Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2007
* * *
Мир ловил меня, но не поймал.
Эпитафия на могиле
Григория Сковороды
Начало лета. Холода.
Ну да, ты прав, Сковорода:
Пора смывать очей полуду.
Телега вот. И та же грязь.
И вновь колеса — хрясь да хрясь.
И все ж в Чернухах к ночи буду.
А эти горлицы — твои?
Открой всю правду. Не таи.
Тобою ли лозняк озвучен?
Мы будем в эту ночь вдвоем.
И в покаянии моем —
Скрипенье ржавое уключин.
Мне твой достался окиян.
Я — странник днесь. Я окаян.
Да, я — дитя каменоломен.
Ты прав, что нет пути назад.
Да и куда? Я виноват,
Сам виноват, что я бездомен.
Ты прав: никто уж не поймет
Над полем ястреба полет
Как чей-то зов: а кто ты? где ты?
Скажи, а кем упразднены
Глаголы “Лотовой жены”?
Сковорода — и вдруг запреты?!
* * *
Такого одиночества
Не было отродясь…
Эльмира Котляр
Вот уже неделю кряду
Бьются листья об ограду,
За которою — кресты,
Там, где крест, — теперь и ты.
Глохну я от немоты
Без привета и догляду.
За чертою, у черты.
Господи, неделю кряду…
Я к себе сегодня строг:
С малой буквы слово “Срок”
Я не напишу отныне.
На почти промерзшей глине —
Видишь там — следы сорок.
Всхлипы листьев. Всхлипы строк,
Прерванных на половине.
Это хуже, чем острог.
Не скажу я никому:
Был бы я в своем дому —
Печь топил бы понемножку,
Чтоб сварить себе картошку.
Невозможно понарошку
Оставаться одному.
Может, кое-что пойму.
Выпью водки на дорожку.
* * *
Да поверь же в путейскую будку,
Ту, в которой сигнальный рожок!
Там мой дядька смолил самокрутку
И брошюры казенные жег.
Машинистом служил на “овечке”,
Но скрутил его туберкулез.
Без фуфайки стоял на крылечке,
Ахинею какую-то нес.
Он закусывал килькой в томате,
А пивком угощал и меня.
И в его мариупольском мате
Прославлялись вождей имена.
На него настучали подонки.
Да тебе ведь поди и не жаль?
Это он, хватанув самогонки,
Разрешил: “Ты пойди… посигналь…”
От Тарусы до Алексина
Надежде Мальцевой
Схвачен ветер грязью сочною:
Знай не бегай поперек.
По-над речкою Песочнею
Ругань чья и чей зарок?
Всхлипы чьи? И тем не менее
Просят зелена винца
Разоренные имения,
Сокрушенные сердца.
Что в зароках нынче проку нам
“В сей прекрасной стороне”?
Это рифма Сумарокова
Снится сивцевской луне.
Все мы валим на неведенье,
Слезы льем из озорства.
…Только вот уже и Введенье,
Вот и церковь Рождества.
В гостях у хромой Степаниды
И вдруг прикатила пургу
Таежного марта заминка.
В сосульках стреха и в снегу.
Дрожит Степаниды заимка.
“Все стихнет к рассвету авось, —
Шепнула тебе Степанида. —
А там и уйдете поврозь:
Такая уж ваша планида”.
И верно. Был март как шаман.
Мы оба с тобой угорели.
Скорей бы рассвет — а роман
Закончу в Тбилиси в апреле.
Пусть плачет по мне Колыма
И с нею — Случайные Броды.
А тетка твоя, хоть хрома, —
Пригожа: из вашей породы.
Сказалась бы вся — да кому?
И годы к тому ж убывают.
И знает она, почему
Случайными броды бывают.
“Ну что, не стелить вам кровать?
Замерзнете поодиночке…”
Три года мне будет писать,
А я, окаянный, — ни строчки.
Ночь в Нагатинском затоне
Вас. Аксенову
Листопад всея страны.
Слабый дождик в две струны.
И зачем мне эти струны?
Догорела, что ли, страсть?
Что же, музыке пропасть?!
Звуки ржавы и чугунны.
Мне уроки все — не впрок,
Хоть жесток любой урок.
Знает только вор в законе,
Как раздето все дотла,
Как предательски светла
Ночь в Нагатинском затоне.
И баржа. И воздух сперт.
И глотает Южный Порт
На бегу звонок трамвая.
Что ни слово — невпопад.
Это мокрый листопад
И щека твоя сырая.
Да не будь настороже:
Дремлет нынче в гараже
Воронок всея державы.
Дремлет старый воронок.
Стар и я. И одинок.
Буквы ржавы. Ноты ржавы.
* * *
На Сретенье уже с утра
Сверкнул сугроб, сгорая.
От воробья стена мокра
У ветхого сарая.
Просматриваются валы
За рощицей нагою,
Чтоб хоть сегодня кабалы
Не чувствовать изгою.
Он понимает воробья,
И то, чем ныне дышим.
И, стекла битые дробя,
Лучи ползут по крышам.
По следу санному ползут,
Врезаются в подковы,
И в лужице сменить мазут
На серебро готовы.
Моим глазам не надоест
Слезиться, слепнуть. Где там!
Твой послезавтрашний приезд
Не стал большим секретом.
Вот тень, вот свет — игра хитра.
И велика награда!
На Сретенье уже с утра
О Пасхе думать надо.
* * *
Над городищем Пировым зарница
Сфотографировала дерева.
Спешат домишки в Клязьме отразиться,
Испуганные, как тетерева.
Постой! Да ты куда? За ними следом?
За рощицу, где фырканье коней?
Будь осторожней: под велосипедом —
Толстенные сплетения корней.
Здесь, в Вязниках, ты стала мне сестрою,
А я тебе — слепым поводырем,
Чтоб бредить Ярополочью горою
И Благовещенским монастырем.
Осесть бы тут, как старые лабазы
И в патриаршем одеяньи вяз.
А может быть, виной — не эти вязы,
А то, что в этой почве я увяз?
Дом захочу построить я впервые.
И клязьминская осень вперехлест
На нас обрушит травы луговые
И прелый запах яблок — на семь верст.
Мстерский богомаз
Проснулся — и солнца глотнул
В предчувствии взрыва сиреней.
Пускайся в пасхальный загул.
Кто ж станет сегодня смиренней!
Учили тебя посошком,
А ты попадал в передрягу:
Егорья гонял ты пешком
И Пятнице выдал конягу.
Гуляй! В этот день испокон
Вершится души оголенье.
У незавершенных икон —
Охальный припев, разговенье.
И пляска. И дух слободской.
И тающий выдох оврага.
Скамейка у стен мастерской.
Да штоф. Да корчажная брага.
Все так, а не скажется вслух
Секрет, что убогим завещан.
И где он, позор оплеух,
Проклятий, тычков и затрещин!
Доступны глаза попадьи,
И хитрость, и радость, и боль их.
Пей бражку, да не пропади,
Как робкая Мстера в опольях.
* * *
Твержу твой адрес сгоряча.
Не ночь, а хмель-бродило.
У дома земского врача —
Когда все это было?
И где тот дом? И где тот врач?
Швырнул сквозняк газету.
Что в ней читать? Ведь я незряч.
И правды больше нету.
А хоть взгляну — делиться с кем
И злостью, и весельем?
Что мне до узловатых схем
В кустарнике осеннем?
За поймой клязьминской рассвет
Пробил себе дорогу,
Чтоб без тебя к словечку “нет”
Привыкнуть понемногу.
И, может, потому горька
Мне патока неона
У магазина, у ларька,
У хлебного фургона.
Но рассветет — а там, глядишь,
Гороховец не вымер.
И крестником тесовых крыш
Отбуду во Владимир.