Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2008
Юлия Маринина — родилась в 1980 г. Окончила Авиационно-технологический университет им. К.Э.Циолковского по специальности “менеджмент” и Высшие литературные курсы. Работала менеджером, преподавателем, тележурналисткой. Публиковалась в журналах “Московский парнас”, “Московский вестник”, “Юность”. Рекомендована на 8-й Форум молодых писателей России.
Папа, папочка
Папа Иры отходил ее ремнем и не выпускал гулять целую неделю за то, что, помыв посуду, она забыла помыть нож. Он был строгим папой. Этот маленький, щуплый очкарик с глянцево-солнечной лысиной и скромным, даже добрым, взглядом никогда не кричал. Бывало, мы гуляем — он выйдет на крыльцо, поманит дочь пальцем. Ира побледнеет, натянуто улыбнется нам и с покорной быстротой спешит к отцу. Мы знали, что в этот день Ира на улице уже не появится. Отцу она никогда не перечила. Рассказывала о нем с покорной уважительностью. “Он меня не наказывает, а воспитывает”, — говорила Ира.
Папа моей двоюродной сестры (мой дядя), забирая из роддома жену и дочку, просто сиял от восторга. Гордо катил перед собой коляску и рассуждал мечтательно: “Уж я-то дочку воспитаю, уж я научу! В два года на лыжи поставлю! Горнолыжницей станет! Чемпионкой мира!” Его пыл угас, едва оказалось, что ребенок требует ухода. И дядя придумал хитрый способ, как устраниться. Он надевал клочкастую меховую шапку с длинными ушами, наклонялся над кроваткой и корчил страшные рожи. Девочка захлебывалась от крика. Он звал жену: “Иди скорее сюда! Настенька ревет, не пойму, что стряслось! Не могу я с ней сидеть… Видишь, невзлюбила она меня”.
Папа Кати работал каким-то мелким служащим в администрации, но ходил павлином — костюм отглажен, в руке дипломат, нос кверху. Какой солидный, серьезный у нее папа, — думала я, — не в пример моему. Я своего папы иногда стеснялась… Гуляем вечером с девчонками у подъезда, отцы возвращаются с работы. Сначала Ирин пройдет — опрятный, затем Катин — и вовсе франт. И, наконец, мой — ссутулившийся, в неряшливой одежде, весь какой-то пыльный, с авоськой (он по выходным торговал картошкой). Сижу на лавке, вжимаюсь в спинку, краснею… Подружки мои с ним здороваются, а на меня косятся с усмешкой. Я с трудом из себя выдавливаю: “Привет”, — и опускаю глаза. Стыжусь отца. Себя стыжусь за свой стыд. Папа обиделся. Отчитывал, вразумлял: “Стыдиться родного отца — последнее дело”. Я и сама знала, но ничего не могла изменить. Разве только провалиться сквозь землю. Хотела. Не получалось.
— А что Катин-то отец? Что Катин? Он весь опух уже от пьянки! — возбужденно повторял мой папа. — Разве он с Катей нянчился так, как я с тобой?!
Отец Кати принимал регулярно вечерами, по выходным. Не буянил. Ляжет на диван и смотрит в потолок. Он не вмешивался в жизнь дочери. У меня был комендантский час — в десять домой, а Катя гуляла, сколько вздумается. И в этом я ей завидовала. Но только в этом.
Мой папа меня не бил. И не наказывал по-иному. А может, уже забылось…
Помню, катал на деревянной машине, водил на пруд ловить тритона и постоянно что-то обещал невероятно интересное: прорыть яму до той стороны земного шара, построить ракету и полететь не высоко, а так, чтоб помахать маме с неба рукой, принести настоящую лису, мол, где-то там она у него на работе живет. “Никакую лису он тебе не принесет, — говорила тетя. — Обманет, как всегда”. “Нет, принесет! Принесет!” — со слезами на глазах доказывала я, пятилетняя девочка. И безоговорочно верила в это. Впрочем, лисы так и не дождалась. Я продолжала верить всем его затеям и очень переживала, когда он не держал слова. А это происходило всегда, но для меня всякий раз было, как откровение.… Однажды, когда папа укладывал меня спать, в его лице было что-то непривычное, отталкивающее, холодное, злое…
— Передай своей маме, когда она вернется, что папу вы больше не увидите. Ухожу от вас! — неумолимо произнес он.
— Папочка, не уходи! — я хотела заплакать, не успела. Сон сморил.
Конечно, и в тот раз он не выполнил обещания. Папа ушел позже. Гораздо позже, когда я стала взрослой.
Ах, папа! Он всегда был и остается человеком сумасбродным (в смысле, шестеренки в его мозгах крутятся не в том направлении, в котором они вращаются у практичных людей). Сейчас он спокойнее стал, вдумчивей, возраст сказывается. А в молодости всякую всячину вытворял.
Когда родители только получили квартиру и, наконец, стали жить отдельно от бабушки с дедушкой (я тогда училась в третьем классе), мебели у них не было никакой. Допотопный шкаф, кровать да телевизор, который стоял в большой комнате на деревянном ящике, — вот и вся обстановка.
Папа взял семейные сбережения и сказал, что закажет в мебельной мастерской кухонный “уголок” — деревянный столик и диван с кожаной обивкой. Время шло, а обещанную мебель никак не привозили. Через три месяца мама потеряла терпение и велела папе, чтобы мебель он доставил немедленно. А если мебели не будет, тогда пусть возвратит деньги. Прежде чем подчиниться, отец долго отпирался, но в итоге все же отправился за “уголком”. Его не было несколько часов. Вернувшись, он притащил… столешницу. Видимо, отодрал ее от стола, на котором во дворе мужики в домино играют. Это было нечто огромное, тяжеленное, сбитое из трех толстых досок, выкрашенное в грязно-зеленый цвет и липкое, поскольку лак, которым отец наспех покрыл доски, еще не успел высохнуть.
— Вот! — объявил отец. — Пока готова только крышка от стола!
С невозмутимым видом он втащил добычу на середину кухни и бережно положил на пол.
— По-моему, неплохо! Нет, очень даже здесь смотрится. Вот когда ножку принесу, вообще будет загляденье!
Тут начался скандал… Отец из-за всех сил пытался доказать матери, что столешница — дело рук плотника из мебельной мастерской. С мамой случилась истерика, она заламывала руки и топала ногами. Кричала: “А это что?!” — и указывала на огромную круглую дыру — место, куда раньше вставлялась ножка-пенек. В конце концов отец схватил столешницу и выпрыгнул с ней из окна, крикнув на прощанье:
— Ну, не хотите, как хотите!
Благо мы жили на первом этаже.
В свои идейные безумства отец втягивал и меня. Однажды предложил заняться цветочным бизнесом. “Тебе говорю, это наивыгоднейшее дело! — уверял он. — Ты, дочка, папу слушай! Не прогадаешь! Я закуплю розы по дешевке в Москве, продадим у нас в городе вдвое дороже! Перед первым сентября спрос будет зверский!” Привез два ведра замечательных роз — красных и белых. Только… Не знаю, кто папу надоумил завернуть цветы в газету и сунуть в холодильник на всю ночь.
Утром, когда я вынула бедные розочки из холодильника и развернула бумагу, большая часть лепестков опала. Пришлось их клеем приклеивать. Они едва держались… Чтобы лепестки не отвалились в руках у покупателей, мы скрепили головку каждой розы тоненькой резинкой. И продали все-таки цветы. Правда, совсем дешево. Бизнеса не получилось… А папа всегда мечтал иметь свое дело.
— Вот, к осени развернусь! Магазин открою, заживем! — говорил он каждый год. И глаза сияли в предвкушении грандиозного будущего.
Он скорнячил, запихивал шкуры в бочонок с вонючим уксусным раствором. Запах в комнате стоял нестерпимый. Папа развешивал шкуры сушиться прямо на диване. Сам иногда засыпал почему-то прямо на полу, в обнимку с нашей большой собакой, подложив под голову кусок синтепона.
Шил шапки и шубы. Продавал на рынке.
Влез в долги — все на магазин собирал. Не смог расплатиться. Скрывался от кредиторов в другом городе, приезжал к нам под покровом ночи и залезал в окно, чтобы никто не заметил его появления. А если приходили разгневанные кредиторы, папа прятался в шкаф. Или я туда пряталась, потому что боялась их.
Когда родители развелись, папа переехал к своей матери жить. Я его навещала. Он лежал в пустой комнате, где были только старый, с выпотрошенными внутренностями, телевизор, худое рваное кресло и подобие кровати из матраца и досок. Папа плакал. Тихо. Мои глаза тоже жгло, не слезами, запахом уксусной эссенции. Любимый бочонок папы был здесь же. Я не чувствовала ничего, кроме смятения. И не знала, что мне сказать, как поступить. А как было надо?.. Я до сих пор не знаю. Поцеловала его:
— Конечно, хочу, чтоб мы снова жили вместе, — ответила на вопрос, который он задал.
— Правда? — в голосе папы смешались и мольба, и недоверие, и надежда вмиг изменить жизнь одним моим словом, будто взмахом волшебной палочки. Это будет спасительное слово, казалось ему, наверно. А, быть может, он твердо в это верил.
— Да, — сказала я. И ничего не произошло.
Вечерело, как обычно. Мне было пора уходить. И я ушла. Медленно спускалась по ступенькам. Щемило в груди. Щемит и сейчас, когда подумаю о папе.
Хотя, все у него вроде нормально сложилось. Женился. Работает. Отдыхает за телевизором. Курит, правда, много. А если пытается строить грандиозные планы, так новая жена на него как завопит, он сразу и притихнет. Впрочем, недавно папа сказал мне по секрету, что собирается купить металлоискатель, чтобы найти мешок золота, оставшийся после монголо-татарского нашествия…
Тараканы в голове
Переписка по Интернету оказалась делом весьма утомительным, потому что мое знание английского оставляет желать лучшего. Если письма от иностранцев я перевожу легко, то составить ответ получается с трудом. Я поместила анкету на сайте “русские невесты”. Сколько же русских девчонок спит и видит с помощью Всемирной сети заловить иностранца! Возникает резонный вопрос: зачем это им? А зачем это нужно мне? Лично у меня есть несколько ответов: чтобы выучить, наконец, английский; чтобы было чем заняться по вечерам, когда мой реальный мужчина утыкается носом в свои газеты и молчит, будто воды в рот набрал; чтобы влюбиться в… фотографию незнакомца, так как только фотографии остаются неизменно привлекательными.
Хотя предложений много, спрос их явно превышает. Через час мой почтовый ящик уже ломился от посланий. Ответить всем, кто прислал мне сообщения, я оказалась физически не в состоянии, поэтому выбрала самых, на мой взгляд, привлекательных, и не в смысле внешности, а с изюминкой — оригинальных, в чем-то даже “сдвинутых”.
№ 1 — Альпинист Генэ. Из письма в письмо рассказывал, как покоряет заснеженные горные вершины и присылал свои фотки в альпинистском снаряжении. Он — мужчина так, ничего себе, не красавец, но милый. Хотя мама сказала, что у него взгляд маньяка. А он признался, что имел уже пять жен — и все были украинками.
№ 2 — Брад Фрунц из Огайо. На фото — лысый толстячок с бакенбардами, в гавайской рубашке (зеленые пальмы на оранжевой материи). Работает системным аналитиком в большой фирме. Человек истово верующий. Можно сказать, фанатик. Каждое предложение, написанное им, неизменно заканчивается фразами: “Да поможет нам, Господь наш!” или “Если Господу Богу будет угодно!”. Его излюбленная тема — дискуссии по поводу преимуществ американской католической церкви перед Русской православной.
№ 3 — Глеб Копейкин. Не иностранец. Простой русский парень, родом из Челябинска, которого отправили учиться за рубеж по обмену. Можно сказать — он поймал свою синюю птицу за хвост. А я поймала Глеба в свои сети и решила не отпускать, потому что очень красив был, хотя писал всякую чушь (“О, детка, истина где-то рядом”)… Не только русские женщины, но и мужчины самые красивые в мире.
Впрочем, мне нравятся еще японцы. Поэтому № 4 стал Хито Йоко — работник фармацевтической компании. Он подарил мне свое изображение: маленькую фотографию, какие обычно наклеивают в паспорт. Хито Йоко — на вид лет тридцать, кожаный пиджак, белая рубашка, черная челка до самых бровей. Он классный, но очень худой, словно плохо питается. Смотрел с фотографии, как взъерошенный котенок, которого хотелось накормить.
И, наконец, № 5. Боб Джирофола — Профессор БОБ! (Он именно так подписывается.) Колоритный усатый мужик. Работает в университете Калифорнии. Излюбленная тема переписки — лодка, в которой он живет с двумя доберманами. Я ответила Бобу всего раз и решила больше не сочинять ему писем. Профессор же оказался настойчивым, несмотря на мое молчание, присылает мне письма с мольбами продолжить с ним переписку: “Я буду твоим рабом! Я готов для тебя на все…”. Стоит этим воспользоваться, решила я и попросила у Боба денег, ни на что не надеясь. Он тут же выслал банковским переводом.
Главным условием размещения анкеты на сайте знакомств было указать телефон. Я написала номер моей бабушки (не оставлять же телефон мужчины, с которым живу). Кстати, номер телефона владельцы сайта могут дать кому-нибудь, не предупреждая об этом клиента. Поэтому, когда мне позвонил иностранец, я оч-ччень удивилась! Вышло довольно глупо. Меня не было дома, трубку взяла моя бабушка, которая по-английски — ни слова! Похоже, друг друга они не поняли совсем! Бабушка потом жаловалась: “Он бы хоть представился, ну, сказал, к примеру: “Япон, Япон или Американ!”
Каждый вечер я погружалась в омут виртуальных женихов и барахталась там часа два — потом приходил мой мужчина (насупленный, обиженный моим невниманием) и утягивал меня за руку в спальню.
Мистер Брад Фрунц сразу и твердо вознамерился на мне жениться. Каждое свое письмо он начинал со слов: “Ольге Фрунц — моей жене! Безумно и горячо любимой!”
Как можно принимать такое решение, когда человека совсем не знаешь?.. Мы переписывались всего неделю. Однако Брад успел распланировать все: свой приезд, время, которое будет затрачено на сбор необходимых документов, даже придумал двойную свадьбу. Сначала мы женимся здесь, чтобы моя семья могла присутствовать, потом устраиваем второе бракосочетание в Америке для его родственников… “Twice marriage twice blest!” — как выразился Брад. Он только забыл спросить, согласна ли я выйти за него. Зато желает знать, у кого он должен будет просить моей руки? У матери? Или у отца? И тут я и в самом деле задумалась, а почему бы мне не выйти за Брада и не уехать за границу? И решила согласиться (на всякий случай).
То, что мистер Фрунц — человек со странностями, было ясно из его писем. “Я воздаю хвалу Богу сорок раз в день”, — писал он и спрашивал на полном серьезе, когда я хочу зачать детей — в первые месяцы замужества или к концу года (ну когда более или менее к нему привыкну…)… И сколько их у нас будет? Я ответила — хочу пятерых. Мистер Фрунц обрадовался: “Ольга, я с ума схожу по тебе! Ты в моих мыслях не только утром и вечером, но и в течение всего дня. Ты — все, что я когда-либо желал в женщине! Ты — мечта в чудесной упаковке! И мы еще много нового друг в друге откроем. Ты — моя любовь навечно. Ох, у меня в голове столько идей относительно наших совместных занятий, что я не могу запомнить их все. Я представляю только, как сжимаю тебя в объятиях и утопаю в твоих наполненных любовью глазах”.
Он прислал мне пятьдесят фотографий своих родственников — родителей и сестры, а также себя за разными занятиями… Больше всего мне понравилось фото “Брад сидит в туалете”… Нет, не подумайте ничего плохого, ну… что я ненормальная. Просто на этом снимке мистер Фрунц выглядит моложе и шевелюра у него погуще, а на других он почти лысый.
“Какие еще тараканы водятся в его голове?” — думала я. И тут он заявил, что девственник. Да, абсолютный девственник в свои сорок пять лет. Мало того, его не целовала ни одна женщина, кроме сестры и матери. “Вдруг он спит с сестрой?!” — закралась мысль. Боже, ну я и извращенка! Разве можно подумать такое про кристально чистого человека? Если он, конечно, не врет. Вот что писал Брад:
“Я не хочу тебя смущать своими словами… Я верю, что мужчина должен хранить себя непорочным до брака. Это доказательство моей любви к Богу и будущей жене”.
А я не могу похвастаться такой же безупречностью. Я — хулиганистый чертик, потому что лгу и ввожу людей в заблуждение. Когда Брад спросил, девственница ли я, пришлось поведать ему слезливо-выдуманную историю о том, как я была предательски обманута любимым человеком. Он обещал жениться и я, поверив, отдалась… И он после ночи нашей любви ушел. А я залечивала сердечную рану очень долго. Несколько лет… Не могла оправиться, потеряла веру в любовь. И лишь знакомство с Брадом вернуло мне надежду — быть может, любовь есть и счастье вполне реально?.. Быть может, это судьба?.. Мистер Фрунц растрогался и в ответном письме сказал, что купил мне золотое кольцо, не зная моего размера. Объяснил так: “Это очень романтично, если девушка носит колечко на шее, на цепочке. Когда мы встретимся, то пойдем в магазин и выберем тебе еще одно, которое и украсит твой изящный пальчик”.
Пока Брад строил радужные планы о нашем совместно-идеальном будущем, японец Хито тоже клялся мне в вечной любви, присылал искусственные розы в коробках и обещал прилететь в мой дом на крыльях Супермена — через неделю, через две, спустя месяц… Но так и не прилетел. Я искренне хотела встретиться с Хито. И ждала его, и немного любила — вернее, он стал мне почти родным. Но Япония слишком далеко от моего города, и мне кажется, Токио и Луна находятся на одинаковом от меня расстоянии. У Луны даже есть преимущество перед Токио. Я могу видеть ее в небе каждую ночь. А Токио я не видела ни разу. “Я закрываю глаза и представляю: мы летим, взявшись за руки, над цветущими садами. Сакуры в цвету дивно красивы!” — было последнее письмо Хито. Он перестал писать. Я поплакала полчасика, отправила его послания в архив и переключилась на пустой треп с Альпинистом Генэ:
— Ты будешь моей идеальной женщиной? — спрашивал он и восторгался. — Ты так похожа на мой идеал!
Я отвечала:
— Конечно, да.
— Хорошо, что ты русская, — облегченно вздыхал он. — Больше никогда не свяжусь с украинками.
А потом тоже куда-то сгинул. Одно из двух — решила я. — Либо нашел себе более идеальную женщину, чем я, либо провалился в снег, когда лез на очередную гору. Второй вариант мне нравился больше.
Профессор Боб, которому я, признаться, уделяла внимание довольно редко, несмотря на его денежный перевод, регулярно мне писал. Он оказался мазохистом — умолял отхлестать его плеткой и позволить ему целовать мои ступни. Что ж, я решила исполнить роль его госпожи и немного поиграла с ним в эту игру… То есть отыгралась на Бобе за все мои неудачи в любви. Жизнь непостижима, будущее предугадать невозможно. И моя цель — получать наслаждение! Я была повелительницей. Прекрасной и безжалостной. “Облизывать кончики твоих пальцев — счастье для
меня”, — ныл профессор, но денег больше не присылал. Ну, я в отместку заблокировала его почтовый адрес.
Начала сомневаться, что мой жених из Огайо Брад Фрунц действительно девственник. Зачем он солгал? Боялся меня разочаровать? С моей точки зрения, лгать по поводу девственности — странный способ понравиться девушке. Ну как вести себя в постели с мистером Целомудрие? Вдруг в самый ответственный момент он спросит (с полной растерянностью во взгляде): “Не подскажешь ли, дорогая, что дальше?” Нет, я недостаточно отважна для подобных безрассудных (по моему мнению) экспериментов. Впрочем, до конца в лицемерности Брада уверена не была. Сомнения мои зародились после его писем, в которых американец обрисовывает, как сильно хочет меня, и признается, что не сможет терпеть до свадьбы:
“Мы поцелуемся и начнем медленно раздевать друг друга, готовясь к сладкой ночи любви. Мне не хватает тебя рядом, чтобы разделить с тобой мою жизнь. Пока мы не воссоединимся по-настоящему, я буду верить, что моя подушка — это ты. Но целовать подушку не так приятно, как тебя. Все же подушка — лучшая замена до момента нашей встречи. Нет, я точно не смогу дождаться первой брачной ночи. Оля, мы займемся любовью сразу же, как только окажемся наедине”. Кажется, ему уже сексуальные сны с моим участием снились. И он решил воплотить их в реальность. Брад, не шутя, написал, что привезет с собой палатку и поселится на газоне около моего дома. Что за абсурдная идея! Но, по его мнению, вполне здравая. Он сказал, что в Америке многие так делают, если отправляются куда-нибудь, вполне могут пожить в палатке. Скорее всего, мистеру Фрунцу жалко денег на гостиницу. Городок, в котором я живу с моей бабушкой, маленький, районного масштаба. Могу вообразить, как все жители сбегутся поглазеть на иностранца, ночующего в палатке под моими окнами! И я отписала ему следующее:
“Дорогой Брад! Я мечтаю, проснувшись утром и выглянув в окно, увидеть там тебя. Я буду счастливейшей из женщин, когда это случится! Но боюсь, другие люди не разделят моей радости. У нас не разрешается жить на газоне под окнами. Тебя могут забрать в полицию”, — сообщила я мистеру Фрунцу.
Мой жених расстроился и спросил, может ли остановиться у меня дома. На что получил категорический отказ: “Нет, у нас тесная квартирка. Я живу с бабушкой, дедушкой и сестрой. Тебе негде будет спать”.
Поняв, что другого выхода нет, Брад обещал забронировать номер в гостинице. И провернул это дельце очень быстро. Ему из своей далекой Америки удалось узнать про замшелый пансионат, который называется “Пустынный” и находится в пригороде. Поразительно! В нашем городе про это место знает не всякий! А Брад из заграницы сумел выяснить (интересно только, каким образом?) и заказать там номер.
“Боже мой! Он ведь и правда приедет”, — вдруг пришло осознание. И как я стану выкручиваться? Брад намеревался “свалиться на мою голову” в июле. Готовился он серьезно. Спрашивал — нужно ли брать с собой меховую шапку и куртку… “Как там у Вас, вообще, погода в июле? Очень холодно?”. Он переживал, как бы не простудиться и не заболеть воспалением легких.
Он составил два списка. “Оля, один список предназначается для моих родственников, чтобы не волновались. Другой — личный, для меня… Я отметил в нем, что буду делать с тобой, когда мы останемся наедине в спальне. А ты уже составила такой список?” — поинтересовался мистер Фрунц. Бред сумасшедшего. Недаром имя Брад звучит почти как бред! Для чего ему нужен список?! Это американский менталитет или нехватка мозгов? Или шизофрения?
Вот полюбуйтесь — личный список Брада:
1 — Мы останемся наедине в спальне.
2 — Погасим свет.
3 — Я поцелую твой лоб.
4 — Расправлю твои волосы.
5 — Ты поцелуешь меня в губы.
6 — Мой язык коснется твоего языка.
7 — Я сниму с тебя блузку.
8 — Я сниму с тебя лифчик.
9 — Я толкну тебя на кровать.
10 — Я разденусь сам.
11 — Ты обовьешь меня руками.
12 — Ты ощутишь мое возбуждение.
13 — Я положу тебя на живот.
14 — Я буду обладать тобой.
15 — Ты испытаешь удовлетворение.
16 — Я испытаю удовлетворение.
17 — Мы прижмемся друг к другу.
18 — Мы уснем.
Я поняла — это шизофрения. И решила больше не писать Браду. Пусть ищет себе невесту на родине.
А вот красавчик Глеб Копейкин — единственный поклонник, с кем отношения дошли до реальной встречи.
Глеб звонил мне по понедельникам. (В эти дни я уходила ночевать от моего мужчины к бабушке.) Говорил, будто совершает долгий путь от студенческого общежития до телефонной будки. Семь километров крутить педали велосипеда. Шутка ли? Может быть, Глеб преувеличивал для остроты ощущений. Я успела привыкнуть к его звонкам. Он притворялся Малдером из “Секретных материалов” и называл меня своей Скалли. В общем, я была его Скалкой… “Truth is out there, Baby”, — проникновенно шептал Глеб в трубку. Я понимала — истина не за горами. Только в чем проявится эта истина, я не знала. Ведь каждая вещь, материальная и духовная, имеет свое воплощение. Где начнется постижение истины для меня? Что положит начало этому постижению? Такие вопросы мучили меня постоянно. Я не нашла ответа на них до сих пор. Наверно, постижение истины заложено в самой жизни и совершаемых нами ошибках…
Итак, Глеб звонил. Я внимательно вслушивалась в его слова. Он грозился приехать. Я не хотела встречи с ним. Но в то же время подсознательно ощущала, что встретиться нам необходимо, поэтому звала его в гости. Мы договорились о рандеву в Москве.
Утром (в день его приезда) я молилась, чтобы украли рельсы или перекопали железнодорожные пути. Тогда поездка бы сорвалась и моей вины в случившемся не было бы. Мне очень не хотелось ехать. Не могла подобрать подходящий наряд. Мой гардероб был достаточно скромным. Облачилась в белый джемпер и белые брюки. Сейчас понимаю — одежонка мне не особенно подходила. (Лучше было бы мини надеть.)
Когда я сошла с поезда, Глеб уже стоял на платформе. Я сразу узнала его, несмотря на толпившийся вокруг народ. Огромный черный рюкзак на спине, нелепая футболка с изображенной на ткани рожицей гнома и флажок Швейцарии в руке. Впрочем, сам парень оказался много лучше своего фотографического портрета.
Мы отправились на Красную площадь. Глеб никогда не видел центр Москвы. Я тоже. Разве только по телевизору. Мы обошли площадь, взявшись за руки. Загадали желание, встав на нулевой километр. Узнали про такую примету, она Глебу понравилась. Не помню, что я пожелала тогда. Мальчишки кинулись к брошенным нами монеткам, словно воробьи, заприметившие хлебные крошки.
“Пойдем в кафе?” — предложил Глеб.
И тут… я услышала, что студенты приглашаются на экскурсию в мавзолей. От идеи посетить усыпальницу со скидкой я отказаться не смогла. У меня загорелись глаза. Мне жутко хотелось встретиться с вождем пролетариев, пока его не закопали. Это хотение оказалось настолько сильным, даже затмило голод. С детства мечтала увидеться с Ильичем. Будучи маленькой девочкой я любила рассматривать цветную картинку, изображающую длинную очередь из стремящихся попасть в гранитное здание. Однако я вовсе не коммунистка. И даже не была комсомолкой. В пионеры, правда, меня приняли в третьем классе.
Мы заплатили по двенадцать рублей за пропуска в гробницу. Там было темно и холодно. Вождь лежал бледный-пребледный, освещенный тусклой подсветкой. Я не заметила, где именно располагались лампочки. Нас провели строем вокруг стеклянного ящика, в котором покоился Ильич. Хотя какой тут покой, если рядом толпы расхаживают? Вся экскурсия заняла меньше пары минут. Потом нас повели вдоль Кремлевской стены, показывали захоронения партийных деятелей.
А затем Глеб проводил меня на вокзал. Перед тем как я прошла сквозь турникет, Глеб обнял меня и поцеловал. Он подарил мне дружеский поцелуй… в губы.
У меня как-то странно защекотало в животе. И я подумала, что влюбилась. Хотя тут же — одновременно — подумала, что, может, лучше действительно было бы пойти в кафе.
P.S. Глеб написал, что после нашей встречи часто видит дедушку Ленина во сне. И что это не самое легкое испытание. А потом вообще перестал писать и звонить. Как и все остальные…
Женщины моей семьи
— Я курица! Я курица! Смотри, я — курица! — бежит маленькая Аринка вприпрыжку по коридору. А на ногах у нее — шерстяные перчатки, коричневые, и пальцы врастопырку, и такая она в них неуклюжая, чуть не падает.
Она мне племянница. Ей три года вот-вот стукнет.
А помню, как сестра забеременела, и делала из этого тайну, но я чувствовала запах ребенка, словно душа нового, чужого человека уже витает в воздухе, все в коридоре и на кухне было пропитано этим навязчивым духом. Ребенок вторгнется в нашу жизнь, и будет реветь, и разбрасывать игрушки, и проказничать. Скоро! Скоро! Я пряталась в своей комнате и замыкалась в себе, я люблю тишину одиночества. А потом сестра явилась возбужденная, с горящими щеками, плюхнулась на стул и заявила:
— Продали меня, Юлька! Продали! Сосватали! — и расхохоталась.
Так я узнала, что сестра выходит замуж за Рому. Наши отношения с сестрой только в школьные годы были хорошими, а после мы друг к другу охладели, и она мне ничего не рассказывала. Она меня младше на шесть лет и о замужестве с двенадцати мечтала.
А мне до двадцати никто в любви не признавался. И то признание, и все последующие казались мне неискренними.
— Юля! Юля! Человек за бортом! — визжит Аринка и дергает меня за край халата, зовет, и забывает уже обо мне, и носится туда-сюда!
— Баба! Баба! Человек за бортом! — и бежит к прабабушке Тане за помощью. Та качает головой, разводит руками:
— Ой, Ариночка! Что же делать-то будем?
— Надо корабль подгонять! — кричит Аринка и волочит санки за длинную веревку.
В комнате на полу — кукла-младенец.
У меня в детстве была такая же, но размером с годовалого ребенка. И я ее возила на санках. Веревками к ним привязанную, чтоб не соскользнула. И прохожие, думая, что веревками привязан ребенок, громко возмущались:
— Над ребенком издеваются!
А сестра почти с детства умилялась детьми и мужа хотела, чтоб ему готовить да за ним ухаживать, и говорила мне, потягиваясь в кровати и закатывая глаза:
— Пипец, как одной здесь холодно и одиноко, — и гладила ладонью подушку, и прибавляла к каждому слову матерное просто потому, что это было свойством лексикона ее парня. На дискотеке отхватила. Высокий, с длинной шеей, вытянутым лицом и отвислой губой — не красавец, двоечник из вечерней школы, говорил невнятно, растягивая слова, но сестре нравился. Хотя прежде она уверяла, что будет только с красавцем встречаться. Она сбегала к нему ночевать, вдохновенно тараторила про сестру его, проститутку, которая ждет принца на мерсе, а пока живет с бездомным гражданином Украины, по любви.
Сестра мне по секрету шептала, что все между ней и Колей уже случилось. И я однажды прочла в ее дневнике, как Коля впервые ее поцеловал в подъезде. И сестра писала: “Я провалилась в темноту. Он взлетел на небо. Его джинсы промокли. Он улыбался: “Я люблю тебя, детка! Со мной такого еще не случалось”, — ему было 17 лет. Мать с бабушкой грудью на амбразуру лезли — вырвать сестру из когтей порока. Она устраивала истерики:
— Сволочи, изверги! Я Колю люблю! Пустите! Или за него замуж или на тот
свет, — вопила на весь дом и запиралась в ванне резать вены, но не порезала.
Мать спрятала все ножи и таблетки.
— Ах, разве такие мы в свое время были?! — сокрушалась бабушка. — Совсем оборзели, развязные, стыда не знают…
— А какие вы были, Ба? — я все старалась вывести бабушку на откровенность. — Ба, а как вы с дедушкой познакомились?
— Не помню, — она стыдливо опускала глаза. — Ну, как все люди знакомятся. Он приехал в наш городок к брату своему, ну и… познакомились.
А наша с сестрой прабабушка, Вера Николаевна, когда жива была, обижалась очень на Танино своеволие, бабушка ведь тайком за дедушку Виктора вышла. Вот бегала к нему, три месяца бегала, а потом даже в загс не пригласила. Приходит Вера Николаевна как-то с работы, а Таня с Витей сидят за столом, и Витя вино наливает:
— Идите, поздравьте нас, мама, расписались мы!
А Вера еще долго продолжала Таню пилить:
— Зачем тебе Виктор — оболтус? За тобой такой парень ухаживал. Она хотела, чтоб бабушка моряка дождалась, который ей письма слал. С морячком этим Таня познакомилась, когда проводницей работала и ехала в Астрахань. После неизменно получала бабушка от него письма с пылкими признаньями. Много чего бабушка утаивает о своих романах и не откроет, наверно, никогда. Она ведь очень честных правил и немного ханжа. Для нее важно, что люди подумают и что скажут.
— Не морочь мне голову! — фыркает Аринка, отряхивая платье. — Я не хулиганка, я Аринка — балеринка!
У нее глаза большие, зеленовато-карие, а волосы мягкие, черные, с синим отливом, кудрявятся, и бант белый, и платье розовое, пышное. Аринка модница и одежду какую попало надевать не соглашается, а только все новое и с кружевами. Иначе ревет.
И я думаю, кем она станет и рано ли родит собственных детей. Вот пролетит еще лет пятнадцать, и придет жених невесту выкупать, и прокричит под окном на всю улицу:
— Арина, я люблю тебя! Люблю!
“Но в том ли смысл жизни, в том ли суть ее, чтобы обрести свою половину и не умереть в одиночестве? — часто думала я. — Возможно. А может быть, и не так”.
Пока же племянница тянет меня играть с ней, играть! Меня напрягает это, и я хочу укрыться в своей комнате, и читать книгу или слушать музыку, и писать что-то. Арина не отпускает:
— Прохода нет! Закрыт шлагбаум!
— А как же мне пройти-то, а? Ой, а где же Арина? Куда-то Аринка пропала, — оглядываюсь по сторонам, это хитрость такая. — Нет, не вижу ее! Курицу вижу, а Аринку нет, — смотрю на перчатки на ногах племянницы. Она взвизгивает:
— Ба! Ба! Аринка пропала! Надо в милицию звонить! — и сама же бросается к телефону.
Сестра часто оставляет Аринку то у матери, то у бабушки Тани, то у родителей мужа. Она в институте учится, и ей некогда с ребенком заниматься. Но даже в выходные пытается Аринку под родительскую опеку сбагрить, чтоб без ребенка расслабиться.
Сестра с Колей порвала, как только он солдатом сделался. Он приезжал
к ней — возмужавший и геройски похорошевший. И у них был секс, и сестра восторгалась — потрясающий. Но уже встретила Рому, и он волочился за ней постоянно и поджидал в подъезде, и чуть не подрался там с Колей. Поначалу сестра Ромку толстым боровом звала. А потом похудел — разглядела. Он учился на программиста. А Коля никем стать не желал, даже вечернюю школу свою бросил, а сестра бросила его и забеременела от Ромы.
— А мой Романыч девственником оказался, — призналась она как-то.
Я в то время встречалась с адвокатом Алешей и врала ему, что хочу ребенка, потому что он тоже хотел, вдолбил себе в голову, что его 37 лет — это почти старость и надо бы скорее родить.
— Ты красивая, я красивый! Почему мы не делаем маленького? — Алеша крепко держал меня за руку. А я пожимала плечами и метила в него стрелами пьяных глаз. И мы гуляли по набережной Москвы-реки.
— Я напишу книгу, это будет роман о трех друзьях— юристах! — распылялся он за столом на мой день рождения. — И опубликую ее миллионным тиражом. Сестра Алеше кивала, и слушала внимательно, и поддакивала. Я вспомнила, как однажды был у меня парень Вова, и мы миловались в комнате, и вошла сестра и сказала:
— Ты смотри, Вов, у Юли все волосы посеклись, она их красит, красит. Вон, какие тонкие стали, это ж некрасиво!
Я готова была ее придушить, но не решилась. Я нерешительная. Но с тех пор ее тихо ненавидела временами, а временами любила.
Мои воспоминания прервал голос Ромы:
— Нет, я порядки наведу, я на фирме всех построю. Да что они заседают в офисах своих, ни черта не делают, так, бумажки перебирают. Но ничего, дайте мне только время себя проявить! — эмоционально жестикулировал Рома. Он работал водителем погрузчика, но раздувался пафосом и амбициями, выставляя себя чуть ли не главным человеком в компании, который все досконально о работе знает, и без него — ну просто никак!
А меж тем сестра только с Алешей и общалась весь вечер. Я впервые обрадовалась, что сестра на сносях. Ведь чужой-то ребенок Алеше не нужен, он мне сам так говорил: “Любить не буду чужого”.
И сестра расписалась с Ромой. Накануне мне приснилось, что Ромка умер и — в гробу. И его отпевает священник. К свадьбе, видно, был сон. Сестра и Рома поженились без происшествий. И пело, плясало грандиозное торжество. А Алеша мой туда не пришел. Я ждала его, ждала. И за столом вытащила из мешочка фант — всем гостям раздавали пустяшные записочки, мне досталось: “Я каждую ночь сплю одна”. Прочла, запинающимся голосом.
Праздник закончился, и сестра не стала бросать букет невесты, а просто отдала его мне и плакала:
— Это моей сестре. Я хочу, чтобы ты вышла замуж.
Я плакала тоже и засушила одну розу, и долго хранила, потом выбросила. И снова встретила Алешу с женой и лысеньким ребенком в прогулочной коляске. Я была одета просто, и лицо без косметики, и волосы ветром растрепанные, и постаралась незамеченной проскользнуть мимо. Но, кажется, он меня увидел. Я даже вздохнула с облегчением, что не связала себя с этим человеком, не обременилась его дитем, и вообще… И сейчас бы не была там, где я есть. И Алексей бы заставил работать, он часто повторял, что жена должна зарабатывать деньги, чтобы не висеть на шее у мужа. Но это другая история, другая.
— Ба, а расскажи, как ты калькулятор сломала, — Аринка сидит на коленях у бабушки Тани. И вертит в руках детский клавесин, который сломался. Воображает, что это — калькулятор.
— Вот пошла я на рынок,— выдумывает бабушка,— продукты купила, глядь, а продавец-то меня вроде как обсчитал. Достала калькулятор, проверить, на кнопочку нажала, а она и вывалилась. Вот поломала я, ох, поломала калькулятор этот самый…
Вдруг глаза Аринки моргают от слез, губы дрожат, она хмурится:
— Ба! Ты зачем мой калькулятор сломала?! Это ты! Ты проводки тут вытащила! — она переворачивает клавесин, и показывает растерзанные его внутренности, и начинает плакать навзрыд. — Ты! Ты зачем сломала?! — и топает ногами.
Она ревела много и часто, как только родилась. И роды были тяжелыми, и сестра звонила мне из роддома:
— Ты не представляешь, как это… Когда схватки, а мне велели на второй этаж идти. А я иду за стенку держусь, чуть не падаю, хорошо, с лестницы не полетела… Все никак на свет не могла пробиться, застряла. Большая тяжелая девочка…
Роды случились весной, но был жив еще мороз, и Рома ворвался в дом с раскрасневшимися щеками, веселый с бутылкой шампанского.
— Дочка у меня! Дочка! Здоровенькая! Юль, баб Тань, дед Вить, давайте же выпьем! — залепил пробкой в потолок. — За жену мою и за дочку! Без проблем родила: раз, два — и готово!
Сперва молодая семья жила у свекрови, но вскоре сестра моя с матерью мужа рассорилась в пух и прах — из-за того, как ребенка правильно кормить надо, и свекровь их выгнала.
— Достала меня уже, все не то, да не так, мало я смеси ребенку даю, уморю голодом! А сама сует ей что ни попадя. Ух, блин, свекровушка — змеиная головушка, отравит ребенка.
К бабушке Тане переехали. Шум, гам, крик, суета, тесно. То Аринка вопила, надрывалась, то сестра на мужа спозаранку орала. Я лежала в своей комнате, накрывала ухо подушкой, чтоб не слышать. Они выясняли отношения, а случилось, и подрались, когда Ромка со встречи выпускников школы под утро явился. Она прыгнула ему на спину, вцепилась в шею:
— Зарежу, гад! Разведусь!
Бабушка с матерью сестру от Ромы еле оторвали. Он с испугу к родителям убежал, а на следующий день приходил вместе с отцом мириться. Сестра простила.
Я в то время много писала о любви, но рукописи так и остались в моем компьютере.
Когда Аринка иссохла болезнью, а заболела она сальмонеллезом, то я всерьез опасалась, что умрет, и попросила у Бога, чтобы она выздоровела. Аринка выздоровела. Потом свекровь им квартиру сняла, и переехали они. Но часто Аринку приводят к нам.
— Ну, ладно тебе, Аришечка, не плачь, не плачь! — бабушка Таня ей утирает щеки платочком, а она все ревет из-за сломанного клавесина. Впрочем, Таня — бабушка мне, а Аринке, получается, прабабушка.
— Спать Ариночка уже хочет, умаялась, — бабушка смотрит на меня.
— Я Аринка-балеринка, — возмущается девочка.
Ухожу, бабушка будет Аринку укладывать, останавливаюсь возле окна. И, прильнув к стеклу, вспоминаю свою прабабушку, Веру.
Она гуляла со мной, маленькой, во дворе. Сидели на скамейке, а на асфальте билась раненная дождем бабочка. Вера пела: “Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?..”, и вздыхала о погибшем на войне муже Андрее, и учила креститься, и дала попробовать святую воду. Вера много молилась и сильно верила, а больше ничего о ней не помню… Разве что ее седые волосы, которые и в старости росли длинные, а она сидела, бывало, на кровати и гребнем расчесывала их. А потом в церкви ее отпевали, и в пруду квакали лягушки и выпрыгивали на дорогу, когда несли гроб. Воспоминания мои лишь в этом, но мама… рассказывала историю той любви, пронзительной и настоящей, которая случается в жизни лишь раз и которую поведала ей Вера. Если бы я больше тогда говорила с прабабушкой! Но я глупой девчонкой была, а потом ее не стало. Жила Вера на Западной Украине, а потом вся ее семья бежала от Первой мировой и от голода к Азовскому морю. И цингой болела, и мужа похоронила, и двух близнецов. Но восхищались все, знавшие ее: “Красивая ты, Вера, только бедная”. Потом завербовалась на стройку и приехала перед Великой Отечественной окружную железную дорогу вокруг Москвы прокладывать. Сейчас рельсы эти все травой заросли. И там его увидела — Андрея — раскулаченный он, из Воронежа, тоже на ту стройку приехал. Смуглый, с глазами, полными детской печали и невысказанного, и непережитого. Но меж тем Вера выйти замуж собиралась не за него, потому что было уж так уговорено, и бедно, и трудно совсем одной. А Андрей и моложе ее на девять лет почти, безумие это. И про предстоящее замужество ничего она ему не говорила. Но такое событие не утаишь. И прямо перед свадьбой, накануне, она уж и платье надела, и волосы заплетала в косу, ворвался к ней в горницу:
— Верочка! Я тебя никому не отдам! Замуж выйдешь только за меня! — и упал он пред ней на колени, и целовал ее, и обнимал крепко, а потом достал чемодан и собрал ее вещи… Увез в Москву к своему брату, и поженились. Но жили недолго вместе, едва Таня родилась, забрали его на войну: прискакал всадник на коне утром, еще затемно, стучал в окна, бросил клич:
— Война! Война! Вставайте!
Вера и Андрей еще спали. Он быстро оделся, а она даже не успела собрать ему провианта. Забрали Андрея воевать, и убили в 42-м немцы. Под Ярцевом он, где ни Вера, ни мы никогда не были, в братской могиле спит, ждет. И дождался уже своей Веры, она в тот же день умерла, 8 июня, что и он, только много лет спустя. Жила Вера и с другими мужчинами потом, но не вспоминала из них никого, кроме Андрея. А в трудные минуты своей жизни всегда с ним разговаривала. Это я помню. Слышала. И хоть тела Андрея и Веры в земле заперты далеко друг от друга, души, наверно, вместе в безвременье космоса. А в мире земном время летит. И дочка Таня выросла, и родила двух дочек, мою маму и мою тетю, мамину сестру, и постарела, но осталась молодой лицом и взглядом неунывающих глаз, многое переживших; и муж ее, Виктор, дедушка мой, тоже состарился. Всю жизнь они вместе…
И теперь, стоя возле окна, я вижу, как он возвращается из булочной, бабушка посылала за хлебом. Бредет медленно, приволакивая ногу — последствия инсульта.
Тихий и упрямый, дедушка по молодости кутил, бывало, но бабушку всегда слушался и без нее терялся совсем.
— Деда, а банку соленых огурцов с балкона достань, открой, а? — спрашивали мы. — Деда, а мы гулять пойдем, можно?
— А бабушка вам разрешила? — на все отвечал он.
А однажды в Москве, в огромном магазине, в толпе, упустил он свою Таню из виду. Сильно разнервничался, оглядывался, искал ее, побледнел даже.
Иду открывать дверь: на пороге не только дедушка, сестра еще с мужем за Аринкой пришли. Рома вваливается неуклюже, располнел он на домашних борщах и котлетах, садится на обувную полку в прихожей, тяжело и устало дышит: еще бы, на третий этаж— и без лифта.
— Что, Ром, наши забили?
— Да, продули опять, Виктор Дмитрич, продули: два — ноль, — Рома пожимает дедушке руку. Они оба заядлые футбольные болельщики.
— Ну-ну, черти полосатые, — ворчит дедушка себе под нос и идет на кухню, выкладывать из сумки батон.
— Как дела, Юльк? Все пишешь? — сестра изящно скидывает сапожки. Она высокая, пухлощекая, русская красавица.
— Да, нормально. Пишу. А у тебя как?
— Охренеть, пауков вот травлю. Пауки в спальне, замучили, плетут паутину под карнизом — и все тут! Арина, Арина, иди сюда!
Сонная девочка шаркает и потирает глаза кулачком. Сестра обнимает ее, берет на руки.
— Пойдем сейчас домой.
— Нет! — Аринка поджимает губы.
— Пошли, пошли, мультики будем смотреть про смешариков, — сестра одевает девочку.
— Аринушка, приходи еще, — говорит бабушка Таня.
— Нет! Не приду больше! — фыркает девочка. Это оттого, что когда сестра ругается с бабушкой, то вечно угрожает, что больше к ней — ни ногой и Аринку никогда не приведет. Вот Аринка маму и копирует.
И молодая семья уходит. Они вместе уже четыре года, несколько раз собирались разводиться, но мирились. Мы с бабушкой их провожаем сперва у распахнутой двери, кричим:
— До свидания! До свидания! Приходите еще!
А потом еще возле окна, машем руками, и Аринка внизу машет в ответ, а сестра ей на нас показывает, вон, мол, мы в том окошке, что на третьем этаже…
Так и живем.
Мне 27. Я учусь в литинституте, мужа у меня нет, и даже нет о нем мыслей.
А на днях ко мне в общежитие заглянул один человек, с которым лет семь знакома, а внимания не обращал, смотрел — и не видел. Теперь вдруг пришел. Но у него сын в Италии, и жена тоже есть где-то, и жизнь уже за плечами. Между нами случился только один поцелуй, но я почувствовала в нем тепло. Потом он ушел. И не звонил. И я не ждала звонка. Он обещал: увидимся! Скоро. Скоро! Скоро?
А, впрочем…