Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2007
Коробов Владимир Борисович родился в Тобольске в 1953 году. Окончил Литературный институт им. А.М.Горького (семинар Анатолия Жигулина) и аспирантуру при Литинституте. Поэт, эссеист, составитель антологии “Прекрасны вы, брега Тавриды: Крым в русской поэзии” (М., 2000). Стихи публиковались в журналах “Москва”, “Новый мир”, “Континент”, “Дружба народов”; в еженедельниках “Литературная газета” и “Литературная Россия”. Лауреат премии журнала “Литературная учеба” (1991). Член Союза российских писателей и Союза писателей Москвы.
* * *
За окном электрички
яркий день октября
наподобие спички
обжигает, горя
над леском,
над покосом,
над перроном пустым,
над сверкающим плесом,
чтоб, погаснув, как дым
раствориться и кануть
в синеву — в глубину,
и наутро воспрянуть,
пополняя казну
этой осени царской,
где янтарь и багрец
прячет холод январский
в драгоценный ларец.
* * *
Насладись тишиною осенней,
наглядись на бескрайнюю даль —
из таких незабвенных мгновений
ткет Господь золотую печаль,
чтоб в душе твоей снова и снова,
отвергая мирскую тщету,
пламенело Господнее слово,
словно яблоко в зябком саду.
* * *
Помедли, жизнь, не торопись,
не умирай с осенним садом,
листом кленовым покружись
над увяданьем и распадом.
Помедли, жизнь моя, молю,
не отмеряй мгновенья строго,
я знаю, стоя на краю,
осталось дней твоих немного.
Помедли, жизнь, не пропадай,
не ускользай вслед снегопаду,
душе, как нищенке, подай
тепла последнего в награду.
Дачник
Не от боли, удушья и хрипа,
не от страха, что жизнь позади, —
он проснулся, как в детстве, от всхлипа
и от слез, закипевших в груди.
За окном переделкинской дачи
тишина. Запустенье и мрак.
Блестки звезд, как осколки удачи,
закатились за лес и овраг.
И ему вдруг привиделась разом
бренной жизни земная стезя,
где любовь, как разбитая ваза,
и собрать ее, склеить нельзя.
Ах, какие цветы в ней стояли!
Ах, как ярко и нежно цвели!
Отошли. Облетели. Увяли.
Стали прахом и в землю легли.
Пролилась из сосуда водица, утекла…
И в бессонной ночи
старый дачник ворчит и томится —
затерялись от счастья ключи.
Возвращение в Тобольск
Заледеневшею рукой
в холодном храме
поставь свечу за упокой —
отцу и маме.
Благодаря им, был рожден
в сем дивном граде
и летописцем занесен
в его тетради
в те дни, когда поют скворцы,
ликуют воды,
и в год, когда отдал концы
отец народов.
Еще не стаяли снега
в студеной сини, —
как пробудились берега
по всей России,
и грянули колокола,
открылись дали,
но радость долгой не была…
Полны печали
поля, овраги и холмы,
сердца людские.
И снова друг для друга мы —
глухонемые.
И та же злая нищета
зияет с башен,
и беспредел, и лепота
сановных брашен —
над разоренною страной,
спустя полвека,
где под кремлевскою стеной
стоит калека
и клянчит на глоток вина
“за ради Бога”.
…О как на родину длинна
была дорога!
* * *
Откуда? Нахлынет такое…
В душе беспросветная тьма.
И небо насквозь голубое
не сводит, как прежде, с ума.
Проснуться. Одеться. Побриться.
Монетку сжимая в горсти,
в мышиной толпе раствориться —
ни вешки на гиблом пути!
Заблудшим в эпоху распада,
затерянным в дебрях словес,
дешевые звезды эстрады
сияют с фальшивых небес.
Кладбище
(Переделкино)
Ляжешь в сырую землю
возле вонючей речки,
зову покорно внемля
Господа…
Как овечки,
тихо сбегают к краю
холмики в снежной шубке —
к мостику и сараю,
там, где следы порубки
видно: могильщик ложе
стелет кому-то снова,
птичье гнездо тревожа
и матерясь сурово.
Кличет истошно птица
в кущах печальных рано,
или мне это снится?
Кладбище — это рана
для существа земного,
духом не крепкой твари.
Только Господне слово —
выход из тьмы и хмари.
Все это так.
И все же,
больно идти по тропке
мимо погоста, Боже,
не опрокинув стопки.
…И, помянув всех разом,
(где вы, друзья, подружки?)
вдруг задохнешься спазмом,
неба глотнув из кружки.
* * *
Л.
Зима была холодной.
Замерзли две синички.
И в домик их свободный
другие влезли птички.
Они поют, щебечут,
справляют новоселье.
Кого-то жизнь калечит,
а у других — веселье.
Так было. И так будет.
Что ж сердце, замирая,
никак не позабудет
синичек, дорогая?
* * *
Зарыли в грязь — ищи теперь могилу
за номером, который позабыл,
скользи по насыпи, дощатому настилу,
по склону, где лесок когда-то был,
и, если повезет, увидишь в этой яме,
где лес крестов и нет свободных мест,
поставленный совсем недавно маме
из труб водопроводных ржавый крест.
* * *
От перемены мест
ничто не изменилось…
Звезда за край небес
занозой зацепилась.
И так же, как всегда,
живу оцепенело,
меняя города —
как жизнь того хотела.
Духовный эмигрант,
торчу на остановке,
где клеится сержант
к накрашенной торговке.
Бреду один в толпе,
не жажду с ближним слиться
и сам шепчу себе:
“Повеситься? Влюбиться?”
* * *
На станции Чеховской встретишься с дамой-собачкой,
она не укусит — хозяйственной сумкой толкнет,
толпа развлечется бескровною маленькой драчкой,
и охнет старушка: “Совсем озверели…”. И вот
ты выйдешь на свет и почувствуешь нечто такое
в своей одичавшей, поросшей щетиной душе,
что даль огласится протяжным пугающим воем,
где быть человеком почти невозможно уже.
* * *
Стою я на Тверском бульваре…
С.Есенин
Нашествие пуха сухого
и неимоверной жары,
где в недрах бульвара Тверского
дуреешь от злой мошкары,
где парочки с банками пива
такой демонстрируют мат,
что кажется верхом наива
Малевича “Черный квадрат”.
И даже Серега Есенин,
по жизни поэт-хулиган,
стал робким от их откровений
и ангелом — стерва Дункан.
Стоит на Тверском он бульваре,
сподоблен великой судьбе,
а родина, в пьяном угаре,
гуляет сама по себе…
Другу
Ты честно жил и был в тени,
присядь в тенечек,
припомни прожитые дни —
жизнь между строчек
великой книги бытия,
где правит случай,
где промелькнули ты и я
звездой падучей
и канули в такую ночь,
что в ней, поверь ты,
никто не в силах нам помочь
помимо смерти.
* * *
Последний погожий денек
короткого бабьего лета
сплетет золоченый венок
из палой листвы для поэта.
И спичкою чиркнувший лист
щеки его жарко коснется,
но, словно юнец-формалист,
на рифме он не подскользнется.
Он суть извлечет не спеша,
постигнув в упорной работе
банальность: бессмертна душа,
и тленье — цена позолоте.
Коробов Владимир Борисович родился в Тобольске в 1953 году. Окончил Литературный институт им. А.М.Горького (семинар Анатолия Жигулина) и аспирантуру при Литинституте. Поэт, эссеист, составитель антологии “Прекрасны вы, брега Тавриды: Крым в русской поэзии” (М., 2000). Стихи публиковались в журналах “Москва”, “Новый мир”, “Континент”, “Дружба народов”; в еженедельниках “Литературная газета” и “Литературная Россия”. Лауреат премии журнала “Литературная учеба” (1991). Член Союза российских писателей и Союза писателей Москвы.За окном электрички
яркий день октября
наподобие спички
обжигает, горя
над леском,
над покосом,
над перроном пустым,
над сверкающим плесом,
чтоб, погаснув, как дым
раствориться и кануть
в синеву — в глубину,
и наутро воспрянуть,
пополняя казну
этой осени царской,
где янтарь и багрец
прячет холод январский
в драгоценный ларец.
* * *
Насладись тишиною осенней,
наглядись на бескрайнюю даль —
из таких незабвенных мгновений
ткет Господь золотую печаль,
чтоб в душе твоей снова и снова,
отвергая мирскую тщету,
пламенело Господнее слово,
словно яблоко в зябком саду.
* * *
Помедли, жизнь, не торопись,
не умирай с осенним садом,
листом кленовым покружись
над увяданьем и распадом.
Помедли, жизнь моя, молю,
не отмеряй мгновенья строго,
я знаю, стоя на краю,
осталось дней твоих немного.
Помедли, жизнь, не пропадай,
не ускользай вслед снегопаду,
душе, как нищенке, подай
тепла последнего в награду.
Дачник
Не от боли, удушья и хрипа,
не от страха, что жизнь позади, —
он проснулся, как в детстве, от всхлипа
и от слез, закипевших в груди.
За окном переделкинской дачи
тишина. Запустенье и мрак.
Блестки звезд, как осколки удачи,
закатились за лес и овраг.
И ему вдруг привиделась разом
бренной жизни земная стезя,
где любовь, как разбитая ваза,
и собрать ее, склеить нельзя.
Ах, какие цветы в ней стояли!
Ах, как ярко и нежно цвели!
Отошли. Облетели. Увяли.
Стали прахом и в землю легли.
Пролилась из сосуда водица, утекла…
И в бессонной ночи
старый дачник ворчит и томится —
затерялись от счастья ключи.
Возвращение в Тобольск
Заледеневшею рукой
в холодном храме
поставь свечу за упокой —
отцу и маме.
Благодаря им, был рожден
в сем дивном граде
и летописцем занесен
в его тетради
в те дни, когда поют скворцы,
ликуют воды,
и в год, когда отдал концы
отец народов.
Еще не стаяли снега
в студеной сини, —
как пробудились берега
по всей России,
и грянули колокола,
открылись дали,
но радость долгой не была…
Полны печали
поля, овраги и холмы,
сердца людские.
И снова друг для друга мы —
глухонемые.
И та же злая нищета
зияет с башен,
и беспредел, и лепота
сановных брашен —
над разоренною страной,
спустя полвека,
где под кремлевскою стеной
стоит калека
и клянчит на глоток вина
“за ради Бога”.
…О как на родину длинна
была дорога!
* * *
Откуда? Нахлынет такое…
В душе беспросветная тьма.
И небо насквозь голубое
не сводит, как прежде, с ума.
Проснуться. Одеться. Побриться.
Монетку сжимая в горсти,
в мышиной толпе раствориться —
ни вешки на гиблом пути!
Заблудшим в эпоху распада,
затерянным в дебрях словес,
дешевые звезды эстрады
сияют с фальшивых небес.
Кладбище
(Переделкино)
Ляжешь в сырую землю
возле вонючей речки,
зову покорно внемля
Господа…
Как овечки,
тихо сбегают к краю
холмики в снежной шубке —
к мостику и сараю,
там, где следы порубки
видно: могильщик ложе
стелет кому-то снова,
птичье гнездо тревожа
и матерясь сурово.
Кличет истошно птица
в кущах печальных рано,
или мне это снится?
Кладбище — это рана
для существа земного,
духом не крепкой твари.
Только Господне слово —
выход из тьмы и хмари.
Все это так.
И все же,
больно идти по тропке
мимо погоста, Боже,
не опрокинув стопки.
…И, помянув всех разом,
(где вы, друзья, подружки?)
вдруг задохнешься спазмом,
неба глотнув из кружки.
* * *
Л.
Зима была холодной.
Замерзли две синички.
И в домик их свободный
другие влезли птички.
Они поют, щебечут,
справляют новоселье.
Кого-то жизнь калечит,
а у других — веселье.
Так было. И так будет.
Что ж сердце, замирая,
никак не позабудет
синичек, дорогая?
* * *
Зарыли в грязь — ищи теперь могилу
за номером, который позабыл,
скользи по насыпи, дощатому настилу,
по склону, где лесок когда-то был,
и, если повезет, увидишь в этой яме,
где лес крестов и нет свободных мест,
поставленный совсем недавно маме
из труб водопроводных ржавый крест.
* * *
От перемены мест
ничто не изменилось…
Звезда за край небес
занозой зацепилась.
И так же, как всегда,
живу оцепенело,
меняя города —
как жизнь того хотела.
Духовный эмигрант,
торчу на остановке,
где клеится сержант
к накрашенной торговке.
Бреду один в толпе,
не жажду с ближним слиться
и сам шепчу себе:
“Повеситься? Влюбиться?”
* * *
На станции Чеховской встретишься с дамой-собачкой,
она не укусит — хозяйственной сумкой толкнет,
толпа развлечется бескровною маленькой драчкой,
и охнет старушка: “Совсем озверели…”. И вот
ты выйдешь на свет и почувствуешь нечто такое
в своей одичавшей, поросшей щетиной душе,
что даль огласится протяжным пугающим воем,
где быть человеком почти невозможно уже.
* * *
Стою я на Тверском бульваре…
С.Есенин
Нашествие пуха сухого
и неимоверной жары,
где в недрах бульвара Тверского
дуреешь от злой мошкары,
где парочки с банками пива
такой демонстрируют мат,
что кажется верхом наива
Малевича “Черный квадрат”.
И даже Серега Есенин,
по жизни поэт-хулиган,
стал робким от их откровений
и ангелом — стерва Дункан.
Стоит на Тверском он бульваре,
сподоблен великой судьбе,
а родина, в пьяном угаре,
гуляет сама по себе…
Другу
Ты честно жил и был в тени,
присядь в тенечек,
припомни прожитые дни —
жизнь между строчек
великой книги бытия,
где правит случай,
где промелькнули ты и я
звездой падучей
и канули в такую ночь,
что в ней, поверь ты,
никто не в силах нам помочь
помимо смерти.
* * *
Последний погожий денек
короткого бабьего лета
сплетет золоченый венок
из палой листвы для поэта.
И спичкою чиркнувший лист
щеки его жарко коснется,
но, словно юнец-формалист,
на рифме он не подскользнется.
Он суть извлечет не спеша,
постигнув в упорной работе
банальность: бессмертна душа,
и тленье — цена позолоте.
За окном электрички
яркий день октября
наподобие спички
обжигает, горя
над леском,
над покосом,
над перроном пустым,
над сверкающим плесом,
чтоб, погаснув, как дым
раствориться и кануть
в синеву — в глубину,
и наутро воспрянуть,
пополняя казну
этой осени царской,
где янтарь и багрец
прячет холод январский
в драгоценный ларец.
* * *
Насладись тишиною осенней,
наглядись на бескрайнюю даль —
из таких незабвенных мгновений
ткет Господь золотую печаль,
чтоб в душе твоей снова и снова,
отвергая мирскую тщету,
пламенело Господнее слово,
словно яблоко в зябком саду.
* * *
Помедли, жизнь, не торопись,
не умирай с осенним садом,
листом кленовым покружись
над увяданьем и распадом.
Помедли, жизнь моя, молю,
не отмеряй мгновенья строго,
я знаю, стоя на краю,
осталось дней твоих немного.
Помедли, жизнь, не пропадай,
не ускользай вслед снегопаду,
душе, как нищенке, подай
тепла последнего в награду.
Дачник
Не от боли, удушья и хрипа,
не от страха, что жизнь позади, —
он проснулся, как в детстве, от всхлипа
и от слез, закипевших в груди.
За окном переделкинской дачи
тишина. Запустенье и мрак.
Блестки звезд, как осколки удачи,
закатились за лес и овраг.
И ему вдруг привиделась разом
бренной жизни земная стезя,
где любовь, как разбитая ваза,
и собрать ее, склеить нельзя.
Ах, какие цветы в ней стояли!
Ах, как ярко и нежно цвели!
Отошли. Облетели. Увяли.
Стали прахом и в землю легли.
Пролилась из сосуда водица, утекла…
И в бессонной ночи
старый дачник ворчит и томится —
затерялись от счастья ключи.
Возвращение в Тобольск
Заледеневшею рукой
в холодном храме
поставь свечу за упокой —
отцу и маме.
Благодаря им, был рожден
в сем дивном граде
и летописцем занесен
в его тетради
в те дни, когда поют скворцы,
ликуют воды,
и в год, когда отдал концы
отец народов.
Еще не стаяли снега
в студеной сини, —
как пробудились берега
по всей России,
и грянули колокола,
открылись дали,
но радость долгой не была…
Полны печали
поля, овраги и холмы,
сердца людские.
И снова друг для друга мы —
глухонемые.
И та же злая нищета
зияет с башен,
и беспредел, и лепота
сановных брашен —
над разоренною страной,
спустя полвека,
где под кремлевскою стеной
стоит калека
и клянчит на глоток вина
“за ради Бога”.
…О как на родину длинна
была дорога!
* * *
Откуда? Нахлынет такое…
В душе беспросветная тьма.
И небо насквозь голубое
не сводит, как прежде, с ума.
Проснуться. Одеться. Побриться.
Монетку сжимая в горсти,
в мышиной толпе раствориться —
ни вешки на гиблом пути!
Заблудшим в эпоху распада,
затерянным в дебрях словес,
дешевые звезды эстрады
сияют с фальшивых небес.
Кладбище
(Переделкино)
Ляжешь в сырую землю
возле вонючей речки,
зову покорно внемля
Господа…
Как овечки,
тихо сбегают к краю
холмики в снежной шубке —
к мостику и сараю,
там, где следы порубки
видно: могильщик ложе
стелет кому-то снова,
птичье гнездо тревожа
и матерясь сурово.
Кличет истошно птица
в кущах печальных рано,
или мне это снится?
Кладбище — это рана
для существа земного,
духом не крепкой твари.
Только Господне слово —
выход из тьмы и хмари.
Все это так.
И все же,
больно идти по тропке
мимо погоста, Боже,
не опрокинув стопки.
…И, помянув всех разом,
(где вы, друзья, подружки?)
вдруг задохнешься спазмом,
неба глотнув из кружки.
* * *
Л.
Зима была холодной.
Замерзли две синички.
И в домик их свободный
другие влезли птички.
Они поют, щебечут,
справляют новоселье.
Кого-то жизнь калечит,
а у других — веселье.
Так было. И так будет.
Что ж сердце, замирая,
никак не позабудет
синичек, дорогая?
* * *
Зарыли в грязь — ищи теперь могилу
за номером, который позабыл,
скользи по насыпи, дощатому настилу,
по склону, где лесок когда-то был,
и, если повезет, увидишь в этой яме,
где лес крестов и нет свободных мест,
поставленный совсем недавно маме
из труб водопроводных ржавый крест.
* * *
От перемены мест
ничто не изменилось…
Звезда за край небес
занозой зацепилась.
И так же, как всегда,
живу оцепенело,
меняя города —
как жизнь того хотела.
Духовный эмигрант,
торчу на остановке,
где клеится сержант
к накрашенной торговке.
Бреду один в толпе,
не жажду с ближним слиться
и сам шепчу себе:
“Повеситься? Влюбиться?”
* * *
На станции Чеховской встретишься с дамой-собачкой,
она не укусит — хозяйственной сумкой толкнет,
толпа развлечется бескровною маленькой драчкой,
и охнет старушка: “Совсем озверели…”. И вот
ты выйдешь на свет и почувствуешь нечто такое
в своей одичавшей, поросшей щетиной душе,
что даль огласится протяжным пугающим воем,
где быть человеком почти невозможно уже.
* * *
Стою я на Тверском бульваре…
С.Есенин
Нашествие пуха сухого
и неимоверной жары,
где в недрах бульвара Тверского
дуреешь от злой мошкары,
где парочки с банками пива
такой демонстрируют мат,
что кажется верхом наива
Малевича “Черный квадрат”.
И даже Серега Есенин,
по жизни поэт-хулиган,
стал робким от их откровений
и ангелом — стерва Дункан.
Стоит на Тверском он бульваре,
сподоблен великой судьбе,
а родина, в пьяном угаре,
гуляет сама по себе…
Другу
Ты честно жил и был в тени,
присядь в тенечек,
припомни прожитые дни —
жизнь между строчек
великой книги бытия,
где правит случай,
где промелькнули ты и я
звездой падучей
и канули в такую ночь,
что в ней, поверь ты,
никто не в силах нам помочь
помимо смерти.
* * *
Последний погожий денек
короткого бабьего лета
сплетет золоченый венок
из палой листвы для поэта.
И спичкою чиркнувший лист
щеки его жарко коснется,
но, словно юнец-формалист,
на рифме он не подскользнется.
Он суть извлечет не спеша,
постигнув в упорной работе
банальность: бессмертна душа,
и тленье — цена позолоте.