Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2007
За окном электрички
яркий день октября
наподобие спички
обжигает, горя
над леском,
над покосом,
над перроном пустым,
над сверкающим плесом,
чтоб, погаснув, как дым
раствориться и кануть
в синеву — в глубину,
и наутро воспрянуть,
пополняя казну
этой осени царской,
где янтарь и багрец
прячет холод январский
в драгоценный ларец.
* * *
Насладись тишиною осенней,
наглядись на бескрайнюю даль —
из таких незабвенных мгновений
ткет Господь золотую печаль,
чтоб в душе твоей снова и снова,
отвергая мирскую тщету,
пламенело Господнее слово,
словно яблоко в зябком саду.
* * *
Помедли, жизнь, не торопись,
не умирай с осенним садом,
листом кленовым покружись
над увяданьем и распадом.
Помедли, жизнь моя, молю,
не отмеряй мгновенья строго,
я знаю, стоя на краю,
осталось дней твоих немного.
Помедли, жизнь, не пропадай,
не ускользай вслед снегопаду,
душе, как нищенке, подай
тепла последнего в награду.
Дачник
Не от боли, удушья и хрипа,
не от страха, что жизнь позади, —
он проснулся, как в детстве, от всхлипа
и от слез, закипевших в груди.
За окном переделкинской дачи
тишина. Запустенье и мрак.
Блестки звезд, как осколки удачи,
закатились за лес и овраг.
И ему вдруг привиделась разом
бренной жизни земная стезя,
где любовь, как разбитая ваза,
и собрать ее, склеить нельзя.
Ах, какие цветы в ней стояли!
Ах, как ярко и нежно цвели!
Отошли. Облетели. Увяли.
Стали прахом и в землю легли.
Пролилась из сосуда водица, утекла…
И в бессонной ночи
старый дачник ворчит и томится —
затерялись от счастья ключи.
Возвращение в Тобольск
Заледеневшею рукой
в холодном храме
поставь свечу за упокой —
отцу и маме.
Благодаря им, был рожден
в сем дивном граде
и летописцем занесен
в его тетради
в те дни, когда поют скворцы,
ликуют воды,
и в год, когда отдал концы
отец народов.
Еще не стаяли снега
в студеной сини, —
как пробудились берега
по всей России,
и грянули колокола,
открылись дали,
но радость долгой не была…
Полны печали
поля, овраги и холмы,
сердца людские.
И снова друг для друга мы —
глухонемые.
И та же злая нищета
зияет с башен,
и беспредел, и лепота
сановных брашен —
над разоренною страной,
спустя полвека,
где под кремлевскою стеной
стоит калека
и клянчит на глоток вина
“за ради Бога”.
…О как на родину длинна
была дорога!
* * *
Откуда? Нахлынет такое…
В душе беспросветная тьма.
И небо насквозь голубое
не сводит, как прежде, с ума.
Проснуться. Одеться. Побриться.
Монетку сжимая в горсти,
в мышиной толпе раствориться —
ни вешки на гиблом пути!
Заблудшим в эпоху распада,
затерянным в дебрях словес,
дешевые звезды эстрады
сияют с фальшивых небес.
Кладбище
(Переделкино)
Ляжешь в сырую землю
возле вонючей речки,
зову покорно внемля
Господа…
Как овечки,
тихо сбегают к краю
холмики в снежной шубке —
к мостику и сараю,
там, где следы порубки
видно: могильщик ложе
стелет кому-то снова,
птичье гнездо тревожа
и матерясь сурово.
Кличет истошно птица
в кущах печальных рано,
или мне это снится?
Кладбище — это рана
для существа земного,
духом не крепкой твари.
Только Господне слово —
выход из тьмы и хмари.
Все это так.
И все же,
больно идти по тропке
мимо погоста, Боже,
не опрокинув стопки.
…И, помянув всех разом,
(где вы, друзья, подружки?)
вдруг задохнешься спазмом,
неба глотнув из кружки.
* * *
Л.
Зима была холодной.
Замерзли две синички.
И в домик их свободный
другие влезли птички.
Они поют, щебечут,
справляют новоселье.
Кого-то жизнь калечит,
а у других — веселье.
Так было. И так будет.
Что ж сердце, замирая,
никак не позабудет
синичек, дорогая?
* * *
Зарыли в грязь — ищи теперь могилу
за номером, который позабыл,
скользи по насыпи, дощатому настилу,
по склону, где лесок когда-то был,
и, если повезет, увидишь в этой яме,
где лес крестов и нет свободных мест,
поставленный совсем недавно маме
из труб водопроводных ржавый крест.
* * *
От перемены мест
ничто не изменилось…
Звезда за край небес
занозой зацепилась.
И так же, как всегда,
живу оцепенело,
меняя города —
как жизнь того хотела.
Духовный эмигрант,
торчу на остановке,
где клеится сержант
к накрашенной торговке.
Бреду один в толпе,
не жажду с ближним слиться
и сам шепчу себе:
“Повеситься? Влюбиться?”
* * *
На станции Чеховской встретишься с дамой-собачкой,
она не укусит — хозяйственной сумкой толкнет,
толпа развлечется бескровною маленькой драчкой,
и охнет старушка: “Совсем озверели…”. И вот
ты выйдешь на свет и почувствуешь нечто такое
в своей одичавшей, поросшей щетиной душе,
что даль огласится протяжным пугающим воем,
где быть человеком почти невозможно уже.
* * *
Стою я на Тверском бульваре…
С.Есенин
Нашествие пуха сухого
и неимоверной жары,
где в недрах бульвара Тверского
дуреешь от злой мошкары,
где парочки с банками пива
такой демонстрируют мат,
что кажется верхом наива
Малевича “Черный квадрат”.
И даже Серега Есенин,
по жизни поэт-хулиган,
стал робким от их откровений
и ангелом — стерва Дункан.
Стоит на Тверском он бульваре,
сподоблен великой судьбе,
а родина, в пьяном угаре,
гуляет сама по себе…
Другу
Ты честно жил и был в тени,
присядь в тенечек,
припомни прожитые дни —
жизнь между строчек
великой книги бытия,
где правит случай,
где промелькнули ты и я
звездой падучей
и канули в такую ночь,
что в ней, поверь ты,
никто не в силах нам помочь
помимо смерти.
* * *
Последний погожий денек
короткого бабьего лета
сплетет золоченый венок
из палой листвы для поэта.
И спичкою чиркнувший лист
щеки его жарко коснется,
но, словно юнец-формалист,
на рифме он не подскользнется.
Он суть извлечет не спеша,
постигнув в упорной работе
банальность: бессмертна душа,
и тленье — цена позолоте.