Педагогическая экспедиция на полюс холода
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2008
За полярным кругом лучше осознаешь, что есть огромные пространства с замороженными возможностями. Срок действия их отсрочен, и не понятно, когда наступит. И наступит ли…Это как бы модельная ситуация для страны — огромная замороженная страна (когда-то политики говорили “Подморозить Россию” — но, видно, переморозили).
И как теперь быть — снаружи и сверху никто подсказать не может, изнутри только…Но для этого — чтобы понять что-то, медленно, как якут, обнюхать, ощупать и совершить — не рывок, но длительное, терпеливое усилие (якут создан не для стометровки, а для марафона) — нужно прочувствовать ситуацию на собственной шкуре. Поучиться самому, прежде чем учить других.
Вот одна из причин, почему мы отправились в Верхоянск, на полюс холода. Хотя были и другие обстоятельства…
Много поселков и городков в верхних широтах и по побережью Северного Ледовитого океана брошено государством. Говорящие головы масс-медиа настойчиво транслируют мнение властей — освоение Севера было ошибкой. Незачем тратить средства на инфраструктуру и соцкультбыт — вахтовый метод заменит будущее жизнеустройство. Это сигнал о том, что грядет второе пришествие промышленности, которое может оказаться страшнее первого. И в нем не видно места человеку. Кажется, уже принято решение о его, человека, депортации. Человек, со своими зайцами и оленями, не должен тут жить, не нужен он машине, которая жадно, безостановочно высасывает и вычерпывает из недр нефть, газ, золото, алмазы — якутские запасы кажутся неисчерпаемыми, а машине нужен размах и чтобы никто не стоял под драгой.
Людей настойчиво выживают с Севера — обманчивыми обещаниями или отключением рубильника жизнеобеспечения. Что в этой ситуации делать людям? На что направить гуманитарные усилия? Как быть с культурой, образованием?
Модернизация свой выбор сделала — закрывая школы, она обрекает край на то, чтобы он обезлюдел. “Комплексная модернизация” подобна попытке “окончательного решения якутского вопроса” о существовании национальной школы, собственного культурного пути развития, соединенного с достижениями мировой цивилизации. Будет ли на этом пути поставлен крест или псевдореформы сами прежде окажутся на свалке истории — покажет время. Многое зависит от живущих здесь, на Севере, людей, их знаний и упорства, способности объединяться и находить верное решение.
О школе за полярным кругом известно мало. Даже из Якутска попасть сюда непросто. А в Верхоянск, на полюс холода, ученые-педагоги, кажется, никогда не заглядывали. Так что мы оказались первопроходцами. Мы — это несколько человек, включая автора этих строк, составившие якутскую педагогическую экспедицию. Само словосочетание, признаемся, непривычно для слуха. Известны экспедиции геологические, географические, на худой конец фольклорные, а это что такое?
Откровенно говоря, мы и сами точно не знали. Определенных задач нам никто не ставил, что может показаться удивительным, если не знать местного менталитета, в котором доверие к человеку ценится больше программ и планов. Если вам доверяют, то считают: вы сами разберетесь, что тут можно сделать. Таким образом, мы получили свободу действий, при том что у пригласившего нас человека, как я теперь понимаю, имелся свой замысел и маршрут экспедиции, проработанный в деталях. Но нам об этом не было известно. Короче, мы были приглашены местными органами образования изучить здешнюю школьную ситуацию и помочь выработать какие-то решения.
Вообще-то в этом путешествии по Верхоянью было много странного и символического. Начиная с того, что задумал и осуществил экспедицию человек по имени Мир. Именно так, Мир Афанасьевич Юмшанов, начальник управления образования Верхоянского улуса. Немножко зная шаманские якутские реалии, я понимаю, что такие совпадения не случайны. Получается, Мир — в разных смыслах слова — позвал нас. Значит, это зачем-то нужно…
Часть первая
Между государством и гражданами
Чуда не заметили
Образование в Якутии имеет другой вес и ценность, чем в Центральной России, что можно было понять в Якутске на съезде учителей и педагогической общественности, где в преддверии экспедиции автор повествования оказался почетным гостем. В хорошей компании, вместе с американцами и японцами, неплохо говорившими по-русски.
Делегаты-учителя из арктических районов добирались на съезд три недели, уже это создавало атмосферу обширного пространства и неспешного времени. В день открытия показали театральную постановку: 20-е годы, первый съезд учителей, их мечты о будущем, немного наивные…
В моем блокноте — заметки с XI съезда, состоявшегося спустя восемьдесят лет. Я подумал, что они могут послужить введением, надо же с чего-то начать, нельзя же вдруг.…Иначе, как заместитель Генерального секретаря ЮНЕСКО Колин Пауэр, назовешь увиденное в республике “якутским педагогическим чудом”. Он имел в виду неожиданный культурно-национальный подъем якутов, прорыв в образовании.
Вот некоторые факты.
В конце двадцатого века народная педагогика населяющих Якутию этносов была признана на конституционном уровне. Были приняты не имевшие до того аналогов в России законы — “Об образовании”, “О языках”, “О правах ребенка”, “Об учителе”, “О попечительской деятельности”, “О государственной поддержке сельской школы”.
Осуществлен прорыв в финансировании образования (в 1992—93 годах, когда уровень финансирования системы образования в Российской Федерации упал с 18 до 12%, в Якутии он поднялся до 24%).
Интенсивная поддержка одаренных детей и учительского творчества (в итоге на международной олимпиаде школьников в 2004 году сборная Якутии получила одно из первых мест, опередив по числу медалей учеников из Германии, Бельгии, Китая…)
В России, в отличие от ЮНЕСКО, якутского педагогического чуда не заметили. Сильно заняты были — реформы, модернизация, нацпроекты…
Первоначальные сведения. Территория Республики Саха (Якутия) — 3 млн кв.км. Население — 981 200 чел. Средняя плотность — 0,1 человека на квадратный километр.
Толчеи на дорогах нет (вспомнилось: едем как-то по срединной Якутии, полдня проехали — одна машина навстречу, еще полдня — другая. “У нас тут оживленно”, — сказал водитель). Идет процесс интенсивного изменения состава населения. Десять лет назад говорившие по-якутски составляли 25% населения г. Якутска (в остальном город был русскоговорящим), сегодня их уже 40%, а в ближайшие годы будет половина. “Якутизация” Якутска идет за счет оттока русскоязычного населения на запад (к кимберлитовым трубкам?) и притока якутов из деревень.
Объединение “Амма” — восемь школ, расположенных вдоль одной реки. В школах поразмыслили: расстояние между ними меньше, чем до райцентров, откуда ими управляют. Учебную четверть стали заканчивать на неделю раньше и в оставшееся время развозить детей по “сильным учителям”, которые есть в каждой школе. В результате каждая из восьми школ стала для остальных центром в своей определенной сфере. “Когда мы начинали, — говорят учителя, — думали только о том, чтобы нас не реструктуризировали. А теперь думаем как об опыте самоуправления”. “Ощущение собственной полезности для других — это, оказывается, важно…”
В объединении люди находят друг друга. Приезжают дети из других районов, живут в семьях. Появились “сетевые семьи”, “сетевые дети”…
На одном из “круглых столов” учительница говорила по бумажке по-русски — тоска смертная. Потом вдруг заговорила по-якутски — и откуда только взялась энергия? И другие заговорили живо-живо. Сеть — на родном языке? Да, сеть формируется на родном языке, в родной культуре. От родного — к всеобщему…
Как историк я знаю, что это не случайно. До ХХ века в Якутии не было массового государственного образования (казенная русская школа охватывала 0, 1% детей). Но было другое образование, неформальное. Его черпали из жизни, через опыт, народную педагогику. Учителями были близкие и дальние родственники, кузнецы, шаманы, воины, охотники… Охотник, который по следу животного мог узнать его возраст, пол, когда проходил зверь, как себя чувствовал и многое другое, был не менее образован, чем выпускник современной общеобразовательной школы.
Мы попытались проанализировать структуру этого трудноуловимого “образования из жизни” (включающего воспитание до рождения и раннее закаливание, и включение в традиционную профессию, игры и народные состязания, сказки и олонхо, скороговорки и загадки, в которых закодирован особый, свойственный этносу способ мышления, и шаманский опыт с его технологиями творчества — палитра средств и возможностей этнопедагогики поистине безгранична). И вот что обнаружилось: оказывается, в основе этнопедагогики лежат иные кирпичики, чем в основе обычной школы. Там основа — знание, а в народной педагогике — деятельность и развитие. Иными словами, этнопедагогика гораздо ближе к развивающему обучению Эльконина и Давыдова, чем обыкновенная массовая школа.
Это вовсе не означает изоляцию. В Якутии есть саха-бельгийская гимназия, саха-французская школа, саха-корейская, саха-канадская… В ЮНЕСКО существует сеть, состоящая из четырех тысяч ассоциированных школ, и в этой мировой сети возникает якутская ячейка.
С другой стороны, едут в автобусе по Якутии почетные гости съезда — американцы, японцы, румыны и общаются между собой… по-русски. Директор одной из аграрных школ (в Якутии их тридцать) рассказал, что они получили базу бывшего совхоза и создали школьное хозяйство. Но налоги платят наравне с олигархами. Почему? — спрашивает директор школы.
Арктика. Расстояние между школами 300—500 и более километров. Пурга. Девять месяцев в году тьма. Но нашлись активные люди, заключили договор с пригородным районом Якутска и выращивают там картошку для Арктики. Теперь в арктической школе есть своя картошка, своя рыба — жить можно. Но директор ставит вопрос шире — как наладить в северных арктических районах сетевое взаимодействие?
Почему все время сети да сети? Кооперация, самоорганизация — болевая точка страны: болит, а никто не лечит. А в Якутии, кажется, выздоравливают. Начиная с элементарного: в Тампонском улусе школы договорились освобождать от уроков рисования учеников, которые учатся в художественной школе, от музыки — тех, кто учится в музыкальной, от физкультуры — тех, кто занимается хореографией и т.д. Есть потребность обмена между сетями, создания “сети сетей”. Зимой, когда установятся “естественные мосты”, говорят мне друзья из Саха педагогической академии, имея в виду зимники через якутские реки.
На съезде представлены делегаты от родителей, предпринимателей, попечителей. Ассоциация попечителей объединяет 5000 деловых людей — это сила, ее возглавляет лично президент республики. Поэтому попечители участвуют в формировании бюджетов всех уровней, их вклад в образование учитывается при подведении итогов тендеров на размещение государственных заказов (закреплено в республиканском законодательстве). В официальном и деловом лексиконе появилось понятие “переговорная площадка”. Все это по своему характеру напоминает культурные механизмы участия общества в образовании, которые существовали в России сто лет назад и сейчас существуют во всем цивилизованном мире. В Якутии тоже что-то пробивается…
Мотивы? Во-первых, желание реально поднять уровень образования, что способствует укреплению этноса (в Саха-Якутии это чувствуют, похоже, все — и чиновники, и простые люди). Затем, политика: в региональных выборах “образовательная карта” может быть весомой, и за нее борются на самых верхних этажах власти (этим Якутия тоже отличается от российского центра, где в основном разыгрываются другие “карты”). Есть и другие, но с этим еще надо разобраться…
Пригласили на прием в Дом правительства. Я думал, походим с фужерами, мило пообщаемся. Оказалось — ослепительный, торжественно убранный зал, столы с табличками, как в ООН. Награды, гимны…Учительский съезд в Якутии проводит власть, но привлекая общественные силы (живые, заметно отличающиеся от камуфляжных типа Общественной палаты в России). Тем самым якутские общественные силы имеют возможность через власть реализовать свои идеи. Таков, как мне показалось, смысл здешнего “общественного договора” власти и общества. “Вы, — как бы говорят общественным силам, — не будете претендовать на власть, а мы не будем мешать вам проводить ваши образовательные идеи в жизнь и даже кое в чем будем способствовать”.
Это, конечно, не демократия, но — более человечно, чем в иных местах. Мне понравилось заявление министра образования Якутии: “Стандарт не может быть единым для всей России”.
Они бы сюда вошли, если бы не якуты…
Торжества, слава богу, закончены, начинаем снаряжаться в экспедицию. Нас пятеро. Чтобы читатель не запутался, буду представлять своих спутников по ходу дела. Начну с моего друга Николая Иннокентьевича Бугаева. В Якутии — это человек-легенда.
Не только в том смысле, что слава о нем и его делах расходится по улусам. Как миф и легенду, Николая Иннокентьевича трудно найти физически — он постоянно перемещается, кочует в якутском (и не только) культурном пространстве. Человек необычайно одаренный и разносторонний — поэт, шаман, филолог и реформатор национальной школы, он не занимает и вряд ли займет когда-нибудь высокий официальный пост. Но в сфере образования никто не может занять его места нарушителя спокойствия, учителя учителей, живого классика якутской инновационной педагогики. Благодаря Николаю Иннокентьевичу и коллегам из общественной ассоциации сельских школ в республике накоплена критическая масса инноваций (более 200), то есть примерно треть школ Якутии имеют ранг региональных и федеральных экспериментальных площадок.
В общем, с заслуженным учителем республики Бугаевым системе образования крупно повезло, не говоря обо мне. Без него поездка в Верхоянск не состоялась бы — это он забросил Миру идею. С экспедицией, сообщил Николай Иннокентьевич, были проблемы — в августе район затопило. Ну, это у них, пояснил, обычное дело. По ходу дела рассказал о коренном населении: эвены сохранили традиционный уклад, юкагиры исчезли. Сослался на работу профессора Базарного: в Красноярском крае обследовали школьников, обнаружилось, что лучше всего зрение у русских детей, на втором месте эвенские, хуже — у якутских, совсем плохо — у эвенкийских. Почему? На входе (социум, школа) — здоровье эвенкийских детей нормальное, а на выходе — проблемы. В чем причина? Эвенков Красноярского края урбанизировали — на их территории находится вся таблица Менделеева, полезные ископаемые разрабатывают полным ходом. В итоге — стрессы. С якутами тоже не все в порядке, традиционно они жили на таежных аласах — живописных полянах с озерцами посередине, а теперь переместились в села и города. А эвены-оленеводы как жили, так и живут. И русские в Якутии, как ни странно, не нарушили своего уклада…
“В Верхоянском улусе, — рассказывал Бугаев, — есть деревня, где едят сусликов. В годы войны суслик спас население от голода, с тех пор такая традиция. И что интересно — в этой деревне дети не болеют туберкулезом. Может, жир помогает?…”
Хребет, куда мы направляемся, в рисунках тамошних детей всегда присутствует как мечта. Мы отправляемся к детской мечте, предположил я. Бугаев глухо заметил: “Дети там были. И родители тоже. Там сталинские лагерные места… в Верхоянске”.
Еще одна подробность для вхождения в атмосферу здешней жизни — хотя это из другого улуса, Нерюнгли.
Сашб Лавлинье, француженка-этнограф, приехала сюда в экспедицию и, видимо, чтобы лучше понять объект исследования, вышла замуж за эвенка, родила девочку и открыла в селе Иенгра французско-эвенкийскую школу. Кочевую. При этом мать-француженка считает, что начальное образование дочь должна получить на родном (эвенкийском) языке, а дальше продолжить в системе образования Франции, куда они вскоре и отправятся…
Раз уж мы заговорили о кочевых школах (которых нигде, кроме как в России
нет, — может, предполагает Бугаев, в Австралии только), следует отметить, что существует несколько вариантов.
Первый — такой, как у француженки, этот проект Бугаев помогал ей осуществлять: школа из трех блоков — учеба с помощью учителей, которые приходят прямо на пастбище, самообразование учеников в отсутствие учителей и базовая школа в поселке.
Модель вторая. Несколько мигрирующих стад. В месте пересечения — избушка, это школа. Впрочем, и избушки может не быть. В Тампонском улусе перемещаются два стада — эвенское и эвенкийское, каждое движется по своему маршруту, но есть точка, где они пересекаются недели на две, там между ними лишь узенькая речка. Вот здесь можно разбить лагерь и устроить летнюю школу.
Модель третья — стационарно-кочевой вариант: часть детей учится в школе, часть продолжает учиться в кочевье, потом обмениваются… “Не из-за того, что в стаде лучше, — поясняет Бугаев, — а просто нельзя же детей без учебы оставлять…”.
Еще информация на эту же тему, полученная на учительском съезде. Я познакомился там с профессиональным охотником из села Сотти Усть-Алданского улуса, который имел свою образовательную программу. В тайге, объяснил мне этот человек суть своего предложения, стоят зимовья разных охотников, которые можно — он с ними уже договорился — объединить общим маршрутом, образовательным. То есть, как я понял, охотник хочет водить в тайгу детей, чтобы они приобщались к природе. А поскольку охотники в зимовьях живут не постоянно, они готовы пустить туда детей и на это время превратить зимовье в школу!
Как вам это предложение? Школа-кочевье, школа-зимовье… Какие еще фантастические варианты подбросит нам жизнь?
Мы договорились встретиться с охотником и педагогическим коллективом по возвращении из Верхоянска, но когда вернулись, на Лене, через которую надо перебираться на пароме, была шуга — мелкий лед. Чтобы не подвергать нас риску, двенадцать учителей с охотником сами поплыли к нам в Якутск и… сели на мель (звонили по мобильному, что сидят посередине реки вторые сутки) — так и не удалось увидеться. Не успел тогда выразить свои чувства, выражу хоть теперь — благодарю соттинцев за желание и отвагу и надеюсь на встречу с их уникальным проектом в будущем…
“Вообще, это не выдумка, — говорит мне Бугаев, — в начале 90-х годов я был в Момском улусе в школе-зимовье. Старый охотник не хотел отпускать сына в школу, говорил: скоро умру, кто продолжит дело? Тогда мы нашли дедушку, учителя начальных классов, он-то и жил с ними в тайге, топил печку, куховарил, а по вечерам — учил…”.
Перед отлетом в Верхоянск, осенью (почти зимой) на летней даче члена нашей экспедиции Георгия Петровича Андреева… Вот тут к месту и его представить: проректор государственной Саха педагогической Академии, в прошлом замминистра образования, опытный чиновник. Это не помешало ему сохранить живой интерес к новому, пытливость, жажду деятельности. По первой профессии — физик-лазарщик, афганец, ну это отдельная история. Заядлый охотник, любит ходить на Новый год на лося.
Это я в качестве заставки: итак, на летней даче Георгия Петровича — шашлык по-якутски. Выглядит это следующим образом: сидит народ в меховых шубах, обсуждает стратегию образования, принятую съездом, и поет под гитару на холоде: “ … А на сердце горячо-горячо, и опять и опять без ответа. А листочек с березки упал на плечо, я, как он, оторвался от ветки…”. Удивительный все-таки народ якуты: из вечной мерзлоты — с теплом про Россию…
В 80-е годы в Якутии нельзя было говорить по-якутски в общественном транспорте, можно было и такое услышать: “Ах ты образина! Говори на человеческом языке!” В городе Якутске существовали рестораны, куда не пускали якутов. Прошло всего двадцать лет — и как все изменилось. Повсюду слышна родная речь. А ведь в иных местах страны, кроме злобного мата, кажется, не услышишь ни родной, ни человеческой…
Шофер Сережа, которого, по его словам, Георгий Петрович когда-то вытащил из тюрьмы, объяснял мне про китайскую экспансию: “Они бы сюда вошли, но якуты не могут предать свою культуру. Если бы не это, давно бы вошли. Они не могут войти туда, где есть культура…”.
Я вспомнил реплику великого философа Г.П.Щедровицкого, пояснявшего на одном семинаре: народ может отдать территорию, богатства, поменять привычки, заговорить на чужом языке. Но если он не может отречься от своих богов, заветов предков — и хотел бы отречься, а не дает что-то — вот это что-то и есть культура.
Шерше ля фам
Перед отлетом я ночевал у одного из участников экспедиции, Николая Николаевича Романова, который живет рядом с аэропортом. Про Романова, главного в республике аналитика и специалиста по федеральным программам, говорят: “У него блеск в глазах и запах мысли…”. Великий систематизатор и классификатор, раскладывающий по полочкам любое явление и обнаруживающий в нем минимум девять аспектов. Занимайся он биологией, из него вышел бы Джон Линней. Эрудит, историк педагогики и организатор профобразования, страстный, как все якуты, охотник и очень порядочный человек. Небольшого роста, друзья зовут его “кругленьким”, невозмутимый, неторопливый, он делился со мной за вечерним чаем особенностями северной психологии. “Очень медлительные, — говорил мне с застенчивой улыбкой о малых народах — северянах “срединный якут” Романов. — Очень медлительные и никогда не говорят прямолинейно. Тянут… Предложишь им: можно такую модель школы сделать. Будут молчать. Давайте построим коммунизм — будут кивать. Народ особенный…”.
В административном центре Батагай, куда мы летим, малых народов нет, поселок — прямое следствие жизнедеятельности большого. Один из семидесяти “убитых” населенных пунктов, с разрушенным, брошенным производством. Романов эти поселки хорошо знает, на Ледовитом океане, в Черском, создавал колледж, да и вообще исследовал. “Как после бомбардировки, — характеризует он недавние флагманы рудодобывающей промышленности, — деться некуда, пьют, центр затапливает…”.
Открывает карту и показывает мне заброшенные поселки. “Взять Сангар — шахты горят несколько лет. Из Москвы предлагают затушить за пятьдесят миллионов долларов. Может быть, нам самим, — посмеивается Николай Романов, — залить чем-нибудь? Уголь горит синим пламенем, уже в кокс превращается. Может, япошкам продать?”
Так вот, пошучивая, Николай Николаевич подкидывает какую-нибудь глобальную идею. Вот одна (из пяти тысяч идей, имеющихся у Романова). Взять из китайских семей, где официально числится только один ребенок (больше в стране не разрешают), “скрытых девочек” в якутские семьи, и через несколько лет в Якутии вместо одного миллиона населения будет четыре.
Он скрытый китайский шпион, шутят про Романова друзья, посмотрите, у него и в облике что-то китайское…
“»Дойду дьоно», вот мы кто для северян, «не наши», — продолжает посвящать меня в тайны северной психологии Николай Николаевич. — Якут называет свою землю “ортодойду” — срединная земля. А северяне переиначили — “люди оттуда”. Обычно в маленьких северных деревнях управляет пожилая женщина”. — “Шерше ля фам?” — “Да, если найдем женщину… — отвечает он, имея в виду — если мы найдем ее в экспедиции, — она расскажет о боли этноса, о сокровенном. Мужчины — вряд ли, они пьянствуют, охотой якобы занимаются, всю работу выполняют молодые женщины, а старуха, прокопченная, управляет. Я это давно заметил, когда ездил по Нижней Колыме. Если женщина скажет, то они, — говорит он, имея в виду северных мужчин, — сделают. А так — выпьют за несколько дней все, что в магазине, и поедут за двести километров за новой бутылкой. И льют, льют в себя, как у Джека Лондона в “Жажде”. У них же продукты распада алкоголя не выводятся из организма, их поить — все равно что ребенка, нельзя этого делать”.
Рассказывает, был случай: коммерсант ехал в родную деревню и застрял. Те, кто шли за ним следом по наледи, вытащили. А когда вытащили, увидели тысячи бутылок водки. Оказавшиеся в машине французские операторы, которые приехали снимать фильм о жизни северных людей, были просто ошеломлены их реакцией: “Представьте, догоняют грузовик, помогают его вытащить и видят… полную машину водки! Такая картинка получается, образ значимый для меня…” — говорит склонный мыслить образами Николай Николаевич.
Вот еще из того же ряда.
Однажды ехал человек по Вилюйской трассе с женой и маленьким ребенком. Что-то с двигателем случилось. Замерзали. Мимо проезжали машины — не остановились. Он написал на снегу номера этих машин. И замерз…
Ужасная история. Это значит, что мы уже не такие, размышляет Романов, какими привыкли видеть людей севера — взаимопомощь и прочее… “Люблю такие емкие картинки-факты, — говорит он. — Грузовик с водкой, номера машин на снегу — это многое объясняет…”
Меня почему этот Север так тянет, что все бросаю и еду? Хочу найти “неиспорченных учителей”. Подозреваю: если найдутся “неиспорченные учителя”, “прокопченные управляющие старухи”, — посмеиваясь, но всерьез говорит доцент педвуза, — они могут являться носителями живой культуры. И если собрать их вместе, может получиться культурный взрыв. И мы, может быть, поймем, чего они хотят. А? Если только найдем…”
Пифагор и зайцы
В Якутске, откуда мы вылетали, в начале октября выпал первый снег, а в Верхоянске он уже лежал с середины сентября. По утрам, рассказывал заядлый охотник Николай Николаевич, зайцев в срединной Якутии можно поднимать с краев поляны. У них настолько набухает мочевой пузырь, что не хотят вставать. Днем обычно заходят в свои чащобы, оттуда не спугнешь. Но в четыре часа дня выходят на опушку, у них это строго по расписанию. Ну, ходишь цепью и берешь зайцев…Я с детства этим занимаюсь, раскрывает нам Романов особенности якутской национальной охоты. “С русскими, — говорит Николай Николаевич, — трудно охотиться, они выше ростом, а места бывают — чащобы с колючками. Русский человек не любит так охотиться”. “В цепи сколько народу?” — спрашиваю Романова. “В Чурапче до ста человек выходит, связываются по радиотелефону. Два загона в день. Все население деревни выходит, женщины, дети. А в засаде — мужчины. Что интересно, правила загона меняются. Например, группа загонщиков загоняет на своего стрелка. То есть кооперируются…” (Слушая Романова, я вспомнил проект местной учительницы, он назывался что-то вроде: “облавная охота как модель педагогической кооперации”. Надо бы, подумал я, при случае посмотреть.)
Но самая лучшая якутская кооперация, говорит Романов, — это когда несколько семей сообща проживают зиму. Как раньше было: загоняли скот в хитон, а в балагане жили. А с мая месяца разбегались — женщины начинали хай поднимать из-за ребятишек, ссориться. А на следующую зиму — опять вместе, и не обязательно родственники. Почему? Жизненная необходимость, иначе не выживешь. Одних дров сколько надо — пил не было, топорами раскалывали деревья и ставили на камелек — якутскую печку. “Заранее не заготавливали?” — “Нет, сил не хватало. Каждый день кололи, каждый день, каждый день…”
Еще значок-образ, из любимых Романовым.
На реке Оленек есть наскальный рисунок: стая гусей летит. Оказывается, это сообщение: мы обязательно должны встретиться, когда полетит стая гусей. Это середина сентября. “Календаря не было, и они стрелками указывали, — смеется Романов, — на нашем языке это же “стрелки””.
“Грузовик водки”, “номера машин на снегу”, “гуси на скале”… Утерянная нами культура примет.
Если стучит дятел, будет теплая весна. Романов говорит, что никогда об этом не думал. Для горожан это не информация, просто стук. А для деревенских — до сих пор информация. И даже, может быть, больше, чем информация. Ключик, которым открывают маленькую шкатулку в сознании людей. “По-моему, — предполагает Николай Николаевич, — они этим ключиком открывают знание, которое было у наших предков. Архетипы…”
…В этой маленькой корзинке есть помада и духи, лента, кружево, ботинки… Латинское “анима-анимус”, мужское и женское начала, мировое древо якутов, тень отца Гамлета — все “оттуда”.
“У Льва Семеновича Выгодского, — замечает Николай Николаевич, — есть о человеческом сознании — “тень тени отца”. И у Фрейда. “По ту сторону” добра и зла. Бытие и ничто — у Рубинштейна. Где-то они есть, эти основания… — философски размышляет Романов и смеется: — Мои студенты не очень воспринимают Сократа и Аристотеля. А Пифагора — прекрасно воспринимают, у нас столько пифагорейцев в Якутске!..”. — “Да?” — “Да-да. Платон со своим миром идей не очень воспринимается. А Конфуций нравится. Будда — так себе. Магомет — вообще может отдыхать. Что-то воспринимают, а к чему-то остаются душевно глухими, не принимают… Лично мне больше нравится Платон, конечно. А моим студентам — Пифагор. А современные философы, живые, им вообще не нравятся. Ждут, когда умрут, наверное…” — шутит Романов.
Так, вот, мирно пьем чай и беседуем о философии и загоне зайцев.
“В загоне всегда, — говорит он, — попадается индивидуалист, разрывает цепь. Даже если всего несколько человек идут, один индивидуалист обязательно найдется. Такого, как этот, способа охоты ни у кого нет больше. Ни у казахов, ни у русских. Наши, как Брежнев, не встанут на вышку кабанов расстреливать. Для нас это невозможно. Есть такое выражение: “Саха бултун сылатан ситэр” — якут добывает, догоняя. То есть не сразу.
Это как ДИП — динамическая игра преследования. Типа шашек. Этой игре у нас в детских садиках начали обучать, в школах проводят соревнования, на материале игры-преследования два человека стали кандидатами наук, один даже доктором. А способ — охотничий…”.
Николай Николаевич вынимает из холодильника и показывает мне свою
добычу — тетеревов, уток… Еще очень интересно, говорит, охотиться на турпана — морскую жирную туповатую утку (поговорка есть: “Тупой как турпан”). Но сам процесс охоты на нее ему нравится… “В процессе охоты на турпана, — развивает тему Романов, — люди по-своему определяют социальный статус. В деревне живет семьсот человек, многие бы хотели поохотиться, а на турпана идут семеро — мужчины, которые признаются лидерами. Своеобразный ритуал предъявления лидеров”.
Такие вот получаются якутские записки охотника. В них, думаю, проявляются традиционные устои, правила и запреты. И внутренние тормоза — в отличие от охоты политической, где бьют мордой об асфальт с приятной улыбкой, фальсифицируют выборы и, болея — на словах — за народ, думают, как бы он побыстрее сдох…
“Если бы человек один водку пил — какие проблемы? — подходит Романов с другого конца к той же теме. — Как мой отец. Приходил домой, разводил дух огня, а потом — буль-буль… Нам, конечно, не предлагал. А когда выпивать компания собирается — это уже социальная институализация, часто заканчивается разборкой. Они и собираются-то чаще всего, чтобы “разобраться”.
Я рассказываю Николаю Николаевичу о ритуале, который наблюдаю в Москве у себя под окнами. Люди регулярно собираются у подъезда, ставят бутылку на капот машины, и пошли разговоры — зачем, о чем?… “Если вы это разгадаете, вы разгадаете тайну русской души”, — смеется Романов.
“А на медведя ходили?” — “Нет, это штука такая… Обычно специально не ходят, разве если случайно натыкаются на берлогу… Якут считает: когда медведь спит, он слышит. Ну, это, по-моему, “вытеснение” по Фрейду. Якут моделирует образ медведя, как бы когтями вытаскивая свой страх. Для якута ведь сон — особая часть сознательной жизни. Короленко в “Сне Макара” разгадал нас. По-моему, сейчас за чаем не обсуждают сны. А раньше обсуждали. Это как радио, — смеется Николай Николаевич. — Считается, что сон — это информация, которая идет ночью. И мы относимся к сновидению как к полезной информации, которая может помочь. А медведь — как посредник между днем и ночью, явью и сном…”.
Еще о медведе.
“…Китайцы лечатся медвежьей желчью, мужчины — желчью самки, а женщины — самца. И якуты тоже…
Есть древнейшее общепринятое правило — лечиться лапой.
Вообще тема медведя в Верхоянске актуальна, — обрадовал меня охотник-философ Николай Николаевич. Его тут по имени не называют, только — “старый”, дедушка. В Якутии говорят — “лесной человек”, а в Горном Алтае, вспомнил я, — “синяя шуба”.
“У Лотмана Юрия Михайловича культура на фоне не-культуры выступает прежде всего как знаковая ситуация. Прекрасная формула? Вот мы сейчас этим и занимаемся. И если улыбнется удача, будем собирать эти символы, как ягоды — вот что-то новое и соберется…”.
Николай Николаевич хочет написать рассказ об ученике по имени Баниска — по-русски Ивашка. Он ходит в школу и пытается понять, о чем говорят учителя. Но ему не все ясно. И вечером он начинает родных расспрашивать. Романов хочет написать даже серию рассказов с участием членов семьи, которые помогают Баниске-Ивашке разобраться в разных предметах. С физикой, например, он идет к отцу, с языком — к бабушке и так далее. У китайцев, говорит, есть такое в конфуцианстве. Парнишка идет к разным людям, задает вопросы. И получает объяснения — очень простые. Романов хочет набрать таких примеров по литературе, по географии, по физкультуре — и написать рассказы. “Как Толстой, — смеется Николай Николаевич, — он же своего Федьку с Гете сравнивал. Считал — тот, кто учит, должен быть как писатель, художник, как Гете…”.
Как я понял из полуночных разговоров с Николаем Николаевичем, не только Верхоянье для нас, но и мы, пришлые ученые-исследователи, для Верхоянья — событие. В прошлом году Бугаев с Романовым вдвоем прилетали на разведку, зашли в школу поужинать. Вдруг в дверь заглядывает первоклассник и спрашивает: можно посмотреть ученых? Вошел, обошел стол, за которым сидели приезжие, и сделал вывод — “они как люди”.
Часть вторая
Между НКВД и Снежным человеком
Лучше в деревне жить, чем в спецслужбе работать
Ну, полетели… От Якутска до Батагая, административного центра Верхоянского района, два часа лету. А по зимнику — трое суток, в другое время все десять, пояснил везущий нас в район Мир Афанасьевич Юмшанов.
Летим на Ан-4 полярных авиалиний (на фюзеляже белый мишка). Внизу хребты, горы…Этот путь самостоятельно прошли два мальчика из верхоянской деревни. Не говоря ни слова, вышли в чем были из дома и пошли. Месяц шли. Их искали на вертолетах — не обнаружили. А месяц спустя мальчики объявились в городе Якутске на дискотеке. Один — выпускник средней школы, другой — девятиклассник. Специально в путешествие они не собирались. Просто хотели пройтись. Один выписывал журнал “Экстрим”. Тренировались, ходили между селами километров по двести (я, признается классный охотник Мир, не пройду). Один из мальчиков сказал: если в природе хорошо ориентируешься — идешь, как по улице. “Еду брали?” — “Нет, только удочку…”.
Ни в какие населенные пункты не заходили.
В Алданском улусе, уже Якутск на другой стороне Лены виден, объявились в поселке, сказали, что хотят попасть в город, подработать. Им помогли перебраться через реку.
Короче говоря, замечает Мир, ребята прошли путь древних первопроходцев. “Они знали дорогу?” — “Просто рисовали карту, чертили маршрут и по карте шли. Даже компасом не пользовались”. — “Большого крена эти ребята от старого тракта, верховых троп, не сделали, — подтвердил Бугаев, — шли интуитивно по тому же
пути” — “Поистрепались?” — “Конечно, все разорвано было. Дожди же шли, под открытым небом жили. Август месяц…” (в Заполярье, напомню в скобках).
Я вспомнил, как на Чукотке не решился возвращаться в поселок от оленеводов один. Идти надо было вдоль реки между сопок — побоялся заблудиться.
Как же все-таки они? — спросил Мира. В Монголии, ответил он, тоже степь голая, а как-то же ориентируются. И дотронулся до своего носа, имея в виду чутье.
В этом месте напрашивается вопрос о качестве образования. И чем его мерить? Образование, которое ребята получали в школе и которое приобретали самостоятельно, — абсолютно разные вещи. Одно помогало получить аттестат, другое — выжить. Или не так? “Интересно, как они учились в школе?” — спрашиваю Мира. “У нас в управлении работает бывшая их учительница, поговорим, — отвечает он и добавляет: — Одного из парней разыскивало ФСБ — ребята перекрыли все их нормативы. А я говорю — где я вам его возьму, он в деревне, а туда больше трехсот километров, да по горам… Так парнишка-первопроходец в своей деревне и живет, а не в спецслужбах работает…”.
Подлетаем к Батагаю, спускаемся среди гор. Одна называется Киргилех — “там, где большой дятел”. Большой, черный, с красной головой. На горе расположена контора навигации. Мягко сели, как в масло.
Из рода хромого Тамерлана
Мир Юмшанов — из тех “неиспорченных учителей”, которым внятен стук дятла. И фамилия у него знаковая. Юмшан — полынь-трава, якутская память. Если человек забывает запах полыни, его отлучают от семьи, рода. Кроме того, Мир Юмшанов — потомок Чингисхана (что и по внешности заметно). Потомки сохранились в шестнадцати родах, в этом улусе Мир — единственный. Его дальний предок пришел в Верхоянск в семнадцатом столетии с Золотого Онона, голубого Кэрулена — место такое есть в Монголии, ближе к Саянам. Мир Юмшанов — из рода Байды. Байда — общее имя с родом Барлас, а из Барласов вышел хромой Тамерлан. Так, во всяком случае, установил историк, в прошлом директор школы, а ныне глава администрации села, куда мы ехали, но не доехали (об этом позже). Таким образом, в организаторе экспедиции и нашем верном проводнике Мире Афанасьевиче Юмшанове соединились вечная мерзлота, полынь-трава, Чингисхан…
Вообще, происхождение якутов, откуда они переселились на Лену, — вопрос дискуссионный. Много разных версий (их замечательно исследовал выдающийся историк, этнограф и фольклорист Гавриил Васильевич Ксенофонтов, расстрелянный в 1938 году). Филолог Николай Бугаев говорит, что в якутском языке есть слова, означающие льва, верблюда, барса, тигра — животных, которые, возможно, были распространены в той местности, откуда саха-якуты явились. “Даже дракон в языке есть, хотя в Якутии, — улыбается Бугаев, — он вроде не наблюдается… С другой стороны, у всех тюркских народов “кахай” означает свинью. Возможно, наши предки когда-то испугались свиньи, — смеется Бугаев, — и великий испуг превратил ее в дракона…”.
Но вернемся к Юмшанову, происхождение имени которого известно (о чем мне рассказала его мама). Мир родился в дни Карибского кризиса — когда Кеннеди и Хрущев едва не начали третью мировую войну из-за острова свободы Куба. Тут как раз Мир и родился, как его еще было назвать? Мальчик рос талантливым — учился в художественной школе, резал по кости мамонта и в итоге стал учителем. В 90-е годы, рассказывал Георгий Петрович Андреев, в то время замминистра, шел конкурс “Учитель года”. Приезжаем мы в школу, вдруг объявляют урок учителя труда. Входит в класс учитель — с мылом. Какой-то чудак. И спокойно объясняет детям, что вот сейчас будем лепить. Каково же было мое удивление, вспоминал председатель конкурсной комиссии, когда у каждого ребенка из мыла получилась фигурка. В общем, этот учитель труда успешно прошел тур, поехал в Москву и вернулся победителем. “Есть присказка: без мыла пролезет, — заметил по этому поводу мой друг Бугаев. — А он, смотрите, — с мылом”. Мир Афанасьевич Юмшанов только хмыкнул. Он вообще много не говорит. Невозмутим. И, как покажет в дальнейшем наша экспедиция, необычайно вынослив.
Ну, пока хватит. Пора поглядеть, куда попали.
Железные лапти и пароход “Каганович”
В Батагае не выветрился дух ГУЛАГа. С тех пор, как в 30—40-е годы тут нашли олово, построили рудник и обогатительную фабрику и завезли народ в многочисленные лагеря, мало что изменилось. Бараки среди бывшей промышленной зоны. Производство остановлено, многоступенчатая фабрика на горе как будто дремлет. Под стенами гудящей сутки напролет дизельной станции, под черным дымом котельной (такого и во сне не привидится) — спортивная трибуна стадиона, парковая эстрада, детская площадка. Верней, то, что от них осталось после августовского потопа, когда дождями прорвало сооруженную чьими-то “умными” головами прямо над поселком, на сопке, дамбу, и полторы тысячи кубометров воды обрушились на райцентр. Двухметровый поток промыл траншеи и котлованы на месте улиц и парков. Все здания были затоплены, за исключением дома Мира Афанасьевича, церквушки в барачном помещении и малинового с белыми колоннами ДК, построенного зэками. В общем, если подумать, и ГУЛАГ, и фабрика, и потоп — из одного ряда…
Но народ живет, не унывает. В магазине административного центра продают картошку по пятьдесят рублей за килограмм и топят лиственницей печки. Катаются на серых “уазиках” и “Уралах”, зеленых “козлах” и вездеходах — типичном батагайском транспорте. И разыскивают самолет Левоневского — легендарного ледового летчика, пропавшего в 30-е годы где-то в здешних местах…
Мы выходим из дома, где супруга Мира Афанасьевича, хрупкая миниатюрная женщина Анна Пудовна, досыта накормила нас нельмой и зайчатиной (без этого, как вы понимаете, за полярным кругом нельзя), и — осторожно, шажками, по наледи, лавируя, как канатоходцы, над вырытой потопом траншеей, — перебираемся в центр детско-юношеского туризма.
Анна Пудовна тут — директор.
Вместе со школьниками и учителями она создала музей истории Батагая. В пятнадцатом году некий предприниматель, знакомый Максима Горького, застолбил месторождение оловянной руды, став владельцем рудника. Тот заглох после революции. Но потом заработал снова — в 30-е годы была снаряжена изыскательская экспедиция, и эти места начал осваивать Якутстрой НКВД, “Дальстрой”.
С 40-го года появились лагеря, обозначенные на карте крестиками. В районе их было 22, входившие в сеть Янлага, пять — вблизи Батагая. Один — на горе, где растет вечнозеленая трава “чибаагы” (по-русски, хвощ), от которой у жеребенка мясо розовое.
Красная книга лежит в музее рядом с лагерными экспонатами. Анна Пудовна рассказала, что экспедиция школьников отправилась изучать на озеро орнофауну, а нашли подземный карцер. Впрочем, смотря что ищешь… В здешних Кисиляхских горах находится, говорят, энергетический центр Северного полушария, сообщающийся с Тибетом. Каменные глыбы напоминают человеческие лица. Один местный мужчина уверяет, что знает место захоронения трехметрового снежного человека. Мне рассказали, как здешнему охотнику попался бобр (которого неизвестно каким образом занесло в Якутию) и охотник его долго разглядывал — зверь не зверь, человек не человек. В газетах написали: детеныш снежного человека.
Еще история: в Амгинском улусе, в наслеге Сатагал, старик — хозяин угодьев увидел в сенокосную страду, в двадцатых числах июля, следы гигантского размера. Сбежался народ. Много настойчивого народа, некоторые уже начали ломать ограду. Старику это надоело, он взял и стер следы “чучуны”. А был ли мальчик? Член нашей экспедиции Николай Николаевич Романов уверяет, что его зять сам видел этот след. Местность глинистая, отпечаталось ясно, видимо, он во время дождя пробежал, говорит Романов. “Нормальные люди, — шутливо замечает Бугаев, — в такую погоду сидят дома”. Он же добавляет, поглядывая на сотрудниц Анны Пудовны, что снежные люди (чучуны) имеют обыкновение, когда становится одиноко, красть женщин. Сотрудницы Анны Пудовны притворно вздыхают.
В Центре детско-юношеского туризма бывает разный народ: спортсмены, путешественники, любители экстрима… Экзотика людей притягивает: летом — полярный день, зимой — полярная ночь. Дети ходят в экспедиции с проводником. Разговаривают с коневодами, те много знают. Когда слышим, что место чем-то замечательное, стараемся туда ехать, говорит Анна Пудовна.
В каждом поселке есть школьный музей, в котором исследуется и собирается трагическая история этих мест. Одна из многих лагерных историй: на Нижней Колыме, в Черском, заключенные подняли восстание, ушли по распадку. Им устроили засаду и всех перестреляли. Трупы оставили, не захоронив, они стали гнить, пошла “оттайка”, и на этом месте образовалось озеро.
Среди экспонатов центра туризма и экскурсий запомнились: рисунок ребенка со свечой и русско-якутский словарик, составленный слушателем годичной партийной школы. В словарике преобладают глаголы — “вышел”, “вывели”, “вынесли”…
Смотрите, обращают мое внимание на самодельную обувь заключенных. Похоже на лапти, только железные. Железные подошвы, в них набивали тряпье и так целый день ходили — в шахте, на лесоповале….
В сороковые годы открыли новые месторождения, и пароход “Каганович” потащил баржи вверх по Яне…С тех же времен сохранились консервные банки импортного производства — американский геркулес привозили по лендлизу на самолетах. А зэки шли из Магадана пешком, и в пеших конвоях и побегах было распространено людоедство (двое бежавших заключенных брали с собой третьего, молодого, с многозначительным прозвищем “консервная банка” — об этом есть у Варлама Шаламова).
Лагерный дух Батагая пробовали размешать духом открытий, романтикой. Походная раскладушка, взрыватель, транспортир остались от геологов-первопроходцев. Тут побывало много лауреатов государственных премий. Жаль их труда и сил. Поселок Лазо был основан в 1976 году — старательская артель, прямо по Джеку Лондону, мыла лотками золото. Прииск процветал — аэропорт, перевалочная база на Колыму, ежедневные рейсы куда угодно. В 90-е годы производство было закрыто, поселок брошен, в пустых домах стоят пианино…
Я переспросил жену Мира о духе, который растворен в здешнем ландшафте, — не ошибаюсь ли? “Нет, не ошибаетесь”. А куда делись заключенные, конвоиры? Архив, говорит она, увезли в Магадан. А люди вышли из лагерей, кто-то уехал, кто-то остался, смешался с местным населением. Впрочем, и население, которое жило за лагерной колючкой, обслуживало лагерь, тоже было объято страхом. Детям ничего не говорили. И это осталось. “Осторожность, мне кажется, осталась”, — сказала Анна Пудовна.
Что же будет дальше с Батагаем? Растворится ли он постепенно в тайге? Или, может быть, как бывает на Западе, превратится в административно-информационный центр? Или же вернется к прежнему оловянному производству? Говорят, поблизости снова заработала геологоразведочная экспедиция, что-то ищут. Но — никакой гласности. Население не знает перспективы.
А у Анны Пудовны в центре детского туризма и экскурсий — дух совершенно другой, живой, теплый. “Вот он вылез!” — “Кто?” — “Суслик”, — показывают музейную экспозицию. Там в миниатюре камень-мужчина обнимает женщину.
Две горы в округе. На одной — сталинский лагерь, на другой камни-люди. “Диалог культур называется”, — сказал Бугаев и засмеялся…
Стоит копать или не стоит?
Вечером в гостинице обсуждаем ситуацию. Для чего мы все-таки сюда приехали? Чего хочет от нас Мир и чем мы, эксперты, аналитики в области образования, можем помочь?
Ситуация — самая тяжелая из известных, классическая ситуация “культурной дыры”: и традиции заглохли, и фон хуже некуда. Если не начать производства — она бесперспективна, а если начать… Нет, тут копать больше не надо — в смысле, олова.
В советской России его ввозили из-за рубежа, и нарком тяжелой промышленности Орджоникидзе говорил на съезде ВКП(б): “Мы должны найти его во что бы то ни стало…” А зачем было нужно олово? Спаивать спайки — они все оловянные. Луженые кузова. Оловянная пыль, которую распыляет самолет-разведчик, — лучшая защита от вражеского радара. Оловянная ложка. Оловянные солдатики…
Сегодня для того же самого используются другие материалы. Территория Якутии богата ураном. Поэтому все равно, говорит Бугаев, будут ковырять на урановых рудниках, где раньше работали осужденные на пожизненное заключение, смертники. Якутия привлекает интерес многих транснациональных корпораций — из-за редких, редкоземельных элементов, которые содержатся в ее недрах. С транснациональными корпорациями, если бы они пришли в Якутию, думаю я, можно было бы договориться. Они бы обучали людей, что-то построили. А со своими — договоришься ли?
В Америке, говорит Георгий Петрович, я, если под своим домом найду нефть, стану богачом. А у нас только на полметра вглубь земля твоя, картошку сажать можешь, а чуть глубже — ни-ни. Недра — не твои. И это — собственность? Интереса нет…
И все же, считает физик по специальности Георгий Петрович Андреев, копать надо. Но брать из недр то, что необходимо для создания новых технологий. “Ниобий”, например, сосредоточенный по полярному кругу. К “оловянному” способу производства возвращаться нельзя. Но к другому — локальному, тонкому — идти можно и нужно. Двигаться к современной “технологической деревне”.
А Мир Юмшанов хочет, чтобы мы съездили в другую, маленькую-маленькую деревню на полпути между административным Батагаем и традиционным Верхоянском. Мир хотел бы, чтобы эта деревушка на перепутье дорог под названием Столбы стала культурно-образовательным центром и постепенно перетянула население. Здесь, в Батагае, считает он, сделать уже ничего нельзя…
Сидя в холле гостиницы (маленькой, как раз для такой компании, как наша), Николай Николаевич Романов читает юмористические истории. Экспедиция в джунглях. У костра сидят ученый и проводник. Вдали слышны звуки “тамтама”. “Не нравятся мне эти звуки”, — говорит проводник. Ученый бледнеет и сжимает револьвер. Звуки становятся громче. Проводник говорит: “Ох, не нравятся, не нравятся мне эти звуки”. Ученый становится белым, как полотно, и дрожащими руками проверяет, заряжен ли револьвер. Очень громко бухает тамтам. “Да, совсем не нравятся мне эти звуки”, — заключает проводник.
Ученый, прежде чем упасть в обморок, спрашивает проводника, почему именно они ему не нравятся.
“Барабанщик плохо ритм держит”, — замечает тот.
По телевизору, как бы отвечая на наши вопросы, выступает президент Казахстана Назарбаев. “Вот он, — говорит Георгий Петрович, — мудро поступил, перенес столицу в другое место. Маленький был поселочек, а теперь, всего за несколько лет, город построили. Зачем? В старой столице — старые связи, бюрократия, с ней совладать нельзя. И президент переехал с новой командой в другое место. То же и Мир хочет сделать — перенести столицу…”.
Решено, завтра едем осматривать место. Сведения про Столбы. Небольшой населенный пункт, только частные хозяйства. Маленькая основная школа. Исследований по воспитательной работе у них никогда не было. “И не будет”, — смеются мои спутники. “Будут!” — возражает Мир и поясняет: на самом деле, Столбы — географический центр улуса, с развитой транспортной сетью. Неподалеку — оздоровительная база Харысхал (“Защита”), там сейчас живут охотники. В поселке строят новый клуб — центр досуга. У нас, говорит Мир, появилась идея соединить школу и клуб, а для этого все должно быть в одних руках. Мы решили создать там центр этнопедагогики. Вообще мы во всех школах ее используем, но тут должно быть поглубже. Почему? “Если мы, как все, пойдем по пути новых технологий, то не осилим, не поспеем за ритмом жизни — малокомплектность, отдаленность…”
Здесь нужен, по-моему, короткий комментарий к словам Юмшанова, иначе может показаться, будто он — закоренелый консерватор, против модернизации. Отнюдь, он первый “за”, но вопрос в том, каким способом выходить из ситуации. Как прорываться в современную технологическую цивилизацию? Все ниши заняты. И с помощью одной лишь компьютеризации-информатизации туда уже не заскочишь — опоздали. Но тогда как?
Михаил Борисович Ходорковский в письме из Читинской области как будто отвечает: “…Современная конкуренция идет именно в области культуры (в широком смысле этого слова). Экономика же, и уж тем более политика, — лишь производные от конкурентоспособности культуры”.
Мне вспоминается бурятская школа в Баргузинской долине, упирающаяся в горы. Ребенку, когда у него только сознание пробуждается, мать начинает говорить: я — такой-то, мой отец такой-то, отец моего отца — такой-то, и ребенок повторяет, скороговоркой, как таблицу умножения. А школа закрепляет. И в результате ребенок знает, кто он и откуда. Старики человека могут в лицо не знать, но спросят, какой род, кто по линии матери дед. А по линии отца? И уже картинка рисуется. Картинка из четырнадцати колен рода (дети знают хорошо шесть—восемь) — и становится понятным, что значит “на роду написано” и как это можно использовать в воспитании. Когда, допустим, ребенка отправляют учиться в школу и надо решить, в какой класс идти (а их в этой сельской школе три — обыкновенный, выравнивающий и опережающий), или какую лучше выбрать профессию, или еще важней: с кем семью строить, чтобы получилось здоровое потомство, — тогда баргузинская родословная приходит на помощь. И люди могут принять более правильное решение, если знают, что на роду написано, а что не написано. Выбор остается, конечно, за человеком, но у нас школа так устроена, объясняли мне ее учителя, что инновация вырастает из традиции. Только таким образом, считают в той сельской бурятской школе, они могут выйти в современный цивилизованный мир и найти свое место в нем — через традицию…
По-моему, тем же путем идет Мир Юмшанов, пытаясь перенести столицу Верхоянского края оттуда, где нет культурной традиции, туда, где она есть. И, кажется, он хочет, чтобы мы помогли ему в этом. “По школе, — говорит Мир, — должен быть нанесен точечный удар силами таких, как вы…”.
Узкие глаза Мира пристально смотрят на меня. Так мастер-косторез приглядывается к кости животного, оценивая, что из нее может выйти.
Итак, почему Столбы? Из жизненных деталей складывается. География, транспортная сеть. Горловое пение. Мальчик, который наизусть читает эпос…
Школе в Столбах собираются присвоить имя известного в Якутии историка, профессора Афанасия Иннокентьевича Новгородова, его жена выделяет на школу и музей личные сбережения. И мы, объясняет Мир, хотим, чтобы все средства — государства, жены ученого, предпринимателя-мецената — пошли на строительство культурного центра. Ему там есть на чем вырастать. В старину на этом месте стояла церковь. Останавливались первопроходцы на берегу Яны. А в середине прошлого века была перевалочная база, распределитель заключенных. На пятачке — вся история…
С другой стороны, размышляем мы вместе с Юмшановым, школы района сильно разбросаны (расстояние между ними от 20 до 450 км), следовательно, должен быть не один центр, а несколько. Культура многополюсна. Центр там, где есть интересные люди, живые носители культуры. Где они, там и центр.
Вот пример. Анатолий Александрович Ширинский, ихтиолог, работал в промышленности. Технически грамотный человек, “почти ученый”, по словам Мира. Мы, говорит, подключили его как педагога дополнительного образования, и он готовит ребят по “исследовательской части”. При этом он сам исследователь, автор необычного проекта. Пытается установить в маленьком поселке квантовую электростанцию, которая обеспечит аэропорт теплом и светом. Ширинский сделал расчеты, вместе с детьми провел эксперимент. А затем нашел средства, и в Румынии по их чертежам сделали эту самую электростанцию. Даже довезли до БАМа. Дальше везти денег не хватает, государство маленькой электростанцией Ширинского не интересуется. Но Анатолий Александрович не унывает, надеется довезти-таки до места назначения.
Николай Романов, слушая наши разговоры, посмеивается — образы, образы, говорит, надо собирать: “электростанция, потерявшаяся где-то в снегах”, “почти ученый”…
У нас под горой, не сдается Мир, — отходы обогатительной фабрики, огромный запас сульфидки, серебра, золота. Китайцы выращивали капусту, отличную капусту, семь лет выращивали. Их выгнали зайцы. Китайцы караулили, стреляли зайцев — бесполезно. “Такая философия, — замечает Мир. — Чем больше стреляешь, тем их больше становится…”.
В итоге верхоянская ситуация выглядит следующим образом. Население района — 14 тысяч. Преобладают якуты, немного эвенов. 21 населенный пункт. Только сельское хозяйство держится на плаву и маленькие приисковые артели. Все остальное на дотациях. Нет внутренних механизмов экономического развития. Система образования: 21 школа, в том числе 6 начальных. Работают как-то сами по себе. В соседних улусах ситуация сходная…
“Глуховатая ситуация”, — говорю я коллегам (мы пробираемся в темноте, ползем потихоньку с фонарем по краю траншеи, вымытой водой на месте улицы). “Глуховатая, — соглашается Бугаев. — Но если поговорить в селах с людьми, может, что и блеснет? Когда тупик — надо выходить из разрыва. Клиент созрел, надо помочь ему… Еще вот что — рано или поздно “олово” здесь все равно восстановят. И людям надо помочь именно сейчас, чтобы они не оказались потом подсобным хозяйством”.
Ситуация “бывшей промышленной зоны” — типична, в ней находится четверть районов Якутии. Модельная, можно сказать, ситуация. Кто ее изменит?..
Столбовые дворянки
Мне выдали экипировку — американские горные ботинки, и мы отправились, с Миром за рулем, дальше на север, по трассе Батагай — Столбы — Верхоянск. Хорошая дорога. “Понятно, кто строил?” — спрашивает нас Мир.
Есть легенда, будто, посмотрев на карту, картограф всех времен и народов провел линеечку от горы Кестер до Батагая. А в одном месте на линеечке была неровность — получился крючочек. Так трассу и провели, с крючочком.
Слева оставляем гору, “где стучит дятел” (с культурным подтекстом, по Романову), справа — пойма Лены. Снег — весь в заячьих следах. “O, кестерские горы видны!” — показывают мои спутники.
В стороне остается деревня Юттех — “продырявленная” или “молочная”, посвящает меня в здешнюю топонимику Николай Бугаев. Помимо удивительной и вызывающей растерянность в ученых советах работы “Шаманизм как образовательная культура” он опубликовал еще одну книгу, по своей первой специальности — “Национальное своеобразие поэтического творчества (на примере якутской поэзии)” — серьезный труд. А еще сборник стихов на якутском языке.
Стихи пишут тут многие. В семье нашего общего друга — начальника управления образования Таттинского улуса Геннадия Решетникова пишут и потихоньку печатаются и он сам, и его жена Наташа. Поэзия помогает им даже в семейной жизни. Бывает, рассказывал Геннадий Петрович, что-то не заладится — жена на компьютере стихи оставит. Он тоже напишет и оставит. И объясняться не надо — через стихи все как-то утрясается…
Из Юттеха мы перемещаемся в местность Кумах — “песок”. Яркое-яркое солнце сопровождает нас. И река Яна — по-якутски Джаны, то есть голые скалы, скалистая. От Батагая до Верхоянска — девяносто километров, но каких! Подъемы и
спуски — как на американской горке. Приезжали сюда, рассказывают, из саха-бельгийской президентской школы обмениваться опытом — увидели горку, попросили остановиться. Сказали: мы лучше пешком…
А у нас все спокойно пока в пути, день великолепный, алмазами сверкает снег. Кое-где видно — подземные воды выходят на поверхность. И северный кедр стелется по земле. “По такому лесу неприятно ходить, в любой момент может появиться дедушка, за кедровыми орешками”, — замечает Мир, имея в виду косолапого.
Посреди тайги разговорились о цивилизации. По нацпроекту “Образование” грозятся протянуть Интернет в каждую школу. Но пока что здешние тарелки называют асимметричными. Работают своеобразно — только на прием. “Да все эти модернизации, реформы у нас асимметричные, — замечают мои спутники. — Сама власть — асимметричная, только ее одной голос и слышим”. — “Вся страна — асимметричная”, — “успокаиваю” их я.
Так доехали до Столбов. Откуда такое название? Раньше звалось Орангаста, по надгробью шамана. А когда начинали здешние места осваивать, изыскатели поставили два столба и скамеечку. Место для привала назвали Столбы. А народ “объякутил” немножко, получилось — Остолба. “Столбовыми дворянками запахло, — засмеялись мои спутники и показали: — Вон, у школы, учительницы стоят”.
Действительно, стояли и ждали нас. В школе было темновато. Директор извинилась: “Свет сейчас дадут. У нас — деревня…”.
И весьма интересная. В 1936 году в здешнюю долину на озеро сели первые отечественные гидросамолеты. А во время войны — американские, по лендлизу. Старики помнили, как с завода Моргана привозили оборудование для оловянной фабрики. Помнили и начальника здешнего аэропорта, и его жену-эвенку. Аэропорт находился на большой поляне, позже на его базе была туберкулезная больница и санаторий для северян. Теперь и того нет. Здание увезли. “Площадка только осталась”, — сказал Мир.
И деревянная школа, построенная полвека назад, — 67 учеников и 15 учителей вместе с администрацией. Директор — красивая женщина с замечательным, как позже выяснится, певческим голосом — Анастасия Николаевна Горохова. Фамилия, пояснила она, тут такая же распространенная, как в России — Иванов.
В школе, когда мы приехали, проходил “день дублера” — дети вели уроки вместо учителей. Скрипели полы. Лица у ребят хорошие, смышленые лица. “Неиспорченные”, — сказал начальник управления образования. В актовом зальчике, напоминавшем амбар, полы вспучены — танцевали дети. Танец “Аян” — путь. Дети из Столбов вытанцовывали свой путь.
Восьмиклассник Дима Ботулу и девятиклассник Валера Габышев учили пятиклассников. Тема урока — “По пути наших предков”. Мне потихоньку переводили с якутского: “Спрашивают — знаете ли вы свои места?” Кто знал, рассказывал. “Мой прадедушка жил в местности Ыыстах, там раньше стояли юрты…”.
Дедушку Аркаши Слепцова зовут Христофор Христофорович, как Колумба, открывшего Америку. Аркаша любит природу и географию. Ловит карасей, ставит петли на зайцев, ходит по ягоды — за диким виноградом “ахту” и черной “шикшей”.
Я поинтересовался у детей, какие книжки читают. “Про историю школы”, “Журнал географический”, “Учебник природоведения”…
По-русски — затрудняются. “Что ты, Аркаша, притворяешься, — говорит директор внуку Христофора, — ты же прекрасно говоришь по-русски”.
“А в избушке охотника кто был?” — Лес рук…
В начальных классах преимущественно мальчики (хотя последние годы в Якутии рождается больше девочек — это, говорят, к расцвету и миру). Спрашиваю детей: что делают родители? Бабушка шьет меховую обувь на дому. Мама — уборщица. Папа — тренер по вольной борьбе. Во втором классе, в отличие от стеснительного пятого, ребята больше говорят по-русски — смотрят кабельное телевидение. Из предметов больше всего нравятся математика, труд и рисование. Спрашивали и меня: “Где работаешь? Кремль — большой? А вы видели президента? Тебе сколько лет? Какие-нибудь якутские слова знаете?..”
Теперь мы в девятом, выпускном классе. После школы собираются дальше учиться, жить в интернате в селе Боронук, в пятидесяти километрах отсюда. А пока дома живут, в хозяйстве по пять коров, по десять лошадей. “После уроков чем занимаетесь? В футбол играете?” — опрометчиво спросил я девятиклассников. Ребята удивились. “Они говорят, — перевел мне Бугаев, — сено пожухлое, но все равно заготавливаем. Так что не до футбола…”.
Итак, что мы имеем в деревне Столбы? Триста сорок человек населения. Детсад, школа, Дом культуры, дизельная электростанция, остатки коневодческой фермы, медпункт и магазины, один государственный и два частных (“Еще есть коробейники в каждом доме, продают все, кроме меня”, — засмеялась директор школы Анастасия Николаевна). Вот и вся инфраструктура.
Не густо для будущего культурного центра…
Ближайшие поселения находятся в нескольких десятках километров по трассе, которая проходит вдоль русла Яны. Цивилизация идет вдоль русла, объяснила директор школы. А слева и справа от реки — ничего нет.
Хотя на отшибе бывает даже более мощный культурный слой, и людей больше. Вот одна из здешних загадок: в отдаленных деревнях населения больше, чем в поселках на трассе, — почему?
Нечего делать, предположил кто-то, вот и “строгают” подрастающее поколение…
Христофор учился у власовцев
Проехались по “пути предков”, о котором рассказывали дети на уроке. Лучше один раз увидеть… Начали с Большой поляны, про которую я спрашивал, играют ли дети там в футбол. Поляна неописуемой красоты — огромная долина среди белоснежных гор. “Такое впечатление, что “Шамбалу” свою Рерих здесь писал”, — сказал Николай Иннокентьевич.
Уже припорошенную снегом, подернутую ледком, желтую жухлую траву косили косари. Пили чай у огромной скирды. Пасся табун — на снегу, на высоте 1700 метров над уровнем моря. Мы прошлись по ледку. Вон озеро, где садились американские самолеты с помощью по лендлизу, а теперь ловят уток на манок. Вон “дурда” — шалаш, в котором, посвистывая, сидит охотник, встречая рассвет. Улахан Сыхыы — Большая долина, а ласково — поляна. Великий ландшафт малой родины…
Мы с сожалением покидаем ее и перебираемся из этого рая в другое место. По обледенелым горкам, вверх-вниз, переезжая Тайменевую речку, малюсенькую. “Весной тут в разлив танкетка утонула”, — “подбадривает” нас водитель Юмшанов. Осторожно-осторожно въезжаем в воду, вращаются колеса. У-у-ф! Пронесло!
Вот, Ыыстах — “копченое”. Полуразваленные бараки. Здесь, говорит директор школы, был участок НКВД. Так вот он какой, ГУЛАГ… Раньше мне не доводилось видеть его воочию. Запросто, вот так, зайти в барак, скрипнув дверью. Странное ощущение. Что-то знакомое, как будто это уже было с тобой в прошлой жизни. Или не дай бог произойдет в будущей?
Здесь находились украинцы, литовцы, латыши — те, кого называли полицаями, рассказывает Анастасия Николаевна. А “власовцы” были в Батагае, дед Аркаши Слепцова, Христофор, учился шоферскому делу у власовцев.
Сталинский музей под открытым небом. Тут был огромный гараж, там — кузница. Много бараков. “Это не лагерь, скорее, “химия”?” — спрашиваю. “Нет, все равно лагерь, — отвечает директор, — с забором, лагерным уставом…”.
И карцером.
Анастасия Николаевна вспоминает: “Когда мне было 11—12 лет, в карцер вели две двери. Я заходила, внутри были нары, но я на них не могла сидеть — только согнувшись. Не знаю, как их зимой держали в месте, где ребенок не мог выпрямиться. Печек не было. Люди просто околевали…”.
Карцер засыпали, чтобы коровы не проваливались. И вот мы стоим теперь на небольшом холмике. И если не знать, не помнить…
“А в этом доме, — продолжает жутковатую экскурсию школьный директор Горохова, — жил пан Любицкий. Он был вольнонаемным, остался тут после лагеря, работал лесником. Сын священника, поэтому любил жить возле церкви”.
Оказывается, и церковь была в ГУЛАГе. Вернее, сам он построен на месте церкви (в ее здании находилась лагерная больница). “Когда я была маленькой, — вспоминает школьный директор, — церковь еще сохранялась в первоначальном
виде — кроме колоколов. Она еще в 1869 году у политзаключенного Худякова упоминается. Вот, а через сто лет, уже после Сталина, в этих гулаговских бараках люди жили”.
Я зашел в один. Небольшое помещение с длинными нарами (не знаю, лагерного или послелагерного периода), на стене — надписи, кто тут был, есть, кажется, и свежие. Хотя сказать наверняка трудно. Юмшанов рассказывал, как заехали в одно место, тоже лагерь, там гараж, а в гараже стоят полуторки тех времен, законсервированные, смазанные маслом, хоть сейчас заводи и трогай. Эти полуторки, готовые к работе, у него до сих пор в глазах стоят…
Самое важное в образовании — не в стенах школы, а вокруг, в жизни.
Возвращаемся в деревню и обсуждаем контуры будущего культурно-образовательного центра в Столбах. Педагогика ландшафта и истории, которая сама по себе учит…
Вот был колхоз “Социалистический шаг”, вместо лошадей стали там выращивать хлеб. Очень хорошо вырос, а осенью посмотрели — да, густой, только в колосьях зерна нет — одна солома…
Вот выходцы из этих мест: строители Беломорканала, основоположники якутской литературы, орденоносцы, учившиеся у власовцев (помните — их фотографии тоже висят в школе?)… Типичная история: местный житель не мог выплатить военный налог по продовольствию — попал в заключение, добывал олово. Потом, в другие времена, получил орден “Знак почета”. “Его сын играл где-то тут этим орденом, потерял”, — вспоминают учителя. “Все мы играли медалями, орденами, а я, — признается директор школы Анастасия Николаевна Горохова, — облигациями государственного займа”. — “А как вы их приобретали, облигации?” — “Добровольно-принудительно. Нам нравится, когда нас обманывают”, — смеются учителя.
…Экспедиция Беринга, ГУЛАГ, якуты — чего только не намешано на вечной мерзлоте. “Я в детстве, — рассказывает школьный директор, — целый день слышала: “Дальстрой, Дальстрой…”. Мощная была организация. Дома в селах — с зарешеченными окнами, боялись заключенных-уголовников. Старики до сих пор боятся милиции. Может, я не то говорю?..”.
“А не пробовали, — допытываемся у столбовых дворянок, — сломать классно-урочную систему, перейти на новые методы обучения?” — “Не-ет, мы вообще боимся”, — смеются учителя.
Культурный центр — это не дворец с богатым убранством. Дворец можно построить, а внутри — пусто.
В Якутске, в одной президентской школе, на двери учительской висит табличка: “Преподавательская”. А в школе — холод, отчуждение и зверское убийство произошло.
“Я вот побыл у вас на уроке в День учителя, — анализирует прожитый день член экспедиции Георгий Петрович Андреев, — и подумал: это игра. Почему только два раза в год старшие учат младших? И почему, если заменяют учителей, не получают зарплаты? Проект центра можно сделать, но только если будете доверять детям по-настоящему”.
Спросили учителей: а зачем вам, собственно, центр?
Надеются, когда будет центр, кто-то приедет. Хотят, чтобы дети развивались. Сейчас все крутится в школе, а хочется — в мир…
Мы посмеялись: у школы два мира (тот, что вокруг, и Мир Афанасьевич).
В конце встречи выяснилось, что и сами столбовые дворянки не лыком шиты — показали удивительные детские работы: акварели на песке, коровы из глины… А директор школы Анастасия Николаевна замечательно спела по-якутски. Может быть, они просто зажаты и не раскрываются перед нами?
Природа должна отдохнуть немножко
От Столбов до Верхоянска — час-полтора. Суровые, жестокие пространства. Невольно представляешь себя на месте тех, кого пригнали сюда по этапу.
Выходим из машины на таежной остановке, у дерева с завязанными ленточками желаний. Беседка для отдыха. Детские туфельки, игрушки… Псалтырь, библейские истории. Мне показывают — вон Лысая гора, как в Вифлееме. Название одно, ситуация другая, а человеческие страдания — те же.
Дед Мира Юмшанова, как и мой дед, был советским каторжным, строил Беломорканал. Да что там отдельные люди — народы вырывали с корнем из родной земли и бросали в голые степи, целые районы высылали к Ледовитому океану! Во время Великой Отечественной в один день все население Чурапчинского улуса было эвакуировано в Арктику под предлогом помощи фронту. Сказали: половите рыбы и вернетесь. Они даже двери домов не закрывали. Привезли их, разутых, раздетых, к Северному Ледовитому. Пустой берег, шалаша нет. Те, кто выжил, вернулись домой через пятнадцать лет. Две трети района остались лежать на том берегу…
Медленная-медленная, обледенелая дорога. Бледно-желтый закат, выглядывающий из распадка, вдруг — огненное лезвие и… алый, стелющийся над горами след. Прекрасная долина, а каждый год здесь что-нибудь происходит. В этом году наводнение было в августе, в прошлом — в июне. Людей из деревень везли на машинах в Батагай, на “вертушках” — в Якутск. А оттуда автобусы с детьми отправляли в детские лагеря. “Такая была суета, — рассказывает Юмшанов, — министерство образования говорит одно, МЧС — другое, я совсем запутался”. И такое — три года подряд. По закону на следующий год природа должна отдохнуть немножко…
“Когда мы детей отправляли на вертолетах, — вспоминает Юмшанов, — звонят из Министерства образования, говорят: на чем детей отправляете? Не положено. Ми-26, военный транспорт, до 10 тысяч метров поднимается. Ну, дети, когда летели, все уснули — то ли от давления, то ли устали. Я говорю летчикам: нам не разрешают на такой высоте детей возить. Те отвечают: не беспокойся, можем над верхушками деревьев лететь. Все полковники, майоры…”. “Эти полярные летчики — необыкновенные, — замечает Георгий Петрович. — Они в пургу летают, в пургу садятся. Я спрашиваю: как вы летаете? Они отвечают: а что? Навигация есть, бензин есть, чего не летать? Видимо, запас прочности есть у машин. Раз прилетели во мглу, в пургу, летчики выходят — веселые. А в Жиганске промахнулись мимо посадочной полосы. Ну, ничего, говорят, в снег сели, бывает. Давайте вытаскивать. А как? Просто — лопатами. Летают по побережью Ледовитого океана, а там бураны таки-и-ие! Веселые ребята были. Уверенные, спокойные и чуть-чуть пьяненькие”, — с восхищением вспоминает Георгий Петрович.
Проезжаем мимо заброшенного аэродрома Верхоянска и при въезде в город фотографируемся у необычной скульптуры. Бычья голова с громадными рогами. Белый бык зимы, с которым борется весна.
В лютые морозы меч ударяется о рога, и возникает северное сияние. После этого приходит потепление, в середине февраля отпадает один рог, в марте отламывается второй, затем голова слетает прочь, и тогда с грохотом разваливается вся туша…
(Окончание следует)