Опыт натурализации
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2007
1
Гражданство меняешь, как кожу. Под прежней зеленой, чья позолота стерлась в удушливой давке очередей на подступах к кабинетам паспортно-визовых служб, вызревает в муках новая, бордовая, не траченная грубой материей внутреннего кармана дорожной куртки и липкими пальцами милиционеров.
Впрочем, меняешь не только кожу — кровь тоже уже не та. Чем дольше здесь, тем больше замечаешь за собой нового.
Прежде всего — сытость. Сытая, непонятно на чем основанная уверенность в завтрашнем дне. Понемногу привыкаешь выбрасывать в ведро недоеденное и перележавшее. То есть делать то, что еще пару лет назад коробило и возмущало в других до крайности.
Меняется и реакция на земляков. Не то что не бросаешься им на шею, но и в землячестве сознаться иной раз не торопишься. Раньше проблемы соплеменников кололи острее. В сайты среднеазиатские заглядывал каждый день. Сейчас даже рассказ пожилой продавщицы-узбечки о том, что не знает, куда деваться после принятия дикого Положения о розничной торговле, изгоняющего иностранцев с российских рынков, воспринимается, при всем сочувствии к собеседнице, поверх подспудного интереса: на сколько ж теперь цены подскочат? (Мягкое морщинистое лицо, выхваченное из чужеродной толпы окружием шерстяного платка. По субботам мы брали у этой бабушки лимоны и зелень. В последние дни марта она искала 20 тысяч, чтобы добыть разрешение, но, видимо, не нашла. Свято место на входе в торговый комплекс не занято до сих пор.)
И, наконец, метро. В ташкентском попробуй не уступи место старушке — застыдят, да и сам себе такой вольности не позволишь. В московском — сиди сколько влезет, никто не заметит. Научаешься уступать выборочно, прикидывая на глаз степень дряхлости, срок беременности… (Узбек через раз?)
Попросил мать прислать узбекско-русский словарь. Получил, заглянул под черный переплет — вымирающая в памяти латынь еще недавно родственной речи.
Любой иммигрант, кто бы он ни был, проходит через подобные метаморфозы. Узбеки на московских рынках не позволяют торговаться с собой, как на ташкентском базаре. И армяне здешние — не армяне Армении, и грузины — грузины с поправкой. Недавно, будучи в Ярославле, набрел на ресторан восточной кухни. В названии что-то от узбекского, на вывеске герб — наподобие киргизского, внутри — юрта, в меню — мясо по-уйгурски, дунганский салат и бешбармак. Примерно так и сливаются в сознании жителя России тунгусы и калмыки с ее окраин. Что ж, предложение соответствует спросу. Ассимилируйся, приспосабливайся, ищи союзников в тех, в ком никогда их не встречал.
2
Два года — срок для смены гражданства обычный, хотя не предельный. Сотрудница по редакции — беженка из Абхазии — провела в блужданиях между милицией, паспортно-визовой службой и волгоградскими областными архивами восемь лет.
Уже после первой регистрации наизусть знаешь приемные часы неприступных кабинетов, повадки и характеры начальников и секретарей. Всегда норовишь из двух принимающих попасть к доброму, но чаще всего промахиваешься.
В пять утра встаешь, чтобы поспеть в очередь, как на службу. Город встречает тебя прохладным ветром, перезвоном первых трамваев и обещанием лучшей жизни под розовыми облаками, но въедливые старушки с потрепанными тетрадками на перекличках быстро высасывают утреннее настроение. Еще вернешься к ним после обеда — благо у начальника на твоей работе ты такой не первый, в очередной раз войдет в положение и отпустит.
За время этой второй, кафкианской жизни, на годы вперед решающей проблему досуга, под онемевшей чешуей ожидания вызревает незримый глазу новый гражданин. Вот дождется заветной корочки рожденный ползать — и полетит Москву покорять.
Один день среди прочих засел в памяти особенно глубоко.
…На десятом часу ожидания тело, прислонившееся к стене городского управления внутренних дел, перестает ощущать усталость и неудобство, а глаза — ревниво следить за подвозимыми к зданию разномастными чинами. (Тупиков? — Нет, не Тупиков. — К пяти обещал…) И автоматчику на входе уже не приходится безучастно поводить стволом, отгоняя, как мух, мигрантов: “Не положено, ждите, отошли от дверей”.
Таджикская женщина напротив нас погружена в себя. И даже ребенок у нее на руках сомлел, словно смирился давно с жизнью на плацу, еще хранящем жар клонящегося к закату июльского солнца: не плачет, не вырывается.
Жизнь возвращается в изнуренную очередь, когда в девятом часу вечера в дверях появляется синяя глыба — гроза мигрантов — всемогущий майор Тупиков. “Ой, как вас много, — с виннипуховским добродушием удивляется он. — Слу-у-ушайте, а давайте завтра? Сегодня такой тяжелый день…”
Паспорт бывшей абхазки Оли обмывали всей редакцией. Как бомбу, как ежа передавали вкруг стола из рук в руки. Большая часть сотрудников газеты, самой популярной и раскупаемой в городе, проделала в свое время, с большими или меньшими потерями, тот же путь.
3
Для поколения Тупиковых, взрослевших и начинавших делать карьеру в советский, дочеченский период, человек со смуглым цветом кожи не сливается полностью с образом врага. Не совпадая, впрочем, и с образом человека. Скорее, с персонажем анекдотов из серии “Приезжает чукча в Москву…”.
“Ух ты, — без задней мысли роняет нам хозяйка квартиры, — сами черненькие — и котенка черненького себе завели…”
Но вот дети настроены зачастую куда решительней.
Изрядный шум в Волжском, где начиналась наша натурализация, произвело нападение на цыганский табор. Были убитые, раненые, а потом — круглый стол в городской думе по поводу укрепления межнационального согласия. “Нет наций-бандитов, — убеждал глава чеченской диаспоры. — Есть люди-бандиты, их и надо ловить”. Отцы города кивали головами, но погромщики не были званы на этот праздник толерантности. А нападение, кажется, было квалифицировано, по доброй традиции последних лет, как банальное хулиганство.
Впрочем, в российской провинции молодому радикалу можно прожить свой век, так и не замочив ни одного “азера” или “чечена”. Так и будет сидеть с собутыльниками после трудовой вахты, переливая из пустого в порожнее глухую неприязнь (“Житья нет, достали, суки, на рынке не протолкнешься…”). Размах не тот.
В мегаполисе все явственней и отчетливей: время течет по-другому, каждый шар очень скоро попадает в уготованную ему лузу. Именно в Москве, впервые приехав сюда в 1999 году, я ощутил на себе, что такое стена ненависти. Она была материальна. Можно было коснуться ее рукой. По другую ее сторону стоял бритоголовый крепыш и смотрел на меня, не мигая. Он ткнулся в меня своим “чо?” совершенно без повода, просто встретясь глазами, и это было самое страшное. Я знал, что эта шаровая молния искрящейся ненависти убьет меня при первом же моем слове или жесте. Бесконечное мгновение спустя его окликнули спутники: должно быть, опаздывали на электричку в какие-нибудь Люберцы, — и смерть миновала.
В последнее время нацизм в России стал изощреннее. Не глядит исподлобья, суча кулаками, а пытается жечь глаголом. Например, так: “Каждый помидор, купленный вами на базаре у азера, полит кровью тысяч русских людей”. Вообразить из этой листовки замысловатый механизм полива сельхозкультур нелегко, но кого-то зацепит наверняка. И даже на три четверти опустевшие в первое время после изгнания пришлых торговцев столичные рынки убедят, должно быть, не каждого.
Или вот этот не без доли эстетства составленный текст (корявые, как бы от руки, строчки под заросшей бандитской физиономией в черной вязаной шапке, орфография оригинала сохранена): “Я бедный бежыниц. Хачу машыну, квартиру, красивый девушка, эй руский, пошивелевайса”. Скинхеды мутируют. Бритые затылки и мат через слово уже не в чести.
Так и представляю себе автора сего шедевра: сидит за монитором, совмещая вырезанного из фотошопа боевика с косыми буквами тщательно подобранного шрифта. Пожалуй, что и в очках. На зов матери: “Славик, ужинать” — откликается нетерпеливо: “Щас, мам, уже заканчиваю”.
А недавно столкнулся в метро — воочию. Черные майки, разноцветные
шарфы — с виду не то рокеры, не то фанаты. Трое парней, одна девушка — типичный формат современных юношеских компаний. (Весь шик в том, чтобы девушка была одна и как можно меньше отличалась от спутников манерами и одеждой.)
Буйно ввалились в вагон, шутили громко и бестолково, но лишь до того момента, как на одной из станций вошел негр — настоящий, черный как смоль, находка для врага. Агрессия вмиг упорядочилась, обретя точку приложения. Плохо сдерживая ликование, стали метать на пальцах, кто первый начнет. Только вместо по-детски невинного “камень-ножницы-бумага” скандировали идейное: “Сла-вься-русь!”
Один из пассажиров не выдержал: сначала попытался уступить место иноземцу, потом подошел к ребятам, стал урезонивать. Присоединились и мы с женой. Отповедь последовала незамедлительно: порядок не нарушаем, шутим между собой, какие претензии, разговор окончен.
Никто вслед за нами в ряды антифашистского движения не влился: пассажиры старательно читали газеты, отправляли sms, делали вид, что спят. Счет так и остался 4:3 в пользу черных маек, но ребята, видимо, пока не научились отличать пораженье от победы и от греха подальше ретировались на ближайшей остановке. Дверью не хлопнули, хлопнули окном: отодвинули “форточку” и, как только попали в поле бокового зрения своей несостоявшейся жертвы, крикнули хором фирменное: “Сла-вься-русь!” И руки вверх по-гитлеровски взметнули.
С тех пор то и дело веду воображаемый диалог с моими попутчиками. Напоследок — довод отчаянья: два моих не вернувшихся с войны двоюродных деда. А в ответ: порядок соблюдаем, факта хулиганства нет, ни одну статью не нарушили… Вот и поговорили.
4
Ксенофобия сродни боязни пауков — не поверяется логикой. Время от времени миную (а то и перешагиваю) в пригородной электричке пьяных. Но вот недавно пришлось ехать в тамбуре с парой нетрезвых армян. Громко говорили на своем и о своем, что-то друг другу доказывая. “Что за нация, ну что за нация, — сокрушенно сетовал стоящий рядом пассажир. — Ну хорошо, выпили, но быковать-то зачем?”
Пьяный в любом обществе непристоен и нежелателен, но своему — простится: по-свойски быкует, по-нашенски.
Для того чтобы признать за чужим народом не большее, но и не меньшее право, чем у твоего, на собственных гениев, мучеников, пьяных и отщепенцев, требуется мужество и волевое усилие. И, наверное, время. Медленно заботится русская душа о новых переменах. А они происходят.
Не только скинхеды народились в России в последние полтора десятилетия. Все больше появляется на свет, особенно в провинции, детей от смешанных браков. Нет-нет да и выйдет русская женщина за бывшего согражданина — таджика, узбека… Непьющий, от работы не бежит, да и поговорить есть о чем: в одной стране росли, на одном языке в школе учились. Вот только отстаивать семейное счастье приходится в самом буквальном смысле — в очередях, перед глухими чиновничьими дверьми, теребя в руках затасканную папку с документами. Да еще и соседям доказывать, что муж не верблюд.
Кто знает, может быть, в тот самый момент, когда скины убивали в Питере таджикскую девочку, где-нибудь в Тамбовской области русская женщина улыбалась измученным лицом протягиваемой ей акушеркой малышке, а отец молился за дверью: “Худо холаса…”
5
Иногда представляю себя стариком — году эдак в 2037-м.
Вот в ходе кухонных неспешных бесед отслеживаю с домочадцами предгрозовые знаки сгущающейся над нами катастрофы.
С наивностью обреченного вопрошаю: “Ведь не будут же они стрелять в женщин и стариков?” В один из дней жажда жизни пересиливает кроличье оцепенение. Рассовав по карманам пять-шесть любимых кассет, фотографию жены, к тому времени уже арестованной, выбегаю в ночную Москву в поисках убежища. Откуда-то издалека доносятся крики, раскаты выстрелов. Спускаюсь в метро. “Мама, смотри, дедушка-чучмек”, — показывает пальцем девочка, сидящая напротив.
На выходе из “Новокузнецкой” патруль не возвращает документы испуганной паре, горячо объясняющей что-то сквозь самоубийственный акцент. Пока военные спиной, семеню мимо них к стеклянным дверям.
Куда теперь? Андрей не впустит. Женя не откроет дверь (семья, дети, а ты бы на моем месте…). Дима тоже не примет, но попросит жену уложить бутерброды в дорогу.
Подобный вираж истории не кажется мне невероятным. Думаю, гораздо труднее было будущим жертвам холокоста вообразить себе в середине 30-х годов гетто и газовые камеры.
Убежден, что, когда мои попутчики в черных майках повзрослеют и доберутся до “административного ресурса”, у них будет реальный шанс сделать былью эти дикие фантазии. Вряд ли кавказский узел распутается к тому времени, а преступления против личности успешно оправдываются борьбой с терроризмом уже сейчас, причем как в прежней моей республике, так и в новообретенной отчизне.
На Пушкинской пикет: “Чечня, прости нас!”, “Борьба с терроризмом — маска для государственного террора”. На фоне густо горящих неоновых надписей и сытой публики, фланирующей от одного злачного заведения к другому, люди с цветными строчками плакатов воспринимаются как участники некой рекламной акции. Примерно так: “Внимание! Не пропустите! 5 февраля 2000 г.! В поселке Новые Алды! Более 60 чел. убитыми! Массовое убийство стариков, женщин, детей!”.
И только глаза держащего плакат старика обжигают нежданной, нездешней болью, возвращая написанному исходный смысл.
Не могу встать рядом с пикетчиками. Не только из страха, но и потому, что эта война — не моя. Не зачищали меня и моих родственников. И не подстреливали из-за скалы, стремясь отомстить за зачистки. То есть отклик внутри при взгляде на плакаты сильнее, чем когда слышу о геноциде в Судане или Руанде, но с долей неловкости: чужак, мимикрирующий под своего, гляди не попадись под горячую руку. И когда моя российская тетя Валя рассуждает: “Русского человека лучше не трогать, он терпит, терпит, а потом…”, — я отдаю себе отчет, что это не обо мне. Разве что в будущем могу быть причастен я этим, стоящим с плакатами, людям — в качестве жертвы, одной из шестидесяти. Или палача, если когда-нибудь призовут: благо военный билет у меня теперь — под цвет паспорта.
6
Как говаривал Жеглов, наказания без вины не бывает. Должен признать, в чем-то юные фашисты правы: не готов иммигрант любить Россию в любом обличье — пьяную, сонную, нищую, крушащую все вокруг в отместку за собственное долготерпение. “Да, и такой, моя Россия…” — это не про нас, не про змей, пригретых на груди русской государственности.
В редкие минуты, когда вокруг смолкает стук колес, рев двигателей, говор сослуживцев и бормотание соседского телевизора, на поверхность сознания всплывает очевидное: лишенный в 1991-м страны, в которой родился, ты, как тысячи тебе подобных, отправился сюда за утраченным, но обрел пустоту. Инаковость не стерлась, но обозначилась резче, не смягчаемая отныне иллюзиями. Ты никогда не принадлежал ни одному из двух берегов, просто теперь они удалены от тебя на одинаково недосягаемое расстояние. И Андижан, и Новые Алды равно недоступны для твоей незаметно истаивающей льдины. Редко говоришь “мы”, чаще — “я”, да и оно надолго исчезает в неоновых ущельях мегаполиса.
Подвинься, негр, я встану рядом.
Подвинься и ты, приехавший в Россию казахский парень, на моих глазах атакованный в маршрутке пьяным мужиком, только-только “откинувшимся” из зоны, лишь за то, что, не зная языка, не говорил со своим братом по-русски. Подвинься, я сяду рядом с тобой. Отныне я не буду бояться.
Чем больше нас, некоренных, на просторах земли русской, тем неизбежней дилемма: научиться жить друг с другом в обществе, построенном на новых основаниях, — или научиться очищать свою жизнь друг от друга. И в том и в другом случае учиться придется всем.