Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2007
Я люблю одиночные звуки —
стук упавшего яблока слышу
или капель тяжелые стуки
после ливня о гулкую крышу.
Я люблю протяженные звуки —
дальний поезд проходит степенно,
и на клавишах чуткие руки
возрождают прелюды Шопена.
Я люблю постоянные звуки —
шум прибоя мне вроде награды,
и почти не приносит докуки
переменчивый гул автострады.
Мир шумлив, но устроен не худо,
и его доверяюсь порукам:
иногда мне даруется чудо
тишины, оттеняемой звуком.
Река
Река течет — широкая, прямая,
не проявляя натиск или прыть.
Река течет. Ее не занимает,
кто будет пить, кто будет в лодке плыть.
Ей безразличны бакены, паромы,
строенья на высоком берегу.
Она весной выслушивает громы,
а летом видит радуги дугу.
Ей осенью неможется немножко —
от холода не спрятаться нигде,
и рябь от ветра звуковой дорожкой
на время застывает на воде.
Она зимой угрюмо захолонет,
но пусть густой покажется вода —
река течет и в ледяном полоне
и твердо знает: он не навсегда.
Нет, неспроста движение прямое
рельефу и погоде вопреки.
Река течет. Она впадает в море.
И только в этом существо реки.
* * *
Доска с краюхой на краю стола,
кувшин, тарелка с ложкой деревянной…
На самом деле утварь та была? —
или на стенке, на картине странной,
повешенной, должно быть, век назад,
где, кроме перечисленных предметов,
был край окна, распахнутого в сад,
и множество вопросов без ответов:
зачем в углу повис большой паук,
к чему в саду еще собачья морда,
а главное — какой-то тихий звук
как будто исходил от натюрморта —
то ль шорох листьев, то ли шум дождя,
поскрипыванье ворота в колодце,
и медлил я, из дома выходя,
чтобы услышать, как вода польется
в бадью, которой нет на полотне,
но есть в саду — стоит себе у сруба
и солнечные блики дарит мне,
конечно, ирреальные сугубо.
Я возвращаюсь в этот старый сад,
где яблони почти не плодоносят,
и старый пес так безрассудно рад,
что лишь скулит и ничего не просит.
В саду зеленый неподвижный свет,
а тени прелью и грибами пахнут.
Мне восемь лет, а может, девять лет,
и я еще бессмертен и распахнут…
* * *
В.
Таинственный процесс, когда идут стихи,
симфония растет, рождается пейзаж,
снимается кино — а зримы пустяки:
палитра, объектив, клавир да карандаш.
Таинственный процесс обломков и утрат,
когда ты, зная все, не знаешь ничего,
когда подсказке рад и сновиденью рад,
и все уже сошлось, и нет лишь одного —
какой-то ерунды, какого-то штриха,
в котором первый шаг, прозрение, исход…
Таинственный процесс, где чья-то есть рука,
когда не ты ведешь — когда тебя ведет.
И выбор твой лишь в том, бирюльки ли творить,
таинственный процесс поставив на поток,
или себя дарить и дальний путь торить
и отклика не ждать ни нынче, ни потом.
* * *
Надежде Мальцевой
Я с детства приучен терпеть нестерпимую боль,
я с детства приучен не ждать справедливости в жизни,
и правилам этим всегда подчиняться изволь —
хоть в небо взбирайся, а хоть и над бездной зависни.
И тут не спасет никакой утешительный приз,
с которым живут, ни о чем за спиной не жалея:
падение вверх равносильно падению вниз,
лишь зависти больше да в небе дышать тяжелее;
да падать больнее, поскольку с большой высоты,
да горечь острее, поскольку надежда была ведь!
Да строки, которые здесь наполняют листы,
печальнее тех, что диктует бездонная память.
Ну, что ж, выбирай — то ли в небе себя обездоль,
а то ли над бездной в тебя не признавшей отчизне.
…Я с детства приучен терпеть нестерпимую боль,
я с детства приучен не ждать справедливости в жизни.
Перекличка
Ты напрасно Моцарта любил:
Наступает глухота паучья,
Здесь провал сильнее наших сил.
чтоб слышать тоньше, чувствовать острей
и говорить без пафоса и фальши о том,
что завтра встанет у дверей.
Он видит в ярком беспощадном свете,
что для других невнятно и темно.
Но прозревать на семь десятилетий
и гению не каждому дано.
Уж где тут быть высокому горенью!
Один и тот же всем грозит недуг:
паучьи лапы застят наше зренье,
паучьи лапы гасят слух и дух.
И Моцарта любить уже не модно,
и Рембрандта обойщик превзошел,
и даже рифма прячется немотно,
когда царит словесный произвол.
Какое откровенье мы получим,
весь Божий мир в арену превратив?
…Я вновь и вновь иду за полнозвучьем,
где сходятся значенье и мотив.
* * *
Шуршанье стрекоз над зеленой водой
в густой тишине, в предполуденном зное —
в коричнево-черный камыш молодой
двухвесельной лодки движенье сквозное.
То стебли решеткой, то небо в глаза,
то ежась в тени, то на солнце сгорая;
плутания в гуще всего полчаса —
а дальше простор без конца и без края.
Ты веслами трогаешь водную гладь,
твой курс постепенный — почти что прямая,
и времени много, чтоб видеть и знать,
и плыть упоительно, все понимая.
А все ж напрягись и слегка поспеши:
окрасилось небо — закат пламенеет,
по правому борту опять камыши,
и все ничего бы, да рано темнеет…
* * *
Меж берез и болотистых кочек
тракт почтовый бесстрастно пролег.
Однозвучно гремит колокольчик.
Время к ночи, ночлег недалек.
Выпить стопку, заесть расстегаем
и уснуть в придорожной избе…
Для чего же коней мы стегаем?
Что так бешено тянет в судьбе?
Где-то там, за лесами, столица,
где надеюсь в известности быть.
…Сколько лет наваждение снится,
и никак мне его не избыть.
Знать бы в жизни заботу простую —
хлеб, да сон, да любовную страсть,
только разум, увы, протестует
и с душою не в силах совпасть.
И, как будто разделаться хочет
с тем, что знать не дано наперед,
однозвучно гремит колокольчик —
сам не спит и уснуть не дает.
* * *
Ко всему привыкают люди —
к лагерям, окопам, больницам,
но когда несчастье убудет,
долго-долго все это снится.
Просыпаются ночью поздно
в страхе, словно бы вздох
последний.
кто от визга пилы морозной,
кто от хрипа с койки соседней,
кто от лязга танковой рубки,
от шрапнели и от картечи,
кто от вида усов и трубки
и от слов глуховатой речи.
Есть у каждого ужас лютый,
из которого нет исхода;
ко всему привыкают люди —
такова уж людей природа.
Но не знаю, есть ли граница,
за которою нет привычки.
…Сладко спится, и что же снится? —
в коробке сгоревшие спички.
* * *
Заржавелые рельсы среди сосен и пихт:
не начало дороги, а дороги тупик.
Там гнилая колода залегла поперек,
образуя тяжелый молчаливый порог.
Был когда-то шлагбаум поперек колеи,
равнодушные рельсы дальше в зону вели.
Поработали славно время, ржа и вода:
слава Богу, не в зону, но теперь — в никуда.
Только сосны и пихты продолжают свой рост,
упираются кроны в небо, полное звезд,
да весной, когда ливни промывают леса,
вдруг пустые глазницы поглядят в небеса…
* * *
Когда уходил из дома я
на поиск судьбы впервые,
влекло в места незнакомые,
манили люди чужие.
И вовсе не преднамеренно
питали мои исканья
яркая юность дерева,
строгая старость камня.
Потом пришло понимание,
что мудрость приходит с болью.
Я угадал призвание —
оно одарило любовью.
А чтоб держаться уверенно,
пример был подан веками:
плотная зрелость дерева,
твердая старость камня.
Не поднимал я восстания,
не горевал о доле,
но место для обитания
по собственной выбрал воле.
А вместо всего, что потеряно,
Божья дает рука мне
долгую старость дерева,
вечную старость камня.
* * *
Первая память — еще не осознаны звуки:
ласковый голос, негромкий напев колыбельной.
Дальше — ступени: гудок пароходной разлуки,
стук электрички, гуденье сосны корабельной.
Шелест над крышей, ночные ритмичные вздохи.
Утренний щебет, любимой дыхание рядом.
Музыка Баха и собственной фуги истоки.
Ранняя осень, в окно простучавшая градом.
“Боинга” рев — перелет к Средиземному морю.
Рокот прибоя, загадочной речи уроки.
Собственный голос,
причастный и к счастью, и к горю.
Скороговорка псалмов на последней дороге…
2005 — 2006 гг.