Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2008
Пусть дыбом стоит на загривке шерсть,
а в легких — черным-черно.
Пусть поздно помнить уже о душе,
просыпанной как пшено.
Пусть тело, что кукушачий клюв,
подобия ласки ждет…
Но прежде, чем опять полюблю,
я знаю, что это пройдет,
что более не повторится детсад —
точнее, частный эдем, —
где мучились уймой умных досад,
но были друг другу всем.
И мерзкий привкус вязнет во рту —
как будто перекурил.
И в позвоночнике падает ртуть
от слов, что проговорил.
* * *
Трижды блажен, кто введет в песнь имя…
Мандельштам
Отступает Арал — и злой
по пятам ползет солончак.
Человек, ставший этой землей,
сохранится нетленен, как
волосатый какой-то слон,
замурованный в мерзлоту.
Доживет до конца времен.
Первым станет на Страшном Свету.
Не гнилого мяса кусок,
не оскалившийся костяк —
бесполезная злая соль
сохранит его дух и стать,
уязвимость случайных тел,
своенравность неловких воль…
Так Господь охраняет тех,
кто в строку свое имя ввел.
* * *
Опомнись, говорю: есть музыка на свете.
Есть музыка и над.
Иначе для чего огнями звезд рассверлен
густой небесный ад?
Не в Канте дело тут, и не в императиве
(сам ты императив!) —
а просто — пустоте посильно воспротивясь,
поймай ее в мотив.
Огороди ее решеткой звукоряда.
На паузы нарежь.
Пусть невеликий смысл — зато какая радость
укрывшимся в норе
живым и теплым. Тем, к кому заместо скорой
спешат на помощь, если дело швах,
не жириновский бодрийяр киркоров, —
но светлый Данте,
но бессмертный Бах!
Ночной разговор
Дом ветшает. Давно пора приступать к ремонту.
А хозяин, не зря раззора в упор,
как зегзица мужская сзывает живых и мертвых
на ночной разговор.
Им мешают слетаться жены сторожевые
и границы, и грань, за которой темно.
Откликаются чаще мертвые, чем живые, —
но не все ли одно?
На кухонном совете, на птичьем базаре, в застолье
спорим, как устоять супротив
энтропии всеядной с зияющей пустотою.
Живу душу спасти.
На два фронта не сахар… Галдят вразнобой перестарки
в небесах над оглохшей Москвой.
Но, прощаясь навек, на столе оставляют подарки
мертвый или живой.
Вот — заезжим славистом забытая марихуана
(жаль, Дениска ушел на покой).
Вот Бахыт написал про армию Цинь Ши Хуана,
словно Борхес какой…
* * *
Ни милости, ни славы не прошу —
но просто слушаю, пишу, дышу,
беспечно полагая наперед,
что выдохнутый воздух не умрет
(точней, умрет не сразу), что от слов
кому-то станет горько и светло —
ведь, истончаясь и сходя на нет,
непраздный сердцем оставляет свет
и не подозревает, одинок,
пожар в полнеба или огонек
зажечь на память суждено ему,
когда сойдет в целительную тьму…
В любом раскладе все его труды —
лишь отсвет промыслительной Звезды.
* * *
Не забывай меня, не забывай,
когда надрежут черный каравай
и ломтем стопку полную накроют.
Не забывай, когда меня зароют.
Сам ведаю — к гадалке не ходи —
тебя не будет там, когда один
(при небольшом стечении народа)
останусь я наедине с природой.
Хлеб выйдет птицам, водовку бомжи
скрадут через часок — и значит, жизнь
продолжится. Мне этого достанет,
когда меня не станет.
Но все-таки не забывай, прошу,
не слов, что написал и напишу
еще, Бог даст, — а малости первичной:
изгиба губ, дурашливой привычки…
* * *
…зеницы мне не отверзал,
не требовал всуе молиться —
но Ангел Отчаянья взял
за шкирку рукой мускулистой.
Он выступил из потолка
и буднично, оперативно
поглубже мне кляп протолкал
и в камеру тесную втиснул,
чтоб шепоту Бога внимать
осмысленней и беспощадней —
сквозь вечную мать-перемать,
сквозь рынок людской петушатни.
Чтоб жертв и жестоких ловчил,
и всех палачей безучастных
не жечь — но посильно лечить
глаголом, мычаньем, молчаньем.
* * *
“Потешная зависть поэтов…”
Т.К.
В белом плаще с кровавым подбоем,
в коже свиной с золотым обрезом —
стать бы литературным плейбоем
и разминуться с сумрачным лесом.
Метапоэзы как нежный предок
в клубах читать с изможденной мордой —
чтобы от строчек у девок прело
и истекало межножье медом.
С легкостью выкроить по лекалу
имидж, пластически растяжимый…
Как там Тимур обронил лукаво? —
всякий об этом мечтал полжизни.
Как научал Дмитрий Саныч Пригов,
в литературных проектах тертый?..
Поздно; а выше себя не прыгнешь —
можно лишь глубже и монотонней.
Можно лишь благодарно втерпеться
в бред биографии произвольной,
где еле слышен вопль псалмопевца,
перевираемый переводом.
Нужно смириться с ним, как с болезнью,
лишь совершенствуя страшный навык
в этом занятии бесполезном —
главном, единственном этом занятье.
С детства любил слонов: незлобивой
мощи исполнен хобот трубящий.
Сколько же, Боже, потребно бивней
для воздвиженья собственной башни?