Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2007
Адам и Мирьям
Земную жизнь пройдя до половины… — да что там! — давно перевалив эту умозрительную вершину, я научилась водить автомобиль.
Сдала экзамен на права и еще месяца три по здешним законам ездила “с сопровождением”, то есть с собственным мужем, человеком педантичным и обстоятельным, с брезгливой гримасой наблюдавшим искоса за моими суетливыми движениями новичка. Черт-те что я вытворяла первое время, то и дело вскипая, бросая руль или наваливаясь на него в испуге.
Но в некий прекрасный день — промозглое и омерзительное февральское утро — я наконец оказалась одна в этом домике на колесах, в этом батискафе с рулем, в этом сухопутном корабле, где вдруг ощутила себя полновластным капитаном собственной жизни.
Нет, все это не передает… не может описать чувство упоительной… aга, уже ближе… Дело в том, что я вдруг испытала позабытое подростковое чувство украденной свободы, какое овладевало мной, если вместо уроков я сбегала в зоопарк или садилась в пригородную электричку и, выйдя на станции Чирчик, шлялась до вечера по окрестным полям и бахчам, совершенно одна. Вот нечто такое испытала я, когда впервые оказалась за рулем одна, со всех сторон укрытая панцирем машины, всевластно свободная в направлении движения и мыслей…
Шел сильный дождь. Иерусалимский камень, которым облицованы дома и замощены тротуары, в солнечные дни впитывает воздушный жар, а к вечеру отдает его, излучая сахарное свечение, поэтому город приподнимается и дышит, как грудь спокойно спящего на рассвете.
Но этот же камень в зимние темные дни непроницаемо тверд и угрюм. Резкий ветер гонит вдоль тротуаров бытовой мусор окрестной жизни, повсюду валяются вороньи тушки сломанных зонтов, бессильных против горного ветра, и тускло отсвечивают на головах обитателей религиозных кварталов мокрые полиэтиленовые мешки, в которые они оборачивают свои недешевые шляпы.
Я запустила “дворники”, и когда с монотонным шарканьем они смахнули с лобового стекла водяную пелену, успокаивая и даря чувством вольного одиночества, столь мною любимого, я ощутила полную отгороженность от мира и — свободу, юную украденную свободу…
Я сразу успокоилась и поняла, что со временем буду уверенно и элегантно водить эту колымагу.
Почему бы не податься куда-нибудь, — думала я, медленно отъезжая от центральной автобусной станции, к которой только что подвезла дочь. — Скажем, поехать к Васо и Манане, похлебать грибного супчику. Да, вот именно, и очень кстати: горячего грибного супу!
Перестраиваясь с правой полосы в левую, чтобы развернуться на светофоре, краем глаза сквозь запотевшее боковое стекло я заметила пожилую даму на тротуаре. Она пыталась открыть зонт, который явно заклинило. Дождь свободно заливал ее синее пальто, почти уже черное от воды, шляпка тирольского фасона уныло сбилась набок.
Я развернулась и подкатила к ней, “подрезав” при этом белую “хонду”, возопившую вслед резким протяжным гудком.
— Садитесь!
Дама наклонилась к открытой дверце, вгляделась в меня. Вот теперь стало видно, что она уже стара, пожалуй, к восьмидесяти — издалека ее молодила худощавая и довольно прямая фигура в модном пальто, а также эта ухарская шляпка; но вблизи глубокие морщины откровенно являли возраст. Глаза, впрочем, смотрели цепко и даже насмешливо под высоко наведенными бровями. Вообще вблизи она не казалась такой беспомощной. И чего я всегда лезу, куда меня не просят?..
— Но… куда вы едете?
— Неважно, я подвезу вас.
— Мне неловко, — сказала она. — Я вся мокрая.
— Да садитесь же, черт возьми, этой рухляди ничто уже не повредит.
Она засмеялась и села на заднее сиденье.
Мы поехали… Со всех сторон мне сигналили нервные местные автомобилисты. Я то подсекала кого-то, то внезапно перестраивалась перед светофором, обнаружив, что еду не по той полосе. Сейчас мне явно не хватало моего “сопровождения” справа, с его раздраженными окликами: “Ну, куда ж ты-и-и?!”, и: “А ну-ка сбавь!”, и: “Красный, красный, сто-о-о-п!”… Да и ливень в Иерусалиме означает не то чтобы катастрофу, но все же явное дорожное напряжение. Горки у нас, крутые повороты, узкие улицы… а тут еще я, балда стоеросовая, неумелая и наглая.
— Так куда вам все-таки? — я взглянула в зеркало заднего обзора. Старая дама с отрешенным видом глядела в окно, словно ей было абсолютно все равно, куда ее везут.
— Мне все равно, — тут же и подтвердила она мое впечатление. — А у вас русский акцент. Вы из России?
— Да. Но все же я не могу бесконечно кружить по улицам! Я сегодня впервые за рулем одна.
— Я вижу. — Она перешла на русский. — Вы ужасно водите, но очень отважно. Не знаю, наверное, мне надо вернуться в отель, ничего другого не остается. Это недалеко, на площади Сиона.
У нее тоже был небольшой акцент, я не могла понять — какой, похоже, американский.
— Но вы для чего-то же выехали в город?
— Да… но встреча сорвалась. Меня должен был забрать отсюда в Реховот сын моего мужа. Он хотел показать мне его могилу.
Я чуть не клюнула и без того помятую “шкоду”, резко надавив на тормоз.
— Могилу? Чью могилу? — и опять взглянула на нее в зеркало. Все то же отрешенное лицо старухи и тот же при этом молодо-цепкий взгляд в окно.
— Мужа моего.
Повисла пауза. Ну что ж, возраст у нее почтенный. Всяко может произойти с памятью.
— А вы… вы что, забыли, где он похоронен? — осторожно спросила я.
— Я никогда не была на его могиле, — сказала она просто. — Ну и, выходит, не суждено… Завтра уезжать. Неважно, все это неинтересно… — Она досадливо поморщилась. — Но мне сегодня абсолютно нечего делать.
Дали зеленый. Поехали. Странная старуха, подумалось мне. Явно заговаривается. Хотя ей не шло это слово — старуха. Все-таки она оставалась именно дамой, старой элегантной дамой.
Между тем я приняла некое решение:
— Вы завтракали?
— Я не ем так рано.
— Но сейчас уже двенадцать. Послушайте, день у вас насмарку, вы промокли, зонтик явно сломан, в отеле делать нечего… А у Мананы и Васо подают отличный грибной супец в глиняном горшке.
Мы находились уже в пяти минутах ходьбы от харчевни, следовало куда-нибудь приткнуться. Я только начала осваивать это новое странное чувство привязанности к своей машине, которую невозможно бросить абы где. И вдруг увидела отличное место для парковки! Это дождь сделал мне подарок. Чтобы отыскать среди дня в центре Иерусалима клочок асфальта с муниципальным прожорливым счетчиком, нужна невероятная везучесть.
Я алчно устремилась к добыче, сигналя впрок и распугивая всех вокруг, дабы никто не покусился… Сосредоточилась и стала совершать выученные на уроках вождения эти хитроумные штуки с реверсом. Переключала, крутила руль на пол-оборота… потом на полный оборот в другую сторону… Ничего не выходило! Машина вкатывалась задом в тесноватое пространство и вставала в ровном ряду автомобилей, как кривой зуб в челюсти. Я выезжала вновь, загоняла ее носом к тротуару, и тогда на дорогу высовывалась ее пухлая задница, словно ожидая и даже упрашивая, чтобы кто-то поблагородней дал ей хорошего пенделя.
— Хотите, я? — предложила вдруг моя пассажирка. Она с любопытством следила за этими беспомощными выкрутасами.
— Давайте!
Я вышла, она пересела на водительское место и — как во сне, я не поверила своим глазам! — тремя поворотами руля, совершенными одной рукой, вернее, одной ладонью, вогнала машину точнехонько в тесное гнездо между серой “Даятсу-Апплауз” и синим “фордом”.
— Черт побери! — ахнула я, забирая ключ. — Вот это да. Сколько же лет вы за рулем?
Она засмеялась и сказала, махнув рукой:
— Совсем немножко. Сорок пять…
Я раскрыла над нами зонт и взяла ее под руку; мы тесно прижались, набычились против хлеставших струй и за три минуты — по мокрым плитам тротуара, через знакомую подворотню и цепочку проходных дворов, то поднимаясь, то спускаясь на несколько ступеней, — добрались до нужного переулка. Мне даже не пришлось сбавлять шаг — старая дама довольно легко поспешала на немаленьких каблуках, излишних, на мой взгляд, в этой гористой местности.
Полностью рассказы Дины Рубиной читайте в бумажном варианте журнала.