Повесть. С армянского. Перевод Соны Бабаджанян
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2008
Публикуется при поддержке фонда “Русский мир”.
1
Я должен был отправиться в Монголию. По следам армянского царя Хетума. В 1254 году он за восемь месяцев добрался из Киликии в Каракорум, к хану Мангу, мне же предстояло за восемь часов долететь до Улан-Батора, правда, — из Москвы, куда из Еревана на самолете потянуло бы еще часа два с половиной. Он следовал в сопровождении достойной его царского величия свиты, у меня же спутников не предполагалось, поскольку программа Mobility Fund Guideline, по гранту которой я и собирался ехать, была индивидуальной. Он был вынужден двенадцать дней тайком пробираться через территорию соседней страны, где мог бы лишиться жизни, у меня же в Москве проблем быть не должно: мне там предстояло провести всего один день, в течение которого даже придирки по поводу нарушений паспортного режима вряд ли смогли бы помешать мне, транзитному пассажиру, продолжить свой путь. Ему следовало быть осторожным в соседнем краю турков-сельджуков, поскольку он преступил международную этику своего времени — сдал монголам семью воюющего против них султана, которую тот попросил приютить в Киликии, я же чувствовал себя в опасности в самой Армении, поскольку периодически оказывался замешанным в скандалах, в части которых я втягивался по своей вине, остальные же сами липли ко мне — по делу или не очень. Он отправился туда вынужденно — по требованию самого великого хана, ну а я, ясное дело, обратился за деньгами в фонд Сороса по доброй воле, с тем, чтобы набрать побольше материалов о путешествии армянского царя для своей книги, даже жанр которой я еще, честно говоря, для себя не выяснил.
У нас с ним было еще немало всяких сходств и различий, однако самым существенным является то, что Хетум, в конце концов, все-таки добрался до Каракорума, мне же “Институт открытого общества” отказал. Не удалось мне в XXI веке осуществить то, что армянский царь “эмигрантского” армянского королевства Киликии сделал в условиях средневековой науки и техники. 750 лет назад… А ведь нам, армянам, это число 750 очень по нраву, да вот, к примеру: самое памятное торжество было устроено в честь 1750-летия Еревана… Нет, что это я такое говорю — 2750-летия.
Я уже настроился на путешествие, которое позволило бы мне устроить месячную передышку от своих проблем, а теперь вот надо было настроить себя на обратное. По счастью, на ум стали приходить и отрицательные стороны поездки. Начиная с названия программы. Mobility, в смысле подвижность. Тут же представляю себе своеобразное шевеление и копошение, что, понятное дело, — оскорбительно. Кроме того, современная Монголия ничем особо не примечательна, если не считать того, что у них там тьма-тьмущая овец. Погода — мерзкая, зимой — слишком холодно, летом — жарко. Исторических памятников не так уж много. Ну а если монгольский социализм мало отличался от советского, что вполне вероятно, то и от традиционного национального быта вряд ли сохранилось что-нибудь стоящее. Уровень жизни в стране не высок, а стало быть, по гранту мне полагалось не очень щедрое пособие, от которого не удалось бы что-нибудь отложить, что для меня, живущего на одну литературу, иными словами — без стабильного заработка, имело принципиальное значение.
Отказ, поступивший не от местных, а центральных сотрудников Сороса (наши-то, напротив, были воодушевлены проектом), трудно было счесть несправедливым, во-первых, желающих действительно было очень много, ну и потом исконно монгольских материалов XIII века о путешествии Хетума было не особо много. Как поведал мне историк Бабкен Арутюнян, богатые сведения о монгольской истории… содержались в армянских рукописях, свидетельством чего было то, что две молодые монголки были недавно командированы в Армению, чтобы ознакомиться с их помощью со своим прошлым.
Ладно, этак вообще может возникнуть сомнение в самой целесообразности моей поездки в Монголию. Только сомнение это совсем необоснованно.
Объясню: во-первых, я получил бы доступ ко всей хранящейся научной литературе о Монголии этого периода в куда более систематизированном виде, чем где бы то ни было, во-вторых, ознакомился бы с монгольским толкованием той эпохи. Как бы нынешние монголы ни отличались от своих предков, возможно, удалось бы заметить кое-какие особенности национального менталитета, которые можно было бы уловить только там. (К перечню плюсов добавлю также то удивление, которое вызывало у моих знакомых мое стремление ехать не на благоденствующий Запад, а на неприглядный Восток, что укрепляло в некоторых приятное заблуждение относительно моей оригинальности.)
Мне недостает знаний, чтобы перечислить, сколько всего заманчивого я мог бы найти в Монголии. Хетум был осведомлен намного лучше — всего за два года до него в Каракорум отправился его родной брат Смбат Гундестабль, чтобы подписать договор с Империей, однако Мангу счел его чин главнокомандующего недостаточно высоким и, оказав ему должный прием, потребовал тем не менее, чтобы царь явился собственной персоной — заявил о своем верноподданстве и вернулся, чтобы спокойно править своей страной. Учитывая то, что Смбат к тому же был еще и историком, можно представить себе ту доскональность, с какой он описывал брату эти далекие края, как точно изображал двор, людей, политическое устройство. Мои же жалкие сведения были приобретены совершенно случайно, от советника представительства Всемирного банка в Монголии Тиграна Терлемезяна, когда мы провели с ним три дня в гостинице “Новотел” при аэропорте “Шереметьево”, куда нас, пассажиров, возвращающихся через Москву из-за границы в Армению, разместили по причине окутавшего Ереван тумана. Только вот тогда у меня еще не было намерения писать о Хетуме, и тема Монголии заняла в наших беседах небольшое место — дело было за неделю до президентских выборов в Армении, и это затмевало собой все остальное.
Судя по рассказам Тиграна, в Монголии, с одной стороны, можно с легкостью затеряться: обширные пространства заселены совсем скудно, а если точнее — на одном квадратном километре можно встретить только четырех человек, в большинстве своем — монголов, с другой стороны, есть Улан-Батор, столица с несколькими сотнями тысяч жителей. Мне не суждено было стать гостем великого хана подобно Хетуму, которого тот с величайшими почестями принимал у себя пятьдесят дней, но у меня все же был там один приятель — армянин Тигран, а кроме того, по стечению обстоятельств на армянском филфаке Ереванского государственного университета моими однокурсницами были две монголки. Одна из них, Байарсайхан Дошдонгдонг, была очень сообразительной, быстро выучила армянский, говорила бегло, почти без акцента: она наверняка стала в своей стране известным человеком, узнала бы от кого-нибудь из своих многочисленных знакомых о моем приезде, пришла бы, нашла меня.
Конечно, это произошло бы не сразу по моему приезду, в этот день в аэропорту, который, надо полагать, являл собой квадратное двухэтажное бетонное здание (вероятно, я рисовал его себе по образу московского “Шереметьево-1”, ну так ведь, в конце концов, архитектурный стиль социалистического лагеря был един), я в первую очередь увидел бы Тиграна. И, возможно, столкнулся бы с первым сюрпризом. Он был бы в гигиенической повязке, но, прежде чем я успел бы раскрыть рот, чтобы спросить в чем дело, он с присущей ему педантичностью поворчал бы по поводу того, что самолет сел с опозданием на двадцать две минуты, а этого достаточно для того, чтобы мы попали в пробку в центре Улан-Батора, что задержит нас еще на десять-пятнадцать минут, в результате он на сорок минут опоздает на встречу, о которой договорился, скажем, с компьютерным специалистом, тот завершит свой рабочий день и уйдет домой, отремонтированная клавиатура останется в мастерской, а значит — Тигран не сможет вечером поработать над важным отчетом, который ему сдавать через четыре дня.
Облик Тиграна — ковбойская шляпа, борода, широкие бакенбарды, сверкающий в улыбке, как сказал бы классик, здоровый волчий оскал — вряд ли вызвал бы у посторонних желание связываться с ним (если бы, конечно, впечатление не смягчала скрывающая пол-лица гигиеническая повязка), но к нам должен был подойти ученый секретарь Института истории Монголии господин Эрденебаатар, которому было бы поручено встретить меня. Он узнал бы меня по фотографии, которую я заблаговременно выслал бы ему по факсу (мейлу я бы не доверился — институтская интернет-связь была ненадежной, не действовала почти за весь тот период, пока я пытался добиться приглашения от монгольской стороны, как того требовала Mobility). Приветствовав меня от имени директора института профессора Далайи, господин Эрденебаатар поинтересовался бы о том, как прошел полет, и предложил бы сесть в поджидающий нас автомобиль. Или сперва представил бы моего переводчика? Ну, конечно! Только вот переводчика ли? Давайте пока договоримся так — переводчика/переводчицу. То есть… если продолжать рассуждать логически… Исходя из характера моих исследований, мне могли бы предоставить переводчика-мужчину, знакомого с научной терминологией, однако, учитывая, что в устном переводе монополия принадлежит женскому полу, то, вероятнее всего, мне бы все-таки досталась переводчица. Лет под тридцать, возможно, из семьи бывшего партийного деятеля, где с малых лет детей учат русскому языку, чтобы они потом либо получили высшее образование в Советском Союзе, либо — легче продвигались бы по карьерной лестнице. Родители не одобрили желания стать актрисой или стюардессой, и она решила довольствоваться чуть менее романтичной профессией, предполагающей, однако, общение с интересными иностранными гостями. (Переводчиком Хетума по идее должен был быть армянин, священник — добравшиеся до Монголии в те же десятилетия путешественники — знаменитый Марко Поло и менее известный Вильбрандт Олденбургский свидетельствуют, что при дворе они встречали занятых письмом армянских священников.)
А кто же те двое в гигиенических повязках, что машут мне из другого конца
зала, — не мои ли новые знакомые по самолету, венгерская пара, мужчина и женщина лет сорока? Они агенты посреднической фирмы, приехали заключать договора между западными и монгольскими компаниями. В какой именно области — они, проявив скрытность, мне так и не поведали, однако, прежде чем я им признался, что являюсь единственным в мире переводчиком художественной литературы с венгерского на армянский, дошедшие до моего слуха названия лекарств и слово “просроченный” позволили предположить, что они как-то связаны с медициной.
Тигран торопит нас, не утратив окончательно надежды, что еще сможет застать своего компьютерщика, а до этого ему еще предстоит пристроить меня. Видя, что средство передвижения у нас имеется, господин Эрденебаатар, очкастый (нижнюю часть лица скрывает гигиеническая повязка) человек средних лет (хотя в должности ученого секретаря предпочтение обычно отдается молодым, но с установлением рыночных отношений зарплата научных сотрудников снизилась, и молодежи в Институте истории стало меньше), попрощался со мной до завтрашнего утра. Гостей, интересующихся историей Монголии, уже не приглашают на ужин, как в былые времена, — средств у института нет. Мы с переводчицей садимся в машину Тиграна, и его Grand Cherokee плывет в направлении Улан-Батора — Всемирный банк не скупится на то, чтобы произвести впечатление на бедные страны своими дорогими джипами.
2
Первым делом в машине Тигран конечно же дает мне гигиеническую повязку. Это обязательно? — удивляюсь я. Он поражен: неужто я не слышал об атипичной пневмонии? Слышал. А знаю ли я, что подвергаю себя огромному риску, предприняв это путешествие: уже достаточно давно болезнь из соседнего Китая проникла в Монголию, которая по распространению заразы занимает теперь первое место в мире, есть много смертных случаев, а если быть точным… Он приводит ряд цифр. (Настоящая специальность Тиграна — статистика, так что его данные не вызывают сомнения.)
Для меня это неожиданность: по Euronews, вещающему в Армении после войны в Ираке, ничего об этом не сообщали, а CNN я не смотрю из-за чересчур быстрого американского английского и чрезмерной улыбчивости дикторов… Видимо, президентские выборы США, грузинская “розовая” и украинская “оранжевая” революции, землетрясения и цунами в Индийском океане вытеснили из мирового поля зрения монгольский кризис… Казалось бы, еще не поздно предотвратить грядущую беду. Мне надо признаться в своей неосведомленности, попросить прощения за причиненные неудобства и попросить, чтобы меня вернули в аэропорт. Но я ничем не выдаю тревогу, и даже более того, нацепив повязку и, видимо, еще хлопая от неожиданности глазами, меняю тему и сообщаю, что мать Тиграна отправила ему пакет. Он лежит у меня в чемодане, прямо сверху, отдам, как только доедем… (Разве не так идет человек навстречу своей злой судьбе?)
Однообразный вид монгольской степи завершается десятиэтажками, характерными для спальных кварталов, и начинается город, в центре которого выделяется новое здание из красного кирпича, но в западном стиле, с вывеской Casino (я видел такое в столице Туркмении Ашхабаде). Тигран интересуется политической обстановкой в столице, и я отвечаю, что, как только закончатся парламентские каникулы, можно ждать встряски.
Хетум оставил Киликию в более стабильном положении и был спокоен за судьбу страны: в его отсутствие делами должен был заправлять энергичный и умелый монарший отец Константин, который помогал сыну править Киликией почти тридцать лет. Мой сын в свои пятнадцать лет на наместника еще не тянул, но бывшая жена вполне справилась бы с управлением дома при моем финансовом содействии. Хетум считал дни, чтобы вернуться в родную резиденцию, во мне же чередуются чувства, вероятно, обычные для недавно разведенного мужчины, — тоска по бывшей семье, сомнения по поводу создания новой и смирение с нынешним положением (последнее моя средняя сестра — реалистка сформулировала бы как прямой путь в дом престарелых).
Никаких пробок в центре Улан-Батора нет, мы быстро добираемся до того здания, в котором для меня сняли квартиру. Высадив нас, Тигран берет у переводчицы мой номер телефона и спешит в компьютерный салон, предупредив напоследок, что сегодня мы уже не встретимся: он попробует закончить свой отчет, чтобы в ближайшие дни иметь время на то, чтобы возиться со мной. Квартира моя расположена в трехэтажном выкрашенном в коричневый цвет здании 50-х годов прошлого века. Мы поднимаемся на третий этаж, переводчица отпирает два замка, и мы входим в однокомнатную квартиру с парадным балконом и просторной кухней. Телевизор не новый, но благо с дистанционным управлением — люблю смотреть лежа, в комнате имеются также софа, письменный стол, буфет, обеденный стол, кровать, возле которой стоит полутораметровый зеленый торшер на деревянной ножке. Я ставлю чемодан в коридоре, вешаю повязку в нише, предусмотренной для верхней одежды, и вынимаю из рюкзака сувенир для переводчицы — кошелек, сшитый из старинного ковра, — не могу пока сказать, насколько он удобен в употреблении, потому что еще не видел монгольских тугриков и не знаю, какого они размера, — зато красивый. (А “знатные дары”, предназначенные для великого хана, монарший отец доставит Хетуму только в Карсе, где ему уже не будет нужды скрываться.) Переводчица благодарит меня и включает телевизор, чтобы найти для меня русский канал, говорит, что ОРТ, хоть и не во всех домах, но показывает.
Я открываю бутылку коньяка, готовлю две чашки “Нескафе”, жестяная банка которого неизменно при мне во время путешествий. Мы садимся друг против друга, она ни к чему не притрагивается и молчит, я подумываю о том, какую бы с ней затеять игру, чтобы как-то оживить наши отношения (а то мы вечно лелеем надежду встретить за границей самобытных людей, а сами редко отличаемся своим поведением от самых тривиальных туристов). …Вот представим, к примеру, что я — Хетум, переводчица моя — царица Мангу-хана, госпожа Элтина (о ней упоминает Киракос Гандзакеци), а еще лучше — его дочь… Или она — топ-модель, я — всемирно известный шоумен… Потом на какой-то миг задумываюсь: а не привлекательна ли уже сама по себе игра “армянский писатель — монгольская переводчица”, чтобы придумывать что-то еще?
Она (не знаю еще, как назвать переводчицу, потому что когда попытался окрестить ее в уме единственным знакомым мне монгольским женским именем Байарсайхан, то передо мной тут же всплыл облик моей однокурсницы) предлагает мне отдохнуть, если я очень устал с дороги, а если нет — то познакомиться с центром города. Хоть я и вылетел из Москвы прошлой ночью, но не устал. Во-первых, немного вздремнул в аэропорту, ну и потом — когда летишь на Восток, движешься навстречу будущему, из восьми часов полета вычитаются семь часов разницы между Улан-Батором и Москвой, так что до места я добрался к вечеру.
Мы выходим погулять. По проспекту Цеденбала, бывшего генсека компартии Монголии, который переименовали в проспект Чингисхана. Он пересекает весь город. Не очень отличающиеся одно от другого четырехэтажные здания, одно из них — Исторический музей, другое — Публичная библиотека, редкие прохожие. У входа в гостиницу “Монголия”, где я в обменном пункте на двадцать долларов приобретаю более двадцати тысяч тугриков, просит подаяния человек с сизым, неприкрытым повязкой лицом. Я, тоже вышедший без повязки, которую так и оставил висеть в нише, даю ему несколько тугриков — у бездомных пьяниц одна надежда на иностранцев, ну а я, на его взгляд, худо-бедно таковым и являюсь. Разглядывая повязку, пытаюсь угадать, как выглядит моя переводчица: короткий нос, чуть выдающиеся вперед зубы, полураскрытый рот. Это описание, конечно, может подойти любой монголке, так что добавлю, что она среднего роста, то есть почти на голову ниже меня,
костюм делового стиля подчеркивает ее узкую талию, юбка — чуть выше колен. Вкупе с предполагаемым лицом она кажется мне миловидной. Странно, но слово “миловидная” вряд ли пришло бы мне на ум в советские годы, когда официальная пропаганда денно и нощно прославляла равенство рас и дружбу народов, но в результате даже простые люди сочиняли бестолковые и бессердечные анекдоты про такой безобидный народ, как чукчи. В то время как есть реальные, не обидные расовые различия. К примеру, если ко всему человечеству применимо то, что глаза являются зеркалом души, то в глазах представителей узкоглазых народов душа отражается меньше, чем у остальных, а посему их мысли и отношение разгадать труднее, нежели у чернокожих или белых. Кроме того (а может, именно по этой причине), желтая раса кажется более серьезной, чем две другие.
Я приглашаю переводчицу войти внутрь — отужинать со мной. Она отказывается — недавно обедала, я тоже не ощущаю голода, так, может, выпьем чего-нибудь? Она нехотя сообщает, что вот уже неделю как все кафе и бары в Улан-Баторе закрыты… Почему-то это действует на меня сильнее, чем статистика Тиграна или люди в повязках. Ну а в качестве возмещения, если я не против, можно пойти к одному из ее друзей, у него сегодня день рождения… А почему бы и нет? Несколько остановок мы проезжаем на автобусе, потом идем пешком. Я немного рассказываю о себе, расспрашиваю о ней. Мысль начинает работать, и я рассуждаю, что, если она родилась в семье чиновника, ее могли бы назвать в честь первой женщины-космонавта Валентиной. Закончила русский филологический факультет Улан-Баторского государственного университета, три года работала в школе, потом часы русского языка и литературы сократили, чтоб увеличить часы других иностранных языков, и она осталась безработной. Муж у нее — младший научный сотрудник Института истории, и благодаря ему Валентину время от времени нанимают в качестве переводчицы.
Из напоминавшего гастроном советских времен магазина, расположенного на первом этаже одной из высоток, я покупаю бутылку водки, она — вино, и мы на лифте поднимаемся на восьмой этаж. Полтора десятка человек собрались в гостиной двухкомнатной квартиры, все — в гигиенических повязках, кроме растянувшейся на кресле в углу полупьяной девушки. Валентина представляет меня, я напрягаюсь, чтобы запомнить незнакомые имена. Некоторых не знает и моя переводчица, и вслед за ней, пожимая им руки, я механически повторяю — Валентина, Валентина… Монголы удивляются, что в Армении есть такое мужское имя. Я объясняю недоразумение, и все хохочут. Я осознаю, что не запомнил ни одного имени, и, стараясь вызвать на лице улыбку, пытаюсь посреди всеобщего бурного веселья сравнить их с “Кратким описанием облика татар” из “Армянской истории” летописца ХIII века Киракоса Гандзакеци.
Образом и видом были страшно уродливы и отвратны: борода у них не росла, но у некоторых было немного волос над губой или на подбородке. Глаза узкие и зоркие, голоса — тонкие и пронзительные, они были выносливы и жили долго.
Когда было что — ели и пили часто и ненасытно, а не было — воздерживались. Ели всякого рода животных — чистых и нечистых. Предпочитали конину: свежевали ее на куски и варили или пекли без соли, потом мелко нарезали, замачивали в подсоленной воде и так ели; кто — опустившись на колени подобно верблюдам, а кто — сидя. Еду равно распределяли между хозяевами и слугами, а ежели пили кумыс или вино, один из них брызгал им из большой чаши к небу, потом на восток, запад, север и юг, потом сам отпивал немного из чаши и передавал старшему. А ежели кто-нибудь им приносил еду, они сперва давали отведать принесшему, потом лишь ели или пили сами, во избежание смертельных ядов.
Сколько жен хотели, столько и брали, но блудниц со своими женами не держали; а где встречали инородных женщин, непременно с ними путались.
Подробное описание захватившего Армению “племени лучников”, вооруженных луками и стрелами татаро-монголов оптимист Гандзакеци обосновывает следующим образом: “Ибо с надеждой уповаем на спасение от постигшей нас этой напасти, вознамерились мы оставить память нашим потомкам, а посему опишем кратко для любопытствующих их облик и язык”. Как если бы какой-нибудь иракский араб сегодня вознамерился описать внешность американцев, чтобы потомки могли составить о них представление.
Правда, спустя несколько десятилетий другой летописец Степанос Орбелян уже совсем иначе оценивает вид татаро-монголов:
“Они были из края Чин и Мачин, расположенного по ту сторону от Хатастана, были безбожны и беззаконны. Однако от природы были склонны к порядку; не терпели мерзкого блуда и всякого рода вредные деяния, в отношении друг друга были справедливы, верны и покорны своего предводителю, беспристрастны и правозаконны. А нравами и материально были бедны и алчны, притесняли и угнетали людей. Обликом были очень красивы: лица имели гладкие, как у женщин. Были знакомы с христианской верой и очень любили христиан. В применении лука и стрел были сильны и вообще были очень ловки в ведении войн”.
То, что у монголов “борода не росла, но у некоторых было немного волос над губой и на подбородке”, заставляет Гандзакеци считать их “страшно уродливыми и отвратными”, в то время как для епископа Степаноса то обстоятельство, что “лица у них были гладкими, как у женщин”, служит ему основанием для того, чтобы счесть их “очень красивыми”. У меня имеется совсем немного объяснений для противоречивости этих оценок. Мать Орбеляна Аруз хатун принадлежала к “исмаелитам”, что служило серьезным основанием для терпимости к инородцам, а Гандзакеци взяли в плен, и ему суждено было отправиться в Монголию в качестве писца, если бы ему в один прекрасный день не удалось бежать, рискуя жизнью. Орбелян жил бок о бок с монголами, которые уже были в стране полноправными хозяевами, а во времена Гандзакеци они еще были ордой захватчиков. Последнее обстоятельство еще более подчеркнуто в летописи Малакии: он говорит о первых татарах, и краски у него еще более сгущены:
“Здесь мы желаем также представить, на что были похожи первые татары, ибо они не были человекоподобны. Их облик и внешний вид был так устрашающ, что трудно себе даже представить. Головы у них были огромные, как у буйволов, глаза — узкие, как у монголок, носы — короткие, как у котов, скулы подобны собачьим,
спины — тонкие, как у муравьев, ноги — короткие, как у свиней; бороды у них и вовсе не было, они были сильны, как львы; голосом — звонче и пронзительней, чем орлы; они умели появляться неожиданно там, где их совершенно не ждали. Их женщины носили остроконечные обтянутые шелком шапки, детей они рожали как змеи, а выкармливали их как волчицы. Смерти среди них совсем не было видно, ибо жили они до трехсот лет”.
Вардан Бардзрабердци (“Женились они по исполнении двадцати лет, а по исполнении пятидесяти прекращали супружеские отношения, но кто его знает, может, и врали”) и Летописец Хетум (“Мачехи должны были выходить замуж за сыновей…”) представляют уже менее мифические сведения.
…А если бы и от меня потребовалось дать подобное описание, как бы поступил я? Лица большей части собравшихся гостей были скрыты за белыми повязками. Глаза — “узкие”, это я могу подтвердить, но “зоркие” или нет — откуда мне знать? То же могу сказать и относительно “неожиданного появления там, где их совершенно не ждали” или… долгожительства, тем более что сегодня самыми большими долгожителями в мире считаются, кажется, японцы и шведы.
Вдоволь посмеявшись, один из парней берет электрогитару, другой — микрофон, и они вместе исполняют монгольскую эстрадную песню. По окончании они спрашивают мое мнение. В надежде, что они не обидятся, поскольку не знают, о чем идет речь, я говорю, что это очень напоминает армянскую музыку того же жанра. Ребят это, напротив, очень воодушевляет, и они исполняют еще один номер. Несколько человек, которые говорят по-русски, подходят ко мне и, стараясь перекричать музыку, расспрашивают о том, что привело меня в Монголию.
И тут меня вдруг осеняет, что я — жертва рекламы, причем рекламы скрытой, поскольку в отношении явной я бдителен. Дело в том, что во всех программах Сороса Монголия — единственная страна, название которой всюду отмечается отдельно. К примеру, в программе, куда обратился я, значилось: MOBILITY FUND FOR CENTRAL ASIA, THE CAUCASUS AND MONGOLIA. Не исключено, что именно в этом причина того, что, как сообщили мне в ереванском представительстве “Института открытого общества”, 40—50% заявок относились именно к Монголии, создавая такой большой конкурс.
Я не рискую сделать такое признание в незнакомом обществе. Говорю, что наш царь Хетум в 1254 году посетил хана Мангу, я приехал по его следам, чтобы собрать материалы для своего романа. Итог визита Хетума я обычно представляю в Армении как один из самых выгодных договоров, которые маленькая страна когда-либо заключала с огромной империей, а здесь лишь поясняю, что в тот год Монголия заключила самый дальновидный и терпимый союз, который когда-либо за всю историю был заключен между империей и маленькой страной; благодаря ему Киликия расширила их сферу влияния до Средиземного моря, а сама сумела в течение почти полувека поддерживать достойное существование. Это всех радует, в “узких и зорких” глазах просвечивает гордость; они признаются, что очень смутно представляют себе эти отношения. Между прочим, добавляю я, в те годы стоял также вопрос о захвате Багдада, и в одном из семи пунктов, предложенных Хетумом, Мангу обязался сокрушить “центр ложной веры Мухаммеда”, что и происходит спустя всего лишь несколько лет.
Кто-то расспрашивает о том же самом уже на английском, интересуясь также тем, как это меня не испугала атипичная пневмония. Припомнив написанные в муках на английском формулировки своей программы, я повторяю их, однако умалчиваю то обстоятельство, что понятия не имел о том, что, затухнув в Китае, эпидемия атипичной пневмонии достигла в Монголии такого размаха. Я просто выражаю сожаление по поводу того, что болезнь не удается обуздать; возможно, кое-кто, воспользовавшись этим тяжелым положением Монголии, попытается ввезти в страну просроченные медикаменты, как можно было б предположить из случайно подслушанного в самолете разговора… (Мог бы я не говорить об этом первым же встречным людям?.. Конечно. Никто меня за язык не тянул. И пусть это не спасло бы меня, но хотя бы не открыло дверь навстречу новым испытаниям.) …Один из ребят спрашивает, узнал ли бы я тех людей из самолета. Разумеется, говорю я, не думаю, что в Монголии так много венгров, чтобы я смог их спутать. Все долго смеются.
Хозяин дома, у которого сегодня тридцатилетие, предлагает нам с Валентиной чего-нибудь поесть, они все уже ели. Переводчица отказывается, и я следую ее примеру, вспомнив предупреждение Тиграна о том, что монгольская кухня не на всякий вкус и не для всякого желудка… Но сам подхожу к столу, чтобы наполнить свой опустевший стакан водки. Тут я чувствую, что кто-то сзади тянет меня за рукав и даже слегка виснет на нем. Это та самая выпившая девушка без повязки, которая на почти правильном русском спрашивает, кто я такой. Представляюсь: я из Армении, на которую в свое время совершили нашествие монголы, и вот я здесь с ответным нашествием…
Выпившая девушка хочет знать: раз уж я сюда вторгся, то что хочу захватить? Отвечаю, что хочу найти и вернуть сокровища, которые восемь веков назад отняли у моей родины. (Шутка, без которой можно было бы и обойтись, однако бывший советский человек никак не может, чтобы лишний раз не продемонстрировать свое остроумие, независимо от того, какими это чревато последствиями.)
Выпившая девушка оценивает мою шутку, навалившись на меня с объятиями (в подобную же ситуацию я попал и в Центральной Европе), чем приводит меня в замешательство, а монголов, кажется, и того больше. Девушка невозмутимо щебечет, что поможет мне в поисках армянских сокровищ. “Что за сокровища?” — спрашивает стоящий неподалеку парень. Сокровища, которые ваши предки отняли у Армении. И где же они? На безводных землях на подступах к пустыне Гоби, где в скором времени начнутся раскопки.
Я действительно еще из Армении обратился с просьбой, чтобы мне разрешили принять участие в раскопках какого-нибудь памятника XIII века, проводимых монгольскими археологами, и даже получил на то согласие, однако об этом умалчиваю, чтобы придать делу еще большую таинственность. Правда, кое-что придумываю: будто бы, изучая недавно всплывший труд одного из наших историков, я обнаружил подробное описание сокровищ и карту. Парень не смеется и не задает больше вопросов, и я приглашаю девушку на танец под американскую поп-музыку. Она отказывается — не может больше стоять на ногах. Взамен еще раз предлагает свою помощь, добавив, что учится в магистратуре исторического факультета университета и уже написала одно эссе о гробницах XIII—XIV веков. Я спрашиваю, чем обусловлен ее интерес — может, скрытой некрофилией?
— А ты что, сам некрофил, раз интересуешься?
Я ждал еще более язвительного ответа типа: “а я-то думала — чего это ты мне понравился, значит, из-за моей некрофилии?”
— Гробницы и история вообще интересуют меня лишь в связи с моим будущим романом — это не моя специальность.
— Ты писатель?
Кажется, я уже сообщал об этом — перелистываю предыдущие страницы, чтобы удостовериться, и — да, действительно, но обнаруживаю также, что девушка в это время валялась в кресле. Я киваю и, отвечая на последующие вопросы, сообщаю, что спустя двадцать лет переключился с поэзии на прозу, опубликовал уже два романа — “Оползни” и “Под именем креста”. Слово “оползень” им на русском не знакомо, я им его растолковываю и рассказываю, как селевые потоки поглощают моего героя и он оказывается под землей, где выясняется, тоже есть жизнь. Девушка просит меня описать, какова жизнь внизу, и я отвечаю, что недостаточно пьян для этого.
— Пьян, пьян,— твердит она.
— Такая же, как наверху,— вздыхаю я.
Я жду, пока она спросит, мол, не намекаю ли я на то, что наверху — все равно что под землей… Но она не спрашивает — видно, для нее жизнь наверху привлекательна.
— Почему все в повязках, а ты — нет? — спрашиваю я. — Ты не боишься смерти?
— Раз все в повязках, получается, что я от них изолирована.
— Но ведь и я без повязки.
— Значит, от тебя я не изолируюсь.
Один из парней встает и, попрощавшись, уходит. Насколько можно судить по одним лишь глазам, это был тот, кто спрашивал о лекарствах. Чуть погодя нас покидает еще один. На сей раз тот, кто спрашивал о сокровищах. Я тоже делаю попытку встать, но все меня удерживают, заверяя, что больше никто никуда не спешит.
Ребята предпринимают еще несколько попыток развеять тот туман, которым для меня до сих пор был окутан репертуар монгольской эстрады. Я пью, остальные — нет, я думаю о том, как они умудрялись есть в этих повязках. Чуть погодя моя переводчица тоже выражает желание уйти и вопросительно смотрит на меня. Оставаться дальше не имеет смысла, и я опускаю свой стакан. Я со всеми прощаюсь, но без рукопожатий, потому как, пока писал эту главу, узнал по телевизору, что атипичная пневмония передается также через физический контакт. Это не мешает, однако, выпившей девушке еще раз броситься мне в объятия, а мне подержать ее немного так и попросить номер телефона. Она просит бумагу и ручку у стоящей рядом монголки, та дает, но что-то недовольно бурчит на своем языке; то ли ругая ее за легкомыслие, то ли злясь на то, что та не соблюдает правил гигиены, пользуясь чужими личными вещами. Я, в свою очередь, записываю свой телефон в блокнот девушке, она предупреждает, что дает мне общий телефон общежития, но имейл-адрес — ее персональный.
Мы с переводчицей возвращаемся в центр города, где и расстаемся. Она говорит, что утром в пол-одиннадцатого будет ждать меня напротив моего дома, поскольку в одиннадцать нас ждет директор Института истории Далайи.
В ее глазах я читаю какую-то необъяснимую жалость по отношению ко мне.
3
Дома я минут двадцать неподвижно сижу на стуле. Оглядываю незнакомые предметы, в окружении которых мне предстоит провести месяц, и чувствую, как мной овладевает знакомое ощущение исчезающего прошлого. Тем более что в этой стране никому ничего от моего прошлого не нужно, кроме того, что я кандидат филологических наук и писатель. Мне и самому этого вполне достаточно, иначе каждый обрывок прошлого непременно начинает тащить за собой короткую или длинную цепь мучительных воспоминаний. Хотя бывало и так, что за границей мне, даже специально сосредоточившись, не удавалось воскресить в памяти свою жизнь в Армении.
В конце концов я включаю телевизор. По одному из монгольских каналов показывают старый американский детектив, по другому — передачу о львах, которую я в Армении видел раз пять-шесть по разным телеканалам и уже узнаю львят в лицо. Нахожу ОРТ; сегодня среда, идет передача “Большая стирка”, тема которой “Я собираю ногти ног”. Приглашенная поп-группа исполняет свою песню на эту тему, текст которой в основном сводится к повторению вышеизложенной мысли. Я иду умываться, а по возвращении застаю анонс новостей:
“… американские войска окружили центр Сеула, где ожидаются самые жаркие уличные бои за всю историю войны. Из компетентных источников стало известно, что президент Южной Кореи Но Му Хен покинул столицу, однако охраняющая дворец гвардия продолжает укреплять свои позиции… В Северной Корее продолжает расти число жертв американских ядерных ракет, измерения свидетельствуют о том, что границы зараженных участков все более расширяются… Новые антиамериканские выступления прошли сегодня в Индонезии и на Филиппинах, участники которых требовали прекратить захват Корейского полуострова. Между тем президенты этих стран выступили с телевизионными обращениями к своим народам, призывая к здравомыслию всех тех, кто пренебрегает заявлениями США о том, что Индонезия и Филиппины имеют оружие массового уничтожения… В ответ на это индонезийские и филиппинские студенты к числу требований добавили также отставку правительств своих стран…”
Возможно, во мне говорит традиционное армянское благоразумие, но я согласен с такой осторожностью президентов. Разве Афганистан и Ирак не послужили уроком?.. А последующий за этим Иран, который Америка атаковала, ухватившись за ничтожные предлоги? Не говоря уже о Южной Корее… Коалиционные силы вошли туда, когда мы все уже стали подозревать, что США вскоре повернутся на Кавказ, и одно из двух — либо, ссылаясь на присутствие российских баз, отхватят от Армении территории в пользу Азербайджана, либо заставят Азербайджан стать более уступчивым благодаря давлению армянского лобби… Впрочем, на последнее не стоит слишком надеяться: Южная Корея была одним из важнейших союзников Штатов, но, когда тут поднялась волна антиамериканских демонстраций в связи с применением ядерного оружия против их северных братьев, коалиционные войска ответили вторжением… Неужто не послужило уроком то, что ни в одной из подвергнутых нападению стран не были найдены те виды оружия, которые послужили официальным предлогом для развязывания войны?.. С другой стороны, не могу сам себя не опровергнуть, что есть же ведь и пример Сирии, которая до самого конца шла на уступки, но это ее тем не менее не спасло от американского вторжения.
Но, как говорится, войны войнами, а дело близилось к полуночи — у меня свои заботы. Открываю сумку и начинаю разбирать и раскладывать вещи. Завтра в Институте истории надо представить темы, по которым я рассчитываю получить консультации монгольских ученых, и список книг, с которыми я бы хотел ознакомиться. Раскладываю на столе бумаги с необходимыми заметками. Но долго и пристально вглядываясь в первый лист, так и не перехожу ко второму. Решаю оставить это на утро, хотя знаю — времени чересчур мало и то, что я до последнего дня так и поленился сделать в Ереване, вряд ли удастся завершить за час-два.
Выхожу на балкон, в последний раз продлевая момент отхода ко сну. Улица пустынна, даже припаркованных машин совсем мало… Точнее, мне только показалось, что пустынна, потому что в среднем подъезде здания напротив белеет во мраке чья-то гигиеническая повязка. Там же сверкает красная точка и слышится выстрел. Пуля меня не задевает, но свист раздается прямо у меня под ухом. В тот же миг в другом углу подъезда мелькает еще одна повязка и раздается еще один выстрел… Этот уже попадет в самое сердце, и я умру на месте… Но пуля проносится у меня над головой… Видно, стрелки недостаточно подготовлены, а расстояние для пистолетов слишком большое. Надо спрятаться, хотя бы пригнуться, но меня сковывает какая-то лень, и вообще я подозреваю, что уже слишком поздно. И я не отхожу ни на шаг, надеясь хотя бы увидеть свою гибель воочию. И вижу… Из левого подъезда того же здания на середину тротуара выбегают двое в повязках и, вытянув перед собой руки с оружием, стреляют в тех, кто целился в меня. Один из них кричит, вероятно, что ранен, второй открывает дверь подъезда, и они забегают внутрь. Выбежавшие на мостовую что-то кричат в мою сторону на монгольском, потрясая оружием, но не стреляют, кажется, дают мне понять, чтобы я ушел… И тут вдруг в них стреляют из правого подъезда моего дома, те стреляют в ответ, а потом, видно, израсходовав патроны, убегают. Немного погодя появляется полицейская машина, которая мчится за ними вдогонку. Из окна машины высовывается полицейский и, найдя меня взглядом, что-то выкрикивает на монгольском, показывая жестами, чтобы я ушел.
Я ретируюсь в комнату, подхожу к входной двери и проверяю, хорошо ли она заперта. Запираю ее на второй засов и оставляю ключ в замке, предполагая, что так будет труднее открыть дверь снаружи. Потом думаю, а не разумнее ли было бы как можно скорее убраться отсюда, чем запирать себя самого в этой квартире, в которой на меня кто-то охотится, а кто-то охотится за теми, кто охотится за мной? Только вот куда мне идти? И как мне понять, за что меня хотят убить, чтоб решить, куда мне лучше направиться?
4
У меня нет ни одного номера телефона, кроме номера выпившей девушки… После недолгих колебаний я звоню. Несколько раз повторяю на русском одно и то же, пока меня наконец не понимают, и из нескольких исковерканных русских слов я делаю вывод, что могу только оставить записку. Я по буквам диктую свою фамилию…
На официальном приглашении значится номер телефона Института истории, но в такой поздний час там никого не будет. А визитку Тиграна я оставил в Ереване. Можно, конечно, позвонить в полицию, номер, наверное, 02 или 1-02, как в Армении, хотя, учитывая близость американцев, не исключено, что он уже стал 9-1-1. Я не стал звонить, вспомнив, что меня ведь видели из полицейской машины, делали мне знаки и по идее по завершении преследования должны бы сами здесь появиться. Я сажусь и сижу, сожалея о том, что бросил курить — пара сигарет помогла бы мне скоротать время. Спустя полчаса я снова слушаю российские новости: на сей раз кроме военных сводок сообщают, что “в Монголии продолжает свирепствовать атипичная пневмония”. Я припоминаю, что ОРТ в разных регионах ведет разные программы, точно так же, как CNN в Германии отличается, скажем, от ливанского. Я начинаю соображать, в чем причина того, что я не был осведомлен о масштабах монгольской эпидемии.
Проходит час, а полиции все нет. До меня вдруг доходит, что она никоим образом не выдавала своего присутствия во время попыток убить меня, а пустилась вслед и открыла огонь по моим защитникам… Надо бы лечь, чтоб утром голова была свежей и я смог бы разобраться что к чему. Правда, если не ложиться, будет легче быть готовым ко всякого рода новым неожиданностям, но, сидя вот так, в центре комнаты, да к тому же с зажженным светом, я идеальная мишень для десятков квартир многоэтажки напротив.
Я тушу свет, задергиваю полупрозрачные занавески, расстилаю постель и ложусь. Обычно, когда я ложусь с включенным телевизором, с автоматическим отключением, поставленным на 20—30 минут, то и не замечаю, как глаза сами собой закрываются, но сейчас свет от экрана опасен, для меткого стрелка этого достаточно, чтобы не промахнуться. Начну-ка считать, чтоб прогнать из головы этот кошмар. Решаю считать до 44, если не удастся заснуть, начну по новой. А почему именно до 44, спрашиваю сам себя. Потому что мне 44… А Хетуму было неполных 40. И ему оставалось жить всего 16 лет. А мне? Я пытаюсь провести между нами новые параллели, но из-за тревожного состояния ничего в голову не приходит, кроме того, что имена наши кончаются на “м”: Хетум, Ваграм.
Только к рассвету мне наконец удается сомкнуть глаза, просыпаюсь в 10:25, подбегаю к окну, в последний момент удержавшись от того, чтобы не открыть дверь на балкон, и выглядываю из-за занавески на улицу. Переводчицы нет, но она может подойти в любую минуту. Я бегу в ванную, умываюсь, то-се, и возвращаюсь, на ходу пытаясь засунуть ногу в волочащуюся штанину, подпрыгиваю к окну… Валентина уже пришла. Я привожу в порядок волосы и выхожу на балкон, чтобы окликнуть ее и пригласить наверх пить кофе, чтобы выиграть время. Она, точно удивившись при виде меня в целости и сохранности, отказывается, отговариваясь тем, что мы опаздываем. Звонит телефон — это выпившая девушка. Я молчу о ночной перестрелке, говорю, что у меня есть одна задумка, связанная с ней, но сейчас я спешу, поговорим попозже. Я поспешно напяливаю все недостающее и, мысленно горюя по поводу того, что не удалось даже выпить кофе, бегу вниз.
5
Переводчица, кажется, не в духе и сразу же после приветствия начинает сообщать общие сведения о Монголии (в данный момент я их черпаю из нового американского справочника за 2003 год):
— Население Монголии составляет 2 694 432 человека, из них городское население — 63%, основной язык, он же официальный, — халха-монгол, самая распространенная религия — тибетский буддизм. Территория составляет 604 202 квадратных метра (больше Армении в 20 раз). Соседние страны — Россия на севере и
Китай — с остальных трех сторон. В основном состоит из горных плато, соленых озер и просторных пастбищ. Имеет 18 провинций и 3 городских автономии. Население Улан-Батора — 781 000. Президент страны — Нацагийн Багабанди — родился 22 апреля 1950 года. Глава правительства — Намбарын Энхбаяр (1 января 1958-го.)
Оба — бывшие коммунисты. Бюджет страны — $328 миллионов, из коих расходы на оборону составляют $30,2 млн. В армии служит 9100 человек (в нашей — 60—70 000). На 1000 человек приходится 60 телевизоров (сравниваю с армянским показателем — 241), 92 экземпляра газет (23). Грамотность — 83% (99%). Продолжительность жизни: у мужчин — 62,3 года (62,5), у женщин — 66,9 (71,1), количество телефонов —
318 000 (554 300), овец — 15,67 млн (497 155). В XIII веке Монголия захватила обширные территории от Китая до Польши и Венгрии. Впоследствии долгое время была провинцией Китая. Обрела независимость в 1911 году, власть перешла к коммунистам 11 июля 1921 года.
Я слушаю переводчицу и одновременно пытаюсь удержать в поле зрения все окружение. Пока мы шагаем, ничего странного не наблюдаю, но уже из автобуса замечаю несколько машин, которые следуют за нами. Хотя движение плотное, может, они просто безуспешно пытаются нас обогнать.
Я спрашиваю, почему она грустная, она отвечает, что у одной из ее близких подруг обнаружили пневмонию. Она в разводе с мужем, одна растит маленького сына (сперва написал двух детей, но потом сжалился над незнакомой женщиной и переправил на одного), присматривала и за ее ребенком, когда Валентина работала с иностранцами. Мне неловко лезть к ней со своими проблемами в такой тяжелый момент, но тем не менее сообщаю, что ночью с улицы вменя стреляли, и пересказываю остальные события. Она внимательно смотрит на меня, но молчит. Надо немедленно сообщить полиции, правда? — спрашиваю я. Да, — отвечает она. Но ведь полицейские стреляли в моих защитников! Тогда — не надо. Ее безразличие приводит меня в замешательство, но потом я прикидываю, что ведь переводчица не обязана заботиться о решении моих личных проблем. Большинство переводчиков в Советском Союзе выполняли также особые поручения КГБ — видимо, я все еще под влиянием этого стереотипа. Мы уже входим в здание Института истории. Я думаю, что хорошо бы до встречи с директором определиться — стоит ли мне обращаться в полицию, которая продемонстрировала такое странное поведение. Может, прежде чем что-либо решать, надо бы посоветоваться еще и с Тиграном.
Господин Далайи, который говорит по-русски, принимает меня в своем просторном кабинете. Он с удовлетворением убеждается, что переводчица уже сообщила мне достаточно сведений об их стране. Он в желтом гигиеническом шлеме, прозрачном в лицевой части. Судя по просвечивающим сквозь пластик чертам и по голосу, он моложе, чем научный секретарь Эрденбаатар, который тоже здесь присутствует. Предвосхищая следующий вопрос директора, который, по моим расчетам, должен был касаться тем моих исследований и списка литературы, который я так и не подготовил, я, неожиданно сам для себя, заявляю, что пожелал бы в первую очередь принять участие в раскопках и только потом заняться исследованием литературы.
— Мы планировали вашу поездку на юг страны через две недели, а что предлагаете вы?
— Да, хоть сегодня.
— Сегодня? Если вы пытаетесь убежать от эпидемии, то учтите, что она свирепствует по всей стране. На окраинах положение даже еще страшнее, поскольку там не хватает лекарств, даже обычных гигиенических повязок на всех не хватает.
— Вы уж простите, что я не предупредил заранее, но мой метод работы предусматривает в первую очередь ознакомление с дидактическим материалом.
В разговор вмешивается переводчица и сообщает, что не сможет сопровождать меня за пределами Улан-Батора: подруга, которая присматривала за ее ребенком, заболела пневмонией, как она уже мне сообщила. Среди археологов найдутся знатоки иностранного, обнадеживает меня Эрденбаатар, но Далайи резко обрывает его: они не обязаны этим заниматься и могут отказаться. И тут я вспоминаю выпившую девушку и предлагаю ее кандидатуру, отметив, что она не только знает язык, но и имеет специальное образование. Директор и переводчица многозначительно переглядываются. Далайи снимает телефонную трубку, что-то коротко говорит по-монгольски, потом сообщает мне, что через пару минут его проинформируют о том, идут ли на данный момент раскопки или нет. Он берет у меня номер телефона девушки и препоручает нас секретарше, которая угощает нас кофе.
— Помимо моих основных тем, — продолжаю я, точно мы их уже обсудили, — я бы хотел также изучить реальные основания некоторых, казалось бы, мифических историй, которые приводит наш историк Киракос Гандзакеци. Он самолично слышал от вернувшегося из Монголии царя Хетума о народе тойнов, даже женщины и дети которого были жрецами. Они носили желтые фелоны, наподобие христианских, только открытые со спины. Головы и бороды брили, в браке и еде были воздержаны. В двадцать лет женились и до тридцати подходили к женам три раза в неделю, после сорока — три раза в месяц, а после пятидесяти и вовсе не приближались. Они были чародеями и умели магическими заклинаниями заговаривать лошадей, верблюдов, мертвецов и войлочные фигурки.
— В какой части Монголии они жили? — спрашивает Эрденбаатар.
— В том-то и дело, что историк не дает никаких географических ориентиров. А вот другой удивительный народ найнгас, который он описывает, наши ученые размещают в Южном Китае. Эти были воинами, язычниками, имели неприступный край, отказывались платить подати хану, и Мангу самолично возглавил войско, направившееся на подавление их восстания. Был такой найнгасский обычай — собираться всем родом — с сыновьями, внуками, правнуками и, “сдирая кожу со рта престарелых родителей”, варить их мясо и кости и поедать без остатка. А из кожи делали бурдюки, наливали в них вино и пили “через половые члены”.
— В вашей стране верят, что мертвецов и животных возможно заговорить, а с родителей сдирать шкуру?.. — осторожно интересуется Далайи.
— В советское время не верили, — отвечаю я и, прикинув, что в моем положении не мешало бы произвести впечатление человека со странностями, добавляю, — но сейчас некоторые здоровые верования возвращают свои позиции.
Далайи поправляет свои очки, я — свои. Звонит телефон, он обменивается с собеседником несколькими фразами, потом сообщает мне, что я сегодня же могу отправиться на раскопки. Поезд отходит в семнадцать часов. Директор Института истории — первый высокопоставленный чиновник, которого я встречаю в Монголии, я спрашиваю, неужели невозможно было предотвратить проникновение эпидемии, ужесточив пограничный режим с Китаем (из России-то она не проникла бы). Он отвечает, что еще до эпидемии пневмонии Монголия ограничила приток граждан из этой страны… Дело в том, что если даже четверть процента от их населения временно обоснуется здесь, демографическая картина изменится в пользу китайцев. И тем не менее эпидемия проникла: тут либо сыграла роль близость с Китаем, либо ее забросили в Монголию специально. В последнее я верить отказываюсь — не ожидаю такой подлости от китайцев, однако вслух не высказываюсь. А вот в исламских странах ситуация благоприятная, дипломатически перевожу я разговор в другое русло, полнаселения — женщины — так или иначе, независимо от эпидемии, ходят в гигиенических повязках, чадрах. Не могу прочесть в их монгольских глазах — восприняли они это в шутку или всерьез.
Согласно представленной мной программе, я должен выступить с двумя докладами: первый — “Современный армянский исторический роман” в Союзе писателей Монголии и второй — “Армяно-монгольские отношения в XIII веке по данным армянских источников” — в Институте истории. Спрашиваю, когда они намереваются их организовать. Далайи объясняет, что из-за эпидемии даже в школах и вузах приостановлены занятия, обучение проводится по радио, телевидению и интернету. Вступительные экзамены отложены на неопределенный срок. Так что мои лекции могут быть организованы только в последние дни моего пребывания здесь… и то только в том случае, если эпидемия к тому времени слегка отступит. Как отрицательно я ни отношусь к публичным выступлениям, распрощавшись с работой тележурналиста, однако новость эта повергает меня в уныние от ощущения собственной ненужности, которое преследует меня в последнее время.
Я встаю, прошу прощения за то, что в спешке забыл прихватить с собой сувениры — плохо спал ночью. Сообщаю Далайи, что его ожидает бутылка армянского коньяка “Ной”, и, поскольку мы, армяне, все же больше, чем только коньяк
(интересно — насколько?), но еще и книги по Армении и художественные альбомы с репродукциями, — он благодарит, но предлагает мне подождать, пока не выяснится вопрос с переводчицей, — до отхода поезда осталось не так уж много. Может, предложить мне еще одну чашечку кофе, он слышал, что мы употребляем много кофе…. Если у меня есть куда звонить — сообщить о своем отъезде, то — пожалуйста, телефон в моем распоряжении. Покуда Валентина узнает по справочной номер телефона Всемирного банка, Далайи рассказывает мне бородатый анекдот о том, как Ной выходит из ковчега на горе Арарат и видит армянских ребятишек, которые созывают народ, идите, мол, скорее, цирк приехал! Я смеюсь.
6
“Господин Терлемезян” на совещании, которое завершится через три часа. Немного погодя меня связывают по телефону с выпившей на вечеринке девушкой. Она, не поинтересовавшись оплатой и прочими условиями, тут же соглашается. Мы договариваемся в четыре возле моего дома. Далайи спрашивает, имею ли я соответствующую одежду, и советует непременно взять с собой широкополую шляпу. Я прощаюсь с ним, и мы с Валентиной отправляемся за покупками. Я приобретаю ботинки военного стиля, недорогие — порядка 15 долларов, широкополую шляпу, две хлопчатобумажные рубашки, черные, чтоб можно было спокойно пачкать, кинжал и пол-литровую походную флягу. Мои покупки вызывают любопытство у других покупателей, многие ощупывают после меня те же товары: может, думают, что грядет война и я об этом узнал из секретных источников?
Тугрики мои на исходе, и я размениваю еще сотню долларов. Если археологи ночуют в палатках, то пригодился бы еще и спальный мешок, но переводчица не знает, под каким кровом нам предстоит спать, а это недешевое удовольствие, чтобы покупать его на всякий случай. Несколько повязок в аптеке, в другом магазинчике — мыло, три тюбика зубной пасты, продавщица спрашивает — какой марки, но они мне незнакомы, все китайские, и я отвечаю — на ваш вкус. Не помешает и туалетная бумага, и снова она спрашивает меня — какая именно — на ваш вкус. Она удивленно смотрит на меня, видно, оттого, что я ей доверился до такой степени.
Я, разумеется, не забыл о ночной перестрелке, но понять — следят за тобой
или нет — почти невозможно, когда все кругом в повязках и практически одинаковой одежде.
Возле моего дома я прощаюсь с Валентиной, поблагодарив ее за работу и взяв у нее номер телефона Тиграна, потом захожу в продовольственный магазин и покупаю мясные консервы, плавленый сыр и хлеб — голод уже дает о себе знать. Дома я в первую очередь ем и только потом принимаюсь складывать вещи. Когда дело доходит до книги Степаноса Орбеляна “История Сюника”, я открываю ее, чтоб переложить 400 долларов с четырехсотой страницы к себе в карман. Я бы хранил деньги на соответствующей странице “Истории Армении” Гандзакеци, которая нравится мне больше, но в ней всего 351 страница. Эта привычка помогает мне справиться с лишними сомнениями, которые одолевают меня, когда после необузданных трат меня поражает количество оставшихся денег. 400 долларов нет. Неужто опять потерял? Я перелистываю книгу. И нахожу их. Но совсем на другой странице, 277-й. Неужели кто-то копался в моих вещах?.. И что же искали, если к деньгам не притронулись? Что еще не на своем месте, я сказать не могу, потому что не помню в точности, где что лежало, по крайней мере не обнаруживаю ничего недостающего.
Пытаюсь проанализировать, какую ценность я могу представлять для своих преследователей, и не могу придумать ничего дельного. Может, стоит выйти на балкон, что давно уже вертится у меня в голове, найти пули, исследовать следы и (зря, что ли, я читал столько детективов?) как-то сдвинуться с мертвой точки. Но в меня вселился страх перед этим местом, и, хотя не очень-то вероятно, что они станут стрелять средь бела дня… даже в комнате меня тянет ходить, прижимаясь к стенам, чтоб не бросаться в глаза из окна. Жалею о том, что не попросил поменять квартиру, хотя они уже наверняка заплатили вперед и вряд ли бы на это пошли.
Плохо то, что мне не удается поговорить с Тиграном. Он на совещании, когда освободится — неизвестно. В последний раз пытаюсь до него дозвониться прямо перед выходом, диктую свое имя и прошу передать, что в ближайшие десять дней меня в Улан-Баторе не будет. И хотя я не уточнил место по карте, но, зная, что это на юге, хвастаюсь, что отправляюсь в пустыню Гоби, предполагая, что это, наверное, далеко и экзотично даже для Монголии. Вот она — сущность человека, этой бескрылой птахи, как любила говорить моя мать.
7
Выпившая девушка нынче пребывает на совершенно ином уровне самообладания, столь высоком, что ее даже можно назвать “трезвой девушкой”. Хотя она по-прежнему без повязки. Кстати, она довольно приятная, слегка напоминает головастых девиц из армянских рекламных роликов. По дороге на вокзал я ее предупреждаю: не исключено, что наше путешествие будет иметь опасные повороты, излагаю ей историю ночного покушения. Трезвая девушка громко и долго смеется — такой расклад кажется ей еще более привлекательным. Вдруг — и тут она придает особую важность своему участию, может, потому, что она местная, — получится распутать этот узел, и мне все-таки удастся уцелеть.
В поезде, который, по всей видимости, российского, а скорее — советского производства, ношение гигиенических повязок обязательно. Трезвая девушка начинает препираться с проводником, кажется — вот-вот ее потащат в полицию, и мне все же придется остаться один на один со своей неумолимой судьбой, но она в конце концов уступает, вынимает их сумки оранжевый задорный шлем, который в области ото лба до шеи покрыт прозрачным капроновым материалом, и натягивает его на недовольное лицо. Вагон — полупустой, причиной чему, видимо, все та же атипичная пневмония. В шестиместных купе едва по одному пассажиру, кроме разве что соседних с нами купе, в каждом из которых — по двое мужчин. Двери открыты, они не разговаривают, может, вообще незнакомы друг с другом. Коридор тоже пуст, разве что один юный монгол надумал протоптать до дыр красную ковровую дорожку, меряет коридор шагами взад и вперед, как маятник, периодически поворачивая голову в сторону нашего купе, будто оно медом намазано. Не знаю, может, здесь так принято — заглядывать в чужие купе, но трезвая девушка тем не менее закрывает дверь.
Я достаю коньяк, мы пьем из моих кофейных чашек, говорим о том о сем, только не о цели нашего путешествия — раскопках. Кто какую любит музыку — она — “Какой-то там системз”, у меня, не удивляйтесь, предпочтений нет, просто есть музыка, которая действует мне на нервы, а есть, которая — нет. Танцевать она любит, я тоже, только вот, наверное, я совсем подзабыл это дело, давно не приходилось практиковаться. У нее был друг, но она с ним рассталась — он был чересчур ревнив. Родители, которые живут в небольшом городке неподалеку от Улан-Батора, встали на сторону парня, из-за чего она с ними разругалась и не виделась больше года. Что касается меня, я женился дважды, оба раза на той же женщине, в прошлом я рассматривал это как подтверждение тому, что браки совершаются на небесах, но раз уж снова развелся, то, видимо, это относится не ко всем бракам… или же небеса обрушились.
Неизвестно с какой стати я расточаю красноречие, такого со мной давно не случалось, но ей это, кажется, нравится. Она спрашивает об Армении. В том же выспреннем духе я продолжаю вещать о том, что сегодня сходства между нашими географически столь отдаленными странами, вероятно, больше, чем различий: прежний строй разрушен, а новый еще не сформировался, жертвы и палачи прежних времен вместе пьют вино общего развала. Все потеряли свои места, а многие в Армении — даже национальность. Ибо скорее были сформировавшимися советскими людьми, чем армянами. Геноцид людей советского типа в стране, сильнейшее историческое воспоминание которого относится к истреблению армян в 1915 году, делает общую атмосферу еще более мрачной. Выборы фальсифицируют, на формирование общественного мнения повлиять невозможно, поскольку тех, чье мнение отличается от мнения властей, не допускают в эфир не только по “общественному”, но и по частным телеканалам. Последних — около десятка, что порождает иллюзию свободы слова и демократии, однако все они управляются из единого центра, “сверху”, а стало быть, не дают объективной информации… В промежутке между выборами по некоторым каналам время от времени мелькают представители оппозиции или независимые деятели, но это — всего лишь результат спущенных властями “квот”.
Я никогда не представлял свою жизнь за пределами Армении, но сегодня книг уже никто не читает, чтобы я думал, будто предаю своих читателей… впрочем, жить за границей меня тоже не тянет. Куда я поеду? Что я там буду делать?
То есть ты не хочешь жить ни в одной стране — делает вывод трезвая девушка.
Она до сих пор была только в Китае, на студенческой конференции, она бы очень хотела путешествовать, побывать в Японии, на Филиппинах, в Бразилии, Англии. Она предлагает мне выбрать одну из этих стран и представить, что мы вдвоем направляемся туда. Я, как назло, и сам не бывал в этих странах. Колеблясь между Филиппинами и Бразилией, в итоге выбираю вторую. (Япония, кажется, только для японцев, а с Англией у меня такое чувство, что я там уже был, видимо, благодаря книгам Ивлина Во.) Она соглашается на Бразилию, но когда ехать — в период ежегодного карнавала, когда там наплыв туристов, или в более спокойный период? Надо непременно застать карнавал, давай начнем с карнавала, настаиваю я, всю жизнь завидовал их умению самозабвенно веселиться, этого так не хватало в моем окружении. Ладно, только и в джунгли пойдем на несколько дней. А на какие деньги? — не могу я до конца оторваться от монгольской действительности. Армянские сокровища, напоминает она, найдем их, разбогатеем и поедем. Они нужны мне для освобождения моей родины, чуть было не заявляю я, но вовремя вспоминаю, что придумал эти сокровища прошлым вечером в Улан-Баторе. Но она же не знает, что я придумал. Интересно, с какой стороны Бразилия ближе — с запада или с востока? — спрашиваю я. Думаю, что с востока, через Японию, — ближе. Впрочем, мне все равно, я хорошо переношу длительные полеты, даже люблю их. Если едем на карнавал, надо бы заранее заказать гостиницу. В аэропорту нас встретит гостиничный микроавтобус, водитель попросит нас немножко подождать парижского рейса, с которого к нам присоединятся две француженки, одна — высокая блондинка, другая — среднего роста, смуглая, с печальным лицом. Они сядут, обнявшись…
Вдруг дверь резко открывается, в купе вторгается маячивший в коридоре парень, с коротким ножом в руках. Мой кинжал — в сумке, сумка — в верхней нише. Сейчас он, наверное, ударит, и я умру на месте. Но он, по всей видимости, представлял себе нас в несколько иной позе, нежели мирно беседующими, и, слегка поостыв, не пускает в ход нож, а только свирепо переводит взгляд с меня на девушку, а потом начинает что-то кричать на монгольском. В коридоре тут же возникают пассажиры из соседних вагонов, один из них тянет парня за рукав, тот, не оборачиваясь, отпихивает его. Из кармана пиджака пассажира в сторону парня направляется какой-то предмет, напоминающий дуло пистолета. Трезвая девушка вскакивает с места, становится между ним и парнем, которому жестом указывает, чтобы тот убрался. Они какое-то время спорят, и верзила, опустив голову, удаляется. Пассажиры, которые все это время молча следили за сценой, тоже отходят от нашего купе. …Мне она объясняет, что это тот самый ее ревнивый дружок, который еще не утратил вконец надежду возобновить их связь. Только вот подобные поступки еще более укрепляют ее уверенность в том, что она в свое время поступила правильно. Плюс к тому он совершенно лишен воображения, с ним не то чтобы в Бразилию, и в соседний Китай (поселок) не отправишься мысленно. В любом случае, можно не волноваться: на ближайшей станции он сойдет и вернется в Улан-Батор.
Девушка, которая до сих пор попивала коньяк маленькими глоточками, начинает глушить его чашками. Я сообщаю, что один из пассажиров чуть было не пристрелил ее парня. Она это заметила и прикрыла его своим телом. Он ей уже не друг, но он честный, трудолюбивый, порядочный человек и вовсе не драчун — подобное поведение ему не присуще. …Она предполагает, что оружие на него наставили те же люди, которые стреляли и ранили одного из покушавшихся на меня. …Может, этого ревнивца тоже натравили на меня авторы покушения, спрашиваю я. О том, что направляется на раскопки, девушка сообщила только одному своему соседу по общежитию. Он был на вечеринке, в такой гигиенической повязке с застежками… Но, насколько ей известно, он не знаком с ее бывшим дружком.
Мы единодушны в том, что пора серьезно обдумать ситуацию. Если даже парень не был подослан специально, это не означает, что у организаторов покушения внезапно проснулась совесть и они решили оставить меня в покое в поезде — удобнейшем месте, как нам хорошо известно из детективов, для всякого рода убийств. …А возможно такое, что их действия управляются из Армении? Нет, у меня там нет врагов… По крайней мере — смертельных: должности у меня нет, во всяких там экономических делишках я не замешан, ну кто может хотеть моей смерти?.. Не считая… Не считая тебя самого, говорит девушка. Как она догадалась?.. А, ну да — из собственного опыта, у каждого — свой опыт. Верно, говорю я, посторонние бы, наверное, и не посмели бы встревать в такое… Других версий у нас нет. …Девушка предлагает угадать — где и когда меня попытаются убрать… надо бы мне поостеречься переходить из вагона в вагон, часто жертву именно тогда и сбрасывают с поезда. В коридор я выходить не должен, а то могут пристрелить и удрать. У окна сидеть нельзя — в момент отхода поезда могут выстрелить с перрона и исчезнуть. Мы должны сидеть впритирку, почти обнявшись: если им велено остерегаться лишних жертв, они испугаются, что могут попасть и в нее, продолжает рассуждать девушка.
Мы, прижавшись, пробуем садиться в разных местах купе, даже на верхней полке, но это неудобно. В итоге устраиваемся в углу, у двери. И тут раздается стук. Девушка спрашивает — кто там? Проводник, переводит она мне ответ. Спроси его, чего он хочет, говорю я. Проверяет билеты. Вынуждены открыть. Это действительно проводник. Он берет у нас билеты, чуть позже приносит белье. Мы снова запираемся.
Девушка хмелеет у меня на глазах, но продолжает довольно связно рассуждать. Покушение они попытаются организовать поздно вечером или ночью, когда хождение по поезду утихнет. Если у них пистолет с глушителем, то могут выстрелить тебе в голову или сердце из соседнего купе. Надо лечь головой к двери, тогда они попадут в пятку или колено, и ты останешься жив. Начнут действовать поближе к станции, чтобы успеть смыться. Но это должен быть сравнительно крупный населенный пункт, чтобы им удалось смешаться с толпой.
Давай не забывать о тех, кто меня защищает, пытаюсь я повернуть разговор в более оптимистическое русло. Тут тоже пока ничего не изменилось. Этим людям нужно, чтобы я что-то сделал, или нужны какие-то сведения, которыми я обладаю, если, конечно, обладаю.
В таком случае они используют прослушивающие устройства, заключает захмелевшая девушка. Не исключено, что так поступит и другая сторона, вздыхаю я и знаками даю понять, что отныне мы не должны произносить вслух ничего важного, будем перешептываться. Пьяная девушка снимает шлем и шепчет мне на ухо, что любит меня… Я тоже снимаю свою повязку и, вспомнив, что женщины любят ушами, приближаюсь губами к ее уху и хватаю ее за мочку. Потом мы самозабвенно целуемся.
8
За окном уже темно. И хотя вокруг сплошная степь, влюбленная девушка только по одной ей известным признакам заключает, что мы приближаемся к станции “277-й километр”, не очень крупному населенному пункту, но крупному железнодорожному узлу. (Есть такая станция “8-й километр” по пути из Еревана.) Я наспех пересказываю ей историю, связанную с книгой Степаноса Орбеляна. А сам тем временем ярко представляю себе картину: в тот самый момент, когда человек, обыскивающий мою квартиру, находит деньги в “Истории Сюника”, ему звонят по мобильнику и сообщают, что я поездом отправляюсь на юг, на раскопки, — дело надо довести до конца на станции “277-й километр”. Он продолжает перелистывать книгу и механически перекладывает деньги на 277-ю страницу.
Надо спешить. Я привожу в порядок одежду — хоть с жизнью меня ничего и не связывает, кроме монгольской девушки, все-таки, наверное, не все равно, в каком виде тебя найдут после смерти. Спускаю с верхней ниши наши вещи. Поколебавшись, перекладываю их туда, где должны были быть наши головы, а сами мы взбираемся и втискиваемся в багажный отсек. И тут поезд заходит в туннель. Стены отражают звук, и стук колес становится громче. За громким стуком я ловлю приглушенный хлопок выстрела. Там, где всего несколько минут назад была моя голова, пробивается отверстие в моей сумке. Потом еще один выстрел… На сей раз там, где предположительно должно было находиться мое сердце. Третий выстрел пробивает стену в области “моей поясницы”, четвертый — “в ногах”… Это уже совершенно лишнее… Не оттого ли я чувствую покалывание в позвоночнике и колене? Но я тут же забываю о боли, потому что из соседнего купе слышится крик. Там, где выстрелы были направлены в область поясницы и колена, сумок не было, и, пробив стену, пули кого-то задели в соседнем купе. С противоположной стороны тоже стреляют, много, беспорядочно… Скоро из купе за нами тоже раздается стон. В нашем купе — звон разбивающейся бутылки… Когда поезд выходит из туннеля, все уже утихло. Чуть погодя в соседнем купе спускают окно и выкидывают оттуда чье-то тело. Темная струя брызжет нам в окно. Красная. Это кровь. Брызги залетают в купе, хлещут нам в лицо.
И так — часами, не считая коротких остановок. Ниша узкая, мы мешаем друг другу, разбитая бутылка, вне всякого сомнения, — коньяк из моей сумки (коньяки?), и в купе стоит липкая вонь — нам холодно, надо бы закрыть окно, надеть что-нибудь теплое… Но мы не шевелимся до самого рассвета, пока не доезжаем до места назначения. Сонные и разбитые, смочив платок минералкой, мы протираем друг другу лица, вычищая все подозрительные следы. Осторожно выходим в коридор, кажется, красная дорожка темнее у дверей двух соседних купе, но я не уверен, что это от засохшей крови. Двери закрыты. Больше ничего и не выяснишь.
Хмурый проводник нехотя бурчит что-то в ответ на наше прощание. С перрона к нам подходит человек лет сорока и сообщает нам (по-русски), что он начальник археологической экспедиции. Честно говоря, я и не верил, что все-таки увижу вас… слишком уж поспешным было решение, чтоб оказаться осуществимым. Чувствуется, что под повязкой у него усы (ну где ты видел усатых монголов?). Хоть бы мы обменялись удостоверениями, что ли… Ну разве это дело — ни разу не увидеть лица человека, с которым общаешься?
9
У вокзала нас поджидает “уазик”. Мы с девушкой, не сговариваясь, пытаемся так уложить простреленные вещи в пыльную машину, чтобы скрыть следы выстрелов — во избежание излишних расспросов. Все еще сильно разит коньяком, представляю, как выглядят сейчас мои вещи — все в коричневатых разводах. За рулем сидит длинноволосый тип в модных солнцезащитных очках, он шофер, не археолог. На вразумительном русском он спрашивает у меня, нравится ли мне Монголия. Да! — что еще я могу ответить? Он рассказывает, что лет восемь назад познакомился в Китае с армянином, тот интересовался у него, есть ли в Монголии товар, который можно было бы перевезти в Армению самолетом в нескольких чемоданах. Он еще прекрасно разбирался в машинах, помог ему починить этот вот самый “УАЗ”, причем совершенно бескорыстно.
Не знаю, чем отплатить за его благосклонность, мне всегда было трудно поддерживать беседу с водителями. Археолог садится рядом с ним, а мы с сонной девушкой — в полутемной кабине.
— Зря мы начали турне по Бразилии с карнавала, правильнее было оставить карнавал напоследок, после того как мы, уставшие и разбитые, вернемся из джунглей, — озабоченно замечает девушка.
— Вы вместе были в Бразилии? — удивляется археолог.
— В наши дни совсем необязательно куда-то ехать, чтобы можно было об этом рассказывать, — замечает она.
Для того чтобы переварить такую мысль, нужно время; все молчат.
Вдоль дороги появляются горы, стада пасущихся на склонах овец сторожат конные пастухи в серых национальных халатах и тюбетейках. Вдоль дороги попадаются и одинокие всадники — видно, лошадь здесь все еще является средством передвижения.
— Почему именно Монголия? — задает неизбежный вопрос археолог.
— В последнее время выявляются все новые факты о том, что армяне распространили христианство во многих странах света, от Италии до Норвегии, где их потом причисляли к рангу святых. Согласно летописцу Хетуму, наш царь Хетум крестил вселенского владыку, Великого Мангу-хана.
Девушка дремлет, водитель с интересом, а археолог с большим недоверием внемлют мне.
— Христианином был и сын великого господина, а по-вашему “ека нуин” Бату хана, Сартах. Хетум убедил Мангу, чтобы тот крестил и весь свой народ. Но Мангу, по свидетельству летописца, возразил ему, сказав, что “веру Христову каждый должен принять в себя по доброй воле”… Но представьте себе, если бы он не проявил подобной широты мышления и сделал бы христианство государственной религией, — каким бы сегодня был земной шар, как выглядела бы карта мира? Тем более что и крестоносцы из Европы вторглись на Восток…
— Господина мы называем “нойон”… я не специалист по этому периоду, но, насколько я помню, ученые не единодушны по поводу принятия ханом христианства, — говорит археолог.
— “Мангу-хан был примерным христианином, во дворе его просторных палат была церковь со священниками”, — пишет наш историк Степанос Орбелян. Эти сведения он почерпнул у своего родного дяди, Смбата Орбеляна, который усыновил его за неимением собственных детей. Он дважды, в 1251-м и 1256-м, посещал Каракорум. А ученые свои знания заимствуют у других ученых… — возмущаюсь я. — Кстати, вы называете христиан “аркаюн”. Полагаю, что Хетум величал Мангу по-монгольски “ханом”, а Мангу его — по-армянски “арка”, т.е. царем. Не от этого ли “арка” и происходит “аркаюн”, ведь Хетум был самым знатным христианином, которого довелось видеть хану.
— То ли Марко Поло, то ли Рубрук упоминал, что при дворе Мангу-хана были ассирийцы несториане, но они были всего лишь советниками, не более того.
Ученые мужи и политические деятели мертвой хваткой держатся за свои принципы, невзирая на факты и доводы оппонентов. Так почему бы и мне не последовать их примеру?
— Связь армян с Мангу-ханом более тесная, чем может показаться, вот, к примеру, наши нувориши тоже имеют привычку строить церкви при собственных дворцах… Видимо, это такой армяно-монгольский обычай…
Девушка просыпается и, сделав большие глаза (ну, сравнительно), тихонько смеется.
— Кроме того, на рынке армянских сувениров, так называемом “Вернисаже”, мне как-то попался на глаза глиняный талисман в форме конской подковы, внутри которой было распятие. Фактически здесь тоже соединены важнейшие для армян и монголов символы. Не исключено, что на воротах дворца Мангу-хана был прикреплен такой вот талисман. Надеюсь, что во время раскопок удастся найти что-нибудь подобное.
Монголка хохочет. Чуть позже к ней присоединяется и археолог, а вслед за ним и водитель. Их уже не остановить. Я заметил, что монголы смеются не так чтобы очень часто, но — долго.
10
“УАЗ” останавливается на центральной площади какого-то поселка, последнего населенного пункта перед лагерем археологов. Машина вернется сюда только через неделю, так что надо прикупить все недостающее. Продавщица в одноэтажном магазинчике удивляется: я покупаю бутылку водки “Чингисхан”, самой дорогой; позже мне объясняют, что внутри — золотые стружки, видимо, они полезны для желудка. Прикупаю еще и парочку бутылок подешевле, чтоб не было нехватки. Консервы. Рис. Вермишель. По привычке, оставшейся с военных лет в Армении, — спички, свечи, сухой спирт. И хотя курить я бросил — несколько пачек сигарет, вдруг да потянет, не стану же я стрелять у археологов. Руководитель экспедиции кивком дает понять, что этого достаточно.
Девушка тоже покупает всякую всячину, в том числе — губную помаду и лак для ногтей, хоть макияжем она и не пользуется. Я обращаю внимание на то, что гигиеническая маска у обслуживающей ее продавщицы — какая-то странная… Внимательно присмотревшись, догадываюсь, что это — одна чашечка лифчика. Когда мы выходим из магазина, я оглядываюсь по сторонам и замечаю, что у некоторых мужчин на площади тоже такие маски, причем у одного из пяти сидящих на длинной скамейке и спорящих между собой — лифчик красный, а у другого — черный, к тому же красный — еще и с кружевами. Прямо-таки эротический микс какой-то.
Позабыв от удивления, что руководитель экспедиции говорит по-русски, я прошу свою переводчицу поинтересоваться у него, что означают эти маски-лифчики, имеет ли это какое-то ритуальное значение? Не дожидаясь перевода, археолог отвечает, что гигиенические повязки в поселке кончились, и местные жители нашли такой вот выход из положения. Я думаю, что если до сих пор не было поговорки: “Пусть муж мой носит лифчик, только был бы жив”, то скоро она войдет в обиход. Но вот интересно, как ее будут интерпретировать лет сто спустя, когда воспоминание об эпидемии сотрется из памяти потомков.
Мы грузим наши покупки в машину.
— Если до сих пор у меня и были какие-то сомнения, то сейчас я просто
уверен — за нами следят! — восклицает шофер, когда мы отъезжаем километров на десять от поселка.
Из заднего окна на горизонте просматривается белый BMW. Наша машина набирает обороты, но BMW не отстает, сохраняя дистанцию. Тут наш водитель проявляет норов и со всей силой жмет на газ. Это не помогает нам оторваться от преследователей. На одном из поворотов “уазик” сворачивает на узкую земляную дорогу, ползущую вверх по склону, на ухабах которой мы чуть не переворачиваемся. Руководитель экспедиции кричит на водителя — очевидно, он недоволен его самоуправством. Риск себя не оправдывает — BMW (вблизи оказывается, что это старый выпуск) находит нас… Что, собственно, немудрено — мы оставляем за собой огромные клубы пыли. Вскоре дорогу нам перерезает стадо овец. Громкий сигнал разгоняет их по сторонам, мы преодолеваем эту преграду, но, проехав еще чуть-чуть, встречаем еще одно стадо, которое пока еще только на обочине дороги. Водитель окликает пастуха и дает ему знать, чтоб тот пригнал стадо к дороге, как только мы проедем, особенно к прилегающей к скале стороне, — там наверняка образуется “пробка”. Судя по всему, они хорошо друг друга знают — пастух радостно машет рукой и делает, как велено. Это небольшое превосходство позволяет нам ускользнуть от BMW и, выйдя на асфальт, добраться без “хвоста” до стоянки археологов.
11
Это базовая стоянка — раскопки ведутся еще в двух местах, где тоже разбиты лагери. Местность, где расположена стоянка, довольно странная. Выдолбленный в горе пологий участок прикрыт какими-то ржавыми конструкциями, значение которых мне неведомо. Возле них сложены ящики, под ними валяются всякие материалы, брошенные здесь, судя по всему, уже давно. Неподалеку от этой свалки разбиты три юрты, одна довольно большая.
Руководитель экспедиции велит водителю подъехать вплотную к горе. Выйдя из машины, мы видим желто-красный склон. Гора точно в ржавой броне. Как выясняется — это железная руда. Руководитель экспедиции с гордостью сообщает, что это рудник XIII века, который разрабатывался очень своеобразным способом: семьдесят огромных мехов одновременно выдували огонь на склон горы, расплавляя содержащееся в ней железо. Я говорю, что смутно припоминаю что-то подобное из учебников истории, но не знал, что происходило это именно здесь.
На стульях с тонкими металлическими ножками расселись в круг несколько археологов. На них маски, напоминающие забрала пасечников. Все молчат. Когда мы подходим ближе, то выясняется, что они слушают радио. Руководитель экспедиции представляет меня. Особого интереса моя персона не вызывает. Только один молодой человек встает с места и идет мне навстречу. С помощью переводчицы он сообщает, что мне предстоит работать с ним: в приграничной зоне он обнаружил захоронения, раскопки которых пока еще на начальном этапе. Только что позвонили из Улан-Батора и сообщили, что ожидается экстренное сообщение по телевидению и радио, надо не упустить (а телевидения у них тут и нет).
Археолог, у которого в руках радиоприемник, быстро ловит станции, видно, сообщение еще не начали передавать. Из обрывков новостей переводчица моя заключает следующее: госсекретарь США заявил, что у Монголии есть оружие массового уничтожения, не дождавшись отклика монгольского министерства иностранных дел, Китай отреагировал, что если США не прекратят свои беспочвенные обвинения, то он берет соседнюю Монголию под свою защиту.
Молодой человек, который пристроился рядом с нами, добавляет, что начальные предположения таковы: либо американцы надеются найти в Монголии нефть, либо — просто пытаются втиснуться между Россией и Китаем. Последнее означает, что они устроятся здесь надолго. Но раз уж Китай взялся защищать Монголию, то китайцы… уже навеки обоснуются на этой территории, решая за счет соседа свою проблему перенаселения.
Наконец, звучит официальное сообщение. Подчеркнув, что Республика Монголия в течение считанных часов оказалась под угрозой нападения, правительство категорически опровергает наличие в стране оружия массового уничтожения. У монгольского народа достаточно сил и решимости, чтобы защитить свою родину и без содействия соседнего государства. Правительство не исключает возможности, что в ближайшие дни будет объявлена всеобщая мобилизация, однако этот шаг будет обусловлен дальнейшими действиями властей США.
Повисает тягостное молчание. Потом кто-то начинает говорить, очень возбужденно, завязывается бурная дискуссия. В какой-то момент моя переводчица тоже встревает в спор, и я остаюсь один на один с чужим языком. Когда страсти утихают, ко мне подходит руководитель экспедиции, чтобы узнать — намерен ли я как можно скорее отправиться обратно в Армению или все же собираюсь осуществить свою задумку. Причем, как он и предупреждал меня, в ближайшие дни машины до станции не будет. Тогда отложим ответ до тех пор, пока появится машина, заключаю я.
— Можете остаться на нашей стоянке, если тут вам кажется безопасней.
Ни секунды не колеблясь, я отвергаю это предложение, точно решение это было принято мной за долгие месяцы:
— Нет, я пойду туда, куда меня изначально направили.
Руководитель экспедиции подзывает к себе молодого археолога.
— Отправляйтесь в путь, чтобы успеть засветло, пусть наш гость устроится, пообвыкнет.
Молодой человек свистит, из-за скал напротив выглядывает парнишка. Он сразу понимает, что от него требуется, и появляется верхом на коне, таща за собой за уздечки еще двух. Нам с девушкой выдают спальные мешки. Когда мы перекладываем вещи из машины на коней, водитель “уазика” бурчит под нос, что не хотел бы меня обидеть, но армяне испускают какой-то особый запах. Я еле удерживаюсь, чтоб не нагрубить ему, и сообщаю, что это запах нашего коньяка. Водитель хлопает меня по плечу, мол — ну, ты и шутник!..
12
Мой конь серый, не очень высокий (как-то мне довелось оседлать чистокровного скакуна, такое было ощущение, что движешься, сидя на втором этаже), послушно подчиняется моим не очень-то уверенным командам. Переводчица моя бойко гарцует на своей черной кобыле.
Молодой археолог рассказывает, что в одной из гробниц нашли обработанный кусок серебра. Напоминает мундштук духового инструмента. Если эта версия подтвердится, то не исключено, что поблизости может быть обнаружено и знаменитое “серебряное древо”, которое во дворце Мангу-хана изготовил пленный мастер Вильгельм Парижский. Оно было одним из чудес Каракорума, со всякими лепными ангелами, рогами… Если находка попала сюда из Каракорума, то, возможно, та же участь постигла и посланную Гиуг-хану “чудесную” (как ее называл Гандзакеци) корону Хосрова, выражаю я надежду. Он не отрицает такой возможности, но продолжает восхвалять “серебряное древо”…
Оглядывая окружающий меня чужой ландшафт, я вдруг осознаю, насколько я удалился от Армении.
Минуточку… А что я потерял в этой Монголии?.. И что тут потерял Хетум? А, ну да, Хетум пошел получать у Мангу-хана “влиятельнейшую грамоту, дабы никто не смел притеснять его самого и страну его” (пишет Киракос Гандзакеци). Представляя грядущие испытания, я пытаюсь понять, какая моя ошибка сослала меня в этот край? Чего мне не следовало делать ни в коем случае?.. Хоть бы я не поступил по окончании школы на филфак, который меня особо и не привлекал, но что было делать, если Московский Литинститут вернул мои дела, сославшись на отсутствие у меня
двухлетнего трудового стажа (в 1976 году в СССР для того, чтобы стать писателем, нужно было прежде стать пролетарием). Если бы я провалил экзамены, то пошел бы либо в семинарию и стал священником, провалившим в свое время университетские экзамены, либо в армию, которую ненавидел из-за дедовщины и межнациональных разборок, но я все-таки прошел с разницей в полбалла. За годы учебы так и не удалось перевестись ни в Ригу, ни в Свердловск, куда меня не пустил КГБ, потому что до этого я организовал две демонстрации… И тем не менее на студенческие годы пожаловаться не могу — на лекции ходил редко, глупостей не наслушался, и в приключениях недостатка не было… Только вот как меня угораздило жениться в двадцать два года, когда у меня на уме были только скитания и литература? Не знал, куда податься… Но если б не женился, как бы родились мои дочь и сын?.. Благодаря культурному оживлению в горбачевские времена я на год отправился в Будапешт — учить венгерский, с тем, чтобы потом заниматься переводами. Я был там, когда началось Движение. Я заплакал, когда сестра сказала мне по телефону, что в Ереване идет миллионный митинг. Если бы я тогда бросил все и вернулся — мечта моя исполнилась, шла настоящая революция, я, может, изменил бы что-нибудь к лучшему в жизни моей страны… Но я подумал, что специалист по редкому языку нашей обретающей свободу стране нужнее, чем миллион первый участник митинга. На самом же деле язык я уже выучил, меня раньше срока освободили от занятий — просто в Венгрии было приятно, я получал хорошую стипендию, ну а там еще и девочки…
Размышления мои прерывает молодой монгол, который интересуется, какие моему перу принадлежат исследования? Я перечисляю какие-то работы, в том числе повести “Совы” и “Европейская история”. Он говорит, что монголы поклонялись сове, как священной птице, потому что она спасла жизнь Чингисхану, сев на куст, за которым тот спрятался после поражения в битве. Враг не стал его искать за этим кустом, не веря, что птица села бы на него в присутствии человека. Считалось, что совиное перо на шапке приносит счастье. Я слушал его краем уха, а сам в уме продолжал перечислять свои “если бы…”.
Чуткая девушка догадывается, что я присутствую рядом с ними только физически, подгоняет ко мне свою лошадку и гладит меня по руке. Что ты знаешь обо мне? — думаю я. В молодости следующая за этим мысль мне бы в голову не пришла, но сейчас я спрашиваю себя — а что я сам знаю о тебе? Третий вопрос: а что вообще знает человек о человеке, я отгоняю от себя как чересчур трагический и… тривиальный.
13
Проехав верхом полтора часа, мы останавливаемся, чтоб перевести дух, пьем кумыс, который монголы называют чиге, жуем хурут, то есть сушеный творог, потом проводим в седле еще час. Когда добираемся до места, часам к семи, я хожу вразвалку — отбил себе все мышцы и кости на заднице.
Лагерь являет собой одну большую юрту, в которой обитают четверо археологов. Возле нее стоит двухколесная тележка, к которой мой спутник привязывает бечевкой набросившегося на нас с лаем мохнатого пса.
Остальные еще копаются в кургане — скоро вернутся. Присоединяться к ним уже поздно — мы складываем наши вещи в юрте, которая все же тесновата для шестерых. Включаем приемник — новостей нет, только Франция заявила, что восстановление Монголии должно производиться с участием европейских стран. Вернувшись с работ, уставшие археологи скидывают с плеч инструменты и дневную добычу и, даже не познакомившись с нами как следует, прилипают к радио. Двое из них среднего возраста, невысокие, третьему — лет тридцать, он почти с меня ростом, но поплечистее, и глаза у него не такие уж узкие, видно, он не чистокровный монгол.
Естественно, завязывается беседа, которая не прекращается и во время ужина, когда я всех угощаю коньяком, одна бутылка которого все же уцелела в моем рюкзаке.
Коренастый полукровка заявляет, что он не против того, чтобы американцы захватили Монголию. Страна начнет развиваться, освободится от власти бывших функционеров Монгольской народно-революционной партии, которые во мгновение ока превратились из коммунистов в демократов и либералов, чувствуя, что сегодня это выгоднее. Один из археологов постарше высказывает свои сомнения по поводу того, что в период смены власти тугрик снова обесценится, как это случилось в 90-х, народ снова обнищает и будет вынужден второй раз за пятнадцать лет начинать все с нуля. Моя переводчица выражает желание, чтобы поднявшаяся во всем мире волна протеста усилилась настолько, чтобы объединить весь Восток вокруг какой-нибудь революционной идеи — против американской экспансионистской политики. Я в это не верю, потому что сам свидетель тому, как у нас на глазах затухает антиглоба-листское движение. Недостаточно быть просто против, надо еще и бороться во имя чего-то, как в свое время большевики — во имя пролетариата. Только вот социальные революционные идеи, как правило, возникали на Западе, а там на данный момент их нет и в зародыше.
По мнению третьего археолога, большинство народа будет за то, чтобы заключить союз с Россией и на десять лет войти в ее состав: это защитит страну от чужих поползновений.
Перед тем как отойти ко сну, думаю: вот был бы жив Грант Матевосян, поглядел бы на сегодняшние душевные муки монголов. Не удержавшись, достаю из рюкзака его “Мецамор”:
Умные киликийские дельцы пустились в путь на поиски пустыни, Каракорума, Великого Мангу-хана, чтобы даровать ему темно-каштанового, крапчатого скакуна, потешить Великого Хана своими круглыми глазами и выжженными солнцем бородами, поведать о черной Африке и удивительных маймунах, показать Великому Мангу-хану, как они пляшут, эти африканские маймуны, и принять тем самым от Великого Мангу-хана свою Киликию, свое право спать в объятиях своих жен, свои поля пшеницы, время своей жизни. Потом они заполнили кромешный мрак ночи своими усталыми голосами возвращения: они спустились в поле по плечам Аштаракских гор, растягивая радость тех, кто ждал их, желчную горечь дара и освободительный смысл смерти. Во мраке показывали они друг другу село Ошакан и поленились повернуть коней мордами в сторону могилы Маштоца. Теперь настал черед идти на юг, в Египет к Великому Мамлюку, вести ему в дар крапчатого скакуна, рассказывать, какие есть на севере белые медведи, как они пляшут… Что ж она так подорожала, эта жизнь, что ее надо вымаливать как подаяние?..
И если б увидел, то, может, “отпустил” бы царю маленькой страны Хетуму те унизительные обвинения, которые предъявлял с позиций то ли давней… времен Тиграна Великого, то ли силы своих советских времен. Ведь Киликия была не своя, армяне захватили ее у других, каких-нибудь два века тому назад, и еще помнили об этом сами, как помнили и те, кому она принадлежала, и посланцы вымаливали жизнь не для себя, а для народа… Киликия — один из редких периодов достойного существования армян посреди могучих империй.
Девушка интересуется, что я читаю. Это наш внутренний спор, я не считаю нужным посвящать ее в него.
14
“Освободительный смысл смерти” — вот первое, что приходит мне в голову утром, когда я открываю глаза. Что имеет в виду Грант? Сравниваю с одной из моих заметок к этой повести: “Уже в сорок лет смерть может явиться человеку как выход (не в смысле самоубийства)”. Чтобы отвлечь самого себя, я поспешно выползаю из спального мешка, одеваюсь… но даже армянские носки навевают зловещие думы… Может, их шьют для мертвецов, которым не суждено шевельнуться, иначе как объяснить то, что они порвались, если я впервые надел их только вчера?
Под впечатлением этих мыслей я срываю и отбрасываю в сторону сползшую мне на шею повязку. В ответ на вопросительные взгляды археологов я подмигиваю девушке и привожу ее слова о том, что, когда все кругом в повязках, получается, что ты от них изолирован. Если кто-либо мне завидует, то можем договориться, что справедливости ради каждый день один из нас будет без повязки. Они пожимают плечами.
Прихватив с собой радио, мы идем к кургану. Мне показывают на перевал напротив, за которым — Китай. На юго-востоке — пустыня Гоби, верхом — три часа пути. От вчерашней езды мышцы мои за ночь совсем отнялись, так что, спасибо, оставим красоты этой достопримечательности на другой раз. Они объясняют, где и что обнаружили. Мы с девушкой по возможности осторожно помогаем им. Днем, в перерыв, они сообщают, что хотят организовать вечером угощение, но хорошо бы я сам выбрал блюдо. Из всего перечисленного останавливаю свой выбор на баранине, тушенной с раскаленными камнями, настаивая на том, что за мясо заплачу я, на что еще мои командировочные? Они смеются. Полукровка берет у меня тугрики и шагает по направлению к ближайшему стаду, пасущемуся на склоне горы. После недолгих переговоров с пастухом он пробирается в гущу стада и ловит выбранного им барана неизвестно откуда взявшимся у него арканом. Возвращается, размахивая руками, — пастух сам принесет барана вечером — освежеванного, нарезанного и сложенного в шкуру.
Радио все время включено, но существенных изменений нет. Один из археологов спрашивает меня о короне Хосрова — по каким признакам ее можно будет узнать, если мы ее вдруг обнаружим. Я вспоминаю, что он наш последний дохристианский царь, а значит, на короне должны быть какие-нибудь элементы, связанные с огнепоклонничеством, изображения языческих богов, некоторые из них известны по другим находкам. Но, знаете, помимо короны раскопки мне нужны для того, чтобы познать быт XIII века, познакомиться с деталями. Многие писатели используют старый слог, высокопарный стиль, чтобы читатель почувствовал себя в исторической атмосфере, но во все времена был как стиль повседневный, так и возвышенный. Я предпочитаю приблизить читателя к истории посредством реалий времени…
Полукровка спрашивает, что у меня с собой за карта сокровищ? Я в лагере ничего о карте не говорил, да и вообще в Монголии только раз упомянул свою “находку” — в первый день, на дне рождении у друга Валентины. Как было бы замечательно, если бы я сейчас спросил у археолога — откуда у него такие сведения. Ну а если он станет оправдываться, что ему показалось, будто я упомянул что-то подобное? Как я тогда поступлю — подойду и, скрутив ему руку, заставлю во всем признаться?.. Неужто можно всерьез поверить, что по карте XIII века можно отправиться на поиски сокровищ из одной страны в другую? — говорю я. Никто не произносит ни слова, а я просто задыхаюсь от раздражения, что не могу обсудить эту загадку даже с девушкой. Но внутренне уже уверен, что часть моих преследователей охотится за мной именно из-за сокровищ.
У меня начинает болеть голова, першит в горле, лоб горячий, кажется, у меня жар. В таком состоянии я рассеянно брожу в окрестностях захоронений, покуда по экстренному выпуску новостей не сообщают, что госсекретариат Соединенных Штатов, опираясь на данные разведки, настаивает на том, что в Монголии производится бактериологическое оружие. И, следовательно, США сохраняют за собой право в любой момент начать в этой стране военные действия. И в первую очередь — в тех районах, где под предлогом помощи Монголии оружием могут завладеть готовые к вторжению третьи страны.
— То есть на приграничной с Китаем территории, — размышляет вслух сопроводивший нас с базовой стоянки археолог.
Он связывается по мобильнику с начальником экспедиции, а потом распоряжается:
— Свернуть все работы — возвращаемся в Улан-Батор.
Группа принимается засыпать землей только что разрытую гробницу. В полвосьмого возвращаемся в лагерь, но отправляться на стоянку уже поздно, засветло не успеем. Мы решаем собрать все пожитки, на утро останется только свернуть юрту. Мы уже почти закончили, когда появляется пастух с нашим бараном за плечом.
15
В суматохе забываю поговорить с девушкой о карте, хотя пару раз нам удается остаться с ней наедине. Я прикуриваю сигарету, делаю подряд несколько затяжек, отчего мне становится еще хуже. Я выставляю на раскладной столик две бутылки водки, открываю, разливаю по стаканам и, не дождавшись, пока подоспеют остальные, жадно выпиваю целый стакан. До того как баранина сварится, опустошаю еще парочку стаканов, и желание есть начисто пропадает. Я беру из рук девушки керосиновую лампу, нахожу купленные мной свечи, ставлю их на стол и тоже зажигаю — уже темнеет. Давай поедем со мной в Армению, предлагаю я девушке. Она улыбается. Те, кто услышал и понял, — тоже.
Они жадно, с аппетитом набрасываются на баранину, я, мотивируя тем, что снова закурил, воздерживаюсь. Периодически звонит мобильник, и до нас доходит весть, что на улицах Улан-Батора идет передвижение войск, говорят, что ночью объявят комендантский час.
Археологи интересуется, как в Армении воспримут весть о том, что США вторглись в Монголию. С сожалением, говорю я, но митингов перед американским посольством устраивать не станут — даже нашему правительству на всякие митинги наплевать. А как армяне относятся к монгольскому народу, знакомы ли с его литературой, культурой, историей? Если ответить откровенно, они обидятся, посему отсылаю их к историческим недоразумениям. Во-первых, с какой-то необъяснимой доверчивостью армяне ждали помощи от наступающего монгольского войска.
Шли ложные слухи о том, что они маги, христиане по вере и чудотворцы и пришли с тем, чтобы отомстить за злодеяния, учиненные мусульманами против христиан. Говорили еще, что у них есть палаточная церковь и чудотворный крест и что будто они отмеряют меру ячменя, рассыпают ее перед крестом, и все войско берет из того ячменя на корм своим коням, а ячменя не убывает, и, после того как отнесут все коням, под крестом остается столько же ячменя, сколько было. Так же и с человеческой пищей. Так вот и разошлась по стране ложная слава. В том и причина, что жители нашей страны не стали укрепляться; вплоть до того, что один священник, собрав свой народ, вышел к ним навстречу с хоругвями. А они их всех поголовно закололи мечами.
Это слова летописца Киракоса Гандзакеци. С другой стороны, в учебниках по истории СССР монголо-татарские нашествия всегда представлялись с крайне отрицательной стороны, в то время как империя оказала Киликии огромную помощь, а в самой Армении за ужасами завоевания последовали довольно долгие годы толерантности.
А что за страна, Армения, чем она примечательна? Прежде чем заговорить, я опустошаю полный стакан водки, потом вдохновенно восклицаю:
— Армения — это такая страна, что!..
И осекаюсь, не зная, как продолжить. Потом, решив, что я не так начал, выкрикиваю:
— Армения — это такая страна, где… — но и это предложение остается недосказанным.
Все терпеливо ждут, пока я соберусь с мыслями. Но тут за нашими спинами возникают вооруженные люди, которые меняют историко-филологический ход нашего вечера.
16
Их двое, один — блондин. Они наставляют на меня свои пушки и, судя по всему, готовы стрелять без предупреждения. В тот же момент с другой стороны выходят еще трое, и тоже вооруженные. Они что-то кричат на монгольском, прицеливаясь из карабинов в первых двух. И тут в дело встревают еще пять человек, облаченных в полицейскую форму. Эти тоже с пистолетами и автоматами наготове. Никто не опускает оружия. Взгляд мой натыкается на большие жирные куски баранины, которой мне так и не удалось отведать. Если они еще долго собираются так торчать, то, может, еще успею? Я уже протягиваю руку к столу, но девушка со всей силой оттаскивает меня. Несмотря на хмель, до меня доходит, что каждое мое движение может вызвать огонь. Один из полицейских, видимо, старший по чину, выставив вперед левую руку, однако не опуская пушку в правой, обращается к людям в гражданской одежде чуть ли не с целой речью. Эти, кажется, на миг колеблются, но не сдаются.
И тут воздух наполняет шум двигателей. Вскоре мы различаем вертолеты американского типа с включенными прожекторами, которые совершают посадку метров на триста севернее от нас. На перевале, который находится в противоположной стороне, тоже что-то происходит — тишину нарушают пулеметные и минометные очереди.
Пользуясь тем, что все сбиты с толку происходящим, полицейские разом нападают на всех вооруженных людей. Блондин получает ранение в ногу и живот, его дружок скрывается во мраке. Двое из второй компании бросают оружие и приседают на землю, третий, приставив пушку к массивной спине полукровки и прикрываясь им, ретируется. Отойдя на достаточное расстояние, они поворачиваются и бегут по направлению к холму. Полицейские надевают наручники на пойманных. Блондин, задыхаясь, стягивает с себя повязку, и выясняется, что это мой знакомый по самолету — венгр. Он обвиняет меня в том, что я трепался где не надо о просроченных лекарствах. Сообщает, что он инопланетянин и погибает по моей вине. А чего ты тогда говоришь на венгерском? А на каком еще прикажешь говорить? Была созвана специальная вселенская конференция, самым удобным был признан армянский, язык дикий и непокорный, в котором дышат мужество и сила, но его невозможно использовать в качестве тайного языка, поскольку армяне есть повсюду на земле… Откуда же нам было знать, что армян, знающих венгерский, тоже можно встретить на каждом шагу? — говорит он и постепенно принимает свой истинный облик: огромное туловище, маленькая голова, большие доверчивые глаза…
— А зачем инопланетянам заниматься торговлей просроченных лекарств?
— А под каким еще предлогом прикажешь пробраться в Монголию, где скоро начнутся события, которые потрясут мир…
Я бы возразил, что это не самый лучший предлог, но мне еще надо успеть задать главный вопрос: что за события?
США и Россия… — начинает он по-венгерски, но вскоре переходит на какой-то свист, который я не понимаю. В его передней лапке сверкает бирюзовый четырехугольный камень, и инопланетянин исчезает. Спустя какое-то время неведомым для меня образом у меня в мозгу звучат его слова: “Знай, мы заберем тебя отсюда! Когда ты будешь в самой безысходной ситуации. Но она покажется тебе раем, по сравнению с той карой, которая падет на твою голову у нас”.
Кто-то из мрака стреляет в нашу сторону. Похоже, это полукровка. Один из полицейских, повалив на землю столик, гасит свечи и керосиновую лампу и открывает ответный огонь.
Из американских вертолетов уже спускаются солдаты и, видимо, намереваясь окружить нас, разбиваются на два крыла и движутся вперед. Старший полицейский наспех просит у меня прощения через переводчицу за то, что они использовали меня в качестве приманки, но им никак не удавалось набрать достаточно улик, чтобы сцапать шайку похитителей сокровищ и напасть на след участников сделки с просроченными лекарствами. Нам с археологами он предлагает вооружиться. Я хватаю карабин с тремя обоймами и пистолет. Мы бежим в сторону перевала. Мы еще недостаточно далеко отошли, когда метким ударом гранатомета наша юрта взлетает в воздух. Я стреляю назад, поначалу часто, почти безостановочно, потом через каждые пятнадцать метров, чтоб поберечь патроны… за что сам себя и упрекаю, а ну как я их все не израсходую, а меня убьют? На подступах к перевалу нас встречает монгольский пограничник. Он сообщает, что китайцы осаждают проходной пункт. При виде нашего малочисленного состава он разочарован — думал, что это подмога.
За нашими спинами идет сильная перестрелка. Мы отступили так неожиданно, что американцы стали палить друг в друга.
Когда мы добираемся до позиций пограничников, половина их отряда из двадцати человек уже перебита. Я беру у одного из павших пулемет, пристраиваюсь в углублении в скале и принимаюсь обстреливать то одну сторону перевала, то другую. От грохота моего пулемета в ушах у меня гудит, температура, кажется, подскочила еще выше — все признаки атипичной пневмонии. В таком положении меня застает подползший ко мне археолог, сопровождавший нас с базовой стоянки. Он протягивает мне мобильник. Я не понимаю, в чем дело. Оказывается, Тигран каким-то образом раздобыл его номер и позвонил. Он требует, чтобы я немедленно вернулся в Улан-Батор. Поскольку скоро на китайской границе начнутся боевые действия. Я кричу в трубку, что они уже начались, но он меня не слышит, жалуется, что телефонные линии уже выходят из строя, в трубке постоянно какой-то скрежет и щелчки. Ты в повязке? — спрашивает он. Нет! — кричу я в ответ. Тебе кажется, что это геройство, но ты имеешь право на это, только если подвергаешь опасности собственную жизнь, отчитывает он меня, помни, что ты можешь заразить и других, тех, кто ценит свою жизнь. Он, разумеется, имеет в виду себя, но я представляю своих родных и друзей — я ведь действительно мог бы сам, того не ведая, передать им вирус… И именно в этот миг я вдруг вижу себя со стороны — высокий черноволосый, седобородый, с пулеметом в руках, с закинутым за плечо карабином и воткнутым за пояс пистолетом, герой, борющийся за свободу монгольского народа… авантюрист, который не думает ни о ком и ни о чем. Я машинально ищу повязку, ведь пневмония уже засела во мне, но вспоминаю, что выбросил ее…
Я выбираюсь из своего укрытия, пускаю очереди и кричу во всю глотку, что потерял повязку… что понятия не имею, где находятся сокровища… что никаких армянских сокровищ и в помине нет… что и наш народ не такое уж сокровище… На последней фразе осознаю, что кричал на армянском, и радуюсь — это, небось, государственная тайна. Полицейские дают мне понять, что, если я не прекращу, они вынуждены будут сами меня пристрелить — я будто нарочно привлекаю огонь в нашу сторону…
…Да, не так я себе представлял раскопки. В глубине души я лелеял тайную надежду, что нам с Тиграном удастся обнаружить древнюю цивилизацию. Мы тогда объявили бы местным: We are Armenians1, именно так — почему-то на английском. То есть, ясно почему, так они наверняка бы поняли — если не совсем дремучие. Хотя есть опасность, что решили бы, будто ослышались, мы должно быть сказали: We are Americans2… Но в таком случае один из нас, во имя расовой справедливости, должен быть чернокожим… Тигран был толстогубый, смуглый… Но не настолько, чтоб сойти за негра, в лучшем случае он потянул бы на латиноамериканца… Вместо всего этого потерянная цивилизация сама меня нашла… недавно потерянная американская цивилизация…
Я жалею о монгольском путешествии, но, кажется, уже зашел слишком далеко. Догадываюсь ущипнуть себя, чтоб пробудиться: ведь программу мою отвергли, путешествие мое воображаемое. Боль я чувствую, но не прихожу в себя в Ереване, а напротив — на меня скатываются отколовшиеся от выстрелов обломки скалы… Сейчас меня прихлопнет либо лекарственная мафия, либо кладоискатели… А если это им не удастся, тогда китайцы, американцы и, наконец, монгольская полиция. Но если даже мне чудом удастся из всего этого выкарабкаться, то в конце концов меня все равно ждет атипичная пневмония…
Ох, до чего же мне худо… Кайф!..
Пытаюсь вспомнить, говорил ли я когда-нибудь, что готов к жесточайшей расплате, лишь бы написать повесть под названием: “Mobility”. Может, и говорил, и не раз, и не только в связи с литературой… раз уж в меня палят со всех сторон… Получается, что и вправду в сорок с лишним лет смерть может явиться человеку как желанный исход (не в смысле самоубийства).
И в тот самый миг, когда еще чуть-чуть — и десятки пуль пронзят мое тело, откуда-то сбоку на меня прыгает монгольская девушка и валит на землю. Она тащит меня в какую-то расщелину в скале. Вся голова у меня в крови, не знаю — ранен я или это просто царапины… А что же станет с Хетумом, волнуюсь я, пока с непонятным опозданием (видимо, виной тому жар) не вспоминаю, что он в целости и сохранности добрался до Киликии.
…Ну что меня дернуло уезжать из Армении? Ведь я был в положении, о котором мечтал всю свою жизнь: не имея никакой другой работы, кроме писательства и чтения книжек, умудрялся содержать и себя, и семью… Знать бы, что это за игра судьбы, что не дает писателю спокойно сидеть на месте, а вышвыривает его из любого спокойного гнезда, окружения, страны… Если бы!.. Нееет, довольно этих “если бы”!.. Вспомни лучше, что ты мечтал и о другом… Чтобы полюбить кого-нибудь без памяти… Чтоб и она полюбила тебя… таким, какой ты есть… восхищалась бы твоими работами…
Все вокруг нас дребезжит под ударами бомб и снарядов. Девушка закидывает мне руку за плечо и просит рассказать что-нибудь из написанного, а можно и новое. И я начинаю так: “Из Монголии я собирался отправиться в Бразилию”…
2003 г.
1 Мы армяне (англ.).
2 Мы американцы (англ.).