Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2007
Пейзаж
Л.Ч.
Рабочий стол и полку книг,
пейзажик зимний заоконный
я вижу сквозь прозрачный лик
той женщины, едва знакомой.
Или, скорей, наоборот:
видна она сквозь день прозрачный
и ей особенно идет
пейзажик белоснежный дачный.
Что мне она? Зачем? Какой
былой тоски переизданье?
И все-таки лицо… Покой
преображенного страданья.
Покой. Полярной ночи свет,
свет, отрешенный от истока —
свет Милости — за что? за столько
жестоких лет?..
Где ты?
Ручей сочился между кочек,
сочился дождик обложной,
и певчих, сжавшихся в комочек,
переносил я по одной.
Нам предстояло освященье
моей часовенки в бору.
Никак не выказав смущенья,
девчонку на руки беру…
Последнюю беру на ручки.
Она всех меньше. Я устал.
Но чувство дедушки ко внучке
впервые в жизни испытал.
(Его-то мне и не хватало
до совершенной полноты.
Ты чувства нежные считала —
их было много. Где же Ты?)
Я К ВАМ ПРИДУ из этих строчек
сквозь хлябь и дождевую с и т ь —
озябших, сжавшихся в комочек
переносить, переносить…
Утро
В Богородицын оклад
врезанные самоцветы —
золота и камня лад
на другом краю планеты.
Яхонты горят в венце
Божьей матери Хахульской1…
Рдеет на твоем лице
жар лучей от печки русской.
Виноградная резьба,
строгое витье колонок…
Пятистенная изба
нам досталась от олонок —
девяностолетних дев
Феодоры и Пиамы.
Пышет печи львиный зев…
Тишина… раздолье… планы…
Золотят твои зрачки
радужные золотинки —
разбегаются клочки
первой утренней картинки.
Будет месяц без гостей,
черный хлеб родимой речи
и желанный — сам-третей —
утренний огонь из печи.
1 Грузинская святыня.
Конспект романа
Через колючее репье
я брел — где черт оставил ногу,
и только вышел на дорогу —
как молния впилась в нее!
И твердь со твердью сопряглась,
соединяя два пролома.
И я сказал: Теперь я дома.
И лег, и потянулся всласть.
Виден сердца удар
Александру Бурлуцкому
С тихим посвистом
полузвон-полустон:
стройно рушатся травы.
Вправо корпус косца занесен
за косой, занесенною вправо.
Наотлет — до отказа — плечо.
Свет без тени, поскольку еще
только бледнобагряная лава
заливает восток. Облака
озаряются слепо и слабо,
розовеет лесная лука,
луговина румянится, мглится.
первый пот потылицей
отираешь с виска,
но дыханье не сбито, рубаха суха.
Свет без тени — дитя без греха…
Вот и солнышко — робу долой!
Стой, косец!
И стоит он по пояс
в этом озере — в розовой мгле…
ХОРОШО НА ЗЕМЛЕ!
Замер лезвия посвист.
Стой, следи
сотворение света об этой поре —
водянистые стрелы Густава Доре,
облаков волокнистые перья…
Гляди: луч лежит на груди.
Виден сердца удар в межреберьи.
Алеха
Допился Алексей до белых глаз.
Он прав, и я его не уважаю.
Сижу и топором соображаю
зарубу. Так сижу: отворотясь,
на корточках. И вижу краем глаза:
топорик мой пополз из-под руки.
Я знаю, кто я. В основном, “зараза”.
Я вижу кровянистые белки
как бы затылком. Вижу даже очень.
“Ща рубану!” А что, и рубанет.
Алеха на испуг меня берет,
а мой топорик хорошо наточен…
Но если обернусь, то дело плохо.
МГНОВЕНЬЕ все-таки я перемог…
— Зараза! — и топор всадил в пенек
и прочь ни с чем поковылял Алеха.
И мы с тех пор с Алехою друзья.
Тот миг, тот ужас я соображаю:
нет, обернуться тут никак нельзя
или соврать, что Леху уважаю…
Степка да Валька да Ванька да я
Наковальня возле дома.
До полночи Степка бил,
Вальке сделал охаему1,
только руку порубил.
Рядом озеро. Прекрасно!
А в низинке вырыт пруд.
Степке думно и неясно,
отчего же щуки мрут?
Банька. Срублена на ять:
нет пазов, а только стесы.
Щель: снаружи наблюдать
за Валюхой чернокосой.
Кто поверит — за женой?
— Ну ты, Степа, юморной:
где была да с кем стояла…
Эка нежность обуяла!
Возле байны хитрый очеп2:
свайкой затыкать трубу.
Струнка в озеро и блочек:
чтобы Валька на горбу
не таскала в гору плахи,
чтобы с музыкой ведро
в воду плюхалось.
— Хитро!
— Для иё, для росомахи.
— Ревнуешь? Попомни, брат:
ревность — дьявольская сила.
— Так пристигла — сам не рад,
как медянка укусила!
— Отопрись! Какая страсть?
— Видел! У меня винокуль3!
Ванька шуминский вчерась
перед ею ровно гоголь…
— Ванька?! Ну поговорит —
и какой тебе убыток?
— Не видал ты ейных лыток!
Вот запру — пущай горит…
— Этот шибздик? Ванька шумный?
Это ж вены… синева…
— И гуляй от-се-до-ва! —
И дрожит, и взор безумный…
Начальник разведки артполка
Ивану Федоровичу Набережных
Майора красит первый легкий хмель.
Майор смешлив, умен и в службе истов.
— Сержант Арсеньев, где у нас шинель,
украденная мною у танкистов?
(Подмигивает мне майоров глаз)
— Не знаю, тащмайор! — и это правда.
Сержант не знает, где она у нас —
она давно уж не у нас… Назавтра
заходит разговор издалека.
Софизмами Арсеньев озадачен.
— Арсеньев… Я служил у Ковпака
и не могу быть вами околпачен.
Но я могу установить, кто вор
и предложить пари, что на неделе
найду шинель. Так говорит майор,
но дело, говорит он, не в шинели…
— Так точно!..
— Я из питерских сирот.
В тридцатых многие осиротели…
Детдомовцы — особенный народ.
Но дело, повторяю, не в шинели.
— Так точно!
— Мы сиротская страна,
мы коммуналка, и не красть бы рады…
Ах, не шинель, Арсеньев, мне нужна —
мне нужен маленький кусочек правды.
Вы — семеро — разведка артполка —
интеллигенты в первом поколеньи.
Сержант, не лгите, служите пока
в моем отдельно взятом отделеньи.
Варлам Шаламов
100 лет Шаламову. Великого писателя мерзлой земли русской писатели не хоронили. Гроб донесли до могилы только двое, да и те Алик Зорин и я. На отпевании стоял Фазиль.
2007 год Свиньи и текущая эпоха понуждают меня уведомить читателя и об
этом — ради минимализации родимого свинства ныне и впредь. Авось…
Там, где Садовое кольцо
легло на белые сады,
я угадал его лицо —
я целовал его следы.
На Лира не был он похож —
не те печали-времена —
классических подобий ложь
оригиналу не нужна.
Зеленый свет — рысцой-трусцой,
не глядя, по своим делам…
Но я увидел, как Варлам
Шаламов шел через кольцо:
глазниц полуночная тень,
проваливающийся рот…
Он шел через московский день,
сквозь кольцевой круговорот.
Пустоты тела и углы
и полы с ветром пополам…
На сочлененья и узлы
пойдет любой железный хлам,
и примет каждая щека
по вмятине от кулака:
твоя натура — потрудись,
твоя пора авангардист.
Исканьями переболев,
увидим как-нибудь и мы,
что этого лица рельеф
хранят ущелья Колымы.
Итоги классовой борьбы
невпроворот и невпродых:
надсмотрщики и рабы
с двадцатых до сороковых…
БЕЗБОЖНЫЙ ТРУД ПОЙДЕТ НЕВПРОК,
ВЕРНЕТСЯ ЗОЛОТО В ПЕСОК,
И ВСТАНЕТ ГОРЛА ПОПЕРЕК
У НИЩИХ ОТНЯТЫЙ КУСОК!
За двадцать лет в колымском рву
мне столько счастья раб нарыл,
что кровью харкаю и рву
промежду хрюкающих рыл!
Неумирающий конвой
внучат и правнуков растит,
и тяготеет над Москвой
непобедимый срам и стыд.
По тихим улочкам ее
гуляет с палочкой, в пенсне
мемориальное трупье —
не наяву — и не во сне…
В приюте обмели углы,
иконку положили в гроб,
потом зарыли кандалы…
не глубже, чем в колымский ров…
— Помилуй, Боже, и спаси! —
Варламия-еретика
отпели ангелы Руси
и приняли ее века.
Надгробных не было речей —
он так хотел — и в крайний час
от слез и фраз и стукачей
избавил и себя и нас.
В метро
Памяти Бориса Слуцкого
Преувеличенный кулак
вам тычет в глаз амбал с рекламы.
Да мне-то что! Я гарь, я шлак,
но тут же дети, мамы…
Мы шлак эпохи, пыль и паль.
Амбал, не обижай старуху:
ведь на груди у ней медаль
за ту войну-разруху.
Монетку в лапку вложу,
кулачок поверну
и ко лбу приложу
и… и никак не вздохну!
Достал меня кулак.
Дыхание свело.
Назавтра окромя всех благ
еще устроит нам ГУЛАГ
царствующее хамло.
Властью долга
Вещей священный распорядок
в житейский хаос превращен.
Мой век земной обидно краток,
но властью Долга облечен.
Она неявна и безвестна,
в заботах малых без конца…
Но ставить надлежит на место
стол, стул, лжеца и подлеца —
незамедлительно и прямо.
Так действует пружинный спуск.
Так выгонял менял из Храма —
под зад коленом — Иисус,
лотки с товаром богомерзким
круша и повергая в грязь,
на греческом и арамейском
победоносно матерясь!
1 Охаема — непонятно, что за изделие и зачем (Олон.)
2 Очеп — журавель над колодцем, тут за банькой.
3 Винокуль — бинокль..