Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2007
Сергей Жадан. Депеш мод. СПб.: Амфора, 2005.; История культуры начала столетия. Стихи. Перевод с украинского Игоря Сида. М.: АРГО-РИСК; Тверь: Kolonna, 2003.
Проза Сергея Жадана — хроника жизни людей, не знающих, где они встретят следующий час. Пошли искать друга, оказались на крыше управления давно остановившегося расхищенного завода. Залезли в партком — но там не нашлось ничего ценнее бюста Молотова… Странствия в мире развала (на Украине, может быть, еще менее приглядном, чем в России). На стадионе сквозь бетонные плиты пробивается трава, “трибуны засраны голубями, на поле тоже говно”, непредсказуема только драка болельщиков, и даже командам она интереснее, чем игра. Странствия в мире ненависти — даже не персональной, к тому, кто сделал что-то плохое именно данному человеку, а вообще всех ко всем. Потому что жизнь без просветов, работа давно надоела и почти не оплачивается, вместо веры — самовлюбленный и тупой американский проповедник, которого можно слушать разве только из-за гомерически смешных ошибок переводчицы.
Вписываться в такой социум, уподобиться взрослым, окопавшимся в уютных местах и заплатившим за это протуханием мозгов, “до конца своих дней вгрызаться в чье-то горло за расфасованный ими хавчик”, — противно до физической тошноты. Остается попытка сохранить “пьяный тинейджерский драйв” и свободу. Но и свобода в таком варианте вначале кажется веселой, а потом оборачивается броуновским движением, где меняется обычно только вид выпитого и обстановка распития. Оглавления у книги нет, его и не надо. Это нерасчленяемый, слипшийся поток происходящего. Бесконечность разговора, когда не движутся мысли, движется только время. Бесконечность ожидания человека, пошедшего за водкой. Мир без связей между людьми — потому что люди мало отличаются друг от друга и, в конечном счете, заменяемы. Отсутствие интереса к внешнему. Матч — повод встретиться, потолкаться, подраться, а кто как сыграл — неважно. Мир замкнут — море в 330 км от Харькова, где происходит действие, но для героев Жадана это непреодолимое расстояние. Пьяные путешествия напоминают странствия героя Венедикта Ерофеева, но герои Жадана не соприкасаются с такими объемами философии или истории, они сами по себе. Приключения — разве что падение с крыши стадиона. Но потом об этом персонаже сестры в больнице скажут, что нет у него ни сотрясения, ни мозга.
И ведь это хорошие, честные, умеющие дружить люди. Могущие взбунтоваться и, не думая о последствиях, ударить сержанта, который издевается над нищим инвалидом с патефоном. Но одновременно пораженные безволием, растерянностью и неготовностью решать, выбирать — хотя бы маршрут троллейбуса, хотя бы дверь этого троллейбуса. “Когда перед тобой столько дверей, никогда не знаешь, в какие именно надо войти… я никак не могу сконцентрироваться и решить, что именно мне нужно и для чего”. Похоже, что советское время выбило способность решать из человека на несколько поколений вперед. Не потому ли в старости у человека ничего в душе нет, что и в юности там почти ничего не было? Фото 40—50-х годов — военная или пэтэушная форма, в руках гаечные ключи или макеты самолетов — готовые граждане тоталитарного общества, стоит ли ими восхищаться, как это делает один из героев Жадана? Впрочем, массовая культура западного образца отбивает у людей ответственность за себя не менее успешно. При чтении Жадана часто вспоминаются, например, честные, ироничные — и так же затянутые в незамысловато-наивное однообразие простых поступков, в безответственность — персонажи норвежца Эрленда Лу.
Нет умения находить не пораженные распадом части мира — а эти части есть, мир до нас был и после нас будет, никуда не денется. “В принципе я могу делать что угодно, ну, почти что угодно, но тут такая проблема — что я не хочу делать ничего”. Отсюда — мучение одиночества, когда нечем себя занять. Хорошо с теми, кто хотя бы не гонит. “Даже не столько секс нравился, сколько сама возможность проснуться хоть с кем-то, не одному, не один на один со своим похмельем и своими кровавыми сновидениями”. В этой подвешенности и незащищенности человек рад, если удается протянуть еще хоть чуть-чуть. “Если нам повезет и нас никто не остановит, жизнь благополучно продолжится еще на несколько часов, до обеда — точно”. Замкнутый круг. “Я знаю уже сейчас, в 19, о чем буду думать через десять лет”. Человек в таком состоянии и возраста не имеет, постепенно превращаясь в некую протоплазматическую развалину. Бесконечность отчаяния. И жажда хоть какого-то утешения, просвета, хотя бы как ночной свет из холодильника.
То, с чем не желают соглашаться герои Жадана, достало и саму книгу. Переводчик Анна Бражкина в ней не указана. То ли издательство посчитало ненужным, то ли просто позабыло, но человек — выпал.
Но делать на кухне нитроглицерин и аммонал, чтобы разорвать все взрывом, не менее нелепо, чем просто проедать накопленные ресурсы, пока те не закончатся. Добрался до друга, до детского лагеря в лесу, только один из героев Жадана — тот, кто мог сказать, что чувствует себя как река, текущая против собственного течения. Он что-то сохранил. Речь, письмо. Радость не кончающейся прогулки в детстве. Потому и выдержал, остальные сгинули в психушке или в пространстве.
Книга стихов Жадана выглядит как комментарий к прозе, написанный лет через десять этим выжившим. Мир воспринимается прежним — неповоротливым и угрожающим, как бомбовоз. Юность — глубокое прошлое, “когда-то”. “Сколько огня, сколько слез, сколько угля// выгорело в легких” — и зачем все это? Мир — заданная колея. “Сколько ты будешь идти, отходя от дома, ровно столько// ты вынужден будешь пройти, чтобы вернуться назад”. Все, что в памяти — “программки футбольных матчей и порносалонов,// цирковые рекламы…” Воспоминание о том, какой кашей были набиты мозги — а сейчас в них только усталость. “С каждым годом остается все меньше воздуха”. Опыт — скорее как отнимающий, а не дающий. Может быть, все метания юности подобны крестовому походу детей, бессмысленному массовому психозу Средневековья, для большинства его участников кончившемуся рабством или смертью, и только в лучшем случае — просто ничем? “Дети просто вырастают// и расходятся по домам —// недосчитываясь умерших”. Да и протест стал благополучно использоваться коммерцией еще в 60-е.
Резкие движения в этом стиле жизни бессмысленны, и их лучше не делать. Кровь слишком тепла, на ней ни чай не приготовишь, ни кофе не сваришь. Отдых. “Хочется долго лететь под низкими мостами,// держа в клюве запах жареных каштанов”. Больше ни на что сил не осталось. Герой получил, наконец, любовь и в ней успокоился. Пусть рядом с любовью болезнь. “Под теплым небом наша с тобой земля// так щемяще пахнет каждое лето луной и бинтами”. Но и смерть — тоже покой. “Утопленники — эти ангелы медленных речек”. Пребывание. Тягучая вязкость стиха. Осень. Очень часто упоминается улитка — существо подходящее и в отношении медленности, и в отношении укрытости в свою раковину. “Учишься просто смотреть на детей,// просто слушать новости,// просто просыпаться”. Принятие мира как есть. Повседневность без поиска в ней.
Но завершение ли это? Есть также и медленно накапливающееся понимание того, что человек создается все-таки не только обстоятельствами, но и собой. “Жизни тебе достанется ровно столько,// сколько ты сумеешь согреть// собственным дыханием и ладонями”. От нас зависит мало, но что-то все-таки зависит, а не “складывается”.
Поздний опыт, когда уже нет сил и тепла на то, чтобы греть? Или понимание того, что жизнь — дар, вызовет шаг навстречу этому дару?
Во всяком случае, хорошо уже то, что герои Жадана возможны. В другом обществе их быстро взяли бы в оборот комсомольцы, борцы с тунеядством, ревнители веры или национальной идеи, которые и сейчас бы с радостью это проделали. Но пассивное сопротивление — это тоже сопротивление. Пространство выбора постепенно расширяется, в том числе и вот так.