Беседу с доктором философских наук, профессором Игорем Григорьевичем Яковенко ведет Ирина Доронина
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2008
И.Д.: Игорь Григорьевич, “Национальная культура в опасности! Она гибнет!” — этот стон несется над Россией. Причем “гибель” национальной культуры трактуется как одна из наиболее существенных причин всех прочих бед — и экономических, и экологических, и демографических, и межнациональных… Мне хотелось бы узнать ваше мнение о нынешнем состоянии русской национальной культуры. Но прежде нужно, наверное, определить, что же такое национальная культура с точки зрения науки и действительно ли она столь важна для жизнедеятельности общества?
И.Я.: Давайте начнем с того, что в России нация, как ее понимают в западной культуре, не сложилась. Нация возникает там, где складывается национальное государство, есть частная собственность, частный интерес, где произошел распад традиционных общностей. А Россия по существу была империей до 1991 года, где формирования нации (повторю, в общепринятом на Западе смысле слова) не произошло. Да и после 1991 года наше развитие не пошло в направлении формирования национального сознания. В последние годы нам энергично втолковывают, что русские — это значит православные. А ведь национальное сознание по сути своей секулярно, оно предполагает, что вера — частное дело каждого. Конфессии не скрепляют нацию. Так было лишь в Средневековье. Подданные австрийских Габсбургов были по преимуществу католиками. И если ты был католиком, то никакого значения не имело, венгр ли ты этнический, немец или хорват. Так же как и в Российской империи: в православие перешел — значит, ты русский, а на каком языке ты разговариваешь дома с детьми — не важно.
Нация в новоевропейском смысле — это такое ЗАО (закрытое акционерное общество). Его создают люди, объединенные в национальное государство культурой, историей, гражданством. Конечно же любой нации присущ национальный миф, свод идеалов, каталог ценностей. Но прежде всего нация и национальное государство консолидируются и воспроизводятся во имя реализации интересов своих граждан. Заметьте, парламентские демократии и устойчивая демократическая культура формируются в тех странах, где сформировались зрелые нации. Происходит это потому, что демократия обеспечивает самый эффективный механизм выявления и защиты интересов граждан.
Как вы понимаете, в России и прежде, и сейчас доминируют другие ценностные ориентиры. Но это совсем не означает, что здесь не сложилась собственная культура. В нашей стране сформировалась своя зрелая и вполне уникальная культура. Человек вне культуры не существует. Если русская культура гибнет, значит, вместе с нею исчезает народ — ее носитель. Я отношу высказывания такого рода к традиции интеллигентского катастрофизма. Но то, что наша культура переживает сегодня очередной кризис, вне всяких сомнений.
И.Д.: Очередной?
И.Я.: Да, я настаиваю на том, что принципиально нынешний кризис не отличается от кризиса начала прошлого века. Когда говорят о “крахе национальной культуры”, действительно предполагается, что все знают, что такое национальная культура, и не сомневаются, что национальная культура — это безоговорочно хорошо. Я хотел бы повернуть наш разговор в плоскость реальности.
Социология чтения показывает, к примеру, что знакомство массового читателя с Пушкиным ограничено скромным школьным курсом. Полагаю, что и “Войну и мир” люди в массе своей знают по фильмам, а не по толстовскому тексту. Однако это ситуация, свойственная не только современной русской культуре. То же происходит и с англичанами, и со шведами, и с французами. Однако национальная культура не сводится к литературе и чтению. Как вы думаете, о чем конкретно радеют те, кто скорбит об утрате национальной культуры?
И.Д.: Кто о чем. Кто-то имеет в виду культуру бытовую, кто-то художественную, высокую и массовую, городскую и сельскую, этническую, доминирующую культуру и субкультуры, даже контркультуру, а также культуру физическую и массу других составляющих, каждая из которых несет национальные особенности и каждая из которых теперь якобы утрачивает их, а вместе с ними и былой высокий уровень. Не забудем еще и культуру политическую.
И.Я.: Вот-вот, очень кстати насчет политической культуры. Она-то в России обладает невероятной устойчивостью. Российская политическая традиция стоит на том, что власть здесь является единственным политическим субъектом, а все население объектно. Это идет с XIII века, от Андрея Боголюбского как минимум, до сегодняшнего дня включительно за вычетом краткосрочных эпох распада общества и последующего его структурного преобразования, которые в русской истории называют “смутами”. Во времена смут государство в России проседает, и в обществе начинают доминировать иные политические традиции. Однако проходит время, и по мере стабилизации нового государства возвращаются устойчивые политические традиции. С семнадцатого века этот сценарий проигрывался три раза. В нормальном, устойчивом состоянии российская власть субъектна по преимуществу, а население — верноподданно. Это принципиальный элемент нашей национальной политической культуры. Он что, размывается? Я полагаю, мы, напротив, наблюдаем укрепление этой политической традиции.
И.Д.: Зато высокая культура, коей Россия прежде гордилась, похоже, действительно приходит в упадок.
И.Я.: С высокой культурой дело обстоит следующим образом. В России советского периода высокая культура была в известном смысле “аристократической”. Были люди, производившие высокую культуру, — и был мощный по объему слой советских интеллигентов, которые ходили себе на работу, где им зачастую платили зарплату лишь за то, что они являлись в девять часов утра, а уходили в шесть вечера. На работе можно было пить чай, устраивать бесконечные перекуры, заводить романы… На работе, кстати, прекрасно читалось. Советский интеллигент, получавший то, что я для себя называю “пособием по скрытой безработице”, весьма скромное, но гарантированное, имел массу времени, чтобы читать, ходить на Таганку, быть в курсе разных событий в области культуры.
Эта реальность сейчас коренным образом переформатировалась. Всеобщая богадельня кончилась. Люди попали в жесткие конкурентные условия. Сегодня нужно быть компетентным, отвечать за себя, много работать. Надо быть подвижным, постоянно осваивать новое, “быть в форме”. Радикально изменился жизненный контекст, и с ним в значительной мере изменился характер художественной культуры. Пришел масскульт. Признаем, масскульт был и в советское время — вспомним исторические романы массово-культурного типа, соответствующие фильмы, музыкальные произведения… Но тогда были свои критерии высокого и низкого, добротного и низкопробного. Здесь надо сказать, что реализовывавшийся в Советском Союзе коммунистический проект нес в себе культурно-просветительскую идеологию. Вспомните: лозунг “Знание — сила”, общество “Знание”…
И.Д.: “Культуру — в массы”, “Народное просвещение”…
И.Я.: Идея просвещения неотделима от некой шкалы ценностей: есть высокое искусство, накопленные народом художественные сокровища — и есть миссия интеллигенции, деятелей науки и культуры нести “в массы” лучшее, воспитывать вкус читателя и зрителя, способствовать личностному культурному росту. Отметим: с концом советской эпохи просвещенческая парадигма кончилось. Параметры культурного процесса задают иные детерминанты, прежде всего — рынок. А на рынке востребованы те формы культуры, которые адаптивны с точки зрения выживания в сегодняшнем мире. Так как мир этот жесткий и, по небезосновательному мнению многих, бездуховный, то востребованными оказываются те формы культуры и те произведения, которые помогают человеку вписаться в окружающую действительность.
И.Д.: Например, “Кривое зеркало”, брр.
И.Я.: Я, разумеется, не утверждаю, что это справедливо в отношении всех без исключения членов общества, но в массе это именно так. Если то, что ты читаешь, видишь в кино и театре, слышишь по телевидению или радио, повышает в тебе уровень конфликтности, рождает протест против окружающего мира, выталкивает тебя из него, то такой тип культурной продукции будут потреблять лишь небольшие группы людей с обостренной совестью или развитыми культурными потребностями. А “массовый человек” ищет развлечений, которые позволяют ему отдохнуть и вписаться в этот мир. Нынешний масскульт как раз этим и занимается — вписывает “среднего” читателя-зрителя-слушателя в изменившийся жесткий, несентиментальный мир.
И.Д.: А насколько такая “культура” вписывается в российскую традицию?
И.Я.: Я убежден, что нельзя быть автором, живущим в России, говорящим на русском языке, воспитанным в этой среде, и создавать нечто, совершенно чуждое местной традиции. Это просто новый лик русской традиции. Масскультовский лик. Он может отталкивать. Для какого-нибудь белого эмигранта советская литература 20-х — 30-х годов была не менее чудовищна, и он темпераментно отказывал ей в праве иметь какое бы то ни было отношение к русской традиции.
И.Д.: То есть в наше время массовая художественная культура создается и потребляется с целью психического самосохранения “среднего” индивида?
И.Я.: Вы абсолютно правы, я только хочу эту мысль сформулировать более общо, придать ей статус закономерности. Во все времена и повсюду люди выбирают в современной им художественной культуре то, что позволяет осмысливать окружающий мир, минимизируя конфликт между собой и миром. Конечно, это не касается пророков, людей, склонных стремиться к изменению действительности, либо, напротив, удаляющихся от нее в скиты. Но таких — всегда меньшинство. А средний человек ищет и в религии, и в идеологии, и в мифах, и в литературе, и в искусстве то, что примирит его с миром и впишет в него.
И.Д.: Но высокая культура создается незаурядными людьми и не должна быть подвластна конъюнктуре.
И.Я.: Революционеры в области духа являются революционерами в тот момент, когда они творят, а через некоторое время созданные ими образы покрываются патиной, они превращаются в столпов классики, и в наступающем, изменившемся мире их произведения уже помогают огромному числу людей находить внутреннюю гармонию.
И.Д.: И таким образом тоже осуществляется преемственность национальных традиций в культуре?
И.Я.: Несомненно. Глядя на советский период нашей истории, мы не можем не видеть, что он был плотью от плоти России, русского духа. Он был выношен и рожден русской логикой. Так же и сегодняшние процессы, происходящие в нашей стране, рождены русской историей и непосредственно ее советским этапом. Они его отрицают, отторгают, они с ним не совпадают на тактическом уровне, но в глубинных основаниях это та же традиция.
И.Д.: А в чем, с вашей точки зрения, состоит эта самая “русская логика”, которая пусть в разных обличьях, но неизменно проявляет себя на протяжении нашей истории?
И.Я.: Поясню на конкретных примерах. Давайте вспомним, что мы читали у русских эмигрантов, проигравших Гражданскую войну: Россия кончилась, она исчезла, сгинула в три дня. Но что они называли Россией? Самодержавие, православие, народность — самые простые вещи. Если так формулировать суть, то да, Россия кончилась. Но если мы заглянем вглубь, увидим, что суть России не в самодержавии, православии и народности, а в верности одной-единственной универсальной идеологии, в идеократии — либо православной, либо коммунистической. В тоталитарном характере власти — будь то самодержавный царь, будь то генеральный секретарь. И эти сущностные черты нашей культуры тоже вполне сохранились.
Сохранился и ее имперский характер. Полноценная империя возникает при Иване Грозном. После Смуты Романовы собрали и расширили ее. Далее империя была восстановлена в ходе Гражданской войны и достигла максимальной мощи при Сталине. Современные сталинисты в один голос утверждают, что достижение предельного в отечественной истории имперского величия было высочайшим завоеванием сталинской эпохи. Сегодня мы часто сталкиваемся с идеологическим использованием понятия “российская цивилизация”. Для политиков и идеологов, обращающихся к идее российской цивилизации, характерно имперское видение России. Как мне представляется, имперское видение России живет и в массовом сознании. В этом смысле я никакого исчезновения российской духовной традиции тоже не усматриваю. Другое дело, насколько все это адекватно реальности и исторически перспективно. Но это — тема для специального разговора.
Таковы некоторые универсальные характеристики русской культуры. На каждом историческом этапе они по-своему формулируются и новые формулировки могут показаться неискушенному наблюдателю отрицанием традиции, но по сути это все одно и то же: нужно, чтобы была одна религия, одна идеология, один правитель, одна культура…
Часто ли мы наблюдаем в сегодняшней действительности толерантность, способность без предубеждения воспринимать иное мнение? Является ли разномыслие для нас духовной ценностью? Думаю, что минимально. Это тоже традиционно для России и никуда не девается.
Кто-то говорит, что Россия — страна, в традициях которой жить “без денег” или “мимо денег”. Это неправда. Она была “вне денег” разве что в советскую эпоху, да и то, скорее, на уровне деклараций. Социальная практика была гораздо шире советского канона. А до революции… Конечно, в России никогда не было настоящей частной собственности, а было условное держание, которое давала власть, но рынок, торговля, если и не были главным, магистральным элементом русской реальности, присутствовали постоянно. И был частный интерес, и было многое из того, что есть и сегодня, просто в другой пропорции.
И.Д.: Для России как многонациональной страны, очевидно, чрезвычайно важна и еще одна составляющая понятия культуры — этническая культура, или этнические культуры, учитывая полиэтничность ее населения. После начала перестройки в стране пошли мощные миграционные процессы, которые не могут не размывать этнические культуры.
И.Я.: Это важнейшая тема, давайте поговорим. Чем любопытен советский этап нашей истории и что в нем, помимо всего прочего, совпадало с дореволюционной эпохой?
Известно, например, что до революции института прописки в России не было. Тем не менее далеко не каждый мог ехать куда хотел. Крестьянин должен был для этого получить паспорт.
И.Д.: Что было непросто сделать.
И.Я.: А в жесткие эпохи степень прикрепления людей еще возрастала. Петр Первый отменил даже право перехода монахов из монастыря в монастырь. Люди так или иначе были пришиты к месту. В советское время было то же самое. А что сегодня? Надо отдавать себе отчет в том, что полноценный рынок включает в себя три компонента: рынок товаров и услуг, рынок капитала и рынок рабочей силы. Если в России создается рыночная экономика, общество должно отказаться от прописки (явной или не явной) как инструмента, привязывающего человека к месту, и создать свободный рынок рабочей силы, который будет работать на конкуренцию. Эта объективная необходимость ломает ту устойчивость, о которой мы говорим. Быть может, поэтому она так трудно пробивает себе дорогу.
Между тем с начала 70-х годов, то есть уже более 30 лет, в России изменился вектор этнических потоков. До этого времени количество русских, выезжавших из Российской Федерации в национальные республики, превышало количество граждан иных национальностей, приезжавших из своих республик в Центральную Россию. Иными словами, русский мир распространялся вширь. Но с 70-х годов баланс изменился на противоположный.
И.Д.: Почему именно с 1970-х?
И.Я.: Такова эмпирика. В этот период кончается русская деревня, в которой женщины рожали по 5—6 детей, разворачивается демографический переход. А это означает, что к 70-м годам ХХ века русские перестали на чисто биологическом уровне соответствовать задачам вечно расширяющейся империи. И это произошло впервые в истории русского народа. Начиная с X–XII веков русские все время расширялись пространственно и ассимилировали огромные массы других народов — финно-угров, тюрок, народов алтайской языковой семьи, кавказцев… Но такой процесс в принципе не может быть бесконечным. Существуют законы истории. Римляне всасывали в себя другие народы, ассимилировали, романизировали. А потом наступил предел, и римский мир схлопнулся. Мое убеждение состоит в том, что Россия переживает сегодня типологически близкую ситуацию. Начался обратный процесс: “они” поехали сюда, к нам. А к этому русское сознание исторически и психологически не готово. Что говорят специалисты, работающие в сфере этнической психологии? У малочисленных народов в сознании живет иррациональный страх перед собственным исчезновением: мы растворимся; завтра моя дочь выйдет замуж за инородца, и мои внуки уже не будут говорить на языке своего деда. Это касается народов, для которых проблема самовоспроизводства остро актуальна.
И.Д.: И для русских она стала актуальна в последние годы.
И.Я.: Прежде русские никогда этим не страдали, они самовоспроизводились и в своем окружении ощущали себя народом доминирующим. Объективно, повторю, эта ситуация себя исчерпала три десятка лет тому назад, но осознаваться начала лишь в последние пятнадцать. Отсюда — страх. Враждебный настрой к “инородцам” и даже убийства на национальной почве питаются из этого источника. Природа подобных эксцессов очень темна, разбираться в ней — тема совершенно особая. Я бы не хотел сейчас входить в то, кто за ними стоит, какие силы и в каких целях их провоцируют. Но на базовом уровне субъектами подобных эксцессов руководит примитивный архаический страх: придут чужие мужчины и возьмут наших женщин. Это подтверждает, что начинается осознание новой проблемы, не находящей привычных решений. Запад попал в эту ситуацию после Второй мировой войны. Негры и арабы жили, конечно, там еще между войнами, но после Второй мировой и Франция, и Германия, и другие европейские страны подверглись массированному “нашествию” выходцев из Африки, Турции, Ближнего Востока, Юго-Восточной Азии, Китая. В Европе и США накоплен огромный опыт — и позитивный, и негативный — совместного проживания в модернизированном обществе. Об этом много говорят и пишут, в том числе и в вашем журнале, но для России данная проблема психологически нова, и традиционное сознание пока не находит приемлемого ответа на нее. Ведь надо привыкать к той мысли, что рядом с тобой, в твоем “доме”, будут жить другие, надо отрешаться от образа “саиба”, “старшего брата” — образа, который особенно не декларировался в советскую эпоху, но вполне открыто формулировался до революции, — можно почитать М.Меньшикова и других авторов этого круга. Однако изменения в сознании всегда отстают от изменений в объективной реальности, и чем сильнее они запаздывают, тем болезненней становится проблема.
И.Д.: Это проблема обоюдная. И у тех, кто уходит из привычного традиционного окружения — а они тоже российские граждане, — возникает множество сложностей. Они тоже отчасти утрачивают свою идентичность, поскольку вынуждены говорить на чужом языке, следовать чуждым обычаям…
И.Я.: Вы совершенно правы. Но давайте отметим важную вещь: когда азербайджанец приезжает в Москву, он совершает осознанный выбор. Для него есть два города на земле: один называется Москва, а другой — Стамбул. Стамбул — столица тюркского мира, один из блистательных мировых мегаполисов, там тоже масса рабочих мест. Если азербайджанец едет не в Стамбул, где говорят на понятном ему языке, а в Москву, он, повторяю, осознанно совершает выбор: он готов учить русский язык, он готов к тому, что его дети пойдут в русскую школу. То есть он готов на известную культурную ассимиляцию. И если не сходить с ума и не впадать в паранойю, то, учитывая, что в основном эти люди занимают сейчас на рынке труда те ниши, в которые русские не идут, мы могли бы это только приветствовать.
Процесс ассимиляции естествен, он проходит через всю историю человечества. На земле нет ни одного этнически “чистого” народа — это мифология. Люди могут утрачивать свою этническую культуру, поступаться ею по собственному выбору или под давлением обстоятельств. Понятно, что рядовой житель Кавказа в XIX веке в Москву или Петербург не поехал бы, потому что тогдашний культурный барьер был для него непреодолим. За 70 лет советской эпохи жители “окраин” СССР закончили одинаковые с русскими школы, научились говорить по-русски, так же водить автомобили, пользоваться компьютерами и сотовыми телефонами, и барьер оказался перейден. Теперь эти люди могут свободно приезжать в Россию. Наша ситуация ничем не отличается от прочих постколониальных, когда жители колоний наводняют метрополии.
И.Д.: Но если, проведя некоторое количество лет в бывшей метрополии, эти люди возвращаются на родину, они оказываются там уже не совсем своими (как и русские, возвратившиеся из бывших республик СССР), их и там не очень радушно принимают, и здесь. Не грозит ли это большой (учитывая масштабы нынешней миграции) массе людей утратой этнической самоидентификации, а следовательно, и социальной дезориентацией?
И.Я.: Это проблема тоже универсальная. Однако у нее есть не только негативное, но и позитивное измерение. Простой пример. Я люблю бывать в Турции. Приезжаешь в захолустный город и находишь там небольшую гостиницу. Ее владелец десять лет работал в Швеции. Он там заработал не только деньги, но и опыт в деловой сфере, навыки и умения, которых не могла дать ему родная почва. Он возвращается и открывает в родном городе скромный туристический бизнес и тем самым обеспечивает работу соотечественникам, создает благоприятную среду для развития туризма. Такие возвращающиеся эмигранты полезны своим странам. Они обогащают и собственную экономику, и культуру. При этом кто-то, тут уж ничего не поделаешь, воспринимает их как людей, утративших чистоту национального духа и традиции.
И.Д.: А насколько важна эта “чистота национального духа”, этническая культура и просто традиционная бытовая поведенческая культура? Почему их утрата воспринимается так болезненно?
И.Я.: Да ведь этой “чистоты” уже нигде нет. Что вы называете “чистой этнической культурой”? Русскую крестьянскую? Это какую? Когда женщина сама ткала холсты, сама их белила, сама шила одежду? Когда это было? Где тот рубеж, за которым традиционная культура перестает быть “чистой”? Советское крестьянство 50-х годов ХХ века это традиционная культура? Мы там найдем массу примет отнюдь не “традиционных” — радиоприемник, трактор, чтение газет… И женщины рожали уже не дома с повивальной бабкой, а в роддомах… Процесс размывания традиции неуклонно идет с начала модернизации, то есть с XVIII века. На традиционных прялках начала XIX века не редкость увидеть нарисованные колесные пароходы: они плыли по реке мимо деревни, и их образ входил в сознание и отражался в народном творчестве. На этих крестьянских прялках можно увидеть и дам в кринолинах с кавалерами в цилиндрах, но эти прялки остаются, тем не менее, артефактами сугубо народной культуры.
Традиционная культура постоянно развивается, видоизменяется, размывается… Лучина это традиция? А керосиновая лампа уже не традиция? А “лампочка Ильича” и тарелка громкоговорителя на стене?
И.Д.: А язык?
И.Я.: Ах, язык! А где тут критерий: когда кончается традиционный язык и начинается новый?
И.Д.: Я не это имела в виду. Конечно, если вместо лучины появляется керосиновая лампа, то и в языке для нее появляется новое слово. Я говорю об утрате национального языка. Ведь до сих пор на улицах, скажем, Киева или Алма-Аты весьма широко звучит русский язык. Это ли не проблема для национальной культуры?
И.Я.: Это совершенно другой вопрос. Царская Россия и Советский Союз были традиционными империями. Как и в любом государстве такого рода, там насаждался доминирующий язык и параллельно шел процесс интеграции. В национальных столицах жили русские государственные чиновники, специалисты, ученые, которые тоже несли русский язык. И он глубоко внедрился. Восстановление национальных языков и культур — действительно проблема для всех постсоветских стран, тем более что там сохранились большие русские общины. Абсолютно естественно, закономерно и ожидаемо, что государственная политика в постсоветских странах направлена на восстановление в правах родного языка.
И.Д.: Это так. Если на улицах отовсюду слышен русский язык, то в государственном учреждении с вами будут говорить только на национальном.
И.Я.: Конечно. Нужно быть клиническим идиотом, чтобы предполагать, что государственные институты, скажем, независимой Украины будут ставить перед собой цель торможения национальной консолидации.
И.Д.: А возрождение национального языка ведет к национальной консолидации?
И.Я.: Вне всяких сомнений. Есть, конечно, страна Ирландия, которая говорит по-английски, но в общем национальный язык безусловно являет собой консолидирующее начало. В культурологической теории есть гипотеза Сепира-Уорфа, которая утверждает, что язык несет в себе модели, в которых человек описывает мир. В языке в скрытом виде содержится культурный космос его носителей. Русский, говорящий по-русски, воспроизводит русский культурный космос, русское видение мира, русское переживание мира… А для того чтобы быть таджиком, надо говорить на таджикском. Таджикский культурный космос нельзя адекватно, во всей полноте выразить по-русски. В равной мере литовский культурный космос идеально выражается только на литовском языке, грузинский — на грузинском, армянский — на армянском.
И.Д.: Вот! Это самое интересное. Национальный культурный космос. Он существует? Он неизменен? Он является основой национальной культуры?
И.Я.: Культурный космос в главных своих характеристиках устойчив и, безусловно, существует. Пока жив народ и жив, заметим, его язык, жив и культурный космос. В общем смысле культурный космос представляет собой совокупность принципиальных оснований той или иной культуры. Второстепенные же черты меняются, и меняются весьма прихотливо.
И.Д.: А что бы вы назвали константами русского культурного космоса?
И.Я.: Это огромная тема. Я назову лишь некоторые его универсальные черты, которые до сегодняшнего дня воспроизводились при любых изменениях в сфере культуры.
Русский космос несет в себе некий идеал. Смысл его состоит в том, чтобы все со всем было соединено и ничто не выделялось и не расчленялось. В русской крестьянской среде существовала традиция социальной утопии. Народное воображение помещало идеальное общество в трансцендентное далёко и называло его Опонским Царством, Беловодьем. Как они описывались? В этом мире правит крестьянский царь, который сам пашет землю. Там нет ни купцов, ни ростовщиков, ни богатых, ни бедных. Это мир, где все равны, где люди не разделены ни по профессиям, ни по богатству, ни на городских и сельских жителей — никак.
Давайте вспомним более близкие времена и хорошо знакомую нам дисциплину под названием “научный коммунизм”. Помните характеристики коммунистического общества? Слияние города и деревни. Слияние труда умственного и физического. Расцвет и сближение социалистических наций. Отмирание государства, то есть снятие разделения на власть и подвластных. Разумеется, при коммунизме не будет ни бедных, ни богатых. Коммунистическая мифология не додумалась разве что до слияния мужчины и женщины с образованием гермафродита. Все остальное там полностью сливается. Для традиционного российского сознания утопии, которые предполагают нераздельность мира, обладают бесконечной притягательностью. В науке такое состояние социокультурного космоса описывается понятием синкрезиса. Все связано со всем, все во всем, ничто не выделилось. Традиционным сознанием такое состояние переживается как абсолютный идеал.
В сущности, этот идеал фиксирует параметры догосударственного бытия. Перед нами идеализированный образ общества до образования государства, до цивилизации, до социального расслоения. И здесь мы имеем дело с чрезвычайно устойчивыми структурами сознания. Почему какой-нибудь немолодой, придерживающийся традиционных взглядов гражданин Российской Федерации не приемлет душой владельца предприятия — капиталиста, при том что вполне терпимо относился к советскому директору того же завода? Потому что капиталист разорвал связь власти и собственности, а директор завода был одновременно членом райкома партии (власть небесная) и членом исполкома (власть земная). Дробления власти и собственности традиционное сознание не принимает. И это — тоже важная характеристика русского культурного космоса.
В обществе, которое живет в истории, такого рода идеал противостоит самой логике исторического процесса, ибо объективное содержание истории — процесс постоянного дробления исходного синкрезиса. Отсюда проистекает вторая основополагающая черта русского духа, или русского культурного космоса: русское сознание эсхатологично, оно существует под знаком ожидания конца этого мира, который все больше погрязает в несправедливости, дробится, уклоняется от должного. Но однажды — то ли новый мессия придет, то ли коммунизм настанет — все это
недолжное снимется, и воцарится идеальное бытие, где все будут одинаковы, всё со всем связано, ничто не расчленено.
Дальше. Русская культура мыслит мир в категориях должного и сущего. Должное — это идеал, который в принципе не может быть воплощен на земле, потому что он противоречит природе вещей. Но этот идеал воспринимается как норматив. На бытовом языке данную ситуацию можно сформулировать следующим образом — чаще всего так не бывает, но так должно быть. А сущее — это профанный мир, в котором мы живем. Вспомним типичного интеллигента последних советских десятилетий. Квартира у него разваливалась, жена стирала руками, потому что стиральная машина не работала, лампочка постоянно перегорала, а он сидел на кухне и за рюмкой чая с друзьями страстно обсуждал Бердяева, то есть пребывал в сфере духа, радел о должном, о высших законах справедливости, о том, каким надлежит быть миру.
Тем временем “мещанин” обустраивал свой мир, делал его удобным, строил дачу, что-то выращивал, а выше помянутый интеллигент презирал его. Вот вам еще одна характеристика. Для западного человека окружающий мир не презренная сущность, а объективная реальность, которая подлежит постоянному усовершенствованию. С точки зрения русского духа, мир, в котором мы живем, улучшению не подлежит, и то, что делает Запад, с позиций традиционного русского космоса, — путь бессмысленный, мало того, ведущий к бездуховной жизни. Возможно лишь преображение мира: однажды происходит чудо — революция или еще что, — и мир чудесным образом преображается. Почему — вопрос бессмысленный. В рамках этого сознания преображение мира — акт магический.
И.Д.: Раньше вы обмолвились о том, что русская логика, или русский дух, или русская национальная культура — имперские по своей сути. Что это означает в философском смысле?
И.Я.: Традиционные для России идентичности носят идеологический характер. Слова “я — православный” или “я — советский человек” фиксировали принадлежность к мировой религии. А мировые религии универсальны. Русское сознание не мыслит каких бы то ни было границ русского мира. Этот мир стремится к экстенсивному росту, в пределе — к охвату всей земли. Помните советский герб? Пятиконечная звезда возвышалась не над СССР, а над земным шаром. Почитаем российских традиционалистов и узнаем, что цели у России только идеальные, неземные, духовные. Можно подумать, что Россия — нечто вроде Тибета, страна, находящаяся ближе к небу, где люди много молятся и читают “Добротолюбие”. А эмпирически Россия — империя, которая устойчиво стремится к доминированию в мире. Иными словами, существует дистанция между идеальной моделью и реальной природой российского универсума.
В строчках Высоцкого о стремлении к горизонту выражены глубоко лежащие и важные для русского сознания сущности. Русская культура экстенсивна. Это — важная сущностная характеристика нашей культуры. Пространственная экспансия — только одна из форм выражения ее экстенсивной природы. Если Запад идет по пути интенсификации и возделывает свой ограниченный объем ресурсов и пространства, постоянно его улучшая, то Россия устойчиво реализует экстенсивную стратегию развития. Вот вам еще одна характеристика русского культурного космоса.
Недавно ушел из жизни замечательный русский философ и культуролог Александр Самойлович Ахиезер. Он говорил, что русская культура — культура манихейская. Манихейство — религиозная доктрина, которая предполагает наличие двух космических сущностей: Света и Тьмы, духа и материи, добра и зла. Они ведут между собой вечный бой. Я с ним согласен. Вы можете мне объяснить, почему студенты, которые летом отрабатывали так называемый третий семестр, назывались “бойцами стройотрядов”? Почему строительство коровников должно быть боем? Вспомните советскую фразеологию: трудовой фронт, идеологический фронт, соратники, классовая борьба, “Битва в пути”… Советская культура была пронизана манихейским пафосом. В России массовый человек все окружающее воспринимает сквозь призму борьбы, всех со всеми, света и тьмы, “нас” и “их”. Соседка по коммунальной квартире, с которой ты поругался, представляется воплощением вселенского зла. Это принципиальная для русского культурного космоса характеристика. В одной из своих работ Александр Ахиезер делает тонкое замечание: когда мы читаем “Житие Бориса и Глеба”, то видим, что Святополк Окаянный, который предстает убийцей отроков, не становится плохим и потому убивает своих братьев, а изначально, от рождения, является носителем зла. Это глубоко манихейское представление. Для манихеев, например, любые переговоры есть вещь ненужная и опасная. Если инициатива в переговорах принадлежит противнику, значит, он стремится выиграть время и разоружить тебя. По существу же переговоры не могут ничего изменить. Компромисс для манихея всегда нравственно сомнительная вещь. Если западный человек ищет компромисса, считая, что худой мир лучше доброй ссоры, то в России стратегия обострения конфликта первична.
И, наконец, русская культура есть культура гностическая. Основной посыл гностицизма состоит в том, что мир, в котором мы живем, не создан благим и совершенным Создателем. Мир онтологически несовершенен. Боль и страдания пребудут, пока он существует. Практически это означает, что наш мир нельзя улучшить, и, следовательно, любая деятельность по его улучшению (постройка красивого дома, организация удобного образа жизни) — бесплодна, ибо мир порочен по своей природе. В нем не может быть ни добра настоящего, ни радости настоящей. Поэтому-то монашеское отречение от мира в русской традиции есть высший подвиг. Идея мироотречности органична русскому культурному космосу. И только в магическом преображении — по Втором Пришествии или вследствие еще какого-нибудь чуда — наш мир способен стать другим. Попытки же его усовершенствовать — дело бесовское. Человек успешный — красивый, богатый, жизнерадостный, удачливый — в традиционном сознании вызывает иррациональную неприязнь. Почему? Потому что этот человек не страдает, а бытие должно быть страданием. Вам известна такая широко распространенная в нашей стране практика, как обмен негативными новостями? “Как дела?” — “Ой, ужас! Ребенок болеет, муж совсем замучил, на работе неприятности…” — “А у меня еще хуже!..” Этот обмен носит почти ритуальный характер.
И.Д.: Да уж, просиять белозубой улыбкой и ответить: “У меня все прекрасно!” — это не по-нашему.
И.Я.: А на самом деле смысл подобного обмена негативной информацией в том, что один русский говорит другому русскому, что он настоящий гностик. В мире могут быть только плохие новости, хороших не бывает. Оптимист в России — существо как минимум странное.
И.Д.: Но ведь в последние полтора десятка лет произошли такие существенные изменения в нашем обществе, неужели они никак не отразились на национальном сознании?
И.Я.: Давайте посмотрим на среду, которая вокруг нас складывается в
последнее время. Все-таки появился рынок, появилась потребительская психология. Хотя скажем честно: они не родились из русской почвы, а пришли “оттуда”. Но привычный советский мир, хорошо нам знакомый, мир не только аскетичный, но и принципиально безрадостный, мир неудобных вещей, унылых серых улиц пока жив. И это неудивительно, потому что он является не только выражением особенности социализма как типа экономики, но чем-то более глубоким. Вспомним: венгры, или гэдээровские немцы при том же социализме создавали более уютный, более мещански обустроенный и комфортный мир. В русском универсуме мироотречности больше, чем это нам представляется.
И.Д.: И все же сейчас описанный вами русский культурный космос переживает глубокий кризис. У приверженцев традиции новые веяния вызывают большую озабоченность и печаль, но молодежь в значительной массе своей эти новые веяния осваивает.
И.Я.: Что я могу сказать в утешение традиционалистам? Между 1900-м и
1917-м годами в России наблюдались точно такие же тенденции. Ведь до того русское дворянство если и обустраивало свой мир, то делало это не в качестве частных лиц, а в качестве носителей определенной государственной функции, то есть как люди, причастные к Власти. А вот приватное буржуазное стремление к личному комфорту громко заявляет себя лишь с начала ХХ века. Но в 1917 году народ поднялся — невмоготу было видеть людей, которые пытаются как частные лица жить хорошо, удобно и красиво (это разрушало святые устои), — и смел этот мир. Правда, сейчас я не вижу сил, которые могли бы подняться. И в этом смысле у традиционалистов есть основания для беспокойства, потому что мир, удобный для человека, мир комфортный имеет свойство затягивать. А традиция, к сожалению, — а может быть, и к счастью, — не вечна.
И.Д.: Значит, происходит все же разрушение, или видоизменение национальной культуры? Возможно ли, что описанный вами русский культурный космос действительно изменится?
И.Я.: Видите ли, когда мы говорим о разрушении, то, отдавая себе в этом отчет, или не отдавая, вносим в это слово некую оценочную характеристику. Я думаю, что та традиционная культура, которую я попытался описать, говоря высоким научным штилем, исчерпала возможности дальнейшего развития. Люди, которые живут в соответствии с ней, в сегодняшний мир не вписываются. Нужно либо этот мир отменить, но я не представляю, как это можно было бы сделать, если не принимать в расчет ядерную войну и уничтожение всего человечества (пока, слава богу, эти сценарии в России не актуальны; разве что в мире исламских радикалов, где наблюдаются некоторые сходные тенденции, популярна идея уничтожения Запада и всеобщего слома современного миропорядка), либо меняться самим. А меняться частично уже невозможно. Комплекс характеристик, которые я перечислил, не может уходить частями, поскольку все элементы в нем взаимосвязаны. Я думаю, что мы находимся в процессе, который в науке называют фазовым переходом. Мы стоим на грани качественных изменений. Тот традиционный культурный космос, который я попытался охарактеризовать, уходит в прошлое. Последние его носители — поколение Великой Отечественной. Последующие уже в той или иной степени от него отошли. А любые сегодняшние попытки разных политических сил склепать симулякр традиционного мира бесперспективны по причине неадекватности этих культурных ориентиров современности.
И.Д.: Как вы сами сказали, в нашей истории уже предпринимались попытки изменить традиционную культурную парадигму, но они оказывались безуспешными. Вы считаете, что сейчас у перемен появился шанс?
И.Я.: Видите ли, культуры живут тысячелетиями, и может возникнуть иллюзия, будто национальная культура вечна. Но где сейчас культура Древнего Египта, где античная греческая и римская культуры? Длинное не значит вечное. Культурная традиция уходит в тот момент, когда перестает быть эффективной в базовом смысле, то есть когда она перестает эффективно воспроизводить своего носителя. Однажды античное миропереживание, античное понимание мира, способ жизни на этой земле оказались бесперспективными. Мысля и чувствуя по-старому, нельзя было рожать детей, успешно воспитывать их, идти вперед. И на смену античному миру пришло христианство — более эффективная на тот период модель бытия. Кто-то скажет: пошлые языческие боги умерли, и им на смену пришел истинный христианский Бог. Это — идеологическое суждение, верующий христианин имеет на него право. Но человек, принадлежащий пространству гуманитарного знания, скажет по-другому: античный политеизм исчерпал себя. Христианский монотеизм оказался более адаптивным, он успешнее описывал изменившуюся реальность, вписывал человека в мир.
Так и наша культура. Она существовала достаточно долго, пока позволяла обществу быть эффективным, пока оно, российское общество, себя воспроизводило. Сейчас у нас коэффициент рождаемости меньше показателя 2,1, который необходим для самовоспроизведения. Культура себя не воспроизводит, а значит, переживает кризис.
И.Д.: Как вы считаете, насколько власть предержащая способна повлиять на изменение культурного космоса в нужном для выживания общества направлении?
И.Я.: В том, как вы сформулировали вопрос, содержится имплицитная установка, будто власть обязательно действует на культуру в том направлении, которое соответствует стратегическим задачам общества. Между тем совсем не всегда власть исходит из стратегических интересов народа. Скажите мне, в какой степени власть кайзеровской и фашистской Германии действовала в соответствии со стратегическими интересами немецкого народа? Она погубила огромное количество немцев и загнала страну в исторический тупик. Таких примеров немало. В принципе в эпоху кризисов власть может кое-что сделать. Но для этого она должна видеть дальше, чем видит население. Она должна быть на уровне тех долгосрочных исторических задач, которые стоят перед обществом. Отнюдь не всякая власть способна выйти на такой уровень понимания и видения.
И.Д.: А вообще бывает такая власть?
И.Я.: Бывает, но, между прочим, иногда она кончается трагически. Если власть по уровню понимания равна населению, она не может мыслить стратегически. Если же слишком далеко ушла вперед от массы, ее политика не сработает, такую власть сметут. Помните, в Иране был шах, который активно модернизировал и вестернизировал иранское общество? Он плохо кончил. Есть еще один пример, против которого наверняка восстанут многие традиционалисты, но он показателен. В последние полтора века истории Византии правящая элита постепенно осознавала, что православная империя исторически проиграна. А это означало, что единственный выход для Византии был в союзе с Западом, то есть с католическим миром, ненависть к которому сама же Византия веками пестовала. Однако такой союз был возможен только на условиях Запада. За полтора десятка лет до 1453 года, когда турки взяли Константинополь и Византийская империя рухнула, ее элита — император, патриарх и их окружение — провела огромную работу, расставила нужных людей на нужные места и создала предпосылки к созыву собора, на котором должна была быть утверждена религиозная уния православия и католицизма. Уния была непременным условием военно-политической помощи Запада. В 1439 году Флорентийско-Феррарский собор состоялся, и уния была подписана, но все пошло прахом. В самой церкви произошел взрыв — масса не приняла решения элиты. Постановление Флорентийского собора было проклято и отменено. После этого Византия просуществовала менее десяти лет. Вот пример, показывающий, что власть не может позволить себе слишком сильно отрываться от населения. В этом диалектика политики. Политик должен быть выше толпы. То, что представляется бесспорным широким массам, настоящий политик обязан проблематизировать в своем сознании. Но при этом он не может позволить себе слишком далеко отрываться от массового уровня понимания и мышления.
Возвращаясь к вашему вопросу. В критические моменты истории можно и нужно разрабатывать стратегию изменения общественного сознания. Но поскольку никто не может сказать точно, каковы должны быть оптимальные параметры завтрашнего общества, в такие эпохи власть среди прочего должна всеми силами создавать более плюралистическую ситуацию: препятствовать монополии одной идеологии или одной конфессии, не создавать жесткого исторического мифа и так далее. Надо поощрять создание разных учебников отечественной истории, литературы и позволять школам выбирать, по каким учебникам преподавать. Надо создавать предельно плюралистическую ситуацию в культуре, в науке, в искусстве, потому что в этом плюрализме тенденций вырабатывается механизм изменений. Выявляются более эффективные тенденции, наиболее интересные точки роста. Разумное поведение в ситуации глубокого кризиса состоит в том, чтобы доверять некоторым механизмам самоизменения, которые проявляются в самом обществе.
Насколько я могу понять, за последние 16 лет вектор нашего культурного развития разворачивается в прямо противоположную сторону. Ситуация 1992–94-го годов была более плюралистична, чем ситуация 1998-го, а ситуация 2007 года менее плюралистична, чем ситуация 2000-го.
И.Д.: Так что же делать?
И.Я.: Вообще говоря, и общество, и элита, и политическая власть в принципе могут какое-то время игнорировать объективные тенденции. Например, пока есть “железный занавес”, можно плыть против течения. Но такая политика кончается утратой адекватности окружающему миру, резким падением эффективности и очередной экономической, политической или военной катастрофой. Вспомним конец николаевской России и Крымскую кампанию. В российской истории есть такая волшебная птица, появление которой маркирует завершение этапа очередного застоя. Ее зовут… жареный петух. Так вот, говоря метафорически, игнорирование объективных тенденций кончается этим самым жареным петухом, который клюет в известное место. Если и сейчас дойдет до этого, ситуация будет переформатирована и начнется следующая фаза нашего развития.
И.Д.: Надеюсь, все же по спирали, а не по замкнутому кругу.
И.Я.: В книге “Русская история: конец или новое начало”, которую написали Ахиезер, Клямкин и я, мы рассматривали эту проблему. Наш вывод такой: русской истории свойственна цикличность, но это не движение по замкнутому кругу. С каждым циклом некоторый объем качественных перемен входит в общество. Россия сегодня не равна России 1907 года. Уровень модернизации, уровень встроенности общества в эпоху Модерна несопоставимо выше. В этом смысле время не проходит впустую. Исчезла та противостоявшая историческому развитию традиционная крестьянская культура, которая была решающей силой в начале предыдущего века. Общество меняется. Другой вопрос, достаточны ли эти изменения? Мы ведь живем не на планете Россия, а на планете Земля. История отбраковывает те общества, в которых изменения происходят в недостаточном темпе. А сказать точно, достаточны ли изменения, которые происходят в нашей стране, к сожалению, невозможно, оценка может быть лишь чисто экспертной. Мне представляется, что изменения, которые у нас происходят, гигантские. Если сравнить ситуацию двадцатилетней давности и сегодняшнюю, то видно, что страна изменилась радикально. Но при этом заведомо недостаточно.
И.Д.: Еще одна наша особенность? Замедленность динамики развития?
И.Я.: Да, Россия все время делает сегодня то, что нужно было сделать позавчера. Мы устойчиво запаздываем на полтора-два шага.
И.Д.: И это зеркально отражается даже в нашей бытовой культуре.
И.Я.: Да-да. Это стратегическое запаздывание. Ведь русский идеал повернут в сторону, строго противоположную движению мировой истории. Если идеал наш лежит в каком-то абсолютном “догосударственном послезавтра”, то как мы можем поспевать за историческим движением? Когда немцы, французы или англичане изжили то, о чем мы с вами сегодня говорим? Ну никак не позже эпохи Реформации и Контрреформации. Были крестьянские войны, было восстание Уота Тайлера, были табориты, был Мюнцер… Но когда средневековая христианская эсхатология себя исчерпала, началось совсем другое развитие. А в России те идеи, которые вдохновляли сторонников Мюнцера, жили еще в начале ХХ века. Я очень хорошо помню людей, которые не с трибуны, а в бытовых спорах сокрушались: ну разве с такими людьми коммунизм построишь?! Для них коммунизм не был фикцией или пустой идеологической формулой, они искренне полагали, что его можно построить на земле. Это кончилось всего лет сорок назад.
И.Д.: И теперь еще можно встретить таких людей.
И.Я.: В любом обществе есть, скажем так, не совсем адекватные маргиналы, и я сегодня еще найду вам убежденных троцкистов и в Испании, и в Англии. Но в той же Англии коммунисты всегда были крошечной сектой. Там что фашистская, что коммунистическая партии составляли не более 6 000 человек. Совсем иное дело у нас. И речь не о политиках. Политики могут быть циничны и руководствоваться честолюбием или иными личными соображениями. Дело в том, что в России в эти идеи действительно верили. Это была фундаментальная установка, которая исходила из совершенно иного понимания человека, его природы, роли технического прогресса. Такие установки в принципе не компануются в реальность. Либо ты веришь в коммунизм — либо ты живешь в реальном мире. Я не даю никаких оценок, но, если люди понимают мир неадекватно природе вещей, общество, в котором таких людей много, разумеется, сталкивается с большими проблемами.
И.Д.: Изменения таких масштабов, о каких вы говорите, всегда идут крайне медленно и в высшей степени болезненно. Какие силы в обществе и как могут облегчить, ускорить этот процесс и сделать его менее мучительным? Если такие силы существуют в принципе.
И.Я.: Государство, несмотря на то, что мы уже о нем сказали, может сыграть здесь свою роль, может ее сыграть политическая элита и те, кого мы называем интеллигенцией. Есть ли сегодня интеллигенция или она исчезла с окончанием советской эпохи и ее место заняли так называемые интеллектуалы, — тема особая. Но во все времена и во всех странах существует некая духовная и интеллектуальная элита. И в любом обществе есть люди, в той или иной мере наделенные гражданским темпераментом. Они связывают свою жизнь, жизнь своих детей и внуков со своей страной, а не с какой-то другой, они хотят, чтобы их внуки говорили на родном языке, а не на других языках, а это означает, что в их интересах менять окружающий их мир, развивать его, делать адекватней. В эпоху глубокого кризиса и смены парадигмы не только власти могут и должны сыграть свою роль, свои роли должны исполнить и деятели культуры, и интеллигенция, и творческие люди. К сожалению, то, что я вижу по телевизору и читаю в газетах в последние 7—8 лет, меня очень сильно разочаровывает. Общество в лице своей элиты оказывается не на уровне тех исторических задач, которые стоят перед страной. Пока общество не разобралось с накопившимися проблемами, пока оно не сделало выводов из собственных исторических поражений хотя бы ХХ века, не выявило их причин и истоков, не назвало вещи своими именами, надеяться на позитивные перемены мудрено. То, что я вижу сегодня, — это консенсус, который складывается между правящей элитой и массой: надо, мол, создать некую обобщенную, упрощенную мифологию недавней истории и забыть обо всех больных вопросах. Это путь как минимум к очень большим проблемам завтра и послезавтра, если не к большим потрясениям. Я не пугаю. Я лишь обращаю внимание на то, что, если бы мы располагали неограниченным временем, то можно было бы надеяться, что кто-то когда-нибудь во всем разберется и что-то изменится. Но мы живем в реальном масштабе времени.
И.Д.: Видите ли вы в сегодняшнем российском обществе силы, которые если не сегодня, так завтра окажутся способными повести за собой к этим необходимым переменам?
И.Я.: Люди безусловно есть. Вопрос в том, слышат ли их широкие массы, имеют ли они выход к источникам информации. Пока общество живо, пока есть люди с умом, совестью, наделенные интеллектуальным мужеством, а это совсем не часто встречается, надежда остается. Существуют такие понятия, как стратегическое видение и тактическое видение будущего. Что показывает история? Когда общество на подъеме, его правители видят мир стратегически. Можно по-разному оценивать Ленина. Я антикоммунист, мое отношение к этому персонажу однозначно. Но, независимо от того, было ли это реальное понимание мира или чистая мифология, Ленин был стратегом, он верил в Мировую революцию. Сталин безусловно был стратегом. Он был человеком имперским и целеустремленно клепал Великую империю. Даже Хрущев принимал Программу КПСС, обещал построение коммунизма через двадцать лет. Но начиная с Брежнева идет сползание к сугубо тактическому политическому мышлению. То, что я вижу сегодня в нашей политике, никакого отношения к стратегии не имеет, сколько бы ни говорили о планах и ни произносили с трибун слово “стратегия”. Сегодняшняя политическая элита решает некие тактические задачи, и я сильно подозреваю, что не в последнюю очередь — свои личные и корпоративные. Если изменятся какие-то параметры — экономические, политические, — очень многие из тех, кто отрабатывает сегодня генеральную линию, быстро перекрасятся, перестроятся и будут исповедовать совсем иные идеи. Мое убеждение состоит в том, что та политика, которая сегодня реализуется, не соответствует стратегическим интересам народа России.
Она может быть достаточно популярной и находить поддержку в обществе: изменения всегда болезненны, а застой и популизм всегда комфортны. Но в эпохи застоя проедаются ресурсы и утрачивается историческое время. В это время другие страны, в том числе и наши соседи, проводят необходимые преобразования, наращивают свою конкурентоспособность. Когда нам придется выходить из очередного застоя, общеисторическая ситуация будет менее благоприятной, чем в его начале. Можно залепить дырку в зубе жевательной резинкой и вместо того, чтобы идти к стоматологу, ходить на пляж. Но когда зуб разболится по-настоящему, лечение будет куда дороже и гораздо болезненнее. И это еще не самый худший вариант. Зуб могут и удалить, давайте об этом помнить.
И.Д.: Возвращаясь к исходному тезису о кризисе российской культуры, как вам видится перспектива его разрешения?
И.Я.: Я скажу следующее: если перед обществом стоят проблемы и оно находится в кризисе, значит, это общество живо. Кризис как минимум дискомфортен, а может быть ужасным и даже трагичным. Однако всякий кризис активизирует иммунные механизмы, включает системы самосохранения общества и культуры. В этом смысле кризис сам по себе несет и шанс на выздоровление. И чем острее кризис, тем мощнее реакция жизнеспособного общества на тот исторический вызов, который его породил.