Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2007
В январском номере “Дружбы народов” мы предложили поэтам, прозаикам, критикам возродить “Институт первых читателей” и рассказать о том, что из прочитанного в последние два-три года произвело на них настолько сильное впечатление, что они советуют прочесть эти книги и журнальные публикации всем. Материал получил живой читательский отклик, поэтому — продолжаем.
Если не брать в расчет такие объективные параметры, как умение владеть словом и элементарную грамотность, то критерий оценки поэзии — один и на все времена, а именно пресловутое “нравится — не нравится”. Однако нравиться может многое, а тут разговор немного о другом. Или много, не суть. Иными словами, коль скоро меня попросили написать о книгах, которые изменили меня, как автора, отмечу не те книги, которые понравились, а те, которые понравились настолько, что повлияли на мою бумагомарательскую деятельность. Вообще говоря — лирическое отступление — если поэт говорит вам, что пишет для себя или, что еще хуже, для так называемого народа, то можете смело разворачиваться на сто восемьдесят градусов. Ну, или не тратить время на чтение его опусов. Ибо любой поэт пишет прежде всего для тех, кто, образно говоря, “летит в соседних истребителях”, и для тех, кто будет после него.
И поэтому я называю своими учителями Пушкина, Мандельштама, Бродского и др. В том числе и тех двоих, речь о которых ниже. Потому что опыт и мастерство приобретаются не в скучной литинститутовской болтовне о неточных рифмах и фактологических ошибках юных графоманов, а посредством вдумчивого чтения. Я бы добавил — посредством перманентного перечитывания. В нарочитом подражательстве, если хотите.
Разумеется, я имею в виду тот период, когда пишущий неофит только-только входит или уже вошел в литературный контекст. В идеале далее должен произойти выход из литературного контекста на иной уровень внутренней эволюции, когда можно будет говорить о “собственном голосе”, “оригинальном стиле” и тому подобных определениях, которые, впрочем, тоже попахивают формальностью и растяжимостью всевозможных понятий. Да и поэты состоявшиеся, уже высунувшиеся из “контекста” аки танкисты из люка, тоже зачастую (это если не прибегать к словосочетанию “как правило”) не прочь скоммуниздить образ, прием и прочие аллитерации из багажа коллеги. Не догадываясь при этом, из чьего багажа эту самую аллитерацию скоммуниздил “обворованный” коллега по цеху. “Это бездари подворовывают. Гении пи…дят вагонами”, — сказал как-то Бродский. Попробуй тут поспорь.
Меня трудно чем-нибудь удивить относительно стихотворений, написанных на русском языке. И дело здесь не в сумасшедшей начитанности и особой тонкости литературного вкуса. Начитанность — понятие довольно абстрактное, а на вкус я вообще мало кому товарищ. В этом смысле определение “удивить” следует расценивать как нечто, заставляющее меня, как поэта, испытывать целый набор эмоций — от первобытного удивления, сменяющегося смесью черной зависти с поклонением и любовью, на смену которым, в свою очередь, наступает желание написать если не так хорошо, то хотя бы приблизтельно. И все это под непроизвольное чтение вслух, нараспев, с перманентным цоканием, вскидыванием бровей и возгласами “вот-же-бля-ай-да-сукин-сын!”
Так вот, за последние несколько лет мне попались в руки две такие книги. Первая из них — “Дивно молвить” Алексея Цветкова. Книга, в которой собраны стихи, написанные до 17-летнего молчания лучшего, на мой взгляд, русского поэта конца прошлого и начала текущего века, поразила меня настолько, что в первое время напрочь пропало желание что-либо писать самому. Зато появилось подспудное желание выучить наизусть содержимое книги. Это было не целенаправленное зазубривание стихов, а результат постоянного желания перечитать удивительные по красоте и точности стихи. Помню, как я ходил по своей коммунальной комнате, как обкуренный, захлебываясь от восторга. Критику — критиково, посему я не буду “включать Белинского” и разбирать стихи мэтра. Лучше позволю себе цитату:
На тургайской равнине мерз,
Где столетняя моль зимы
С человека снимает ворс.
Где буксует Луна по насту,
А вода разучилась течь,
И в гортань, словно в тюбик пасту,
Загоняют обратно речь?
Заплатил я за все сторицей:
И землей моей, и столицей,
И погостом, где насмерть лечь.
Нынче тщательней время трачу,
Как мужик пожилую клячу.
Одного не возьму я в толк:
У кого занимал я в долг
Этот хлеб с опресневшей солью,
Женщин, траченных снежной молью,
Тишину моего труда,
Этой водки скупые граммы
И погост, на котором ямы
Мне не выроют никогда?
Случаи, когда смерть является лейтмотивом творчества (не люблю этого определения) поэта, довольно часты, но это оттого, что круг тем в поэзии довольно узок. Но так размышлять о небытии, как это делает Цветков, не умел и не умеет никто.
Иными словами, знакомство с Цветковым обогатило меня не только и не столько обилием приемов, стилистических тонкостей и своеобразной лексикой, сколько заставила относиться к каждому стихотворению, как к последнему в жизни. То есть каждый текст должен быть лучше предыдущего. И результат здесь ненамного важнее самого настроя. К счастью, сегодня Цветков активно пишет, выпустил книгу “Шекспир отдыхает”, на подходе еще одна. Но при всей приязни к новым стихотворениям Алексея Петровича, часть из которых тоже, что называется, “отскакивает от зубов”, “Дивно молвить” до сих пор остается главной книгой маэстро. По крайней мере для меня.
Что касается второй книги, то у нее нет конкретного названия: по той простой причине, что издана она под грифом “Избранное”. Автором этого самого избранного, сжегшего мое юное сердце пламенным глаголом, является не кто иной, как Лев Лосев.
прически размякли от щелока,
сплетаются с дымным, дремотным,
длинным, косым дождем.
Как под ножом хирурга
от ошибки анестезиолога,
под капитальным ремонтом
умирает дом.
Русского неба буренка
опять ни мычит ни телится,
но красным-красны и массовы
праздники большевиков.
Идет на парад оборонка.
Грохочут братья камазовы,
и по-за ними стелется
выхлопной смердяков.
Я опять-таки душу “внутреннего Белинского” жилистыми руками скромности и скажу, что Лосев произвел на меня примерно такое же впечатление, как и объект предыдущих абзацев. То же самое желание перечитывать, перечитывать и перечитывать. И постоянно пульсирующий в мозгу вопрос: “А сможешь ли ты так?”, и неодолимое желание смочь. В принципе сказанное в адрес Цветкова вполне можно применить и к Лосеву. Я не знаю, кого из них я люблю больше, да и не важно это вовсе. Куда важнее то, что и у того, и у другого есть чему поучиться. Это “есть чему поучиться” — единственный важный ответ на вопрос “какие книги мне понравились и почему?”, отвечая на который я взялся написать этот нехитрый текст.