Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2008
Дмитрий Быков, поэт, прозаик, литературовед (Москва)
Литература отдувается за все
Отделаться рассказом об одной книге в этом году никак не получится — потому что знаковых (и не самых раскрученных) книг было несколько десятков. Литература, как всегда, отдувается за философию, политологию, социальную психологию и дюжину других дисциплин, нащупывая реальность и осмысливая тенденции.
Россия становится страной все более кафкианской — и немудрено, что лучшим романом, напечатанным в 2007 году “Амфорой”, выглядит “Дом” Оксаны Бутузовой; написан он два года назад, но пришелся ко двору только сейчас. Бутузова, правда, утверждает, что ситуация, при которой таинственные надсмотрщики сначала начисляют домостроителям баллы по мере роста благосостояния, а потом выгоняют из дома и обнуляют счета, не социальна, а экзистенциальна (Виктор Топоров назвал “Дом” консьюмеристским романом, — воистину у кого что болит). Автор утверждает даже, что надсмотрщики — как и наставники у Стругацких в “Граде обреченном” — скорее метафора совести, нежели внешнего угнетения. Все так, и тем не менее атмосфера несвободы, давящего неуюта, доминирующая в сказочном романе Бутузовой, красноречива. Метафора, лежащая в основе книги, универсальна: некие голые люди на голой земле вынуждены начинать жизнь с нуля, отыскивают убогие стройматериалы, сколачивают сначала кривые, а затем все более приличные и прочные дома (некоторые этого не умеют и прозябают в картонных коробках в надежде на удачное замужество или иную внезапную помощь); некоторые дома выстроены на деревьях, некоторые разъезжают на колесах и с оглушительным треском сталкиваются — у Бутузовой все в порядке с фантазией, и трактовать ее метафоры можно как угодно. Чего не отнять, так это нарастающего и неумолимого авторского презрения к любым попыткам обуютить мир, спастись от катастрофы, обустроиться, обставиться вещами, заслониться от пронзительного ужаса бытия. Роман жестокий, но милосердный — ведь ничто так не утешает, как твоя тайная боль, названная по имени.
Другой яркий роман этого года, тоже женский и тоже петербургский, — “Она что-то знала” Татьяны Москвиной. Москвина — мастер проговаривания вслух неназываемых вещей: об одних мы умалчиваем, потому что они слишком печальны, о других — потому, что они слишком тонки и не в наших силах вербализовать их. Для Москвиной этих преград нет: она способна артикулировать вслух то, в чем и наедине с собой не признаешься. Как и в первом романе (“Смерть — это все мужчины”), детективная интрига выстроена небрежно и аляповато: прямо скажем, Москвина — не Агата Кристи, ей скучно учитывать мелочи, детектив нужен ей как приманка, хотя на фоне первого романа определенный прогресс налицо. Страшный стишок-пророчество, загадочные садомазохистские игры в советском пионерском детстве, мастерское нагнетание жутковатых обещаний и намеков — во втором романе Москвина все решительней избавляется от публицистичности и честно играет по готическим правилам, хотя то и дело сбивается на пародию. Но не в интриге суть: образы — вот где сила, и героини Москвиной на этот раз действительно оживают, не сводясь к схемам и опровергая собственные декларации. Впрочем, настоящая сила Москвиной — во внутренних монологах героинь, и здесь ей равных нет. Даже у Петрушевской (никогда, впрочем, не претендовавшей на интеллектуальность) не было такой социальной точности, таких убийственных диагнозов; Москвина, конечно, слишком зависима от гендерной тематики, она зациклена на этой теме так же, как иной крупный художник-почвенник — на ксенофобии; и все-таки всеобщая теория теток, выведенная главной героиней, или мечты безумной Розы о новом этапе богостроительства принадлежат к лучшим страницам русской прозы нулевых. Главное же — книга Москвиной дышит страстной тоской по главному современному дефициту, по той самой человечности, которая одна способна противостоять государственной лжи или мещанской тупости. Россия сегодня — очень бесчеловечная страна, в самом простом и буквальном смысле: людей мало, и они почти ничего не могут. Роман Москвиной — о людях, подлинных и несомненных, о сострадании, таланте, ответственности, то есть обо всем, что делает человека человеком и страну страной. Русская идиллия из последней главы откровенно иронична — а все же автор сам готов верить в собственную провинциальную утопию, и читателя зовет туда же. Без некоторой спасительной толики наивности не напишешь хорошего романа — этот совет Москвина-критик наверняка дала Москвиной-прозаику, и слава богу, что автор не боится трогательности и сентиментальности. Те, кто решил, что у лучшей петербургской критикессы в жилах “муравьиный спирт вместо крови”, — жестоко обманываются: ее ненависть ко всякого рода арт-подделкам и полит-мнимостям — не от самомнения или кислой спеси, а от хорошего воспитания и доброго нрава. Мы забыли, что христианин должен быть по-честертоновски непримирим к возгордившемуся и распоясавшемуся злу; книга Москвиной на самом деле — очень христианская, и не зря она заканчивается обещанием бессмертия. Что до четырех авторских ипостасей, явленных нам изобретательно и пластично, — суммарный образ автора оказывается редкостно обаятелен. Хорошо, что в Москвиной есть и лукавая лицедейка, и обиженная семидесятница, и страстная ветхозаветная человеконенавистница, и православная мать семейства, и прохладная свидетельница нашей жизни, “агент письма”, лирическая героиня, сознательно лишенная индивидуальности. Эта книга останется, хотя Москвина наверняка напишет еще лучше.
Третья писательница, опубликовавшая в 2007 году хороший маленький
роман, — Виктория Токарева, чья “Одна из многих” заставляет говорить о серьезной и неожиданной эволюции признанного и всенародно любимого автора. Токарева никогда еще не писала так голо. Ей — как и Нилину, и Пановой, — сослужила хорошую службу кинодраматургия с ее вынужденным лаконизмом, точным диалогом, минимумом пейзажных и портретных зарисовок, не говоря уж о лирических отступлениях, которые сценаристу вообще запрещены. “Одна из многих” — готовый сценарий, но в нем нет той кинематографической — опять-таки вынужденной — внятности, однозначности, которой самое массовое из искусств требует от сочинителя. Это отнюдь не классическая история провинциалки в Москве: такие истории предполагают два варианта — либо историю о хищнице, завоевывающей столицу, либо драму чистоты, поруганной столичными хамами и хапугами. У Токаревой драма более глубокая и всеобщая: “Одна из многих” — хроника тотального вырождения. Ни в ком нет нравственного стержня, никто не удерживается от аморальных, жестоких, а главное — глупых поступков. Никому не приходит в голову оглядеться и осознать ничтожность происходящего. Был какой-никакой оплот, твердыня — малая родина героини, берег Азовского моря, степь; но и там в конце строят казино. Что незыблемого осталось в мире? Луна. К ней и устремлен авторский взгляд в последних строчках — в поисках хоть какой-то чистоты и постоянства. Жалкость, мелкость, жадность — всеобщий удел; странно, что мягкая, всепрощающая, снисходительная Токарева написала такую хлесткую и безрадостную вещь. Хотя что ж тут странного? “Достать”, что называется, можно и Токареву. Если бы она считала сограждан безнадежными — незачем было бы рассказывать им эту историю, в которой никто не может противостоять соблазнам: все вызывают брезгливость — но и жалость. Москвина тоскует о человечности — Токарева тоскует по твердыне, по этическому императиву; все кругом даже слишком человеческое — каждый только и делает, что потакает себе. А ведь еще в “Рараке” героиня мучилась недостаточностью, ущербностью “просто
жизни” — без вертикальной шкалы она ничтожна. Сегодня эта шкала упразднена — только Луна и осталась себе верна.
Что до мужчин, они радовали скупо. Максим Кантор выпустил “Вечер с бабуином” — сборник из семи черных комедий, развивающих тезисы гигантского романа “Учебник рисования”. Преимущество пьес перед романом в том, что авторский указующий перст тут не столь заметен, а пафос вообще отсутствует: Кантор с великолепной точностью, изобличающей прицельный глаз живописца, изображает либералов, консерваторов, интеллигентов, работяг, чиновников, правителей — всех взвешивает на весах и находит очень легкими. Не зря в одной из пьес таксист оказывается Хароном, перевозящим нашего современника в небытие; выдержать канторовский взгляд непросто, и уж чего-чего, а снисходительности в его пьесах нет ни грамма. Выручает гротеск — он всегда оптимистичен: пока у человека есть силы преобразовывать мир, подвергая его осмеянию, — шанс не потерян.
Александр Житинский после долгого молчания (прерванного в 1997 году романом-буфф “Фигня”) издал “Государя всея Руси” — отвязную, но вполне серьезную фантасмагорию, в которой главные особенности национального характера сформулированы с трогательной откровенностью: “Мы самые добрые, самые сильные, самые честные и никому не желаем зла”. Утопия эта — уже вторая после романа Москвиной, вышедшая почти одновременно с нею и во многом сходная. Как всегда, правильной Россией оказывается сельская, и въезд туда сопровождается поломкой транспортного средства, словно сама природа говорит “Стоп, машина!”. Аршином общим не измерить. Автор этих строк не без удовольствия прочел историю города Быкова. Вообще чего у Житинского не отнять — так это патриотизма. Он любит Россию не державной и грозной, а сострадательной и слегка растяпистой. “Государь”, плюс ко всему, едва ли не единственный русский сатирический роман. В другое время книга могла бы сыграть серьезную роль в запоздалом строительстве нации… но теперь нация озабочена не поисками общих ценностей, а освобождением от любых ограничений и ценностей вообще. Думаю, эта книга по-настоящему сдетонирует лет двадвать спустя, когда основы идентификации придется выдумывать даже не с нуля, а от минуса.
Со стихами в 2007 году все тоже обстояло благополучно: как обычно, на высоте оказался все тот же Петербург, где вышла книга Али Кудряшевой “Открыто”. Кудряшевой двадцать лет, она бывает и вторична, и чрезмерно экзальтирована, и порой “с усердием вламывается в открытые двери”, но отрицать ее удивительный талант невозможно. Велик соблазн умилиться, как умиляются ее бессчетные поклонники в ЖЖ, — ограничимся лишь констатацией, что во всей генерации нынешних студентов свой голос есть у нее одной, хотя отдельные удачные стихи есть у множества ровесников и ровесниц. Если упомянутый восторженный хор девичьих (и не только) голосов не собьет Кудряшову с пути и не отнимет у нее драгоценного раздражения против себя — без которого не бывает настоящего поэта, — у нас будут все основания ждать от нее действительно выдающихся достижений. К сожалению, автор этих строк сам поучаствовал в распространении опасной моды — писать длинные стихи в строчку, как прозу; возникает соблазн многословия и самоподзавода, с которым молодому автору особенно трудно бороться. Я знаю эти грехи за собой и легко обнаруживаю у других. Но у этого способа письма есть и преимущества — органика, снижение пафоса, сюжетность; Кудряшова живет бурно, трудно, и ей есть о чем говорить. В общем, “Открыто” — вполне открытие, и по непосредственности и оригинальности дарования сравнить Кудряшеву можно только с другой петербурженкой, Ксенией Букшей, у которой к 25 годам уже 12 написанных и 6 изданных романов. Букша пишет стихи между делом, отрываясь от занятий прозой, журналистикой или экономикой, но они так хороши, что закончить этот краткий обзор моих симпатий в литературе-2007 хотелось бы именно ими.
Вообще-то я ничего не боюсь,
А боюсь я только грозы.
Как услышу гром — сразу лезу под стол
И зажмуриваю глазы.
Вообще-то я ничего не боюсь,
А боюсь я только мышей.
Как увижу мышь — сразу лезу на стол
И затыкаю ушей.
Но однажды в грозу я увидел мышь!
И не смог ни шагу шагнуть:
То ли влезть под стол?
То ли влезть на стол?
Что зажмурить, а что — заткнуть?
Я теперь обожаю встречать мышей,
И в грозу я просто влюблен,
Потому что нет ничего смешней,
Чем опасность со всех сторон.
Так и надо.