Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2008
Анатолий Королев. Stop, коса!: Роман. — М.: Гелеос, 2008.
Во имя добра и любви человек не должен позволять смерти господствовать над своими помыслами.
Томас Манн “Волшебная гора”
“Stop, коса!” — роман о смерти и бессмертии. Именно так. Не меньше.
Анатолий Королев “обуян идейной гигантоманией”. Это не я говорю. Это сказал Юрий Домбровский еще в начале семидесятых годов прошлого века.
…Пять лет назад в маленьком издательстве “Футурум БМ” в серии “Производная времени” вышла в свет удивительная книга. Издательница, Анна Бердичевская, в стремлении определить ее жанр изобрела слово “жизнечеловекотекст”. В книге опубликован дебютный роман Анатолия Королева — фантастическая притча “Дракон”. Но не только. Роману-притче аккомпанирует и с ним контрастирует мемуарный очерк “Утонувшее время” — реальнейшее и документальнейшее повествование о “месте и времени”, в которых возник роман. Но и это еще не все. Когда молодой автор решительно послал рукопись “Дракона” не куда-нибудь, а в “Новый мир” (это было в семьдесят первом году), редакция ожидаемо отвергла сюрреалистический гротеск. Но поворот жизненного сюжета вокруг “Дракона” все же оказался неожиданным. Внутренним рецензентом романа выступил Юрий Домбровский, и его отзыв теперь украшает книгу, выступая свого рода предисловием к непризнанным дерзаниям юности и будущим свершениям зрелости.
Мастер оказался прозорлив в констатациях, но ошибся в предсказаниях: “Автор не только молод и обуян идейной гигантоманией, но и по-настоящему талантлив. Он любит слово, знает его вкус и эмоциональные возможности, он умело пользуется тонкими оттенками смысла и чувства. У автора зоркий глаз художника”. Юрий Домбровский звал талантливого и зоркого дебютанта поскорее оставить идейное и формальное экспериментирование и обратиться к реалистическому письму. Такая эволюция, утверждал рецензент, “так или иначе” все равно произойдет, ибо молодой автор поймет главное: “Все самые трудные битвы за самые возвышенные и отвлеченные истины ведутся очень простыми средствами — в том числе здесь, на наших улицах и в наших домах. И люди, о которых приходится говорить, за которых стоит сражаться (или с которыми приходится сражаться), так же просты и будничны, как сам автор и его читатель. Не Георгии Победоносцы, не драконы, не клоуны, а наши добрые или злые соседи. И поняв все это, он напишет наконец настоящую вещь”.
Имея с советской властью “стилистические расхождения”, Королев опубликовал первую “настоящую вещь” в девяностом году — “Гений местности. Повесть о парке”. Никакой будничности. Тот же идейный гигантизм. На суд вызвана Красота: самая загадочная и влекущая, утешительная и разрушительная, хрупкая и неколебимая константа бытия. В “Гении местности” просматривается замысел следующей повести, “Голова Гоголя”, когда в размышлениях о высшей справедливости, которой всегда сопутствуют высшие меры, появляются образы французской революции: “По робеспьеровской формуле (быть зрелищем для самого себя), вся власть в обществе отныне отдавалась Красоте. В первую очередь Красоте организованных масс на фоне организованного пространства, красоте солидарного вида. Эстетика получала неограниченные права над зрелищем-бытием”.
Такого рода идейное “наследование”, когда произведение “подхватывает” образы-проблемы предыдущего, становится характерным для Королева. Внимательному читателю нетрудно заметить, что ключевой символ “Косы” уже намечен в романе “Быть Босхом”.
“Как же играть в такие безумные шахматы, без всяких правил?”
В такие шахматы, где ставкой были дни нашей жизни, уже играл со смертью Босх.
В такие шахматы, где выигрыш — бессмертие, сыграет с Богом Никита Царевич, герой романа “Stop, коса!”.
Творчество Анатолия Королева — сильный козырь для тех отечественных теоретиков, которые в постмодернизме видят не беспечное и легкомысленное “резвление”, а трагический накал, экзистенциальную горечь, возврат к крупноплановым темам, к истории, эпике, к диалогу с предшественниками (так пишет, например, И.С. Скоропанова в книге “Русская постмодернистская литература”).
Роман — островыразительный образец именно такого постмодернизма, построенный на принципе многоуровневого контраста.
Контраст идейно-формальный: серьезнейшая, трагическая проблема исследуется в китчевых сюжетных формах.
Стилистический контраст: расхожая убогость современного и рекламных формул жаргона выступает на фоне виртуозного языка авторского повествования.
Собственно сюжетный контраст: элементы детективно-мистического и сатирического романа, обыгрывающего стереотипы массовой литературы, сталкиваются с романом исповедальным, реалистически-психологическим. Королев “подарил” герою воспоминания и впечатления собственного детства, о чем мы можем судить по очерку “Утонувшее время”.
Тема смерти вводится разом на всех уровнях. В начале романа точкой пересечения детективной “приманки-обманки” и исповедального повествования возникает “письмо с того света”.
Герою пишет отец, с которым тот, оставшийся с матерью после развода родителей, уже много лет не виделся: “Ты прав, мой мальчик, нам давно пора встретиться, но, увы и увы, ты опоздал. Я погиб, то ли по глупости машиниста, то ли по собственной воле. Искать встречи теперь поздно и бесполезно. Даст бог, увидимся на том свете”. Что это, жуткий розыгрыш? Никита, преуспевающий представитель столичной гламурной тусовки, отправляется выяснить правду в маленький казахстанский городок, где во всей красе еще цветут советские реалии, памятные герою по провинциальному детству. Там разворачиваются невероятные события. Никиту подстерегает и криминальный сюжет в декорациях нищего захолустья, и самая настоящая геенна — правда не огненная, а ледяная. Ею оказался местный мясокомбинат: “Четыре страшные лапы очередью когтей вышли из-за угла и направились в мою сторону, лязгая хватами величиной в человеческий рост”.
Никите удается спастись от церберов с ада-мясокомбината, но это только начало. Ему предстоит узнать о себе невообразимое. Что он “призван”, что он, сам того не зная, был хозяином и повелителем волшебного предмета, камня-безоара, который дает ему право участвовать в игре в мистические шахматы, ставка в которой — бессмертие, возможность сказать безносой “сгинь!”.
Это глюки или взаправду? — спрашивает ошеломленный герой и узнает, что “это глюки, которые происходят взаправду”. Может быть, вся эта круговерть мистических приключений только привиделась Никите, потрясенному смертью отца? Если так, то он был знатоком и ценителем фантастической литературы и развернул перед читателем виртуозную и серьезную пародию.
В мистико-фантастическом пласте романа отчетливы переклички с творчеством Виктора Пелевина. Именно с “Generation П”. И таинственная, самому герою долго не понятная призванность: в “Generation” — стать супругом богини, в “Косе” — сойтись в игре с богом. И антураж шумерской мифологии, и некое могущественное “братство”, подобное “халдеям” в “Generation”. Должна признаться, что меня эти переклички напрягали, вызывая желание, чтобы их не было.
Хотя мотив таинственной призванности возникал еще в мистико-приключенческом романе Королева “Охота на ясновидца”, который вышел в свет в 1998 году, на год раньше “Generation П”. Там героиня, сирота-детдомовка, отчаянно допытываясь у жизни “кто я такая?”, узнает — по нарастающей, что она дочь блестящего дипломата, что она богатейшая наследница, что она — олимпийская богиня, призванная сокрушить власть Зевса…
Параллельно грохочущему фантастическому сюжету тихо всплывает реалистический: психология мальчика, обожание матери, любовь-ненависть к отцу, тяготы взросления с мучительным открытием: неужели я настоящий и действительно смерть придет? Понимание и проживание смерти ребенком исследованы пристально и откровенно: “В школе я впервые подробно разглядел ее в кабинете по анатомии человека. Она стояла в шкафу, за пыльным стеклом: скелет ростом с учителя, череп, надетый на позвоночник, от которого отрастали посередине прутья костяной клетки, а ниже торчали уши двух дырявистых бедер, от которых росли вниз костяные ноги-ходули. И это ты! Думал я с любопытством естествоиспытателя. Смерть больше всего походила на капкан: ребра обнимали облачко легких, а в дырках черепа-скорлупы просвечивал огромный грецкий орех– мой мозг. Больше всего ужасала раздвоенность — в тебе тайком от тебя прятался страшный костяной человек-мертвец без глаз и безо рта и ждал твоей смерти. Каждую ночь он укладывался внутри тебя, словно в постель, и лежал вместе с тобой, обнимая костями красное сердце”. Мне кажется, это ново, высказано пронзительно и отчетливо, и многие, вспоминая себя, согласятся, что подобные мысли, неоформленные и неуверенные, знакомы детству.
Выросший герой перестал ужасаться “скелетом внутри”. Напротив, ему с нежностью и восторгом воображается “сладостный финик — череп любимой: глазницы, в которых мерещились ее глазные яблоки величиной в сливу, верхняя и нижняя челюсть, украшенная зубами, провал носовой кости с перегородкой, живая лобная кость, на которой сиял жемчужиной стали пирсинг на левой брови<…> я целовал глазами все черепные косточки Куки: теменные, височные, затылочные, лобзал сосцевидный отросток височной кости, любовался скатом затылочной, прикипал взорами к турецкому седлу и цепочке шейных позвонков, на которых череп грациозно покачивался как погремушка для ангела”.
Красота или безобразие человеческого тела “изнутри” — это же глубинная религиозно-философская проблема, которая большинством писателей и религиозных философов решалась так, что человеческое тело — “требуха”, милосердным богом прикрытая кожей, но наша истинная телесная сущность — безобразие и смерть. Герой тургеневского стихотворения в прозе “Черепа” в ужасе “не смел прикоснуться к собственному лицу, не смел взглянуть в зеркало”, стоило ему подумать о том, что делается под “тонкой шелухой кожи”. Насколько мне известно, только Юкио Мисима думал иначе, вопрошая в романе “Золотой Храм”: “Чем это так отвратительно наше внутреннее устройство? Разве не одной оно природы с глянцевой юной кожей? Что же бесчеловечного в уподоблении нашего тела розе, которая одинаково прекрасна как снаружи, так и изнутри?” Теперь эту традицию — на мой взгляд, глубоко человечную — подхватывает герой романа Королева.
Верующего человека роман, вероятно, шокирует. Ведь смерть и бессмертие проходят по ведению религии, чьи решения окончательны и обжалованию не подлежат. Впрочем, атеист его тоже вряд ли примет — с идейной стороны, потому что это повествование и о страстных поисках веры.
“Бог мой, затрепетало мое сердце — неужели чудо возможно, и Бог есть, и сфинкс у пирамид только кажется мертвым камнем, и сын Божий Христос воскрес после казни, и из пупка Шивы вырос Авалокитешвара, и нет Бога кроме Аллаха и Мухаммед пророк его!”
“Ни на солнце, ни на смерть нельзя смотреть в упор” — эта знаменитая максима Ларошфуко не раз вспоминается при чтении романа. На бессмертие тоже нельзя смотреть в упор. Именно поэтому писатель выстраивает систему зеркал, многообразно преломляя проблему и заставляя читателя посмотреть в такие зеркала, в которые вообще-то он глядеть избегает.
… А Никите Царевичу, сыгравшему вничью в роковые шахматы, достался огромный и нелегкий выигрыш: чувство реальности, вины и горечи. Одиночество и память. “Оказывается — на самом деле — все это время я хотел поговорить с умершим отцом, а не с Богом”.