Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2007
Из всех путешествий по своей комнате, улице, столице, стране, планете хочется выбрать самое… но не знаешь, по какому признаку. Самое часто вспоминаемое (исламистский Катар), или самое далекое (месяц по Индии), самое рискованное (запрещенная археология в южных горах), или, наоборот, самое предсказуемое (парижско-брюссельская политическая возня)? Когда не знаешь, что выбрал бы на твоем месте умный человек, смело выбирай то, что выбрал бы законченный идиот, — правило, которое выручало меня не раз, и снова к нему прибегну. Я решил выбрать самые последние по календарю из заграничных путешествий.
Лондон
Приятно играть в гольф на Трафальгарской площади или Оксфорд-стрит. Не имея на то разрешения, потому что такого разрешения быть не может. Не зная правил. Просто играть. Бьешь пружинящей в руку клюшкой по шару и следишь, куда полетел. Приземляется на островке светофора, катится вдоль бордюра. Увеличивая недоумение пешеходов, проносится над ними другой, прямо в воду фонтана с великанскими львами. В игре участвуют еще двое мальчиков-панков в женской одежде и девушка, похожая на фотовспышку. Вскоре к гольфу добавляется полиция: она спешит, ярко-салатовая, в знаменитых касках, продающихся здесь же, на любом углу, пара фунтов — точная копия шлема. Полиция возникает всегда быстро. “Вас снимает камера!” — предупреждения по всему городу. Ты все еще играешь, в карманах остались твердые гладкие мячики, похожие на черепа существ, эмигрировавших в себя: без глаз, ртов, носов, ушей.
Доктор Маккена полагал, что игра в гольф возникла, чтобы узаконить поиск психоделических грибов, практикуемый средневековыми аристократами. Но это здесь ни при чем, хотя про грибы будет, ищи их ниже.
Энтузиасты уличного гольфа продуманно разбегаются. Полиция восстанавливает нарушенное движение и никого не ловит. Это всего лишь репетиция. “Массовый народный гольф” автономы собираются показать в Шотландии, куда в июле съедется большая восьмерка.
Но не гольфом единым. Далее в программе коллективная молитва в главном магазине “Найк”. Сто человек на коленях громко благодарят компанию за все, ею сделанное для людей, цитируют рекламные мантры, описывают чудеса и поют псалмы о великом найк-будущем. Текст молитвы свободный. Магазин вымирает. Полиция не вмешивается, так как молиться “Найку” нигде не запрещено. Потом блокада эскалатора в крупнейшем универмаге “Харродс”. Транспарант и листовки: “Не проводите время с детьми! Покупайте больше! Это и есть жизнь! Поддержите нашу экономику!”. Блокируется то есть выход. Покупатели действительно, на всякий случай возвращаются к витринам. Несколько задержанных. Остальные собираются в Макдоналдс, чтобы заказать там кучу еды и, не заплатив, спокойно уйти от кассы. Это повторяется около часа с короткими перерывами — активистов на это достаточно. Никто не запретит вам сделать это еще раз, в соседней кассе. Вся “Макака” в панике и работает вхолостую. Формально ни один закон не нарушен, так как никто не обязывает вас платить, если вы передумали в последний момент.
Назавтра делегация клоунов в камуфляже строем заявляется на призывной пункт и просит отправить их в Ирак первыми: уж они-то умеют устраивать шоу. Выдавив клоунов на улицу, военкомат срочно опускает жалюзи и закрывается. Вечером практикуется шоп-фетишизм наоборот: возврат товаров в магазины. Все найденное на свалках и скопленное на сквотах добро, вполне исправное, с точки зрения сквоттеров, приносится в торговые залы и безвозмездно оставляется на полках, несмотря на протесты охраны, шок покупателей и интерес полицейских.
Кульминация активности: демонстрация в респектабельных костюмах, мальчики с кейсами, девочки с сумочками, (взято в театре напрокат) под главным лозунгом “Капитализм — это круто!”. Другие плакаты: “На хуй третий мир!”, “Бомбы вместо хлеба!”, “Моя жизнь — это деньги!”. Одежда, конечно, очень условная. Успешный лондонский яппи не настолько отличим от протестующего. Кроме дорогого, но неброского костюма он носит серебряный пирсинг и браслеты, плюс панковская “помойка” на голове. Отдельные автономы считают это промежуточной победой радикального имиджа над буржуазным содержанием, другие наоборот, недовольны “присвоением нашего облика рыночной системой”. Тут любят подискутировать.
15—17 RampART Street, E1 метро Whitechapel
Один из источников антиглобалистского беспокойства — сквот РампАРТ, недалеко от Тауэра, в спокойном бангладешском районе. Прожив там неделю, я усвоил такое расписание:
После вышеописанных акций масса народу стягивается в здание, где всех ждет бесплатный вегетарианский ужин. Откуда он берется? Несколько активисток обходят в конце дня ближайшие рынки и собирают у нежадных индусов все, не проданное за день. Прибалтийские банки с куриным паштетом, привезенные с собой русскими, встретили организованный протест.
За ужином следует видео на большом экране. Хроника вчерашних акций, пропагандистский фильм “Четвертая мировая война”, один раз показывали даже “Бойцовский клуб” Финчера. В специальной видеокомнате этажом выше, правда, крутят архив борьбы и всякую смешную антирекламу круглосуточным нон-стопом. Там валяются на матрасах и занимаются, чем хотят.
После хлеба и зрелищ начинается угар, нередко до утра. Угар разный. От панковских сейшнов в духе Клэш и британского КСП до вечерин секс-меньшинств, где танцующие на столах девочки балуются с плетками.
Запоминается “дада-феминистское шоу”: утрированная блондинка в ошейнике и с ножницами наскакивает на зрителей с целью лишить их яиц. Некто в жутковатом гриме, эпилептически танцуя, читает “Манифест Дада”. Потом следуют “женские истории”: у одной женщины не было счастья, потому что не было тела, другую не принимали всерьез, потому что ее звали Карл Маркс, третьей, чтобы обратить на себя внимание, пришлось снести яйцо. В финале четыре Саддама Хусейна (диктатор, исламист, партизан, заключенный) устраивают концерт, в перерывах споря, кто же из них настоящий.
К утру культурная программа выливается в коллективную вакханалию с волынками, электрогитарами, барабанами, психоделическим трансом и хороводами под “Бамбьеру россу”. Особенно интересно танцуют самые убежденные анархисты: неподвижно стоя у стен, делают локтем небольшой угол, скрючивая и раскрючивая только один, указательный палец. Имеется в виду: когда настанет свобода, тогда и попляшем, а пока что все на свете происходит лишь “отчасти”. Мне всегда нравились такие намеки: канарский остров гуанчей, где свистят и шипят, потому что первое поселение основал раб с отрезанным языком, разучивший всех говорить.
Потом все расходятся спать или делают это здесь же, на втором этаже.
Новый день начинается с “веганского” завтрака, за которым делятся на группы по интересам и расходятся по дневным акциям.
Да! Надо всем этим на третьем этаже “РампАРТа” непрерывно вещает подрывное радио: вход только для знающих дверной код, но его достаточно просто спросить. Звонки в прямой эфир, анонсы акций, интервью рок-звезд, музыка.
Только что в сквоте закончилась неделя солидарности с Латинской Америкой, поэтому я сплю под лозунгом “Румба революшн!” во всю стену. В коридоре сквозняк шелестит политически раскрашенными картами далекого континента. Все демонстративно щелкают зажигалками “Сделано в Венесуэле”. Искру, правда, они дают через раз. Но это вопрос принципа, а вдруг именно от этой искры возгорится пламя новой революции? Более давний культурный слой на стенах сквота: фото медитирующих, дерущихся, спаривающихся людей с дрэдами, конскими хвостами и вообще без волос, диковинные буддистские скульптуры из цветных тряпок и вееров на лестницах, каббалистические рожи, составленные из еврейских цифр и букв на дверях. В любом углу действующий компьютер с Интернетом. Удобно выкладывать на свой сайт новости и фото, не вылезая из спальника.
Всех выходящих из “РампАРТа” на улицу по утрам фотографирует для архива вежливая полиция. “Если кто не хочет сниматься, он может выйти через окно и задний двор”, — любезно предлагает человек, отвечающий тут за вписку. Особо артистичный сквоттер заваливается перед полицией на капот авто, убедительно изображая эпилепсию. Видавший еще и не такое блюститель спрашивает припадочного: “Вы уверены, что это ваша машина?”. Вежливость власти, впрочем, как всегда воспитанная, а отнюдь не врожденная. Новое слово в дрессировке копов — текстмоб. Это когда кого-то где-то винтят или выселяют, свидетель посылает SMS сразу на тысячи адресов, и место действия обрастает заинтересованными гражданами.
Более напряженная ситуация в соседнем сквоте, где постоянно живут две сотни человек. Их собираются выселять. Дом с флагом “Жизнь несмотря на капитализм!” обставлен полицейскими фургонами. Внутри бегают общие дети в платьях викторианских ведьм и гуляют собаки. Всем раздают стикеры “Кока-кола вне закона!” (на этот раз компания провинилась поддержкой карателей в Колумбии) и “Следующая мировая война будет войной за воду”. Со стен улыбаются советские плакаты с МакКлоуном вместо Сталина. На стойке бара выставлены для поддержания боевого духа отрубленные человеческие руки в банках с формалином. Маленькая республика готовится к штурму.
Bookmarks 1 Bloomsbury Street WC1B метро Tottenham Court Road
Книжные лавки радикалов — еще один очаг альтернативной жизни. Магазин социалистов находится напротив Британского музея, в библиотеке которого Маркс написал “Капитал”, опознается по радужному антивоенному флагу над дверью. Внутри, кроме завидного множества книг на всех языках, — плакаты с небритым режиссером Муром. В анархистский магазин “Фреедом” нужно ехать в стремный район: на столбах пояснения, какие именно вещи (сумка, телефон, рюкзак) у вас здесь могут “перераспределить”. Потом лезешь в узкую щель между домами. В щели — стальной мемориал всем известным мировым анархистам (я узнал только половину), а внутри седая бабушка с выбитыми зубами и крутым прошлым торгует альбомами художника Гуттузо, фильмами Ги Дебора, хулиганскими открытками (“Принимай психоделики, а не телеканалы!”) и комиксами про теоретика-пеликана и кота-боевика. Пеликан никак не может закончить умничать, а кот, как обычно не дослушав, хватает рогатку, бутылку с огнем или кастет, чтобы пройтись по добропорядочным бегемотам и сцепиться с собаками в форме. Сегодня, видимо, пеликанский день, потому что нас зазывают на дискуссию в смежные комнаты. Под плакатом “Теория это когда я имею идеи. Идеология это когда идеи имеют меня” молодые люди обсуждают неоднозначность вышеназванного режиссера Мура (не путать с котом-боевиком). С одной стороны, “Фаренгейт” — откровенная муйня. С другой, Мур вызвал бум документалистики с политическим подколом. “Комната контроля”, “Корпорация”, “Мозговой
центр” — только самые известные фильмы. Дискуссия перескакивает на “Гардиан”, уделившую автономам на Форуме не меньше места, чем “прикормленным цивилам”. Еще дальше разговор заходит о теле, ставшем сейчас брендом, и рабочем классе, вытесненном из искусства. О революции 01-го года в Аргентине, где этот самый рабочий класс захватывал заводы, а безработные “пикетейрос” создавали уличные комитеты с мачете в руках. О том, что революция захлебывается без “культа вдохновляющего прошлого”: Ленин—Троцкий чувствовали себя Робеспьером—Маратом, а Робеспьер—Марат видели в зеркале древних римлян времен республики. Об искусстве, которое должно делать невидимое видимым и создавать “зияние”, заставляющее нас быть изобретателями, а не зрителями истории. О “белых комбинезонах” (униформа стритфайтеров), которые не стремятся к власти и отказались от “взгляда власти”, то есть не мучают себя вопросом: “как нам все обустроить?”, а реализуют свои, специфические интересы вопреки правилам. Шум расползается по разным углам, в которых все дробятся на группки по интересам. Устав слушать, начинаешь просто переводить надписи на их майках: “Дон’т паник — Ай эм исламик!”, “Хочу быть, как Барби, у этой суки есть все”, “Нет такой сборной!”, “Только анархисты помнят о прекрасном”, сапатистские рисунки, кубинские и палестинские флаги.
Freedom Bookshop 84b Whitechapel High St, E1 метро: Aldgate East
Официальный форум антиглобалистов несколько скучнее, чем его автономная часть, описанная выше. На открытии в Саутуоркском соборе есть, конечно, свои звезды. “Куба — вот полюс, который должен притягивать к себе свободные умы”, — выступает Алейда Гевара, дочь партизана. “Нужно поддержать вооруженное сопротивление в Ираке и открыть здесь второй фронт”, — призывает Самир Амин. Мэр города Левингстон, сам из троцкистов, публично вспоминает свою радикальную молодость и обещает снести пару памятников особо неприятным генералам. “Мы достигли предела виртуальности подчинения”, — загадочно улыбаясь, говорит загорелый и кудрявый Майкл Хардт, не только соавтор “Имерии”, но и звезда калифонийского гейства в окружении вечной свиты восторженных поклонников. Прекрасно ли то, что мы “достигли предела”, или ужасно, аудитория угадывает по выражению лица Майкла. Для красоты он носит пляжные рубашки, а для убедительности цитирует Блаженного Августина.
Разойдясь по секциям, считают косточки ВТО, пугают друг друга генетически модифицированной едой, спорят о будущем Палестины и произносят красивости о “превращении Европы корпораций в Европу граждан”. Иногда на трибуну поднимается какой-нибудь депутат-лейборист, чтобы тоже сказать свое “нет войне за нефть”, но его радостно засвистывают и захлопывают, изображая аллергию на парламентских политиков.
Принято, конечно, разоблачать курс Буша: гигантский внешний долг, половина черных без работы, пятьдесят миллионов американцев без медицинской страховки. Достается Карлу Роуву, ближайшему соседу Джорджа внутри Белого дома, мастеру избирательных кампаний, гипнотизеру и фокуснику. Про мифическое хусейновское “оружие массового поражения” Роув придумал, что его разворовали в последний момент иракские экстремисты и однажды-таки соберут по частям. То есть опасность вечная. А по церквям разослал слезливый фильм про то, как будущий президент пришел к вере, ускользнув от чар аморальной сослуживицы по работе. Зато про конкурента Керри они смастерили для ТV другой фильм: поддельный ветеран, сочинили свои вьетнамские подвиги. Да и вообще, машины, считающие голоса, предоставлены компанией, поддерживающей Буша, а софт у этих считалок закрытый, то есть, как именно они считают, хрен проверишь.
Немного обиженные таким вниманием к Штатам итальянцы напоминают, что у них Берлускони тоже империалист ого-го, прибрал к рукам все медиа. Развел “прекаризацию”: это когда тебя нанимают через посредника, без оформления, стажа, пенсионных выплат и прочего, не говоря уже о профсоюзах. Тут собравшиеся вспоминают, что Берлускони на несколько дней вывел Италию из Шенгена, когда во Флоренции была такая же антиглобалистская туса, и многие из присутствующих не смогли добраться. Волна справедливого гнева вскипает с новой силой. У тех же итальянцев самый бойкий шопинг: светящийся в темноте Ульянов-Ленин, сервиз “Ешь богатых” и часы, отсчитывающие секунды до революции, — дату каждый может задать сам.
Особенно достается неолибералам, призывающим сначала отладить рынок, а потом уже вводить демократию и независимую прессу, то есть поступать как в Китае, Турции и Малайзии. “Они хотят сперва все поделить между деловыми людьми, а потом допустить к уже бессмысленному спектаклю тех, кто создает их прибыль, — гневается датский писатель Карл Боиль, — рынок исторически исчерпан, сегодня рыночный интерес испепеляет все качественное и пожирает демократию изнутри”.
Миллионы обличительных слов повисают в воздухе, так как давно известны большинству, да и противоположной стороне тоже. Не очень даже понимаешь, зачем именно в мокрых утренних сумерках стоят невиданные Лондоном очереди “на Форум”, то есть чтобы получить одноразовый красный наручник и поглазеть на всю эту “революционную борьбу” в Александр-Паласе. Серьезные беспорядки исключены — штурмовать некого. Жалюзи на пути финального марша не опустили даже владельцы зеркальных магазинов. Зевая, стритфайтеры агитируют друг друга ехать на “махач” в июльскую Шотландию. Я видел лишь одного травмированного радикала, поскользнувшегося на своем спальнике и растянувшего сухожилие в спортзале “Миллениум”, против стройки которого выступала пять лет назад высокосознательная группа KLF.
Все заканчивается концертом арабского рэпа на Трафальгарской площади под дождем.
Главная достопримечательность Лондона — это “мейджик машрумс”, волшебные грибы. Год назад парламент принял какой-то закон о легальности произрастающего на британской почве, и теперь мясистые гномы в пластиковых боксах свободно продаются всюду, даже в спортивных и сувенирных магазинах. Но брать лучше в Кэмдене, там неформальский рынок: секонды всех эпох, нательный винил и резина, гашишные трубки в авторучках и герметичные боксы в пустых банках “пепси”. На главной площади сверкают целые прозрачные холодильники с “машрумс”. Мексиканские или колумбийские? — спрашивает продавец в кожаной безрукавке на голое тело. Колумбийцы, оказывается, действуют дольше и сильнее, а мексиканцы веселее и волшебнее. То же самое можно сказать о тамошних герильерос — колумбийцы в Маркеталии сорок лет ведут жесткую лесную войну и, как дятлы, талдычат заповеди Мао, а мексиканцы из Чьяпоса не так чтоб очень воюют, но радуют всех двусмысленной символикой и шаманскими манифестами, они — павлины партизанства. Не хватает английского, чтобы пошутить об этом с грибником. Берешь мексиканские и съедаешь на лавочке штук семь (половина дозы, если верить продавцу).
Минут через сорок можно переходить ко всем остальным достопримечательностям. Предметы покрываются радостной рождественской фольгой, а любой свет получает дополнительное (или забытое основное?) значение благодати. Другой мир возможен! — в правдивости этого (главный лозунг форума) убеждаешься окончательно. Но и на этот мир глаза закрывать не рекомендуется: под веками пляшут модернистские орнаменты. Часа на три реальность предъявит тебе самую анекдотичную свою сторону.
Переваривая грибы, ты стоишь на мостике над улицей садомазо-шопов, смотришь на пепельных лебедей в радужной воде, окруживших бутафорский лакированный корабль, на туристов, уплетающих китайскую еду, на мраморного Будду, установленного здесь же, на мостике, и осыпанного монетами всех стран, и смеешься, потому что все это рифмуется в голове, как гениальное стихотворение, которое потом ни за что не вспомнить. Любые эмоции, на которые ты способен, оказываются фантиками, таящими одну, изначальную и не именуемую никак.
В двухэтажных автобусах должны ездить двухэтажные пассажиры, и это очень смешно. Смешно до судорог на вестминстерской могиле Шекспира—Байрона, когда радиоголос свыше призывает замереть и прослушать молитву. Уморителен золотой закат у статуи Веллингтона и банка-субмарины, потому что ты на дне и не в состоянии вообразить себе обитателя поверхности. По-русски втолковываешь полицейскому, что это сложноватая планета: слишком много разных знаков и языков, и замечаешь, давясь хохотом, что у него те же проблемы. Зато не запрещает тебе громко матюкаться, а точнее, цитировать поэта Шиша Брянского, подозревая, что раз ты с Форума и из России, значит, занимаешься троцкистской агитацией на языке оригинала. Смеешься, потому что в луже на Тауэр-бридж отражается именно Тауэр-бридж, а не другое. Еле держишься, глядя на колючий утюг Мана Рэя и стеклянные тени Дюшана, выставленные внутри Бэнксайдской электростанции, где принято сидеть на диванах у прозрачной стены и с очень смешными лицами рисовать город. Но взрываешься у Ван Гога и сплюснутого гольбейновского черепа в Национальной галерее (спасибо красному мэру Левингстону за бесплатные музеи). Гротескна родезская плита и могила Маркса на Хайгете (только что превращенная мелкобуржуазным фарисеем Б.Акуниным в обиталище брюзгливого бородатого вампира). “А если по целой дозе, тогда что, в Темзу от людей кидаться?” — вибрируешь от этой гомерической мысли. Глинистые волны Темзы это чай, в который здесь без спросу льют молоко: белое в темный! — и это невыносимо смешно. Англичане похожи на птиц и их сломанные зонты на газонах тоже похожи на птиц, только сбитых. Хохочешь над этим, как мешочек, хотя уже слезятся глаза и болит челюсть.
На твою эйфорическую истерику отовсюду зырят и смешат ангелочки пепельного камня и открытки продающихся девушек, наклеенные в телефонных будках на жвачке. Смешат даже повсеместные фабричные часы, ибо современный будильник в мобильнике происходит от заводского гудка, а мы на родине промышленности: везде пропитанный угольной сажей некогда красный кирпич. Лондон выглядит как темный крокодил, если его рассматривать вплотную, — не могу освободиться от этого образа, но не могу и объяснить его.
Никакого отходняка — то есть расплаты за недорогое счастье. Прогоняешь фермерские планы купить и везти грибницу в Москву, убеждая себя, что стремиться нужно не к счастью, а к осмысленному результату своих усилий.
Афины — апельсины
Я хочу написать о тебе, а точнее, о том, как тебя обступила усталость и ты взял билет до Афин, оставив телефон дома. На всякий случай, уже в самолете ты становишься ироничным, то есть улыбаешься, когда минеральная вода наливается стюардессой из бутылок “Ключи от рая”. Ирония — это что-то вроде внутренней страховки от неприятностей.
Увидев пальмы, цветущие желтой кашей, и ласточек, снующих в лесу колонн, ты принимаешь еще одно решение — стать туристом, то есть радоваться дикому хлебу, которым зарос Акрополь, и макам греческой Агоры, где стояли стоики и текла во имя Зевса коровья кровь. Лазить по скользкому Пниксу (дословно “давка”, в приличном переводе “народное собрание”), к которому прибита бронзовая проповедь Павла, и греться вечерами на улицах у газовых горелок кафе. Покупать сувлаки у деда, ларек которого оклеен мутными газетными фото: тот же дед учит кинозвезд правильно срезать мясо. Ты не знаешь, фотошоп это или старик и вправду такой харизматик, но в любом случае считаешь его самопальную светскую хронику трогательной и достойной запоминания.
Город — апельсиновый рай для специалистов по Древней Греции. Ты пытаешься хотя бы отчасти разделить их радость, рассматривая головастиков в канаве древней дельфийской дороги. На тебя, так же иронично, как ты на них, взирают из витрин, почти подмигивают, эрегированные порнофлаконы для духов и златорогие быки, мраморные дети тянутся за птичками и погремушками или спят, обнявшись со щенками, у ног взрослых обезглавленных статуй. Запоминаешь, что греки любили наливать вино из глиняной ноги и глоток тогда назывался “шаг”. Наверное, все эти “подлинники” придумывают продавцы сувениров, чтобы делать свой бизнес, и даже “древнюю” тетрадрахму уподобили один в один афинской одноевровой монете — допускаешь ты, сравнивая магазинный и музейный ассортимент. Они просто помещают по ночам в музеи лидеров своих продаж, и это называется “подлинник”. Из таких мыслей, по твоему мнению, и состоит “постмодернизм”.
Лев положит лапы — длинные голодные пальцы — на плечи отгулявшему жизнь греку и начнется красный танец — пир с живым угощением. А потом придут четыре черных плакальщицы убрать со стола. Так тебе видится.
Выдался как раз день бесплатных музеев. Судя по их вещам, всех этих микенцев занимали охота и война, ну или секс, раз нету пока ни войны, ни охоты. Фрески собраны по кусочкам, но в каждом пазле додумано смельчаками больше, чем найдено. На почетном месте черепки с выцарапанными именами лидеров, претендовавших на власть. Их, наоборот, слишком много, чтобы составить глазами из именитой глины хоть что-нибудь целое. Рассыпается. В бронзовых залах ты находишь сложенные рядом черно-зеленые: локтевой сгиб, стопу в сандалии, половину шлема и несколько темных металлических сгустков, могущих быть чем угодно, например, внутренними органами статуи. Слишком мало, чтобы собрать хоть чей-нибудь образ, и это прекрасно. Именно так — пытаешься ты извлечь пользу из бесплатного музея — будет выглядеть логотип холдинга, над которым сейчас работаешь. Настоящий шедевр никак и ни во что не складывается из-за фатальной нехватки подробностей.
После музея стало нравиться все бесплатное. В Москве как-то совсем о нем забыл, оставил убогим. Ты решаешь ехать в порт, к морю, желая продлить бесплатное воскресенье. В трамвае никто не проверяет билетов. В Пирей, где должны быть очень большие корабли, но, увидав паруса, выходишь ошибочно на станции, названье которой опять же ошибочно перевел, как “Новый Космос”. Через пару дней объяснили, что это святой Козьма, но ничего назад взять уже было нельзя. В море по мокрой мраморной крошке никто не входил — холодно, ветер. Рядом возвышались ангары старого аэропорта.
“Ты строишь планы, мы делаем историю!” — издали прочитал намалеванное под промышленной крышей и пошел туда, во-первых, чтобы возразить, что никаких планов ты уже второй день не строил, а во-вторых, потому, что хотел посмотреть, кто и как делает историю на таком ветру, в гигантских бетонных сотах, где когда-то стояли трапы и хранилось полетное топливо.
В густеющих сумерках между ангарами группки молодежи грелись танцем и легким алкоголем под живой рэп, рок и фолк. Вид у них был вполне концертный. Обойдя все площадки, ты вспомнил пионерский лагерь, точнее — тамошнее детское счастье: можно выпить, на небе звезды и рядом нет родителей. У входа внутрь выселенного аэропорта всех встречали шелковые портреты Бакунина, Мао, Сталина, Хо Ши Мина, Ленина, Маркса и очень хрупкого инкогнито, похожего на Дэвида Боуи, под которым портретисты забыли написать имя и годы.
Но больше тебе понравились трафареты внутри. Холсты с пустой, то есть оставленной для желающих головой-овалом, как в старину на курортах (штангисты, джигиты, барышни), только здесь можно было запечатлеться в компании моджахедов из “Аль-Каиды”, рыжих католиков из ИРА, смуглых маоистских повстанцев и тому подобных тигров освобождения.
Мексиканцы сбывали целебные луковицы и постеры — индианка с двумя большими пистолетами в руках. Ты сразу вспомнил похожую порносцену из шведского фильма про Панчо Вилья, хотя считаешь такие ассоциации слишком подростковыми для себя. Но тут все казалось подростковым.
— Вы из русской делегации? — спросили две приветливые девушки и, расценив неопределенную гримасу как русское “да”, тут же выдали листовку-анонс завтрашней демонстрации. Посоветовали идти в соседний ангар, везде говорить “солидарити фаунд” и не забыть про семинар по Непалу. Так ты и поступал. За слова “солидарити фаунд” выручил два сэндвича, бесплатное продолжалось, и послушно жуя их, разглядывал граффити: минотавр империализма, гоняющий по лабиринту какую-то мелочь с непонятной символикой.
Кое-что из настенностей ты уже видел сегодня, пока пил в Эксархии, у бесплатного музея, кофе со льдом: “Не трожь Иран!”. Видимо, одно слово раз в год закрашивают, мысленно пошутил ты, раньше был наверняка “Ирак”, а до этого “Афганистан”. Там же повторялась трафаретная голозадая девушка в писающей позе, ты усмотрел в ней нечто феминистское. Но больше нравились подписанные “Art is dead”1 милые фрески по всему городу. Пожалел, что оставил мобильник дома, им можно было бы снять рыбину, жующую парусник или хитреца Пьеро, полностью спрятавшегося в свой безразмерный воротник.
На семинаре по Непалу, как в детстве, крутили диафильм: народная война свергает индуистскую монархию/ красный флаг реет над Гималаями/ главный партизан товарищ Прачанда и его автомат/ французский бородач с лозунгом “Один, два, много Непалов”. Ты думал, что в этой стране есть только Эверест, обезьяны и Гребенщиков.
Соотечественника встретил уже на выходе, он торговал советскими значками и предложил взять тебя в долю, если ты будешь подменять его через день. Значков у него был целый рулон, точнее, знамя какого-то завода, покрытое ими, как чешуей. Но ты сказал, сегодня улетаешь.
Назавтра ты продолжил гулять, отмечая, как в Афинах все по-дачному: сараи в самых древних местах, античное кладбище охраняют собаки в будках, археологи роются прямо на чьем-то огороде, и всюду снуют не признающие никаких правил мотоциклы, на которых ездит, кажется, полгорода. Пачки утренних газет под оливами придавлены кусками искрящегося мрамора. Заветренные греки обнимаются со своими давно не мытыми собаченциями и чуть ли не изо рта в рот делятся с ними любой едой.
Постепенно ты обнаружил, что все-таки пришел туда, куда звала вчерашняя левацкая бумажка. Сначала услышал испанскую песню про команданте Че и пошел на звук, надеясь на аргентинский карнавал или кубинскую рекламную кампанию. Ближе пели советские песни на разных языках. А еще ближе по-русски кричали — “Нет спасенья для страны, кроме классовой войны” — какие-то на вид вполне безобидные студенты-халявщики в красных майках, видимо, та самая русская делегация, к которой тебя вчера опрометчиво причислили. Как ты попал? Идея бесплатности по-прежнему притягивала, ведь за демонстрацию тоже никому не нужно платить.
Вероятность, что ты ввяжешься в уличный бой, ничтожна, поэтому дальше пару абзацев я лучше буду писать от первого лица. Все равно мой опыт не умещается в границы рассказа, требующего от автора дистанции и пассивности.
Триста человек из “блэк блока” начинают по заранее согласованному плану анонсированную классовую войну. Пылает коктейль Молотова. Здание “Ситибанка” тонет в жирном дыму. Полиция отвечает шумовыми гранатами и газом. Большинство демонстрантов морально поддерживают поджигателей, но в файтинге не участвуют. Радикальное меньшинство притягивается к файтингу воем сирен, как магнитом. Над головой в полицейскую сторону проносятся десятки бутылок, камней и других предметов, отчего голова сама вжимается в плечи, обидно, если снесут полчерепа свои же. Я не полицейский и потому не ношу шлема. Потом этот рефлекс смешно сохраняется еще пару часов — неадекватно реагирую на птиц, спасая голову. Спецназ в зеленом, полиция в синем и еще незнамо кто в черном — их всех загоняют на ступени или за киоски. Оттуда они отвечают, как их учили. Газ оставляет большие белые кляксы на асфальте, видимость метров тридцать, но ее хватает, чтобы понять — напротив пылает синий ментовской фургон с окнами-решетками — и догадаться по звуку — ближайший “Макдоналдс” лишается всех своих стекол. В другом фургоне панически лают запертые собаки. Животных жаль, если и его сожгут. Саундтрек: грохот “психологических” гранат плюс истерика сирен и рев сотен глоток: “фак ю полис!”. Щедрый полуголый анархист в мокрой маске долбит куском бетона о бордюр, вооружая всех желающих удобными осколками. Я беру свою часть, говорю “эвхаристо”, хотя не знаю, грек ли он, и, максимально размахнувшись, отправляю туда, сквозь клубящуюся газовую стену. Так поступают все, кто здесь остался. Я повторяю за ними многое из того, за что потом надолго могут запретить ездить в Евросоюз. Это очень важный момент перехода из объектного в субъектное состояние. Никто не видит, поражены ли мишени. Контратака: сине-черно-зеленая армия в противогазах, ритмично ударяя дубинками в щиты, зло бежит на нас, перепрыгивая через лужи огня, загоняя стритфайтеров в парк. Чихающая толпа, продолжая бросаться чем бог послал и сеять огонь, прячется за деревьями, а с другой стороны парка, на улице Эрму (афинская “Тверская”), уже начались “бессмысленные погромы” всемирно известных витрин. За ближайший час улица лишится их почти всех. Потом запылает “Хилтон”. Чем вызвано чувство брутального счастья, охватившее всех нас здесь? — спрашиваю я себя. Очевидно тем, что в пределах нашей видимости нет ни одного нейтрального человека, никого, кто не участвовал бы в войне на одной из двух сторон. Абстрактный конфликт людей и власти неприлично конкретизирован. Довольно редкая ситуация для современного человека. Нет никакого смягчающего удары спектакля. Нет ни одного умника с “более сложной” позицией, только мудаки с дубинками и долбоебы с камнями. Это непередаваемо круто.
Левые везде таскают с собой детей: на собрания, воркшопы, концерты и даже сюда, на демонстрацию. Троих малышей срочно просовывают сквозь ограду в парк. Они плачут. Потеряли родителей. Газ обжег им глаза. У меня дома есть такой же малыш. Я не хочу, чтобы так было. Но мораль бессмысленна там, где начинается война против капитала и государства, даже если интифада длится всего пару часов. Этот маятник шатается во мне, пока я бегу к метро “Синтагма”, пытаясь вытрясти невидимые иглы из носа и глаз. Мои слезы только от газа. Только от газа! Завтра я пойму, что обожженный глаз серьезно опух, мало что видит и требует врача.
У тебя взгляд перепуганного мышонка и майка, натянутая на нос. Так удобнее дышать. Я пробегаю мимо тебя, так и не узнав, что мы из одной страны, и ты снова берешь мой рассказ в свои руки.
Наблюдая, как шумно тушат пеной “Ситибанк”, испытываешь нечто вроде сочувствия к поджигателям. Этот банк сделал вид, что заплатил тебе дважды, вместо одного раза, который ты помнил. Свидетелем в споре был банкомат, цифры которого не совпали с твоими. Пытаясь жаловаться или хотя бы сетовать, ты нашел в Интернете целый форум таких же бедолаг, кинутых банком. Самые смелые из них предлагали всем брать у обманщика кредиты и не отдавать потом, мотивируя возмещением ущерба.
Впрочем, ты всегда относил себя к интеллектуалам, то есть тебе понятно, что этот огонь и дым никакого отношения не имеет к твоим проблемам с банкоматом. У большинства нападавших, ты уверен, вообще никогда не было никаких карточек. И к художникам ты себя всегда мысленно относил: сейчас подъезд банка как обожженная табличка из вчерашнего музея. Что на ней было? Финикийский учет коз и рыб, принятых в ненасытные храмы Библа.
Ты уходишь подальше от лающего фургона, представляя, как там весело сейчас внутри. Лужи огня под ногами полицейских становятся туристическим воспоминанием. Вооруженные клоуны у парламента с потешными помпонами на ботинках ни в чем не участвуют. Их самих охраняет несколько синих шеренг. И тебя охватывает мерзковатое чувство оттого, что ты собирался сегодня взглянуть именно на них.
От дыма, газа и песен ты прячешься в Национальном саду. Успокаивают руины зевсова храма. Тянешься за бесплатным апельсином, хотя и опасаешься тяжелых металлов. Просто приятно сорвать эту несъедобную декорацию. Впервые к тебе сегодня обращаются по-гречески. Двое оливковых спецназовцев в беретах, вышедших из-за чайных кустов. Их интересуют твои документы. Слава богу, они знают английский.
Довольно бестактный обыск. Из твоих карманов летят на лавку билеты, ключи, русские деньги, кошелек отдельно от всех твоих карточек и пропусков — готовая музейная витрина, как те бронзовые фрагменты, что померещились вчера стильным логотипом холдинга. Может быть, экспонатами свои вещи кажутся потому, что в кадр, кроме них, разложенных на лавке под апельсинами, попадает еще и римская арка с надписью: “Древние Афины — город Тесея”. К личным вещам добавляется совсем забытый тобой в куртке значок — солидарити фаунд, будь он неладен! — с греческим лозунгом, перевода которого ты не знаешь.
Много раз ты отвечаешь на их короткие вопросы. Ты не был на только что разогнанном марше. Ты никогда не ездил в старый аэропорт и впервые слышишь о святом Козьме. Ты живешь здесь в отеле неподалеку, на улице Адриану. Ты не видел никаких разрушителей в масках. Ты потянулся за растущим апельсином просто потому, что такого нет в твоей северной стране. Ты взял эту листовку с анонсом не помнишь где, потому что их раздавали бесплатно, а эти буквы и эмблема в углу, от которых лица спецназовцев так посерьезнели, тебе не известны, ты вообще только сейчас их заметил. Телефона у тебя нет, ты не можешь объяснить почему. Глупо говорить им, что ты хотел немного удивить свою подругу и потому выключил его и оставил в вашей совместно снимаемой квартире. Простой способ сообщить любопытному читателю подробности твоей личной жизни.
Долго и по слогам они уточняют и записывают твое отчество, адрес, время отъезда, место работы. Простой способ наконец дать читателю твои анкетные данные. От спецназовцев ты узнаешь, что “трапеза” это банк, а “эйфория” — налоговая декларация, но временно тебе не смешно. Угрюмо вспоминаешь, когда в последний раз обманывал представителей органов. Чувство, что это происходит в чужой стране, немного ослабляет вину. Ты нипри чем, но ты уже обманщик. Теоретически ты мог попасть в их вчерашнее или сегодняшнее видео, если они снимали в ангарах или у горящего “Хилтона”. Это видео — простой прием сообщения читателю твоих внешних черт. Ни к селу ты вспоминаешь вчерашний трафарет, делающий любого террористом на одну сфотографированную секунду.
Досмотр заканчивается пристрастным ощупыванием и охлопыванием тебя всего. “Что такое полиция? Полиция и армия? — риторически вопрошал всех вчера в ангаре агитатор, видимо, из сегодняшних метателей камней и огня. — Полиция и армия это компания суицидально ориентированных латентных гомосексуалистов, причем их суицидальность, называемая “героизмом”, связана именно с их латентностью, то есть с закрытостью их желаний от них самих”.
Поднимаешь голову. Бесплатного апельсина, за которым ты тянулся, нет. “Видишь эту пальму? — спрашивал учитель в фильме (название ты забыл). — Ее нет!” — и после нажимал на лбу адепта невидимую кнопку. Ты трогаешь у себя ту же точку и оставляешь подстрекательский значок на лавке.
Вечером — в отеле бесплатный Интернет — показывают местного священника, осуждающего погромщиков на фоне выпотрошенных витрин.
Ты был в его храме, туда — бесплатно. Стены сложены из абы как перевернутых пиратов, превращенных Дионисом в дельфинов. Внутри рука святого под стеклом. Два пальца с той же руки хранятся в России, но и здесь они есть, значит, у святого их было как минимум семь. Или чудо состоит в том, что одни и те же пальцы могут оставлять отпечатки сразу в нескольких местах? Твоя ирония возвращается, но пока в грубоватом виде.
“Что касается сжатого белого кулака, столь часто повторяемого на плакатах левых, он тоже нашелся среди экспонатов, стоит за стеклом, выкопан в Акрополе, кому принадлежал, неизвестно”, — шутит журналистка в одном из первых репортажей о беспорядках.
Закрыв глаза в своем номере, ты решаешь, как следует относиться?
Один конфликт, как преподавали тебе не так давно в университете, двигает историю: военно-мистические машины империй против торгово-художественных машин городов. Примеры: Троя/Рим против греков, Египет против евреев, короли и папы против всякой Ганзеи, Венеции и Амстердама, абсолютизм против буржуазности, советизм против западной демократии… Профессора намекали, что место советизма скоро займет ислам. Ты пытаешься ответить, на чьей стороне выступают сегодняшние поджигатели? Если они продолжают дело свободных городов, а не империй, то им нужно быть “смарт”, а не целиться в собственное отражение в витринах. Быть “смарт” сегодня означает отменить копирайт, добиваться прозрачности любой информации, покончить с фиксированным рабочим днем и поощрять новейшие технологии.
Началось, впрочем, не с аграрных империй и портовых городов, а раньше, с двух враждовавших видов человекообразных обезьян. Оседлые пращуры будущих земледельцев, Каины, мололи тростник гигантскими челюстями, а их антиподы, Авели, номады и мясоеды, отгоняли камнями львов от недоеденных туш и дробили каменным рубилом кость в поисках съедобного мозга. Ты чувствуешь в себе нераздельную смесь обеих кровей.
Объев светящихся термитов с палочки, рыжая обезьяна говорит на плохом английском, что тебе пора представить себе осла. Или нет, что тебя пора представить ослу! Ты спишь.
В моем рассказе про тебя будет раскрываться одна ночная тайна. Каждый, кто спит в Афинах, видит осла. Осел прислонился к стене. Он двуног, человекоподобен, на нем темный европейский костюм, а от осла только голова. Сон длится долго, но он не фото: карман костюма шевелим порой ветром, ухо осла иногда касается, иногда отстает от стены. Осел прислонился человечьим плечом и замер, как манекен, поставленный сюда до утра. Но по всему видно жив, пушистая морда, ничего не желающие глаза мудро полуприкрыты, словно осел задумался, а стоять прямо устал. Как будто бы приказал ему замереть какой-нибудь ослиный Гурджиев. Тебя самого в этом сне нет, а есть только твое зрение и осел у стены, его руки в карманах брюк, не увидишь, что там у него, пальцы или копыта? Он стоит, воплощая собой не вечность, конечно, но очень большую продолжительность времени. Как ожившая грубая карикатура на глупца. Как персона с карнавала, в котором, надев чужую, животную голову, больше ее не снимешь и забудешь, кем ты был до этого праздника. Как участник мессы черных колунов. Живой ослочеловек стоит, будто придавленный мыслью или, наоборот, лишенный начисто любых идей. И чем дольше ты смотришь, тем меньше понимаешь: трезвый ли он, умен ли и счастлив ли, к какому относится сословию и полу и как попал сюда, к тебе в сон? Тебя заполняет уверенность, что он может быть кем угодно. А “кто угодно” в этом сне это не пустое место, не вакантный трафарет, а вполне конкретное и очень важное лицо.
В Афинах осел обязательно снится всем. И с той же обязательностью афинского осла положено забывать, а ты не забыл, потому что ты герой моего рассказа и, значит, в бесконечное число раз свободнее любого из читателей, особенно если учесть, что рассказ так и не написан.
“Осел это моська апокалипсиса”, — записываешь ты на ощупь в темноте прямо на простыни, а утром думаешь: “моська апокалипсиса” такая же несъедобица, как и “минотавр империализма”. По мнению твоего нынешнего врача, проблемы у тебя начались именно с этой фразы. Дальше простынь туриста, начатая с “моськи”, не читаема. Гнутые крутящиеся строки, кусающие друг друга за хвост. Ткань заполнена дикими знаками, похожими иногда на греческие буквы. С этой аграфии перешла в активную фазу твоя никому до этого не известная шизофрения. Ничего за деньги с этого дня ты больше не мог приобрести.
В оливковой тени на улице Диогена живет на лавке под пледом бородатый и лысый бомж, умело изображающий самого Диогена. Он указал тебе нужную калитку напротив башни ветров. Там хранились смычки раздутых скрипок, увешанные бубенцами, бычьи пузыри с воткнутыми в них дудками, колокола, живущие друг в друге, как матрешки. Струнные из выпотрошенных тыкв и черепах. Первым так обошелся с черепахой, помнится, здешний бог, и это вошло в пословицу. Черепаха размером с самый крупный, переспевший инструмент живет здесь же, во дворе, обычно спит под пальмой и ничего не опасается. Настолько уверена, что она уже экспонат, а не будущий экспонат, что, если постучаться ей в панцирь, она не прячет, а высовывает голову. “Череп черепахи”, — хохочешь ты и, прикладывая палец к ее лысой пепельной голове, шепчешь: “Видишь меня? Меня нет”. “Череп черепахи” — эти два слова начинают соответствовать твоему новому представлению о смешном.
В гостях у черепахи ты весь день слушал бесплатную ребетику в наушниках. Оглушенный мандолинами одиночка в темном музейном зале не знал об эвакуации. Подтанцовывал ногами и не уловил, как пляшет пол. Не снимал наушников и не видел, как горшки выпрыгивали в окна, а мраморная черепица лавиной съезжала с башни ветров. А когда вышел, заметил, что руин вокруг раз в сто прибавилось. Сейчас ты считаешь землетрясения и войны подарками турфирм. Почему ты был счастлив? Просто потому, что ничего за этот подарок не платил и знал про руины: никто еще их не видел и они никем пока не описаны.
Бунтующие бульвары
Если для кого-то Париж это город плетеных стульев в кафе, высокой поэзии и имперского прошлого, такому человеку стоило обождать сюда с визитом, пока праздник непослушания закончится, стулья вынут из баррикад или сплетут новые, разбитые стекла вставят, и все любимое снова проступит, как и прежде. Этой весной французская столица утонула в бунтующих студентах и примкнувших к ним недовольных всех оттенков и мастей.
СТРИТФАЙТИНГ
Все это началось с законопроекта… Вам действительно интересно, с какого законопроекта все это началось? Достаточно того, что в любой стране и любого числа хватает причин для протеста, дело только в желании большинства. А большинство французских студентов, например, столько слышали, читали и смотрели про знаменитый 68-й год (взять хотя бы ностальгических “Мечтателей” Бертолуччи), что для них не иметь собственной такой же революции это все равно, что прожить жизнь зря или, по крайней мере, прожить гораздо скучнее, чем поколение их отцов.
Деревья на бульваре Сен-Мишель у Сорбонны все с 68-го года, предыдущие спилены студентами для баррикад, а сам бульвар заасфальтирован властями, чтобы не откуда было выколупывать удобный для метания булыжник. Сделанные на коленке за пять минут плакаты далекого майского восстания “Запрещено запрещать” и “Дважды два больше не четыре” продаются теперь повсюду, вместе с палестинскими платками любого цвета, и сообщают о том, что присвоить можно всякий атрибут протеста, но не сам протест. Теперь здесь не строят баррикады, а, наоборот, штурмуют стальные заграждения, охраняемые полицией на подступах к высшей школе. И если удается, запираются в аудиториях и швыряют в блюстителей казенную мебель из окон. Когда мебель заканчивается, полиция выбивает двери и развозит студентов по участкам. Им тоже будет что вспомнить и поведать своим чадам, когда те, лет через двадцать, станут “сарбоннариями”.
Но кульминация, финал-апофеоз и оргазм общефранцузской забастовки это общая демонстрация. Она похожа на здешний фонтан Стравинского: все непредсказуемо движется, шумит и блистает эклектикой. Двести тысяч человек, многие в ярком гриме, под самыми немыслимыми флагами собираются, чтобы с песнями и фокусами протопать по центру шесть станций метро. Впереди покачивается надувной человек-глобус в цепях, который идеально подходит для любого протеста и используется, видимо, не в первый уже и не в последний раз. Из расписного растаманского автобуса на обочине желающим бесплатно раздают джойнты. А вообще это и без джойнтов очень круто: идти по Парижу и орать во всю глотку песню “Интернационал”, слыша, как тебе отовсюду подпевают. Припанкованная часть демонстрации забирается на головы статуй, крыши остановок и фонари, пинает случайно оказавшиеся в соседних переулках машины, рисует на стенах цветные загогулины предположительно радикального содержания, но главное напряжение растет конечно же в хвосте шествия, где собрался анархистский “Черный блок” и, значит, намечается файтинг. Пока умеренная и надеющаяся на реформы голова шествия вползает на площадь, чтобы вдоволь покричать, насладиться техно-версией “Марсельезы” и пиротехническим шоу, радикальный хвост начинает потасовку. Из урн достаются бутылки и все, что поувесистее. Турки, только что задешево кормившие кебабом мирных демонстрантов, утаскивают свои прилавки и мангалы на колесиках, потому что из них кое-кто уже пытается соорудить подвижные баррикады. Срочно вызванные CRS — местный ОМОН — пробуют заблокировать и отсечь от остальной толпы анархистов с их черными знаменами. Стритфайтеры готовы к этому: у уличных бойцов замотаны лица, чтобы потом не опознали на милицейском видео, короткие стрижки, боевая обувь, — экстремальный спорт. Они — “заводные апельсины” от политики. Воют несколько сирен. Брызжут стекла бензоколонки, принадлежащей компании, к которой здесь у всех достаточно претензий. Фыркает газ, больно обжигающий глаза. Кого-то тащат к машине блюстители в пластиковых шлемах. Кто-то точно швыряет увесистость в эту машину с государственным гербом. Сирены звучат все громче, черные флаги над головами пляшут все неистовее, а демонстранты демонстрируют максимум скорости тире меткости. До финальной площади анархистская колонна не дошла, да, видимо, и не собиралась.
БУЛЬВАРНОЕ БРОЖЕНИЕ
Филейные части статуй на бульварах покрылись стикерами, вроде “Другой мир возможен!” или “Люди важнее прибыли”. Ночью на тех же бульварах экологи и феминистки в домотканой одежде беседуют о будущем и секс-эксплуатации с чернокожими проститутками в белых спортивных костюмах. Молодые афрофранцузы, ночующие под пледами на теплых решетках вентиляции, учат начитанных троцкистов — очкариков в дезертирских куртках, куда правильно ударить телефонный автомат на вокзале, чтобы из него посыпались деньги. Через два дня этих черных братьев можно было увидеть уже на демонстрации, скандирующих: “В-а-а-а-н солюшн, р-е-е-е-волюшн!” — по-английски, видимо, для многочисленной международной прессы, занявшей тротуары, и чтобы подчеркнуть, что французский афропарижанам — никакой не родной. Этих выходцев из мятежных предместий, вроде Сент-Дени, которые лучше всего на свете умеют поджигать машины и жить на вэлфер, студенты вообще очень уважают и пытаются втянуть в свой бунт, как более опасных и менее грамотных “братьев по борьбе”. Братья слушают “Азиан даб фундейшн” и французские аналоги, все это часто звучит на митингах, заполняя паузы между ораторами, и многим эта громкая музыка вполне заменяет идеологию, действует получше листовок. Листовки же теперь делают в виде авиабилетов с номером (день-час митинга), адресом и описанием “рейса”: вы покидаете зону, где все имеет свою цену. Логика рынка это логика банкомата. Вы отправляетесь туда, где ваша фантазия перестанет быть бесплодной. Скорость движения зависит от вашего участия!
Мой гид и корреспондент парижской “Монд дипломатик”, прогуливающий учебу по причине того, что университет бастует и занят полицией, имеет время объяснить мне, как бунтующие видят свой город:
В катакомбах наглядно воплощено глобалистское (по-французски “мондиалистское”) отношение к человечеству: тысячи тысяч бедер схвачены друг с другом цементом и уложены в рациональные кубы, а из черепов, для красоты, выстроены сердца и кресты, разделенные мраморными цитатами из классиков. Одинаковость, исчислимость, определенность места, предсказуемость, стабильность и остальные опоры мира, который не знает ничего ценнее безопасности. Рядом с катакомбами на Монпарнасе похоронен философ Сартр. Он поддерживал бузящих в 68-м году. В дни нового восстания его могила — постоянное место сбора активистских групп разной степени радикальности. На каменную крышку надгробия, уходя, они кладут проездные из метро, выполняя какой-то странный обряд солидарности с радикальным мыслителем, давно уже пребывающим в мире потустороннего. И к вечеру могила покрыта билетиками, как чешуей, хоть и несколько раз в день убирают. Над могилами революционеров прошлого можно видеть в эти дни примотанные к ветвям красные флаги без какой бы то ни было символики. В мокром весеннем городе это смотрится как декорация для какого-нибудь раннего годаровского фильма. Лазать по деревьям и снимать сторожа не спешат, утверждая, что они тоже “частично бастуют”.
Бунтующие понимают Париж совсем не так, как сказано в путеводителях, продолжает экскурсию мой гид:
Образующие центр османновские дома с пузатыми и глазастыми крышами это перевернутые вверх дном корабли, воплощенный афоризм Маркса о том, что все стоит на голове и пора бы уже с этим что-то… Открытки с недостроенной Эйфелевой башней показывают, что, не зная истории и устройства буржуазного проекта, его не получится размонтировать. Поднявшись по могильным плитам в цветные соты Сент-Шапель, оказываешься заперт на дне детского калейдоскопа и в глазах одни павлиньи хвосты. Но уже через минуту, привыкнув, ясно, что ты окружен не просто радужным кислотным трипом, но всей библейской историей. Закрываешь глаза, но продолжаешь видеть то же самое. Яркая стеклянная Библия отпечаталось на сетчатке. Продетый светом Авраам подписывает договор с Всевышним и наступает на вечно пылающую ханаанскую почву. Мой гид знает, как связано единобожие со способом производства и кто кем кому приходится в арабо-израильских разборках, отсюда и “куфия” на его шее.
Но главной архитектурной метафорой “мондиализма” оказывается Сакре Кер в самой высокой точке города. Пирамиды красных свечей-стаканов символизируют ту кровь, в которой во имя веры и порядка была утоплена коммуна, а в куполе Империализму-вседержителю поклонились офицер, буржуа, светская дама, индеец, японец, негритянка с детьми… И только мусульманин в красной феске стоит, скрестив руки и не глядя на всеобщего бога. В качестве краткого реванша студенты натянули меж здешних колонн единственное черно-красное слово: Revolution.
А что касается несговорчивого мусульманина под куполом, ислам уже стал для нового поколения ниспровергателей таким же непременным фетишем, как портреты Мао и Бакунина для отдыхающего на пенсии поколения-68.
“МНОЖЕСТВО”
Бунтующие считают, что их “другой мир” рождается не где-то в единственно правильном месте, чтобы начать оттуда триумфальное шествие к окраинам, но возникает сразу в ста местах одновременно и движется отовсюду навстречу сам себе. Их вынужденные каникулы выглядят так же: десятки уличных акций, клубных семинаров, воркшопов, концертов и кинопросмотров происходят сразу во всех частях города. “Бастовать не означает сидеть дома” — написано светящейся краской через всю улицу, буквы между окон.
Штаб профсоюза СGТ — крепость, откуда весь двадцатый век стартовали массовые забастовки и грозные марши трудящихся, — ныне зажат между мусульманскими магазинами и кебаб-салонами, так что прежде, чем войти, придется несколько раз отказаться от компаса, указывающего на Мекку, ковра, берегущего от злых джиннов, аппетитных сластей и ожерелья раковин с вырезанными кораническими строками. Внутри СGТ гудящий улей: ходят по рукам подрывные ксероксные листки с взъерошенной черной кошкой (символ несанкционированной стачки), деловито перекликаются активисты, не вылезающие из политического интернета, панки пьют кофе на полу, а листовки пишутся на шатких столах. Тут принято понимающе улыбаться, даже если ты не знаешь языка, и вскидывать кулак над головой. K СGT примыкает клуб “Металос”, где бесплатный Интернет доступен уже для всех без исключения и шаркает винилом ди-джей, национальности которого не видно из-за дрэдов и наушников. Лапа каннабиса с серпом и молотом украшает потолок. Происходят братания: голландская активистка зовет всех раскуриваться в Амстердам и обещает устроить желающих в тамошнем сквоте.
В зале с багровыми стенами люди, будто специально причесанные и нарядившиеся для съемок очередных “звездных войн”, обсуждают, как самому сделать видео и даже телевидение. Только здесь, на экране, можно увидеть, как полицейский стреляет из машины в толпу и что осталось от помогавшей партизанам мексиканской деревни.
“Мы должны уйти от дурацкого стеба. Когда марихуана просто заменяет в рекламе стиральный порошок, это не есть альтернатива рекламе”, — призывает медиа-активист и все согласно кивают. Стеб — одна из самых главных проблем движения, о которых тут спорят.
Праздничное сожжение гигантского идолища “антимолодежного закона о первом найме”, в общем, тоже на большее не тянет и выглядит не радикальнее, чем какие-нибудь “проводы зимы” в Москве. Пылает этакая раздутая рогатая гаргулина с лицами действующих министров, а вокруг пляшут под “зажигательные латинские ритмы” несколько тысяч обкуренных студентов. Полиция ждет и надеется, что чучело погаснет само и обойдется без пожарных.
На протестующей площади Нации раскинулась мелкая революционная торговля: в этом сезоне лучше всего идут майки со стилизованными под корпоративный шрифт лозунгами: “Class War”, написанное как “Carlsberg”, “Anti—Capitalism” как “Coca-Cola” и такое прочее, значки с Кастро и часы с батькой Маркосом, экологически безвредная пища, кассеты с уличным “файтингом” в разных частях света под протестный хардкор. Книги конечно же: “Экспрессионизм и немецкая революция”, Тарик Али, речи Чавеса и Моралеса, сапатистские письма, документы ЭТА и ИРА, самая смачная новина: “Революционный ислам” — исповедь опытного бомбиста Карлоса Шакала, написанная в тюрьме, — вот, что читают студенты вместо учебников. Арабские женщины кормят всех за бесценок национальной едой. Повсюду попадаются феминистские бабули, как новогодние елки, в феньках.
Мой гид знакомит меня с жизнерадостными хакерами из “Электронного театра против спокойствия”. Они рассказывают, как атаковали сервер Всемирной торговой организации, какой классный парень бразильский президент товарищ Лулу, потому что перевел всю страну с “Майкрософт” на “Линукс”, какой еще лучше финский парень Линнус Торвальдс, придумавший этот самый “Линукс”, чтобы поскорее наступил электронный коммунизм, и какой совсем лучше некуда Пека Химманен, этот самый электронный коммунизм теоретически описавший в “Хакерской этике”… Выпив банку “Мекка-колы” (в отличие от “Коки” этот “жидкий шербет” здесь пить не зазорно, так как арабская корпорация активно финансирует палестинскую борьбу), попадаешь на “воркшоп”, где учат барабанить, плести дрэды и пробивать шеренгу полиции. Приезжего не покидает ощущение, что весь город вот уже месяц снимается в кино про революцию, в котором нужно вести себя ярко, шумно и политически грамотно, чтобы после не было мучительно больно, но все это только до тех пор, пока не кончатся съемки.
Идеи “пролетарской”, как и идеи “молодежной”, революции, впрочем, успешно забыты. Зато есть новая модная идея “множества”. “Множество” — это когда любые меньшинства — студенты, фермеры, геи, эмигранты, музыканты, домохозяйки и кто угодно еще — осознают, что им всем одинаково щемят хвост и объединяются через Интернет в глобальную сеть без всякого руководства, где свободно планируют и обсуждают свою борьбу, выбирая степень радикальности и участия. Такая сеть-множество и есть по новой теории прообраз будущего, в котором не будет места ни нынешним партиям, ни нынешним корпорациям. “Все начинается с Интернета, выходит на улицы и отменяет ваши прежние границы” — кричат сиреневые листовки, билеты на рейс в будущее, заткнутые за стекла пока еще целых машин. Можно спорить насчет улиц и границ, но вот с ностальгическими рассказами о революционной молодости 06-го года у этих молодых французов в никому не известном будущем точно проблем не будет.
1 Искусство мертво (англ.).