Рассказ. Перевод Герольда Бельгера
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2007
Тынымбай Нурмаганбетов родился в 1945 году в Жанакорганском районе Кызылординской области. После окончания института работал редактором многотиражной газеты,
областного радио, республиканского издательства “Жазушы”, в сценарной коллегии киностудии “Казахфильм”. Первый сборник рассказов “Запах дыни” вышел 36 лет назад. С тех пор им выпущено более 10 книг повестей и рассказов.
Публикуется в журнале “Простор” и других периодических изданиях.
В канун обретения государственной независимости Керимкул Алтайулы нежданно-негаданно вышел на пенсию и оказался вдруг в четырех стенах. Знать бы, что с ним такое случится, он бы развеялся малость, объехав друзей, близких и знакомых, в которых, слава Создателю, недостатка не было. Была возможность податься в горы, обжить приличный санаторий и за месяц-другой собраться с мыслями.
Все произошло с бухты-барахты, хотя Керимкул и переступил благополучно роковую черту — возраст Пророка и уже подумывал о том, что до шестидесяти пяти рукой подать, а там видно будет, что к чему. Как экономист он был довольно известен в республике, друзей-благодетелей пруд пруди, да и с начальством, считай, на короткой ноге, небось, в беде не оставят, на заслуженный отдых до поры до времени не отправят, чего раньше времени-то горевать… И вот надо же, в один отнюдь не прекрасный день, о да, было это, помнится, после обеда, Керимкул, плотно поев, с этакой ленцой, вразвалку вошел было в свой кабинет, как надрывно, нетерпеливо затренькал телефон. В трубке раздался знакомый голос министра:
— Кереке, зайдите, пожалуйста, ко мне.
Сердце Керимкула Алтайулы екнуло в недобром предчувствии. И звонок был неурочный, и голос министра прозвучал подозрительно вкрадчиво…
Предчувствие не обмануло его. Приплелся Керимкул в тот день домой рядовым пенсионером. Да так и остался пенсионером и на завтра, и на послезавтра, и на все последующие дни.
Первые два-три дня, даже целую неделю, чувствовал он себя рыбой, оглушенной в половодье. Нет-нет да и мерещилось, что вот-вот кто-то позвонит и скажет: “Керимкул Алтайулы… почтенный Кереке, извините, получилось недоразумение… вернитесь, пожалуйста, на работу”. Нет. Все тщетно. Никто не звонил. Керимкул метался по комнатам, ходил взад-вперед, невольно топтался вокруг телефона. А тот упорно молчал, как партизан на допросе. О, лживый мир! Раньше, бывало, телефон тренькал не переставая, и жена Гулайхан, подавляя досаду и раздражение, воркующим голосом отвечала: “Простите, его сейчас нет дома”, или: “Он уже спит”, а с другого конца провода доносился приторно-льстивый голос: “Будьте добры, передайте Керимкулу Алтаевичу, пусть позвонит, когда ему будет удобно…”
А теперь — молчок. Ни звука. Будто Керимкул Алтайулы никогда не работал заместителем министра… более того, будто его вовсе не было на белом свете… и не он ходил вразвалочку по коврам-дорожкам министерства. О, переменчивое, коварное время!..
Вот так и слонялся по комнатам своей квартиры Керимкул Алтайулы, еще вчера важный государственный муж… ну, не муж, так чиновник. Слонялся неприкаянно и вздыхал. А когда вздыхал, Бог свидетель, вырывалось из его груди пламя. Только кто видит, что творится в его душе? Жена? Но она чуть свет в спешке-суматохе несется на работу, да еще приговаривает: “Интересно, когда же меня вытолкнут на пенсию?” Единственный сын со снохой? Так они с головой ринулись в бизнес и какое им дело до его горестей-печалей! Внук? Да у него после занятий в школе одни игры-забавы на уме. Какой с него спрос?!
Считай, еще повезло, что жена врач, впихивает в него разные лекарства, благодаря чему он и уберегся, должно быть, от инфарктов и инсультов. А то он что-то не припомнит, чтобы какой-либо министр или его заместитель, потеряв должность, не загремел на больничную койку. Никто, кажется, не избежал подобной участи.
Крутой поворот конечно же отразился на Керимкуле. Он и раньше не слыл говоруном, а теперь и вовсе будто воды в рот набрал. Прежде, поужинав, он обменивался шутливыми словами с внуком, заводил беседу с женой, иногда даже похохатывал, подолгу пил чай, а перед программой “Время” направлялся к телевизору в зал… Теперь же и во время вечернего чаепития, и после “Времени” молчал, словно язык отнялся. Днем оставался один, как перст, в большой квартире.
Гулайхан, разумеется, замечала перемены в характере супруга. Случалось, он за весь долгий день не произносил ни слова. Утром вставал — молчал, вечером ложился в постель — молчал. “О, Аллах… — горевала жена. — Эдак, если молчать и день, и неделю, и месяц, немудрено и вовсе лишиться дара речи”. Одно утешение, что радио слушает и телевизор смотрит беспрерывно. Ни одну передачу не пропустит, каждое слово жадно ловит. И еще одна новая привычка появилась: неподалеку от дома находился недостроенный студенческий стадион, там он и гулял в одиночестве; иногда до обеда, иногда — вечерами, тщательно избегая при этом редких посетителей.
Иногда супруги выбирались вдвоем на прогулку или ради времяпрепровождения наведывались на давным-давно заброшенную дачу, но и тогда Керимкул редко когда ронял словечко. Наблюдая за мужем, Гулайхан и удивлялась про себя, и не на шутку тревожилась. Перемены происходили не только в муже, но и в обществе. Все республики, входившие в один большой союз, объявили себя в одночасье суверенными. Всюду царила суета-неразбериха, новости обрушивались лавиной, все привычное менялось на глазах. И Казахстан не был исключением. Для человека, томящегося без дела в четырех стенах, это было даже интересно. Керимкул Алтайулы, как завороженный, смотрел в телеящик, день-деньской ухом припадал к приемнику. Но сам молчал. Слушал-слушал, смотрел-смотрел, затем часами шатался-слонялся по комнатам, погруженный в Бог весть какие думы. Иногда Гулайхан привлекала мужа-молчуна к разговору, расспрашивала о происходящем вокруг, он отделывался короткими репликами, что-то нехотя разъяснял, а то, застыв на месте, с удивлением подолгу взирал на жену и, махнув рукой, снова принимался слоняться по комнатам из угла в угол…
Эта странность в характере мужа продолжалась больше года. И обескураженная Гулайхан уже начала разыскивать опытного врача, который мог бы вернуть к жизни одного из онемевших вдруг после распада большой страны государственных мужей, как вдруг… о боже!.. Ее, казалось бы, напрочь лишившийся дара речи муженек заговорил. Да еще как! У Гулайхан от радости сердце зашлось, будто запоздало заговорил внук. От счастья она была готова закатить пир для соседей и друзей, если бы с их стороны был хоть малейший намек. Видит Бог, не остановилась бы ни перед какими расходами.
Хозяин дома обрел дар речи неожиданно. Вдруг ни с того ни с сего заболтал, залопотал. Стоило жене после работы переступить порог родного дома, как он обрушивал на нее потоки новостей, услышанных за день по радио и телевидению. Без умолку тараторил и на кухне за чаем; мужу вторила жена, делясь последними городскими сплетнями, и, увлекшись, перебивая друг друга, они временами разражались таким хохотом, что соседский кот, дико тараща глаза, выскакивал на балкон. Надо же! Такого с ними не случалось и в далекой молодости.
Радостью наполнилась еще недавно угрюмая квартира. От того, что дар речи вновь вернулся к онемевшему было Керимкулу Алтайулы, разом как бы обновилась и повеселела вся обстановка в доме. Радости Гулайхан не было предела. Выходит, счастье и благополучие семьи зависят прежде всего от доброго настроения и согласия мужа и жены! Гулайхан теперь по каждому поводу благодарила Всевышнего.
Хозяина дома точно подменили. Вспомнил вдруг, что он как-никак опытный экономист и стал учить уму-разуму сына Марлена, начинающего бизнесмена, в поисках прибыли лишившегося сна и отдыха. Внушал ему тонкости купли-продажи, втолковывая премудрости закона “деньги-товар-деньги”. И шалопаистому внуку Айдарику, которого с выходом на пенсию дедушка и не замечал толком, вновь стал уделять внимание, придирчиво проверяя его письменные упражнения и задачки.
Всем этим благим переменам Гулайхан радовалась, как дитя. Она стряхнула с себя тоску, заботу и постоянную удрученность и вновь почувствовала себя счастливой женой заместителя министра Керимкула Алтайулы. Что тут говорить, разве можно быть счастливее женщины, которая по утрам спешит на любимую работу, а вечером, как на крыльях, летит домой? Да к тому же если и там, и тут все складывается, как говорится, любо-дорого?
Душа Гулайхан ликовала-пела: наступила светлая полоса в ее жизни. А времена пришли смутные. Казахстан обрел независимость, власть перешла в надежные и крепкие руки, и славные мужи-азаматы уверовали в то, что “земля вздрогнет — кресло не зашатается”, ан не тут-то было: вылетали из привычных кресел один за другим, как пробки из шампанского. Конечно, без последствий не обошлось: одни из больниц не вылезали, другие от потрясения вскоре отправлялись к праотцам. А ведь среди тех, кто в одночасье лишался вожделенной должности, были и мужи в расцвете лет, способные, как говорится, одним ударом ноги любую цепь порвать. Что тут говорить о Керимкуле Алтайулы, который и пожил славно, и поел-попил сладко? Так что благодарение Всевышнему, все сдюжил, не окочурился.
Все относительно в этом лживом мире: кто-то, на кого-то глядя, чувствует себя успешным, кто-то, наоборот, невезучим. Гулайхан же, сравнивая своего благоверного с другими незадачливыми коллегами, испытывала удовлетворение. Ну а то, что муженек, можно сказать, не болея, пошел вдруг на поправку, одолев столь затянувшуюся хандру, разве не редкое счастье? Нет, что ни говори, а жаловаться на судьбу — грешно…
Однако счастье длилось недолго. Месяца через три радость Гулайхан погасла, будто на горящие уголья плеснули водой. И причиной тому стала неумеренная болтливость мужа. Бог ты мой! Слова из него лились, как вода из дырявого ведра. Началось с того, что за ужином он стал подолгу говорить сам с собой. Ну, еще куда ни шло, если бы он многословно отвечал на чьи-то расспросы. Так нет, безостановочно молол языком обо всем на свете: о том, что видел по телевидению, слышал по радио, читал в газетах, и взахлеб рассказывал об удачных, счастливых моментах своей жизни. И, рассказывая, так увлекался, входил в такой раж, что совершенно не замечал, интересно ли это кому-то за столом или нет. Дальше — больше. Сидя перед телевизором, вступал в пререкания с диктором, ввязывался в яростные споры с обозревателем. Обычно, едва коснувшись головой подушки, он задавал храпака, а теперь, укрывшись одеялом, затевал бесконечные разговоры с женой, загоняя ее в тревожный сон. Постылые, занудливые монологи, случалось, длились часами. Спасу от его словоизвержения не было и утром, когда домочадцы умывались, одевались, пили чай, спешили на работу. Это было какое-то наваждение. Стоя у окна, он говорил и говорил о погоде, о том, что происходило во дворе, начинал порой издалека, со своих детских лет, и не останавливался даже тогда, когда оставался дома один.
Деликатный Марлен как-то за завтраком неожиданно и с недоумением спросил: “Мама, что с папой?!” — и Гулайхан растерялась, готовая провалиться сквозь землю. И не от самого вопроса: неловко стало перед снохой, учтиво разливающей чай. Господи, стыд-то какой!..
Вначале Гулайхан объясняла для себя неслыханную болтливость мужа его долгим, как бы вынужденным молчанием и изнурительной скукой, потом необходимостью выговориться, излить накопившуюся желчь, но со временем находить объяснения недержанию речи спутника жизни становилось все трудней. Как-то раз пожаловали к ним в гости ее родичи, руководители районного масштаба. Ну и что? И за чаем, и за бесбармаком без умолку балаболил, всем подряд затыкая рты, лишь хозяин дома. Заходила ли речь о положении современного аула, или о городских новостях, или даже о рыночной экономике, говорил за столом исключительно Керимкул. Стоило только кому-нибудь из гостей, уловив момент, вставить словечко, как Керимкул ловко и бесцеремонно перебивал его и никому больше пикнуть не позволял. Что же оставалось делать бедным гостям? Не затевать же, в самом деле, скандал с хозяином дома, напрочь лишившего их слова. Ох, стыдобушка!..
Умолкали гости, смущенно переглядываясь. Чтобы скрыть неловкость, один сосредоточенно жевал баурсак, другой вылавливал из бесбармака янтарные кружочки казы, третий, обливаясь потом, потягивал из кесушки чай. Бедная Гулайхан сидела как на иголках, раза два попыталась привлечь к беседе почтенных родичей, но не тут-то было. Хозяин, заткнувший рты гостям, разве станет церемониться с женой? Один из гостей, должно быть, шутник, озорства ради завел было разговор о страшной болезни крупного рогатого скота в нынешнем сезоне, но Керимкул тут же перехватил инициативу, заговорил о необъяснимой болезни крупного рогатого скота не только в казахских аулах, но и в Америке, и в Англии, и едва ли не на всех континентах мира и выказал в этом вопросе такую осведомленность, что гости застыли с разинутыми ртами и уже не решались больше сбивать с толку не в меру говорливого хозяина. Ну и ну! Не было такого, чего бы он не знал… Он обрушивал на гостей не только то, что узнал из газет, по радио и телевидению, но и называл какие-то ученые труды, сыпал диковинными именами и на память приводил длиннющие цитаты. И так все ловко у него получалось, что даже Гулайхан заслушивалась и забывала порой гостям вовремя подливать чай. При этом раза два поймала себя на мысли: “Бог ты мой! Да ему же только республикой и руководить!”
Однажды, пригласив нескольких пенсионеров, Керимкул затеял преферанс. Каждый раз, когда Гулайхан подносила мужчинам выпивку или закуску, она убеждалась, что без умолку тараторил лишь один ее муженек. И было видно, что гостям не по себе не столько от затянувшейся игры, сколько от несмолкаемой болтовни хозяина дома.
А с некоторых пор он ни с того ни с сего еще и хвастаться стал по всякому поводу. Так и говорил собеседникам: “Разрешите, господа, немного прихвастнуть”. Ну и чем же он бахвалился? А тем, сколько получает жена, сколько зарабатывают сын со снохой и какой он сам удачливый да везучий. И так неловко становилось слушать хвастливые речи всегда отличавшегося скромностью солидного человека. “Ох, Кереке! Ну кто тебя за язык-то тянет?!” — не раз хотелось Гулайхан осадить мужа, да как учтивая казашка скажет такое при людях? Приходилось молчать, подавляя в себе досаду и раздражение.
Отныне Гулайхан с тоской вспоминала то недавнее блаженное время, когда ее муж редко ронял словечко, а то и вовсе молчал, как немой.
А вообще-то, Создатель, каким же степенным и вальяжным он был в те годы, когда впервые уселся в высокое кресло! О, тогда было любо-дорого смотреть на Керимкула Алтаевича! А ведь таким он был не один — все его сослуживцы-коллеги. Славные, как на подбор, видные были джигиты. Помнится, в цветущую майскую пору они отправились на курорт в Бурабай. Один сосед по купе всю дорогу шуршал газетами, другой уткнулся носом в книжку, Керимкул сопел на верхней полке, а Гулайхан не находила себе места от скуки. Тягостную тишину нарушал лишь монотонный стук колес.
За окном мелькали дивные картины обновляющейся по весне природы. А в их купе царила мертвящая тишь. В пору свихнуться. Наконец-то муж с верхней полки обратился к толстяку на нижней. Ну и о чем был разговор?
— Вы с Севера? — спросил муж.
— Да, с Севера, — ответил толстяк.
— Ныне снега выпало много?
— Да, изрядно.
И опять наступило молчание. Толстяк зашуршал газетой. Через некоторое время Керимкул спросил:
— И от того снега ничего не осталось?
Толстяк, видно, был тертый калач. Пристально посмотрел в окно, как бы ища следов зимнего снега за каждым бугром-перевалом, подумал и ответил:
— Да, ничего, похоже, не осталось.
И опять занялся своей газетой.
И тут подал голос третий сосед, на мгновение оторвавшись от книги:
— Вы, видимо, не поняли, — обратился он к толстяку. — Наш спутник, должно быть, намекает на что-то другое…
В купе все вдруг как-то насторожились, подозрительно переглянулись. Да что там “насторожились”, откровенно испугались, охваченные липким страхом.
Потом встретились с книгочеем в Бурабае и при доверительной беседе выяснилось, что соседи по купе — каждый в каждом — заподозрили сотрудника из бдительной трехбуквенной организации. И такое было время….
Звали того спутника Шамшидин. Вместе с его молодкой оказались на курорте за одним столиком. Шамшидин и Керимкул Алтайулы сразу нашли общий язык, стали партнерами и по шахматным, и по бильярдным баталиям, а вечерами встречались в номерах то у одного, то у другого, гоняли чаи. Ну прямо-таки стали приятелями, о которых говорят “не разлей вода”. И при всем при этом никогда не опускались до праздных или лишних разговоров. Бывали неизменно учтивы и осторожны. Оба по службе непосредственно подчинялись Москве.
Две семейные четы, посмотрев программу “Время” по телевизору в просторном фойе, прогуливались потом на свежем воздухе и живо обсуждали то, что только что слышали. Если, скажем, передавали выступление Брежнева, Керимкул обычно говорил:
— Прекрасная речь!
Шамшидин восторженно вторил:
— Великолепно!
— Ни одного лишнего слова!
— О чем вы говорите?! Даже длинные доклады ничуть не утомляют.
— Да, в этом сказывается его незаурядный ум.
— Верно. Глыба! Гений!
Вот так подолгу они поддакивали друг другу, как бы состязаясь в оценках достоинств генсека, потом переходили на другие темы, но все равно их беседа вращалась вокруг Брежнева.
— Лицо его вроде как немного припухшее, что ли? — осторожно намекал Шамшидин.
Керимкул мгновенно вскидывался, словно готовясь ринуться в огонь и воду.
— Нет, не-ет! Что вы?! Вы намекаете на это? — Керимкул, оглянувшись, щелкал пальцем по кадыку. — Боже упаси! Он по этой части как стеклышко. Видно, ночи напролет читает или пишет… дел-то невпроворот и потому явно недосыпает.
— Ну, вы скажете тоже! — спохватывался Шамшидин. — Я совсем не на то намекал. Как можно?! Я тоже имел в виду некоторую усталость гениальной личности.
И при этом оба понижали голос, незаметно косились по сторонам, опасаясь, не стала ли их беседа достоянием чужих ушей.
Э-э… что там говорить, вышколенные кадры тех времен не то что лишнее болтнуть — даже громко смеяться себе не позволяли. Умели чувства свои держать на замке. Случалось, положат глаз на какую-нибудь молодую красотку, но о том ни одна душа не прознает.
Все на том же курорте к ним в номер часто захаживала одна смазливенькая медсестра по имени Керимбала. Она то и дело приносила Гулайхан таблетки и микстуры, делала уколы. Молоденькая, стройная, гибкая — поневоле залюбуешься, когда она, улыбаясь, смущенно опуская глаза и постукивая каблучками, впархивала в номер. Нечасто женщина восхитится другой женщиной. Но Гулайхан откровенно любовалась ею и сожалела, что у нее нет ни взрослого сына, ни младшего братишки, чтобы высватать это милое создание. И вот тебе раз! Стоило этой воздушной фее переступить через порог их номера, как Керимкул начинал отчего-то краснеть и невпопад покашливать, будто неожиданно запершило в горле. Гулайхан конечно же сразу обратила на это внимание. И однажды сказала в шутку:
— Эй, Керимбала, прихватила бы какую-нибудь таблетку для своего дяди. Не видишь разве, как он страдает?
Керимбала шельмовато усмехалась и пуще прежнего стучала каблучками, победно развевая подолом белоснежного халатика.
И так каждый раз. Стоило показаться на пороге юной медсестре, как на Керимкула нападал кашель. И у Керимбалы вспыхивали глаза. А Гулайхан, косясь на мужа, усмехалась:
— Ай, Керимбала, опять забыла лекарство для дяди. Нехорошо!
Керимкул краснел, откашливался усерднее, а очаровательная медсестра стремительно удалялась восвояси.
Потом с годами, став зрелой матерью семейства, Гулайхан сообразила, что бедный Керимкул, скованный присутствием грозной жены, невинным кашлем выражал свои затаенные чувства к хорошенькой медсестре, которую не осмелился даже подержать за локоть.
Да-а… в то время и любовь была тихая, скромная, бережливая. Ныне ведь все не так…
Время шло, а словоизвержения Керимкула не убавлялись. Скорее, наоборот. Гулайхан едва успевала переступить порог и скинуть обувь, как рядом вырастал, словно тень, муженек и обрушивал на нее ушаты словес. То восторгался оппозицией, то превозносил власть. На третий день в хвост и в гриву разносил и тех, и других. И при этом наловчился говорить как заправский златоуст-шешен: и ладно, и складно, и витиевато. Откуда только все взялось? Говорил и говорил без всякого перехода, без пауз, неотступно следуя за Гулайхан и на кухню, и к телевизору, и даже в ванную. Ну никакого спасу не было.
Однажды разбудил жену посреди ночи, у Гулайхан на мгновение вспыхнула греховная мысль: “Неужто к ее благоверному вернулась былая страсть?”, однако в глухой темноте муж приник к ее уху и горячо зашептал: “Знаешь, я днем тебе не успел досказать” — и начал быстро-быстро шлепать губами. Гулайхан стало не по себе, слезы полились из глаз:
“О, господи, когда только кончатся эти муки?!” — и она, вскочив с постели, кинулась в ванную, чтобы смыть слезы и остудить пылающее лицо…
Верно замечено: беда одна не приходит. Охваченная тревогой по поводу странной болезни мужа, лишенная радости и на работе, и дома, Гулайхан все раздумывала, к кому бы обратиться за помощью: то ли к врачу, то ли к знахарю, экстрасенсу или колдуну — и пока она так удрученно размышляла, ее единственный сын Марлен заразился от отца болтливой болезнью. Вначале Гулайхан только удивлялась: “Неужто стал прикладываться к рюмке?” Но потом убедилась, что сын трепал языком и в совершенно трезвом виде бесцеремонно перебивал отца, будто тюкал дубинкой по голове:
— Па-ап! Да замолчи ты, наконец! Меня послушай!
И пространно говорил о своем бизнесе, о стартовом капитале, о диком рынке, кредите, налогах, торговых махинациях, и остановить его было невозможно.
А вообще-то Марлен был молчуном. Не отличался красноречием ни дома, ни среди друзей. Помнится, как-то раз в задушевной беседе с невесткой Гулайхан всерьез спросила:
— Наедине он хоть говорит с тобой?
— Иногда… немножко говорит, — смущенно улыбнувшись, ответила деликатная невестка.
И вот теперь сын-молчун, почти не разговаривавший даже наедине с женой, стал запросто затыкать рот и родной матери, и родному отцу, а порой, сидя за кухонным столом, хотите — верьте, хотите — нет, сам с собой мог говорить часами.
Два неумолчных болтуна в одной квартире — явный перебор, Гулайхан с невесткой ходили туча тучей, не зная, как избавиться от такой напасти, как вдруг — о, горе, горе! — подвергся этой заразе и шестиклассник Айдарик. До поры до времени его в доме как бы и не замечали. То он, разложив по столу свои учебники и тетради, молча делал уроки, то вертелся у телевизора, то норовил убежать на улицу поиграть с ребятней, а теперь часами пропадал на кухне, пререкаясь без всякой учтивости с отцом и дедушкой. При этом, горячась, не давал слова ни тому, ни другому.
Куда ни шло, если бы говорили по очереди, так нет, не слушая друг друга, базарили все вместе, и на кухне стоял ор, как на бестолковом профсоюзном собрании.
Казалось, о чем может рассуждать шестиклассник, у которого еще материнское молоко не обсохло на губах? Э, не скажите. Когда, все более распаляясь, начинал балаболить тихоня Айдарик, можно было подумать, что все глобальные и локальные проблемы сосредоточились и сплелись именно в том классе, где он учился. Когда Айдарик начинал взахлеб рассказывать о манерах-повадках преподавательниц-апашек, о проказах соклассников, о семейных делах их родителей, Гулайхан слушала с открытым ртом, будто смотрела бесконечный бразильский сериал. Иногда, не перебивая, внимала внуку до глубокой ночи, явно не высыпалась и отправлялась на работу как побитая.
Россказни Айдарика не всегда бывали безобидными. Иногда он вводил в смущение и растерянность и родителей, и бабушку с дедушкой, дескать, о чем вы только думаете, такого-то одноклассника возят в школу на иномарке, у другого даже есть личный шофер и телохранитель, а я один в школу топаю с тяжелым ранцем за плечами, будто пеший певец Муса, у которого богач Шорманов отнял последнюю клячу…
Как-то дедушка и отец, затеяв очередной спор, долго не давали Айдарику раскрыть рот, и тогда он, рассвирепев, заорал: “Хватит!!!” — и с такой яростью хлопнул по столу, что дорогая, затейливо инкрустированная ваза, привезенная некогда Гулайхан из Чехословакии, треснула пополам. Все опешили. А Гулайхан (женщина все-таки!), сожалея о вазе, две недели ходила поникшая.
Отныне ей стоило неимоверных усилий уговаривать своих раззадорившихся “мужичков” говорить по очереди.
— Он же старший среди вас, — урезонивала Гулайхан сына и внука, стараясь защитить обидчивого мужа от их наскоков. — Выслушайте его.
Марлен в таких случаях мгновенно вспыхивал и обрывал мать:
— Да перестань, ма-а-ама!!!
Гулайхан от стыда не знала, куда себя девать. Особенно неловко было перед невесткой. Тогда Гулайхан принимала сторону сына.
— Он же наша опора, надежда, кормилец. Послушайте его.
Тут обиженно хмурился муж, надувал губы, точно ребенок, а Айдарик, как ужаленный, вскакивал от возмущения.
— Я что, виноват, что маленький?! Где же ваша хваленая демократия? Что вы навязываете ваш аксакализм?! Ну, и что с того, что я ученик?!
Теперь уж Гулайхан и Урбала всячески улещали вспыльчивого Айдарика, боясь, чтобы он опять сгоряча не разбил чего-нибудь.
Иногда в сердцах Гулайхан думала: “Э, ладно! Бог с вами! Поступайте, как знаете!” Но и это не было выходом. Взрослые не уступали друг другу ни в чем, а Айдарик, глядя на них, приходил в такое исступление, что, казалось, перевернет в квартире все вверх дном. Глядя на них и слушая их вздор, невозможно было считать этих людей нормальными. Таинственная болезнь исподволь разъедала их. И невозможно было определить эту болезнь. Однажды после очередного бурного объяснения все, едва успокоившись, расположились в зале у телевизора, но обеспокоенная отсутствием мужа Гулайхан заглянула на кухню и застала его в темноте, одиноко сидевшего у окна, он сосредоточенно смотрел на улицу и о чем-то громко разглагольствовал. В растерянности она застыла у порога. Господи, о чем же он так распинался? Об упадке в экономике, о множестве бестолковых партий, о сплошном разгильдяйстве, беспределе, безответственности, криминализации общества и говорил так убежденно, с таким напором и гневом, будто выступал перед большим собранием и ему бурно аплодировали.
Гулайхан заслушалась, напрочь забыв, зачем пришла на кухню. Керимкул был так увлечен своим страстным монологом, что никого и ничего вокруг не замечал. Можно было подумать, что он, бедняга, один вознамерился решить все проблемы страны казахов.
Острая жалость пронзила сердце Гулайхан. Она поняла, что неизлечимая хворь окончательно поразила ее мужа. И, слушая длинную, как тонкая кишка, речь супруга, она, прислонившись к косяку, тихо и неутешно заплакала.
С каждым днем все больше омрачал Гулайхан внук. Сомнения грызли женщину неотступно. “Может, это какая-то наследственная болезнь?! И как ведет себя внук вне дома?” Совсем лишилась Гулайхан покоя. Дурные предчувствия преследовали ее. И однажды, не выдержав душевных терзаний, Гулайхан отправилась в школу Айдарика и столкнулась в коридоре с классной руководительницей внука. Мира (так звали учительницу) точно поджидала ее и сразу же приобняла.
— Ой, Гулайхан-апа, как здорово, что вы сами пришли. А то я уже собиралась вам звонить.
— Что стряслось, милая?! — стараясь не подавать виду, насторожилась Гулайхан.
— Да ничего особенного, апа. Что может у нас случиться? Просто ваш Айдарик…
— Что-то натворил?!
— Нет, нет… Не волнуйтесь. Ничего не натворил. Но… что-то болтлив стал не в меру. И на уроке все говорит, и учителей не слушает, перебивает. Беда прямо! И дети ропщут, дескать, Айдарик никому слова сказать не дает.
— Ну, язык есть — почему не говорить? Что тут предосудительного?
— Конечно, конечно… Ничего предосудительного. Но, прошу вас, переведите Айдарика в другой класс, а может, даже в другую школу. Умоляю, апа! Помните, как в прошлые годы вы выступали на родительском собрании и сетовали на то, что образование даем слабое. Так вот, теперь у вас есть все основания определить Айдарика в другую школу, не так ли? А я все улажу, никому, понимаете, ни слова, наоборот, скажу: хороший ученик, жаль, что ушел… И никто ничего знать не будет: ни учителя, ни ученики. Ради Бога, прошу вас, апа, заберите его от нас…
— Ой, дорогая Мира, что за страсти-напасти ты нагоняешь? Тучи сгущаешь в ясный день…
— Нет, Гулайхан-апа, поверьте: дело серьезное. Хворь, думаю, нешуточная.
— Выходит, излишне говорлив один мой Айдарик?
— Ну… дети есть дети. И озоруют, и болтают порой что попало. Но здесь, поверьте мне, случай особый. Я не хотела говорить, Гулайхан-апа, но… коли вы сами меня за язык тянете… Знаете, он учителям рот затыкает. Ничего не дает им сказать. А как заведется, так ни за что его не остановишь. Это болезнь. Да, да! Мы даже подумывали показать его врачу, но… раз вы уж сами врач…
Домой Гулайхан вернулась в горестном раздумье, хотя и не обещала перевести Айдарика тотчас в другую школу.
Вечером на кухне, погруженная в свои мрачные думы, она молча поила чаем своих “говорунов”.
А они, говоруны, муж, сын и внук, увлечены были не чаепитием, не сладостями и яствами на столе, их не привлекала тихая семейная беседа, они настороженно следили лишь друг за другом. Они были всецело поглощены одним: ни в коем случае не упускать своего шанса высказаться, в любой момент перехватить инициативу, не лишаться первенства в сомнительном состязании болтунов. Внешне Гулайхан казалась спокойной и даже безразличной к тому, что происходило за столом, ей вроде и дела не было до бессмысленных словоизлияний домочадцев, однако, судя по ее осунувшемуся, поблекшему лицу и провалившимся, погасшим глазам, по поникшей голове, нетрудно было догадаться, какие муки переживает в душе эта уже немолодая мать семейства.
…Думая о странной болезни, поразившей мужскую часть семейного очага, Гулайхан мысленно перебирала известных в республике невропатологов и именитых психиатров, к которым следовало бы обратиться за неотложной помощью, однако горькие сомнения не покидали ее. Ай, вряд ли добьешься от них толку… Может, разумнее обратиться к зарубежным светилам… но где раздобудешь такие средства?
И тут вдруг пронесся по городу слух, что некая европейская знаменитость, то ли экстрасенс-чародей, то ли лекарь-провидец, откуда-то проездом на три дня посетит Алматы. Об этом под большим секретом доверительно сообщили ей весьма большие люди. И еще сказали они, что попытаются свести с ним Гулайхан, намекнув при этом, что стоит это, конечно, немало денег.
Действительно, знаменитость вскоре сподобилась посетить южную столицу суверенной республики. Очередь к нему выстроились огромная. Но Гулайхан терпеливо дождалась желанной аудиенции целителя-провидца. Многие из посетителей заходили к нему молча и выходили сосредоточенно-хмуро или задумчиво, но встречались и такие, кто откровенно сиял и ликовал, будто обрел вожделенное счастье.
Когда Гулайхан в глубокой тишине робко переступила порог приемной именитого провидца, ее охватила зябкая дрожь. Пожилой седовласый смуглый человек чинно и загадочно восседал на почетном месте и определить с ходу его национальность было невозможно. Самое любопытное: он сидел, плотно прикрыв веки, и не выказывал никаких признаков жизни. Гулайхан близко подошла к нему, но провидец и тогда не открыл глаз, а только глухо, гортанно изрек на ломаном русском языке:
— Прис-сядьте. И не волнуйтесь.
По его тону Гулайхан догадалась, что целитель-провидец, должно быть, кое-что знал о ней, а потому сразу несколько успокоилась. Европейская знаменитость вполне доступно изъяснялась по-русски, но уж больно коверкала русские слова, а потому трудно было считать его выходцем из народов развалившегося Союза. В руках провидца посверкивали четки из драгоценных камней, и Гулайхан заключила про себя, что редкий гость, видно, по происхождению относится к правоверному племени.
— Я догадываюсь о вашем положении, — трудно выдавливал из себя слова провидец, по-прежнему не открывая глаз. — Вы устали… И есть тому причина.
“Интересно, откуда он знает?” — мелькнула мысль у Гулайхан. Она пристальнее посмотрела на провидца. Он не шелохнулся. И веки были по-прежнему опущены.
— Вижу… вижу… — глухо проронил провидец. — Горе одолевает ваш народ…
И глубоко, всей грудью вздохнул.
— Простите… Меня к вам привели не горести моей нации, а сугубо личное мое горе… семейное…
— Вижу, вижу… Можете ничего не говорить…
Гулайхан с удивлением уставилась на сухое чело и закрытые глаза провидца. “Должно быть, он слепец… как Ванга”, — подумалось вдруг. Провидец долго молчал, погруженный в свои таинственные думы.
Казалось, он мучительно искал выход из лабиринта. Наконец, после затянувшейся паузы изрек:
— В настоящее время нет на свете другого народа, который очутился бы в столь тяжком положении, как ваш. Это поразительно! Ведь все есть: и просторы, и богатство. Существуют на земле бедные, отсталые, усталые народы. Но это от вековой нужды, от нехваток, от скудости бытия. Это объяснимо. Да-а… А ваш народ… Он достоин лучшей участи. Он мог бы привлечь внимание всего мира. Дело не в том, что он по численности невелик. Не-ет… Вашему народу великий творец все дал с лихвой.
— Еще раз, умоляю вас, простите… Не о народе моем речь. Я пришла к вам исключительно по семейным делам.
— Знаю, знаю… Разве не сказал я вам, что можете ничего не говорить?
— Да, сказали.
— Вам же не терпится скорее узнать, что я думаю о хвори вашего мужа, сына, внука… о том, как их вылечить от этой напасти? Не так ли?
— Та-ак… — тотчас отозвалась Гулайхан. Однако еще раз удивилась про себя: “Откуда же ему известно про болезнь моего мужа, сына и внука?!” И опять устремила взгляд на опущенные веки целителя-провидца.
— Увы, такое случается. Если ваши домочадцы подвержены неуемной болтливости, то члены других семей поражены либо безудержным хвастовством, либо синдромом непризнанной гениальности. Это опасные для нации болезни. Грудь их распирает спесь: я самый умный, самый богатый, самый гениальный. Я… я… я… Самый-самый… И держатся такие люди самонадеянно, высокомерно, обуянные непонятной гордыней. Некоторые от свалившегося вдруг непомерного богатства становятся легкомысленными, смешливыми. Их то и дело разбирает совершенно глупый смех. Даже там, где нужно плакать, они беспричинно смеются. А другие слезы льют по всякому поводу. Если плачут по бедности или из-за горя — еще куда ни шло. Так нет, все у них есть, всего вдоволь, а постоянно скорбят, будто мировая печаль обрушилась на них. И не только сами горюют, но и других ввергают в уныние. И это еще не все. Есть еще вампиры, питающиеся чужой кровью… есть ненасытные шакалы… юркачи-шустряки, хватающие все подряд… есть еще трепачи-пустобрехи, морочащие всем головы. Вот где истинное национальное бедствие. Есть бесцельные шатуны-бродяги… прожигатели жизни… Видите, сколько разновидностей болезни обрушилось в наше время на ваш бедный народ. О! Это крайне опасно. И последствия этих болезней непредсказуемы. Признайтесь, вы сталкиваетесь с такими случаями каждый божий день. Не так разве?
— Так… Все верно. Но… мне хотелось бы услышать конкретный совет, каким образом излечить от этого недуга моих домочадцев?
— Понимаю. Вы хотите сказать, что вам нет дела до национальной хвори, до общенародной беды? Так?
У Гулайхан чуть не вырвалось: “Да, так. Именно так!” — но вовремя спохватилась.
— Вижу, вы чуть ли не подтвердили вопрос. Более того, ответ готов слететь с кончика вашего языка. В том-то и заключается первопричина ваших национальных болезней. Сплошной эгоизм, тотальное равнодушие, массовое безразличие…
— Извините… мы ведь добились независимости… мы суверенная нация…
мы… — Гулайхан разгорячилась, хотела опровергнуть подозрения провидца, сказать, что все не так уж и плохо с народом, но целитель перебил ее.
— Вот, вот! В этом-то и все дело… Говорите про независимость. Независимость завоевывают. Дареная независимость — хуже зависимости. Понимаете? Народ, не осознавший независимость, не знающий, как ею распорядиться, не понимающий, куда движется кочевье, в конце концов и подстерегают все эти хвори-напасти, о которых мы с вами ведем речь. Да, верно: вы объявили себя независимыми. Но, поверьте, на путь истинной независимости вы так и не встали… Да что там?.. Вы до сих пор не выбрали ее основной целью, главной всенародной задачей. Вы можете это понять?
Провидец надолго замолчал. Не зная, что сказать, как возразить, молчала и Гулайхан. После длительной паузы вновь глухо прозвучал голос провидца:
— Опасный случай. Крайне опасный… — Голова провидца склонилась на грудь. Весь его вид свидетельствовал об угнетенном состоянии. — Опасность заключается в том, что такой народ, будучи внешне независимым, может быть обречен на вечное прозябание, так и не вкусив плодов подлинной независимости.
Больше всего Гулайхан удивлялась тому, что подобные или, точнее, схожие мысли высказывал и ее благоверный в своих постылых, бредовых монологах. Особенно тогда, когда сын и внук, не позволяя ему высказаться, доводили его до отчаяния, он отворачивался к окну и, глядя на улицу, увлеченно изрекал нечто похожее.
— Извините… В таком случае грядущее нашего народа…
Но целитель-провидец договорить Гулайхан не дал:
— Нет, нет… И сейчас еще вас не национальные проблемы интересуют. Вижу: не о том вы хотите спросить. Вам просто неудобно передо мной. А робость означает неопределенность. В сущности, это тоже одна из болезней. У вас на уме сейчас исключительно семейные обстоятельства. И именно об этом вы намереваетесь меня спросить. Признайтесь.
Гулайхан промолчала. По правде, своим молчанием она хотела погасить напористость провидца.
— Теперь поговорим о том, каким образом национальные болезни влияют на отдельных лиц, на членов семьи. Все несуразности и несправедливости власти волей-неволей заставляют всех членов общества — и богатеев, и голытьбу — жить по неправедным законам. Что значит — жить свободным, по своей воле? Это означает проявлять свой характер, жить в согласии со своей совестью, везде и всюду искать свой путь, придерживаться своей жизненной философии. Иначе вы поневоле отдаляетесь от истины, от искренних побуждений, склоняетесь к бесстыдству. Иные, лишенные своей воли, своего природного естества, и вовсе теряют человеческий облик, становятся чьим-то послушным орудием. У вас нет достойных предводителей… единой национальной идеи, цели… общенационального стремления. Все эти высокие и благородные понятия напрочь отсутствуют у тех, кого вы считаете предводителями народа. Понимаете? Разве вы можете считать порядочными и благоразумными тех, кто только и думает о своей личной корысти и день и ночь суетится, а то и подличает ради блага своего очага? Нет, нет… когда шкурные интересы выходят на первый план, считай, все пропало. Это туманное, ложное направление. Более того — тупик!
Опять возникла тягостная, удушливая тишина. И эта тишина угнетала Гулайхан сильнее, чем горькие размышления провидца. Это становилось невыносимым, и Гулайхан силилась скорее вырваться из этого наваждения.
— Из-ви-ните-е, — еле прошептала она одеревеневшими губами.
— Полагаю, вам так и хочется спросить: поражают ли названные болезни только мужчин, или… Отвечу. Вы — мусульманка. У вашего народа в семье принято считаться лишь с умом, волей, силой хозяина дома. Так ведь? Значит, всем тяготам жизни у вашего народа подвергаются прежде всего мужчины, они же мужественно и преодолевают их. Отсюда вывод: грядущее и все надежды вашего народа зависят всецело от мужчин.
— Еще раз простите… а могут ли женщины подвергаться подобным болезням?
— Поскольку в вашем доме только вы и ваша невестка не подвержены этой болезни, ваш вопрос вполне правомерен.
Гулайхан застыла от удивления: откуда провидцу известно о невестке, с которой она живет под одной крышей? Сидит с плотно закрытыми глазами, ни разу не взглянул на нее… Каким образом он все видит?
— Если еще и женский род настигнет эта хворь, нация лишится всяких шансов выжить. В таком случае она обречена на погибель. — Провидец сделал долгую паузу, задумался. — Хранительница любой нации — женщина. Она свой народ и вознесет, и низринет. Если всемилостивый Аллах относится к вашим женщинам благодетельно, значит, он еще не совсем отвернулся от вашего народа. Так и знайте.
И в который уже раз провидец надолго умолк.
— Однако… однако, — сказал он вдруг с напором, мигом развеяв гнетущие думы оробелой собеседницы. — Нельзя смотреть на все так безнадежно. Истоки недугов вашего народа проистекают вовсе не от слабости или безвольности его представителей. В основе лежит бестолковость и беспомощность в системе руководства. А предки этого народа славились воинственностью, храбростью, смелостью и справедливостью. Полагаю, одна из причин нынешних болезней кроется в недостаточном осмыслении и почитании достоинств славных предков. Все неудачи вашего народа начинаются тогда, когда ослабевает борьба. Дух борьбы изначально сидит в генах вашего народа. И светлое грядущее такого народа тесно сопряжено с неугасающей борьбой. Скажу вам больше: благие перемены в судьбе своего народа вы можете наблюдать по своим домочадцам, сидя у семейного очага. Добрые перемены в участи народа непременно отразятся на каждом члене вашей семьи. А это, как вам я уже сказал, вселяет светлые надежды…
Сказав это, целитель вдруг резко открыл глаза. “О, диво! Какой лучистый, добрый взгляд! Какие черные, блестящие, магические зрачки! Видит Бог, этот таинственный провидец определенно тюркских кровей. От всего его худощавого, чистого лица исходил свет добра и милосердия. Поистине: глаза — светоч души человека”.
Провидец заметил нескрываемое любопытство и восхищение, охватившие женщину. Он только теперь чуть пошевелился, переменил позу и по-прежнему размеренно-назидательным тоном сказал:
— Вероятно, вы подумали про себя: почему этот человек только сейчас вдруг открыл глаза? Признаюсь: на меня нападает сильная слабость, когда передо мной сидит человек с тяжелым недугом или сложными вопросами. И я не в состоянии открыть глаза, пока такой человек не уйдет от меня. А вот вы еще не ушли, а видите, ко мне вернулись силы и поневоле отверзлись веки…
Гулайхан, завороженная словами и магическим взором провидца, застыла на месте, словно забыв, где находится. И неизвестно, сколько бы она еще сидела, если бы не вывел ее из оцепенения сам провидец, намекнув, что ему сказать больше нечего и аудиенция закончена.
— Бо-о-ольшое спасибо вам, — невнятно пролепетала Гулайхан, тихо встала и, ступая на цыпочках, направилась к двери, но, коснувшись дверной ручки, обернулась, чтоб еще раз взглянуть на загадочного целителя-провидца. Ей инстинктивно хотелось еще раз ощутить благодатные волны добра и милосердия, исходившие от него, обрести веру, спасительную надежду… а быть может, вернуть непостижимые, неведомые ей силы. И то, что на просветленном лице провидца не угасли доброта и милосердие, пока она уходила от него, зажгло в душе женщины свет надежды.