Повесть. Перевод и вступительная заметка Анатолия Кима
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2007
“Быть или не быть — вот в чем вопрос.
Достойно ли терпеть безропотно позор судьбы
Иль нужно оказать сопротивленье?
Восстать, вооружиться, победить
Или погибнуть, умереть, уснуть?
И знать, что этим обрываешь цепь сердечных мук
И тысячи лишений, присущих телу!
Это ли не цель, что всем желанна —
Умереть, уснуть, уснуть?
И видеть сны?..”
Уильям Шекспир.
Монолог Гамлета (пер. Б.Пастернака)
Ты должен делать добро из зла,
потому что его больше не из чего делать.
Роберт Пенн Уоренн.
Дневник мне передал один знакомый врач. Кстати, автор дневника тоже был мой давний знакомый. Вот уж поистине, как ни велик божий мир, все пути в нем пересекаются.
В молодости живем как на шумном, тесном базаре, друзей-товарищей вокруг хоть отбавляй, друг твоего приятеля становится твоими другом, а потом исчезает куда-то, — в суматошной круговерти юности забываются одни лица, появляются новые. Я вспомнил этого человека, с кем на недолгое время сводила нас веселая суета жизни. В памяти всплывает скуластое бледное лицо… высокий рост… худоба, нет, — какая-то “интеллигентная” хрупкость телосложения. И нрав у него был, очевидно, подстать обличью — чуть что краснел, задетый каким-нибудь самым невинным замечанием или вольной шуткой приятелей. В компаниях, во время застолья, он сидел в сторонке, предпочитая отмалчиваться и не вступать в шумные споры. И все к нему относились как-то по-особенному, излишне деликатно, словно к гостю-иностранцу, к человеку не от мира сего, и старались его не задевать.
Меня он тогда совершенно не заинтересовал, несколько случайных разговоров за общим столом ничего в моей памяти не оставили, кроме ощущения, что это весьма деликатный, мягкий человек, изрядно начитанный, видимо, из образованной семьи. Сам он в беседу не вступал, и если не втянуть его в разговор, он мог часами молча сидеть рядом.
И, по прошествии многих лет, мое впечатление от встреч с этим человеком осталось таким, будто мы какое-то время вместе путешествовали на одном корабле, вынужденные вежливо общаться, но не сделавшие никаких взаимных попыток сблизиться. Путешествие закончилось, и впоследствии нам никогда больше не приходилось встречаться.
Теперь я читаю дневники, состоящие из нескольких тетрадей, и никак не могу представить себе, что именно он является их автором.
По записям невозможно составить хоть какое-то представление о его частной жизни, о череде дней человеческих, веселых или грустных, — дневники выражают сугубо одни размышления и сложные чувства их автора.
Только в самой последней тетради прорисовываются смутные контуры его судьбы. Там некоторые события жизни изложены более подробно, тщательно перенесена на страницы дневника вся “переписка”. Похоже, что автор записок все же предполагал: когда-нибудь они попадут в чьи-то руки и привлекут внимание другой души. Вполне естественно. Для чего же человек доверяет бумаге свидетельство своего великого одиночества на земле, — не для того ли, чтобы еще хоть один человек на свете откликнулся на его душевные переживания?
И я полагаю, что иду навстречу этому тайному желанию автора, предлагая читателю именно последнюю и, на мой взгляд, главную часть дневника, где выразились самые яркие меты души незаурядной, захваченной трагическим роком тех, кто ищет в этой жизни истину и оказывается перед непреодолимыми и темными ее противоречиями.
Называть имя автора записок было бы, наверное, неуместным. Будем считать, что это — один из многих неизвестных наших современников, один из тех, кто живет рядом с нами, так и не угаданный в своей сокровенной внутренней сути.
1
13 марта
Похоже, что-то в моей жизни изменилось. Но что именно, сам еще не знаю, и это беспокоит. Может быть, о н о началось давно, а ч у в с т в о в а т ь стал только
теперь — не знаю. Или нервы мои настолько сдали, нет порядка в мыслях, забываю то, о чем только что думал… И в дневнике — есть записи от 3 марта, а следующие, от 4, 5 и 6-го, почему-то отсутствуют. Только с 7 марта они снова продолжаются. А что делал в пропущенные дни, — хоть убей не помню. О провалах памяти я слышал и раньше. Но с чем это связано — мне не ведомо.
Так ведь и происходит: чем дольше тянется жизнь, тем больше во мгле забвения исчезают люди, встречи, события. Уходят навсегда, словно и не было. И даже то, чему ты придавал когда-то большое значение, проваливается в небытие, забываются даже имена людей, близких в детстве, в юности. Не можешь припомнить старой дружбы; смутно, словно во сне, различаешь своим утомленным внутренним зрением размытые лица тех, с которыми рядом прошли многие дни жизни, учебы, работы. И воистину жизнь наша как вода, которая бесследно уходит в песок.
Но вдруг всплывает из глубины памяти какая-нибудь мелкая штучка, нечто такое незначительное, чему ты не придавал никакого значения. Похоже на то, что память человеческая живет по своим законам, у нее своя система ценностей.
Спросишь у врача, отчего такие провалы памяти, — ответит, что от переутомления. Можно и так посчитать, и врач будет прав. Переутомиться жизнью — разве это не резонно? Ведь есть отчего и переутомиться. На белом свете чего только не приходится испытывать, узнавать. Нужного тебе и вовсе не нужного. Приятного и гадкого. Примитивно простого и досадно невнятного. Задумаешься обо всем этом — и теряешься, словно путник, оказавшийся на перепутье дорог. Непостижимы тайны бытия. И кому пожаловаться на великую безответность мира? На кого обижаться? На Бога? На человека?
С Бога взятки гладки. С одной стороны, Он сотворил мир, людей в нем, напутствовал их на милосердие, веру и добро. Что еще нужно? Но, с другой стороны, как не сострадать человеку, который действует по Божьему велению, а последствия расхлебывает только сам.
И Добро, и Зло — о, это умелые спорщики! Вряд ли кого-нибудь из их представителей ты сможешь в чем-либо переубедить. Каждый выступит во всеоружии самых веских доводов и глубочайших аргументов. И каждый из них выстраивает внутри великолепного Дома Господня свой маленький шалашик и удобно в нем располагается, провозглашая собственный рай в шалаше.
Но человеку, втиснутому в маленький шалаш, — как выпрямиться во весь свой рост? Согнутый и пригнетенный, я чувствую свое постоянное унижение, причины которого и названия не знаю. Маленькое, скверное, шалашовое унижение!
И под этим гнетом все, что навязано мне умными спорщиками, Добром и Злом, закрывает от меня великолепие божьего мира: игру солнечного света, прелесть природы, душистый настой трав в весеннем воздухе. Головная боль гасит волнение сердца. Погружение в шалашовый мир бесплодного умствования лишает меня остатков радости. Зачем мне все это?
“Наш бренный мир для мыслящих — тюрьма…”?
2
15 марта
Говорят, человек притерпится и к аду дня за три. Возможно, что так. И на самом деле — привыкнуть к муке жизни просто необходимо, иначе как существовать на этом свете? Но привычка ко греху, лжи, несправедливости и жестокости — благо ли для нас?
Мы, кажется, уже не обращаем внимания на то, что ежедневно в газетах публикуют о чудовищных мерзостях, творимых людьми, потерявшими облик человеческий. Чьи души смердят, сгнив заживо. Но еще больше меня пугает то, что рядом живут другие люди, не испытывая к этому особенного отвращения. Неужели в силу привычки? Или это то же самое, что и неразумие зеленых юнцов, которые ради жуткой забавы, доказывая друг другу свое бесстрашие, подбегают и трогают руками человеческий труп? Не ведают юные святотатцы, что творят, потому и безвинны?
Я давно перестал читать газеты. Открой любую, а там черным по белому:
Кто-то изнасиловал и убил свою мать.
Другой изнасиловал и убил свою дочь.
Та убила и выбросила на помойку свое новорожденное дитя.
Миллионерша вышла замуж за своего сына.
Маньяк убивал людей и поедал их мясо.
Мужчина официально женился на мужчине.
Некрофил совокуплялся с мертвецами.
Вот такие у нас делишки. По всему свету. Во всех краях матушки-земли, густо населенной человеками.
И я больше не могу — меня выворачивает от всего этого. Будто наглотался тухлятины. От омерзения в жилах стынет кровь, словно я провалился в яму уличного сортира. И нет возможности отмыться от дерьма!
А мирные граждане, что рядом со мной, словно ничего не замечают, живут себе спокойно. Как будто посвящены в некое высшее знание, обладают философским камнем, превращающим все это дерьмо в хлеб насущный. И, владеющие тайной мудростью, готовы узаконить всю эту мировую мерзопакость.
Известны древние сказки про дракона, который требовал время от времени человеческих жертвоприношений. И драконьим подданным деваться было некуда — выбирали самую красивую девушку, чтобы чудовище осталось довольным, и скармливали ему. Тем самым на какое-то время обретали для себя покой и безопасность.
Похоже, что и поныне вселенское чудище довлеет над человечеством, потрясает его кровавыми войнами, грозными тайфунами и землетрясениями, насылает эпидемии страшных болезней, голодные моры, собирая с человеческого рода свою безжалостную дань. Но, словно не довольствуясь всем этим, дракон вселенский требует, чтобы принесена была ему в жертву сама человеческая духовность.
Прав Бальзак, заметивший: “На земле ничто не осуществляется в такой полной мере, как несчастье человеческое”.
Ну да, в газетах охотно сообщается о надвигающихся ядерных, экологических, космических катастрофах, предвещают даже о возможности нового мирового
потопа — причем все это преподносят не в виде дешевых сенсаций, а как вполне достоверные научные прогнозы. Точное время глобальной беды, как правило, не указывается. Так для чего нам все эти лишающие покоя предсказания?
Конечно, вполне можно предположить, что когда-нибудь солнце потухнет, жизнь человеческая на земле исчезнет, словно бы ее и не было, и высокая мыслительность человеческая, чудесное дитя мироздания, канет в Лету, унеся с собой в хаос небытия свои радости и страдания, надежду и отчаяние, все то, что придавало смысл и украсило Вселенную разумной нравственностью. Однако как смириться с тем, что собранная тысячелетиями томительного ожидания и долготерпения, — капля за каплей, — доброта человеческая, милосердие, сострадание к чужой боли, любовь и самопожертвование исчезнут во тьме первозданного хаоса? Все это уйдет в пустоту холодного космоса?
Впрочем, сколько бы ты ни ломал голову над этим, ничто в мире не изменится. И газеты зря суетятся, растрезвонивая о том же самом, все о том же самом…
Одному лишь Богу известно, каким будет конец человечества. И когда он настанет. И по какой причине произойдет. Может быть, действительно повторится история с Ноем — будет всемирный потоп. А возможно, ничего такого не повторится. Что-нибудь другое нагрянет — и жизнь начнется сызнова от ничтожных бактерий. И вновь понадобятся миллиарды лет, чтобы появился человек с его высоким разумом.
И все же, если этому миру суждено погибнуть и он доживает свои последние
дни — о, как хотелось бы уйти из него в огне космической катастрофы или унесенным великой горой водяного вала, но сохранив в душе своей хоть остатки того высокого человеческого достоинства и уважение к самому себе. А не быть стертым с лица Земли как ненужный, мерзкий биологический слизняк, изживший себя изнутри, опустошенный, истлевший от смрадных миазмов собственных грехов.
3
25 марта
Говорят — болезни тела от дурной пищи. От мрачных мыслей — болезнь души. Может быть, и так. Что бы там ни было — но я уже седьмой день в больнице, обнесенной высоким бетонным забором. Маленькая одноместная палата, приют для многих и многих, пребывавших ранее здесь, служит моим прибежищем. Оно выглядит столь же невзрачно и убого, как и казенная одежда, в которую меня вырядили. Весь вид на божий мир отгораживает стена многоэтажного здания, и только справа, в конце этого дома и перед торцом следующего, узкой полосой светится кусочек вольного неба. И там, очень далеко, можно различить макушку горной вершины.
Зарекся, было, — чтобы не тревожить душу о безвозвратно уходящих днях, — забыть про дневник и не брать в руки перо. Но сегодня не выдержал, и тому есть особенная причина. Довольно странный, необъяснимый случай заставил меня вновь обратиться к своим записям.
Утром, собираясь принять лекарство, я протянул руку к стакану с водой на тумбочке и вдруг увидел сложенный вчетверо лист бумаги.
Никогда не забыть мне этот момент… Лист желтоватой дешевой бумаги. Неразборчивая роспись на ней. В почерке — что-то знакомое, словно принадлежит человеку, которого я знал. Но уже не вспомнить, кто это… С непонятым страхом, будто опасаясь взрывного устройства, я развернул бумагу и стал читать:
“Мой незнакомый друг! Во-первых, извините! Я без вашего ведома читал ваш дневник. Но прочтение сего невольно заставило меня взяться за это письмо. Вы меня буквально принудили — побудили к самым глубоким размышлениям, к внутреннему диалогу с вами. Еще раз прошу прощения, что без вашего разрешения посмел залезть в ваши бумаги.
Но к делу! Нетрудно понять, что вы отважно вознамерились заняться весьма рискованным делом, которое называется на языке скептиков поисками смысла жизни. Почему “на языке скептиков”? Да потому, что дело это на самом деле очень рискованное, и неблагодарное, и безнадежное… Впрочем, не хочу вас сразу же огорчать, а, наоборот, — пожелаю самого доброго и, главное, безопасного путешествия в грандиозный мир духа, где ждут вас весьма нелегкие испытания. Удачи вам, мой отважный друг!
На мой взгляд, существующее устойчивое мнение о том, что человеческая жизнь представляет собой вековечную борьбу Добра и Зла, отнюдь не бесспорно. Хотя бы и потому, что эти начала разделить друг от друга, расплести их, как аркан, и разложить по разным сторонам невозможно. Столь же невозможно, как и выхватить любого из уличной толпы и выявить доподлинно, сколько в нем содержится “хорошего” и сколько “плохого”. Такое представление о человеке, согласитесь, было бы наивно и вовсе не истинно. Для врагов он мерзавец, для любящей жены — дорогой и бесценный, для друзей — симпатяга и самый добрый малый. Так каков же он на самом деле? А ведь даже любовь и ненависть избирательны по отношению к человеку не по признакам того, насколько он ближе к добру или злу. То есть в человеке мы принимаем не одно только хорошее и не отрицаем в нем все только плохое. Сколько угодно примеров, когда “хороший” дружит с “плохим”, добрый человек со злодеем, — и, наоборот, когда два вполне порядочных, добродетельных человека смертельно враждуют друг с другом. Значит, жизнь — это не только противоборство Добра и Зла, но и столкновение добра с добром, и зла со злом. Итак, мы вынуждены признать, что Добро и Зло суть понятия условные, субъективные, для разных людей совершенно противоположные. Однако это всего лишь незначительная часть поставленной мною проблемы.
Самое же главное в том, что пресловутые Добро и Зло — как сиамские близнецы, неразрывно срослись между собою и не могут существовать один без другого.
Есть, вы знаете, в китайской философии понятия Инь и Ян, светлое и темное начала, небо и земля, верх и низ. И есть понятие цикличности, когда со временем одно переходит в другое. На круговращении этих переходов и стоит мир, и если перевести эту философию в наш человеческий, житейский ряд, то получается следующее.
Считается, что вода — основа жизни. Чтобы поливать сады, орошать поля и пастбища, люди возводят плотины, устраивают водохранилища — накапливают воду для использования ее во благо себе. В этом случае она проявляется как созидательное начало Я н.
Но та же самая вода в пору весеннего разлива рек сносит плотины, смывает дома и уничтожает на своем пути все живое: те же сады и поля, диких и домашних животных, людей. И тут уже, достигнув критического момента, благая стихия превращается в разрушительную силу и выступает в противоположном качестве — И н ь.
Но постепенно бурное половодье смиряется, успокаивается, реки уходят обратно в свои прежние берега, и живительная вода снова становится благом для людей. Однако надо подождать следующей весны, когда сила Я н вновь может обернуться губительным началом И н ь. И так — из года в год в бесконечном круговороте времен. А сама природная стихия, столь изменчиво предстающая то добром, то злом для жизни, одна и та же — вода. Все та же самая вода!
Какой же следует отсюда вывод? Не из одного и того же вещества состоят эти наши кажущиеся разными — Добро и Зло? И возможно ли их разделить, разложить по разным сосудам? И насколько это необходимо? Подумайте как следует об этом.
Мой незнакомый друг! Не кажется ли, что мы еще о многом можем с вами поговорить? Считайте, что мое письмо — это всего лишь начало разговора. Было бы очень приятно и полезно сойтись поближе и поделиться своим сокровенным… Раскроем души друг другу! И пусть в этой унылой жизни заведется у нас маленькая тайна. Решитесь написать мне ответ — положите свое письмо в нижний ящик стола, что стоит в коридоре.
Ваш неизвестный сверстник”.
Удивленный и немного встревоженный, — не знаю чем, — я еще раз перечитал письмо от начала до конца. И, словно холодная струя, проник в мое сердце некий страх. За мною следят? Кто-то бесцеремонно читает мой дневник? Каким образом письмо попало ко мне в палату? Ведь никто, кроме медсестры, не входил ко мне. Значит, в мое отсутствие кто-то заглядывает сюда? Но если я кого-то интересую, то зачем эта слежка? Мог бы прийти открыто и познакомиться. Нет же — секреты какие-то, таинственное письмо…
В тревоге расхаживаю по палате, не чуя ног под собой. Будто плыву по воздуху, как во сне. Но — спокойно! Спокойно. Все обдумать. Взвесить. Пусть будет так. Мало ли какие бывают причуды у людей. И не забывай, что ты в психиатрической лечебнице. Тут чудаков разных хватает…
Успокоив себя подобным образом, я решил не придавать большого значения происшествию. Не стоит волнений… В 11 часов сходил на занятие по аутотренингу. Сеанс проводила молоденькая белолицая девушка, которую я раньше не видел. Очень приятная. Когда говорит, верхняя губа изгибается в милой ужимке. И серьезная вроде, и улыбается в то же время. Зубы жемчужные. Взгляд лучистый, светлый, ты словно омываешься в этих лучах, когда она задерживает взгляд на тебе.
— Вы расслабились… вас охватило приятное чувство блаженства… вы словно погружаетесь в легкий сон… вы погружаетесь в сон… погружаетесь в сон…— произносят эти улыбчиво-серьезные губы. Подключается музыка, вначале тихая, издалека, затем все более звучная, нарастающая, словно неземная, убаюкивающая — и уносящая в иные пределы, где нет места нашим тревожным человеческим чувствам. И только т а м начинаешь ощущать, освободившись от всей этой бренности бытия, что такое бесконечность, беспредельность, свобода…
И вот ты сидишь на мягком, зыбком берегу лазурного озера, а над тобой развернулась широкая многоцветная радуга. Позади тебя, обнимая душистыми запахами свежих трав, раскинулась зеленая равнина, цветущий джайляу, и дух теплой зелени щекочет твои ноздри. Кто-то издали идет к тебе, призывно взмахивает руками над головою, — приближается несущий тебе счастье, вот уже совсем близко, почти рядом, можно коснуться его рукой…
— Теперь просыпайтесь…— раздался вдруг голос, словно просочившись сквозь длинный резиновый шланг.— Вы уже проснулись… вы наполнены бодростью… ваше тело стало легким, как воздух, ваши мышцы наполнились упругой силой, глаза полны блеска, вы готовы взлететь… Просыпайтесь! Просыпайтесь скорей!
Неохотно открываю глаза, зеваю и потягиваюсь и вижу перед собою девушку-психотерапевта с улыбчивыми глазами, которая смотрит на меня как на маленького ребенка. Кажется, готова погладить по голове.
— Очень хорошо! Молодцом!— бодро произносит она, и непонятно мне: то ли она хвалит нас, уснувших на сеансе, то ли самое себя, успешно завершившую урок аутотренинга.
Поначалу мне было не по себе, как человеку, сконфуженному тем, что кое-какие интимные тайны его души стали доступны посторонним. Я даже стал потихоньку озираться, подозрительно вглядываясь в соседей, но тут же и успокоился. Все, так же как и я, выходили из транса, зевая и потягиваясь, вид имели несколько смущенный. Значит, не один я оказался в таком положении. Ладно… Окончательно придя в себя, я поднялся с кресла и лениво побрел в палату.
4
26 марта
Что-то неблагополучно со мною. Ночью видел нехороший сон. Иду по темному коридору, лампочки не горят. На пути всякий хлам, ящики какие-то, железяки торчат. Продвигаюсь на ощупь. Похоже, куда-то спешу, стараюсь идти быстро. И внезапно чем-то острым полоснуло меня по шее. Едва успел приметить, что это мог быть кинжал, замурованный рукоятью в стену. Никакой боли я вроде не ощутил, но заметил, что голова стала мотаться из стороны в сторону, и машинально ухватился за нее рукой. Оказалось, что шея перерублена почти полностью, и голова держится на одной только полоске кожи. Ощущение было отвратительным. Далее пришлось продвигаться вперед, одной рукой прижимая голову с макушки, а другую вытянув, как слепец, и прощупывая стену. Идти надо очень осторожно, чтобы ненароком не споткнуться, не то голова свалится с плеч и укатится в темноту. Попробуй найди ее потом. А коридор тянется бесконечно. Неужели я обречен вечно брести по нему — и в таком положении? Беда!.. Но выхожу наконец в какое-то просторное помещение. Похоже на холл гостиницы. Потолок высокий, светло. Кругом полно народу. Осторожно присел в кресло. И, решившись, рывком оторвал голову напрочь. Отложил ее на соседнее кресло. Проходящие мимо люди удивленно косятся в мою сторону. Меня охватывает дикий стыд, я подбираю какую-то газету и быстро накрываю голову. “Какой конфуз! — думаю. — Как теперь выпутываться? Куда спрятать эту голову?”
Кажется, мне надо было куда-то спешить. А теперь что делать? Без головы-то… Я осторожно приподнимаю газетный краешек и вижу — вижу! — что она лежит на месте. Надо бы от нее скорее избавиться… Так и мучаюсь, сидя на месте, — пока не просыпаюсь. Некоторое время лежу, охваченный ужасом. Сердце бешено колотится. Наконец что-то начинаю соображать и думаю: как это я мог видеть свою голову, если она была оторвана и лежала в стороне? Да при этом еще и думал о чем-то. Чем смотрел, какою это г о л о в о ю я думал? Абсурд полный. Но ведь все происходило так явно, отчетливо! Помню каждое ощущение.
После долго не мог уснуть. Полумгла палаты и жиденький свет с улицы, смешиваясь, создавали вокруг вязкий раствор бредовой тревоги. Но прополз сквозь завесу неживого света вполне настоящий, знобкий, колючий сквознячок, найдя какую-то неведомую щель в моем крепко запертом больничном каземате…
Кошмар оказался прилипчив, как надоедливая муха, которую никак не отогнать. Стоило только закрыть глаза, как тут же возникала в них запрокинутая на кресле голова с клочьями красного мяса на месте отсеченной шеи.
5
27 марта
Что может быть страшнее, когда человек начинает бояться самого себя? Твой внутренний мир становится дик и непонятен, как жуткий лес, в котором ты заблудился. Охватывает панический страх, что тебе уже никогда не выбраться из него. И вдруг ты чувствуешь, что тебя уже нет, и это кто-то другой блуждает в дебрях дремучего леса. Ты стал чужим, посторонним по отношению к самому себе.
И однажды, словно мышь, ты испуганно выбегаешь из норки собственной души и с робким изумлением взираешь на мир внешний.
И какой бы на первый взгляд ни представилась жуткой наша жизнь, но есть, есть в ней что-то утешительное для нас. Смотрите — это солнце! А вот и толпы людей, таких же, как и я. Мы суетимся, бежим куда-то, и нас сопровождает музыка бытия — многозвучие этого единственного для нас мира, в котором и бытуют все наши желания, страсти, надежды. И постепенно возвращается к тебе естественное чувство жизни, и представляется уже, что есть в ней и цель, и разумное начало, и причинность всего происходящего в ней.
А сейчас моя первоочередная задача — найти того человека, который написал мне странное письмо. Необходимо прекратить эту игру в мнимую таинственность. Для чего нужно ему затевать подобные жмурки? Словно разведчик во вражеском стане, я крадусь по двору больницы и пристально, изучающе вглядываюсь в каждого, кто попадается мне навстречу. Я уверен, что стоит только заглянуть е м у в глаза, как тотчас же он будет мною узнан.
Должен сказать, что во время поисков своего таинственного сверстника я сделал для себя следующее открытие. Мы проживаем жизнь, весьма поверхностно относясь к ней, и мало что знаем о людях. Ведь пока я только вглядывался в сумасшедших на нашем больничном дворике, которых видел каждый божий день, и то обнаружил столько разнообразных типов! А ведь раньше они казались мне все одинаковыми, все на одно лицо.
Вот этот рыжеватый, с жиденькими волосами, раньше казавшийся мне угрюмым молчуном, на самом-то деле был великим охотником поговорить о своей родословной. При знакомстве, прежде чем представиться, назвать свое имя, он ухватил меня за рукав и стал сыпать именами своих предков, хвастаться их великими подвигами, пространно рассказывать о том, кто из них во времена оны ездил к самому русскому царю, а кто стал выдающимся ученым. Достал меня своей болтовней основательно! Едва до нервного срыва не довел.
А лысый толстяк, старательно прилизывающий жалкие остатки волос с висков на плешивую макушку, при каждой встрече угрожающе надвигался на меня и неизменно разражался тирадой: “ Эй, братишка, да знаешь ли ты, кто я? Не знаешь? Да в этой стране нет такого казаха, который не знал бы меня. Сам-то откуда взялся такой?”
Был еще один чудик — но это вовсе тяжелый случай. Говорил, что он Иисус Христос и спустился с небес, чтобы навести порядок на земле. Но злые люди, испугавшись, упрятали его в больницу. И организатором этого преступления является ООН, не желающая потерять свое влияние в мире. В общем, бедняга, нес несусветную, жалкую чушь.
Тем не менее над скорбным нашим домом небо становится по-весеннему светлее. Хотя порой и задувает влажный, как дыхание больного, резкий ветер, пробирающий до костей. И в тени все еще властвует нешуточный холод.
Однажды перед самым обедом во дворе произошла драка. Здоровенный бородатый мужик внезапно набросился на длинноволосого парня и давай его мутузить пудовыми кулаками. С трудом удалось растащить их. По-разному объясняли свидетели причину возникшей драки. Версия медсестры: бородатого верзилу взбесило то, что главврач больницы, проходя по двору, остановился и поздоровался за руку с длинноволосым. Дождавшись, когда доктор уйдет, бородач накинулся на молоденького больного, грозно прорычав: “Почему с тобой поздоровался, а со мной нет?”
Когда насмотришься на все этакое, то невольно задумаешься: а чем же отличается жизнь там, за бетонным забором, от нашей, во дворе этой психушки? Пожалуй, ничем. Те же тщеславие, гордыня, ревность, нетерпимость.
После обеда сходил на осмотр к лечащему врачу. Маленький очкастый мужик сидел на стуле прямо, ровненько, словно вбитый гвоздь. Голова откинута, сквозь стекла очков смотрит с прищуром, глаза страдальческие, как будто что-то у него болит. Но спрашивает все по делу, видать, неплохой специалист. Измерил мне давление, прослушал сердце, легкие. После чего заговорил “про жизнь”. Спрашивал, что я делал до больницы. Было похоже, что ему все наскучило и он ищет подходящего собеседника. Поговорили даже о всяких мелочах больничной жизни. О том, что прошлой ночью отключили горячую воду, что погода неустойчива…
Далее разговор перешел на медицинскую тему. Целую лекцию прочитал по психопатологии. Особо сосредоточился на раздвоении личности. Привел пример. Живет человек, добрый семьянин, хороший работник. Но это днем. А ночью, после двенадцати часов, превращается в опасного маньяка. Убивает людей, насилует женщин. Еще пример — был известен некий летчик, уважаемый человек, который на протяжении нескольких лет заманивал и насиловал малолетних девочек, потом душил их. Был пойман на месте преступления после совершения очередного убийства. И кто бы мог заподозрить, что человек такой элитной профессии, командир авиалайнера, мог вести еще одну, потаенную, гнусную жизнь, полную самых страшных преступлений. И таким примерам несть числа. Выходит, что возникновение в человеке второй личности, столь резко отличающейся от первой по уровню и качеству жизненной установки, есть не что иное, как проявление глубокой патологии его психики.
Но лично я предрасположен думать, что в наше время, когда столь неразличимо перемешалось нормальное и выходящее за пределы нормального, совершенно невозможно определить границу между болезнью и здоровьем. Рождается, допустим, шестипалый ребенок — это считается патологией. А когда предают пламенную любовь или кровное родство, или дружбу — это называется не проявлением патологии, а обыденной жизненной практикой. Выходит, мы привыкли к этой несуразице. Иначе какая патология может быть хуже, чем предавать свои нравственные ценности?
Сегодняшняя нравственная ситуация: исступленное себялюбие, животный эгоизм, звериная жестокость, бесовская завистливость, бездушие, бессердечие, хвастовство и бахвальство сильных мира сего — разве это не патология?
Встретишь ли сегодня человека, который хотел бы избавиться от своих пороков, будь у него их больше, чем волос на голове? Останови на улице хоть сто человек и разговори каждого — все они представят себя чуть ли не ангелами. И всякого обижают, обманывают или жестоко преследуют. Тогда кто их преследователи и где они?
6
31 марта
Сегодня опять подкинули письмо. Хотя и заклялся не заглядывать в нижний ящик стола, стоявший в коридоре, но не выдержал — сунул руку туда и… Наверное, я из тех, кто упорно ищет себе погибели. Что-то безотчетное, зверски настойчивое гнало с самого утра туда. Я вначале сопротивлялся… Но к полудню так и ринулся по коридору к столу. И вот стою, весь обмякший, словно полузадушенный зверек, попавший в петлю-удавку. В руке моей — письмо.
Признаться, я очень боюсь этих писем. Они для меня — как вызов на смертельный поединок. Не хочу я никакого поединка. Не было бы этого последнего письма — выпала бы хоть небольшая передышка в битве с той темной силой, с которой я постоянно борюсь и которую мне трудно одолеть. Я так желал этой передышки. Набрался бы душевных сил для противостояния. Но невидимый противник сделал коварный выпад. Вот оно, второе письмо…
“Незнакомый сверстник! Я не дождался вашего ответа, поэтому вынужден был написать нижеследующее письмо. Еще раз прошу извинить меня, что без вашего ведома осмелился читать дневник.
Из него для меня стало ясным, что вы однобоко, так сказать, верите только в добро человеческое и не верите в зло. А, по-моему, истинным и справедливым было бы верить и в то, и в другое. Неужели не видите, что наш мир держится на этих двух китах? Если телегу жизни тянут за две оглобли, одна из них непременно есть зло. Но у него не такая, как Вы полагаете, исключительно зловредная суть, приносящая людям одни лишь неприятности. Возьмите, к примеру, смерть. Ее, безо всяких сомнений, причисляют к разряду абсолютного зла. Но подумайте, мой друг, что была бы наша жизнь, если не было бы смерти. Если бы не умирали старые и больные, не прерывалась жизнь злодеев, преступников, лютых тиранов, грозящих несчастьем всему человечеству?.. Какой на земле устроился бы страшный ад! Да ведь только наличием смерти и благодаря действенности смерти крутится маховик “вечного двигателя” жизни, поддерживается ее обновление.
И наконец — если бы у людей не было воли к убийству, то как они защищали бы себя от кровожадных двуногих хищников? Вот мы боимся смертельного яда змеи, — но сколько же спасительных для нашего здоровья лекарств изготавливается из того же змеиного яда! Так что, теперь извольте сказать мне: яд змеи — это “хорошо” или “плохо”? Нельзя, мой друг, навешивать на любую вещь только один из этих ярлыков. Сие будет неверно и неумно. Давать качество добра или зла мы намерены лишь в том случае, если то или иное явление мира несет пользу или вред при соприкосновении с нами. В чистоте же, без вмешательства нашего своекорыстия, и то и другое не существует, друг мой.
Теперь о лжи и обмане. У порядочных людей ложь не в чести, это мы знаем. Но если бы она, Ложь, могла заговорить, то мы услышали бы следующее: “Эй, дорогие мои! А не благодаря ли мне вы все еще живы-здоровы и чувствуете себя столь самоуверенно? Если бы вы всегда говорили правду и одну только правду — да вы все давно уже перегрызли бы глотки друг другу! Сколько раз вы спасались благодаря только мне и сколько еще будете спасаться мною! Да вы без меня и дня не проживете!” Вот так-то, мой незнакомый друг. Скажи свое слово госпожа Ложь, вам нечего было бы возразить ей. Потому что то, что вы могли бы услышать от Лжи, — это и есть сущая правда. И еще в своем дневнике вы часто упоминаете о порядочности и чистоте. Расскажу специально для вас одну историйку, услышанную от знакомого человека.
Некая интеллигентная и недурная собою дамочка наставила мужу рога. Но вот незадача — бедняжка заразилась венерической болезнью. Не станем особенно отвлекаться на подробности, на прописную мораль, лишь скажем, что факты супружеской неверности в наши времена стали довольно обыденными. И может быть, пойди эта неверная особа самым простым, обычным путем, то есть все скрыла бы от всех и втайне прошла соответствующий курс лечения, то вылечилась бы и на том история благополучно завершилась. Сегодня подобный выход из такой щекотливой ситуации вполне доступен и легко осуществим. Однако, тяжко переживая свое положение, дама сочла себя недостойной своего супруга, которого опозорила, взяла да и повесилась. В итоге без жены и без матери остались — ее муж и ребенок. Вот так-то, дорогой… Обманутый супруг сильно горевал. И знаете что? Больше всего убивала его чудовищная ошибка покойной супруги, которая считала мужа самым чистым на свете человеком, перед кем невозможно было искупить свою вину, и оставалось только одно — повеситься. А ведь муж любил ее настоящей большой любовью и способен был все простить. И за собою он знал кое-какие грешки, поэтому образцом чистоты себя никак не мог считать. К чему я клоню? Да ведь можно было жить счастливо со всей этой житейской неудобицей, с обывательскими недостатками — не стремясь вовсе к вершинам чистоты и порядочности. Теперь былого счастья не вернуть. Какое заблуждение! Какие предрассудки! Они-то и губят мир, калечат жизнь на земле. Чего мы добиваемся, отравляя свое сознание представлением о некой возвышенной чистоте, какой и не бывает в природе вещей.
Такова была история, мой незнакомый друг. Нравится она вам?
Чтобы достичь счастья, человек должен вначале четко уяснить для себя, кто он такой и что он такое? И как бы ему ни было неудобно, должен будет мужественно признать, что он — вовсе не святой, а самый обыкновенный смертный человек, рожденный во грехе, и, стало быть, изначально глубоко заражен пороками. Не признав смиренно всего этого, никто не будет избавлен от напрасных, глупых, безысходных мучений душевного самоистязания.
Вот думаю сейчас об этом, и грезится мне, что стоит лишь протянуть руку, как прилетит птица счастья и, громко хлопая крылами, сядет на эту ладонь. Надо только быть свободным от предрассудков чистоты и беспорочного целомудрия.
Что ж, от всей души желаю прислушаться к моим словам — и пусть птица счастья слетит к вам в руки.
Остаюсь Вашим доброжелателем и очень надеюсь на то, что вы все же отзоветесь письмом.
Ваш незнакомый приятель”.
Помню, когда я дочитывал последние строчки письма, листок мелко задрожал в моих руках. “Спокойнее…” — скомандовал я самому себе. Но буря возмущенных чувств не давала мне успокоиться. Беспорядочные мысли, словно охваченное паникой зверье при землетрясении, разбегались во все стороны, и сосредоточиться на чем-нибудь одном я никак не мог. Но, наконец, все-таки справился с собой, суматоха в голове постепенно улеглась. Попытался трезво вдуматься в содержание письма.
Однако тень неясного страха зависла на сердце, словно грозовая туча. Кто-то, похоже, основательно взялся за меня. Так и лезет в самую душу. Чего хочет? Поиздеваться надо мной?.. Или что-то задумал — темное, недоброе…
Вскоре я совсем успокоился и стал более внимательно вникать в содержание очередного послания незнакомца. И тут новое смятение охватило мою душу. Дело в том, что многое из письма не лишено было убедительности. Однако угроза таилась именно здесь. В мою душу был запущен зверь сомнения. Коварство его в смиренном обличье, с которым выступает он как вещатель истины. Но это не истина, это ложь, прикрытая оболочкой правды. И тут великая опасность таится. Самый отъявленный мерзавец тот, который хочет предстать в виде смиренного правдолюба. С таким справиться труднее всего.
И все же для меня очевидно, что главное направление он выбрал себе неверно. Если нужный объект находится на востоке, то человек, направляющийся на запад, сколько бы ни проявлял находчивости, изворотливости и упорства, никогда не обнаружит того места. А чтобы найти объект, необходимо сменить направление.
Разумеется, мне тоже известно, что всяк может быть и хорош, и плох в едином лице. Но это вовсе не служит доказательством нераздельности Добра и Зла. Эти два начала мы должны различать. И они всегда противоборствуют в нашем прекрасном и яростном мире.
Если лошадь пегая, ее масть состоит, скажем, из белого и черного цветов, разве понятие “пегое” исключает самостоятельное значение понятий “белое” и “черное”? Нет, разумеется. Просто в окрасе одного животного сочетаются два разных цвета. Так же с Добром и Злом. Как их ни перемешивай — в любой комбинации они не смогут слиться в одно неделимое, единое понятие.
Имеются в письме и другие лукавые, заковыристые мысли, которые любопытны не тем, что содержат в себе какую-нибудь глубокую истину, а своей скрытой, едкой парадоксальностью.
В пылающей войне разума за постижение Истины нет места для художества и украшательства. Сурова, жестока эта война. Тут нужна голая, неприкрытая правда без прикрас. А красота — не для войны. Она отвлекает от правды и, в сущности, враждебна ей. Красивый, но глупый человек. Красивая, но неверная жена. Красивые, но лживые слова… Сколько раз побеждала нас ложь, облачившись в одежды красоты. И сколько изящно скроенных ложных мыслей, как легкомысленный путеводитель, вводят людей в заблуждение.
P. S. Готфрид Бенн: “Гегель, Дарвин, Ницше — вот кто стал действительной причиной гибели многих людей. Слова преступнее любого убийства, за мысли расплачиваются герои и толпы”.
7
1 апреля
Нет уже сил — меня одолевают бесконечные подозрения. Каждый день строю догадки: кто, почему, каким образом, где прячется? Безответность порождает чувство отчаяния.
Какой скверный человек, этот мой “неизвестный сверстник”. Он всюду пролезает, шпионит за мной. Мне кажется, когда я читаю его письма, он следит за мной через какую-то неведомую мне щелку. Слишком уж он информирован обо мне, словно читает мои мысли, которые я даже не успеваю еще изложить в своих записях.
Я уже несколько поостыл в своем желании застукать, изобличить его. Пытаться перехитрить того, кто заведомо хитрее и изворотливей тебя, — совершенно пустая возня. Наверно, и сейчас он где-то поблизости. Очень возможно, что он в тесной связи или даже в сговоре с медсестрой, санитарками и даже самим лечащим врачом. Он знает все обо всем. Его нет нигде — и он повсюду. Нет, мне с ним не справиться.
Дни и ночи напролет я только и думаю о нем. Прошлой ночью приснился мне. Заявился, наконец. Точно в такой же больничной одежде, как и моя. Даже тапочки такие же. Стоит спиной ко мне и говорит:
— Ну, вот и встретились.
— Да. Вот и встретились,— повторил я его слова, как бы передразнивая его.
Хочу разглядеть его лицо, но никак не удается. Он все еще — лицом к стене. Делаю вид, что ничем не удивлен. Жду втайне, что он все же повернется. Первым не выдержит и, выждав паузу, шагнет навстречу мне. Нет — стоит, как истукан.
— Ну, довольно! Хватит играть в прятки!— мое терпение кончилось, и я протянул было руку, чтобы развернуть его за плечо.
Но что это? Рука моя отказала. Будто ее привязали к телу. Я делаю неимоверное усилие. Не получается! Она словно не моя. И тут вселенская тяжесть навалилась мне на грудь, стала душить… Я застонал — и сразу же проснулся. Весь в холодном поту. Кошмар ночного удушья настиг меня глухой ночью.
Захотелось вернуть сон, вновь вглядеться в н е г о, запомнить хоть какую-нибудь отличительную черточку на лице “незнакомого сверстника”. Но все напрасно. Я лежал в постели, крепко закрыв глаза, — и ничего больше не видел. А если бы что и увидел? Неужели же назавтра, встретив кого-нибудь во дворе, я схватил бы человека за отворот больничной куртки и закричал торжествующе: “ А-а! Так это тебя я разглядел во сне? Это был ты?! Не отпирайся!”
8
2 апреля
Я как охотник, который, преследуя зверя, сам заблудился в незнакомой степи. Что делать? — ума не приложу. Ночами не могу спать. Тупиковое положение доводит меня до депрессии. Утром встаю весь разбитый, в голове нехороший звон. Так не может продолжаться дальше. Я окончательно подавлен, готов капитулировать. Но как? И кому? Эта затяжная война нервов не для меня. Наконец не выдерживаю и решаюсь написать ответное письмо.
“Мой незнакомый сверстник!— начало такое же, как и в его письмах. — Смею надеяться, что вы простите меня за то, что не ответил сразу на ваши письма. Но все дело в том, что вопросы, которые вы поднимаете, мне давно известны, и на них я ответил самому себе тоже давно. Так что вступать в дискуссию с вами, показалось мне, нет никакой надобности. Уж извините. Я не любитель жарких дебатов, если по какому-нибудь поводу имею самые ясные представления. Тем более что многие из моих мыслей совпадают с вашими.
Однако впоследствии я обнаружил, что не во всем обстоит дело именно так. Многие ваши исходные позиции существенно отличаются от моих. Разумеется, это не имеет большого значения, ибо наивно полагать, что в нашем многолюдном мире все должны думать и поступать одинаковым образом. Но в то же время невозможно сидеть сложа руки, когда бесцеремонно задевают твои убеждения, пытаются развенчать их или извратить. И так я решился ответить вам.
Жизнь — это борьба. Простите за тривиальность. В этой борьбе человечество сначала принимало участие, как и все живое на земле, только физически, телесно, используя свою мускульную силу. Но потом изобрели всяческое оружие и стали истреблять друг друга намного успешнее, в массовом порядке. Теперь же, в наши дни, вступила в действие война умов, и она вспыхнула во всех краях земли, во всех пределах человечества. Это самая опасная война! От исхода ее зависит, сохранит ли человечество свое доброе начало или утратит его, побежденное духом зла. Если произойдет последнее и наступит эра всеобщего краха духовности — никому не будет спасения.
Вот эту войну, пока локальную, — один на один — вы, похоже, и объявили мне, уважаемый “незнакомый сверстник”! И я вынужден принять вызов.
А теперь перейдем к конкретному. Вот вы призываете меня верить в Зло так же, как верю я в Добро. Хитроумный маневр. Убеждая меня признать существование Зла, вы подводите меня к тому, чтобы я у в е р о в а л в него. Но дело в том, уважаемый, что я и на самом деле признаю существование зла человеческого — однако в е р у ю-то я в добро! Вера — это предпочтение, это выбор, это душевное слияние с тем, что ты видишь как высшую ценность. Достоевский сказал: “Где нет веры — там нет добра”. Так что же это такое — ваша вера в Зло, к которой вы меня призываете? Вы чего хотите? Чтобы и я стал верующим Зла? Хотите, чтобы я возжелал его торжества над Добром, а не наоборот?
Вот вы настойчиво повторяете мысль о том, чтобы не навешивать на всякую вещь в мире ярлыков “хорошо” или “плохо”, — подводите к тому, собственно говоря, чтобы не разделять доброго начала от злого. Но если человек не научился бы разделять одно от другого — чем же он отличался бы от животного? И само понятие Гуманизм — не есть ли результат этого человеческого свойства: уметь различать Добро от Зла? И законы человечности — не от этого ли умения?
Ведь она, человечность, и есть основной кодекс межчеловеческих отношений во все времена и у всех народов, уважаемый мой корреспондент! Без этого главного закона существования невозможно устройство жизни как человеческого общества, так и отдельного человека. Правда, немало среди нас таких, кто дерзко и откровенно нарушает этот кодекс, но мы должны благодарить Аллаха за то, что мир наш держится не на подобных людях.
Не могу признать удачной вашу философию смерти. Если речь идет о смерти естественной, которая приходит к человеку по завершении жизни, подаренной ему Богом, в качестве уступки места в жизни следующему поколению, то на такое “зло” человечество давно научилось реагировать с пониманием.
Но ведь бывает смерть вовсе и не такая. Она безжалостно отнимает у кого-нибудь единственного любимого человека, оборвав его жизнь на полпути. А какому-нибудь злодею и маньяку она отдает на глумление и погибель невинную жертву. Кровавому тирану, его злодейской клике, — во имя их торжества и безумного упоения своей властью смерть бросает в братскую могилу истории тысячи и тысячи насильственно умерщвленных людей… И все это многообразие н е с п р а в е д л и в ы х смертей никак не укладывается в вашу апологетику смерти. Которая направлена лишь на одно: чтобы навести сомнение на понятие Добра. И даже — цель далеко идущая!— чтобы убить само это понятие.
Ваше мнение о Лжи тоже звучит парадоксально. Да, в человеческой истории были времена, когда люди жили во лжи и выживали благодаря ей. Возможно, и сейчас немало таких людей. Но это не оттого, что ложь обладает этаким достоинством, а потому, что само общество основано на лжи. Если бы это было основанное на правде справедливое общество, то госпожа Ложь была бы тотчас разоблачена и она не посмела бы вести себя столь высокомерно и чванливо, как вы ее описываете.
В конце последнего письма вы привели душераздирающую историю женщины, которая повесилась из-за того, что изменила порядочному, верному, любящему ее мужу. А он далеко не был ангелом — бедная женщина оказалась жертвой своего заблуждения: она верила в существование нравственной чистоты. Но сей пример я восприемлю как ловкий софистический трюк. Как нечистую игру ума. Ведь сколько угодно можно привести примеров, когда после измены любимой жены как раз вешались мужья. Поэтому ваш вывод, что якобы причиной всех бед является нравственная чистота, которой нет в природе, не имеет под собой никакой почвы.
Ошибочно предполагать, что соотношение сил добра и зла равновелико. И что, мол, нужно стараться лишь сохранить это равновесие, тогда все будет в порядке. Ничего подобного! Никогда не может быть равновесия зла и добра. Ибо добро избирательно, несвободно в средствах. Один мудрый человек сказал: “Есть множество способов творить зло, а способ не творить зла только один, это — лишь не творить зло”. И все. Старайся делать хорошее, а плохое само по себе получится — безо всяких твоих стараний.
И последнее. Я далек от мысли что-то доказывать вам или, тем паче, поучать и наставлять на путь истинный. И все вышеизложенное в моем письме явилось лишь в качестве ответов в полемике, почти насильственно навязанной мне. В ваших взглядах на мир есть что-то, глубоко оскорбляющее мою душу, задевающее мои лучшие чувства. И мне очень тяжело даже просто обмениваться с вами мнениями и вовсе не хочется никакого сближения и дружеского общения. Поэтому советую вам найти для себя другого, более подходящего интеллектуального партнера, а меня прошу оставить в покое.
Незнакомец”.
9
3 апреля
Не мог даже предположить, что мой “незнакомый сверстник” так глубоко вгрызется мне в душу. Днем и ночью только и думаю о нем, словно о возлюбленной. Круглосуточное присутствие его я ощущаю всей шкурой своей, всеми нервами, и порою мне кажется, что я слышу близкий стук его сердца, ощущаю на затылке чужое дыхание. Продолжаю следить кое за кем из прогуливающихся по двору, но в этой слежке я лишь напрасно теряю время. Каждую ночь провожу в бессоннице, утром встаю полуживым.
А прошлой ночью я вдруг услышал звуки шагов. Они как-будто бы раздавались в коридоре, — но странное дело, приблизившись к двери моей палаты, не стали удаляться, а все шаркали и шаркали на месте. Я встал с кровати и осторожно выбрался в коридор. Там никого не оказалось. Шаги теперь звучали за окном, на улице. И я приник носом к стеклу. Но и снаружи я не заметил никого. Улица, слабо освещенная далеким светом, была пуста. Но стоило только мне отойти от окна, как шаги снова зазвучали. Порой их заглушал грохот проезжающей по улице машины. Но когда он стихал вдали, шарканье чьих-то осторожных ног вновь становилось слышным. И начинало замирать сердце от какого-то неясного, темного страха. Слышу ли я на самом деле или не слышу?— с великой тоской думал я, одиноко стоя в полутемном длинном коридоре больницы. Слышу или не слышу? Живу — не живу? Я — не я? И только бедное сердце со всей убедительностью жизни стучало в моей утлой груди. Мне захотелось немедленно на улицу, на свежий воздух, под звездное небо… Но двери отделений на каждом этаже на ночь были крепко заперты, ключи находились у дежурного врача.
Я вернулся в палату и снова лег в постель. Но стоило мне, жутко измученному, наконец чуть задремать, как невнятные шаги начинали приближаться, и я тут же просыпался.
10
7 апреля
Утром проснулся со смутным беспокойством, словно упустил очень важное для себя дело или опоздал то ли на самолет, то ли на поезд. Первое, что я увидел, приподняв голову с подушки, было письмо на тумбочке. Сердце мое екнуло. Страх зловещим огоньком пробегал по сосудам моего тела и, дымясь едким чадом, выпадал в опустошенную душу. Я судорожными движениями развернул листок. Хотелось убедиться, тот ли самый почерк. Да, тот самый. Приступая к чтению, я поймал себя на том, что, кроме страха, испытываю любопытство к содержанию письма.
“Разлюбезный незнакомец! Премного благодарен вам за ваш ответ. Я еще раз убедился в том, что вы человек традиционных гуманистических убеждений.
А ведь наша жизнь подобна великому, неоглядному базару, на котором каждый может найти все то, что ему необходимо. И только этой необходимостью определяются его потребности. Приходилось ли вам хотя бы раз покупать совершенно ненужную, бесполезную для вас вещь? Здесь-то и кроется самая главная интрига. Ведь согласитесь: если вам не нужно, чтобы менялись вековечные каноны и представления, зачем стремиться к чему-то новому? Но ведь не станете же вы отрицать, что всякое развитие, прогресс — невозможны без новаторства?
Охватывая взглядом всю мыслимую историю нашей цивилизации, невозможно прийти к выводу, что человечество хоть когда-нибудь было счастливо. Главные характеристики этой истории: бесконечные войны, голод, страшные эпидемии, природные катастрофы, человеческая нищета и насилие. Ко всему этому в наши дни добавились чисто техногенные бедствия: отравление воды, почвы и воздуха.
Но отвлечемся от глобальных обобщений и обратимся к судьбе отдельного человека. Возьмем хотя бы нас с вами. Счастливы ли мы? Лично о себе не берусь утверждать этого. Как я могу быть счастлив, видя вокруг столько насилия и несправедливости и будучи бессильным противостоять всему этому. Но оставим личные мотивы и подумаем: уже сколько веков мы верим в добро и справедливость — и тем не менее всегда убеждаемся в том, что наша вера, сталкиваясь с реальной жизнью, разбивается вдребезги, как глиняная игрушка? И все равно — тупо и безрассудно держимся своих старых убеждений. Говорят, слепой отчаянно цепляется за то, что попало ему в руки. Может быть, мы и есть слепцы, и слепота наша — духовная…
Нам нужна вера, и мы верили в мистическую силу огня и воды… не осталось стихии, которой бы мы не поклонялись. А сколько было у человечества богов! А пророков! Великих вождей и ораторов! И всем им верили. И что же? Облегчилась ли от этого наша печальная участь? Верьте в торжество Добра!— взывают к нам гуманисты. Сколько веков они нас обманывают? Наверное, столько же, сколько существует понятие гуманизма. Торжество это никак не наступает, вот незадача! Когда же, в каком веке это обреченное на успех Добро будет праздновать свою победу? По всей вероятности — никогда. И вы тоже знаете, мой друг: бывают у нас желания, которые не сбываются, как бы мы этого ни хотели. Возникает вполне закономерный вопрос: почему это невозможно? Да потому, что в пределах своего интеллектуального пространства человечество давно заблудилось. И неверно, с нарушениями строительных законов были возведены наши храмы Добра и Зла. Теперь остается только
одно — все это старье смахнуть с лица земли и заново, с чистого листа, построить новые представления о человечности, совести, справедливости.
“Величайшие эпохи наступают тогда, когда у нас появляется мужество переименовать все наше злое в наше лучшее”,— заметил как-то Ф.Ницше.
Стереотипы прежних дней, привычек и представлений не дают нам всмотреться в лицо истины. Известны многие имена, носители которых были когда-то преданы осуждению и казнены через сожжение, повешение, преданы позору, изгнаны на чужбину — а впоследствии признаны гениями и титанами человечества, некоторые даже причислены к лику святых. Сколько произведений художников и писателей в самых высокоцивилизованных странах были объявлены аморальными, разрушающими устои существующего общества — а впоследствии, с приходом новых поколений, признаны лучшими творениями человеческой культуры. Все это происходит из-за того, что мы находимся в плену предрассудков и консерватизма. Стоит нам избавиться от них, как тотчас же наше сознание озаряется вспышкой высокого разума и перед нами открывается ясный, отчетливо зримый простор новой жизни.
Итак, наше сознание нуждается в раскрепощении. Необходима духовная свобода. Не должно быть никакой преграды на ее пути. Только безграничная духовная свобода способна принести человеку подлинное счастье!
С уважением,
ваш незнакомый коллега”.
… Любое зерно добра или зла возникает на земле вначале как с л о в о. Потом прорастает делами, в которых содержится энергия в е р ы. Что же касается идеи, насквозь пронизывающей письмецо “незнакомца”, то она сравнима разве что… с ядерной бомбой, сброшенной в мир нашей духовности. Каковы будут последствия от взрыва и радиации такой бомбы, Бог весть.
Дальше не мог я спокойно размышлять. Нервы мои напряглись, как натянутые струны, вот-вот готовые лопнуть. Надвигался новый срыв. Уже не владея собой, я выскочил в коридор с криком:
— Да что это такое, в конце концов?! Черт побери! Кто его пускает в палату? По какому праву?!
На мой крик прибежала медсестра.
— Вы куда смотрите? Для чего вас тут поставили?— грубо заорал я на нее, не в силах сдержаться. — Кто он такой и почему вы позволяете входить посторонним в мою палату?
Медсестра, как могла, принялась успокаивать меня. Спросила, что случилось. Я же, дрожа от негодования, никак не мог вразумительно объяснить ей, в чем моя претензия, и только махал перед ее носом письмом, без конца повторяя: “Вот вам… Вот! Какие еще нужны доказательства?”.
В конце концов что-то стало доходить до нее.
— В мое дежурство никто к вам не заходил,— сказала она, глядя на меня с удивлением.
— Как же не заходил? Еще как заходил! Откуда же тогда это взялось? — возмущался я, потрясая письмом.
— Ну, хорошо, — произнесла медсестра примирительно, словно соглашаясь в чем-то со мной. — Вам надо сначала успокоиться. Немного отдохнуть. А потом мы во всем разберемся.
Сестра завела меня в палату и дала таблетку.
— Сегодня вам лучше не выходить на прогулку,— посоветовала она. — А вечером, если что-нибудь вас будет беспокоить, попросите дежурного врача, чтобы он вам сделал укол перед сном. Договорились?
— Вы меня извините,— заговорил я более спокойным тоном, дружески беря сестру за руку. — Я был рассержен, накричал на вас. Но, поверьте мне, все это происходит на самом деле. Я не в бреду. Я чувствую себя как загнанный зверь. В последнее время получаю письма от какого-то неизвестного человека. Он играет со мной в прятки: подбросит письмо, а сам не объявляется. Вот, полюбуйтесь — это последнее письмо. Я давно хочу его подловить, но все безуспешно.
Мои слова, кажется, произвели на нее должное впечатление. Она внимательно посмотрела на меня:
— Когда вы нашли это письмо?
— Да вот, только что.
— Только что? — испуганно воскликнула медсестра. — Вы знаете, я здесь работаю недавно… Не во всем еще разобралась… Но я буду иметь в виду вашу жалобу. А пока что прилягте, отдохните.
С тем и поспешила к выходу. Бесшумно и плотно прикрыла за собой дверь.
А я еще долго не мог успокоиться. Часам к одиннадцати пошел на аутотренинг. Однако глухая тревога настолько овладела мною, что ни милые губки и жемчужные зубки молоденькой врачихи, ни ее гипнотические заклинания, призывающие к душевному блаженству, ни убаюкивающая музыка не могли отвлечь и вывести меня из состояния подавленности.
И вот вечером сел я писать ответное письмо.
“Многоуважаемый незнакомец! Уже предостаточно времени мы с вами играем в жмурки. Дискутируем, не видя друг друга. Непоследовательно перескакиваем с одной темы на другую. Наваливаем в одну кучу все, что знаем, — с единственной целью доказать свою правоту. И если мы не определим параметров наших дискуссий и не установим правил корректного их ведения, нам с вами грозит опасность бесплодно проспорить всю оставшуюся жизнь.
Итак, вы утверждаете, что пройденный человечеством путь есть трагическое заблуждение, поскольку путеводная звезда, зовущая к добродетели, изначально была выбрана неверно. И отсюда, мол, понятия о добре и зле, любви и ненависти, чести и бесчестии были определены искаженно, а приоритеты установлены произвольно. Что же получается? Нам нужно отказаться от своих высоких идеалов и духовных устремлений? Конечно, вы не высказываетесь открыто и не применяете слово “отказаться”, однако все у вас сводится к этому.
А ведь люди оказались несчастны в своем мире не потому, что старательно соблюдали все нравственные законы, но как раз наоборот, — что нарушали их. Несчастны не потому, что святилища духа были выстроены по неверным расчетам, а в силу того, что мы сами осквернили их и не содержали в надлежащей чистоте.
Каждое живое существо на свете стремится к свободе, и человек тоже — кто с этим спорит. Свобода по-вашему — это избавление от всякого ограничения. Делай что хочешь — никто не должен тебе мешать. Но разве чувство долга перед другими людьми, милосердие, честность, совестливость — не должны ограничивать наши действия, сдерживая их в рамках нравственного закона? Вы хотели бы меня убедить в том, что свобода не признает никаких рамок— даже чести и достоинства. Так получается, человеческие поступки, не знающие границы, всяческое беззаконие и мошенничество, проституция, разбой и так далее — не что иное, как проявление безграничной свободы. Согласно этой логике, древнеримские цезари Нерон, Калигула и другие, дозволявшие себе любые гнусности разврата, крайнюю жестокость, кровожадность, бесстыдство и коварное предательство, — окажутся самыми свободными людьми в человеческой истории. Они-то и не признавали никаких нравственных и моральных ограничений: сожительствовали с собственными матерями, приводили в сенат своих любимых лошадей и тому подобное. Но существует поговорка: у собаки — хозяин, а у волка — Бог. На всех найдется управа. Все, преступившие границы дозволенного Богом, рано или поздно предстанут перед судом Истории.
Возможно, человечество спасла от гибельного разврата и духовного распада именно религия. И если ей не удалось окончательно победить Иблиса, беса соблазнов, то, по крайней мере, бес был изобличен и предан осуждению. Страх Божий отделил человека от животного — вы согласны с этим? И совокупляться с собственными дочерьми запретил людям закон шариата, а не закон беспредельной, разнузданной свободы личного произвола.
Но, если, как по-вашему, отделить свободу от реальной жизни и поклоняться ей, как идолу, то очень возможно, что мы вернемся к той сумасшедшей вакханалии.
Запертые в темницах нашего подсознания, охраняемые там, осужденные нравственным законом — вся низменная похоть, животная ненасытность порока, жестокость и подлость, неблагодарность и предательство — вся эта черная рать злого духа рвется на свободу и ждет часа, когда мы ослабеем, потеряем уверенность в себе, утратим бдительность. И если такое случится — каких же страшных монстров, серийных убийц и разбойников выпустим мы из зинданов нашего внутреннего мира!
Увидев на улице красивую женщину, ты испытываешь чувство соблазна. Понять можно. Человек — не ангел. Но немного выдержки! Возможно, она верная жена, такого как ты, добропорядочного человека. И заботливая мать таких же милых детей, как и твои. Такое представление о женщине разве совместимо с твоим похотливым влечением. Вот здесь-то ты обязан, проявив твердость, дать себе команду: “Стоп!”. Ибо свобода состоит в возможности делать все, что не приносит вреда другому. Если не сможешь остановиться, — окажешься рабом своих животных инстинктов.
Когда у великого Сократа спросили: “В чем твое отличие от царей?” — он ответил: “Они рабы своих страстей, а я — их повелитель”. Сократ во сто крат свободней этих царей-рабов.
Смысл и содержание жизни складывается из простых истин. Наша беда в том, что мы не восприемлем эту простоту. Нам, по собственной нашей прихоти, нравится выбирать самые замысловатые пути и на нем совершать разные немыслимые, ненужные подвиги и преодолевать всякие трудности. Скажем, кому неизвестно, как вредна привычка курить. От рака легких погибает больше людей, чем по какой-нибудь другой причине, вызывающей смерть не “прямую”, предназначенную по старости, а “боковую”, вызванную нашей глупостью, пороками или вредными привычками. И вот, чтобы победить рак, тратятся огромные национальные средства стран, работает мировая индустрия по борьбе с онкологией, в то время как проблема-то очень проста. Ну, вредно и опасно курить — так не кури! Если куришь — брось курить. Так нет же! Пустяковая проблема, решаемая простым усилием воли, превращается для человечества в неодолимую проблему номер один! Ну не чудовищно ли это? Маленькая букашка на глазах у нас превращается в громадного апокалиптического Зверя! (“Самые великие страдания люди доставляют себе из-за того, что игнорируют простые истины” — слова вашего любимого Ф.Ницше.) Вы же, наверное, полагаете, что для решения данной проблемы нужно ввести законом всеобщее обязательное курение — это исходя из логики и диалектики ваших рассуждений о свободном выборе человека. Он должен отказаться от всякой попытки борьбы со своей вредной привычкой — ибо это выглядит насилием над свободой воли любителей табака. Вы, таким образом, тайно добиваетесь только одного — чтобы человечек оставался жалким рабом своих желаний.
Свобода внутри человека, в его сознании. Сколько бы декларированных свобод ни предоставили бы “снаружи” человеку, но если он подлец и подхалим, все свободы для него бесполезны, поскольку он изначально был клейменным рабом с обрезанными ушами,— таким и останется вовек.
“Что такое свобода? Да это же чистая совесть!” — сказано Периандром Коринфским, мудрецом, жившим за семь веков до нашей эры.
Признайте — а ведь прекрасно сказано! Это значит, что свобода достигается только через духовное совершенство! Перед такой свободой и должно снять шапку и поклониться до земли.
Когда, в который век наступит победа Добра, не без ехидства задаетесь вы вопросом. Было бы глупо и наивно предполагать, что она означала бы полное искоренение Зла на Земле. Торжество Добра — там, где люди прочно осознают необходимость постоянно творить это Добро.
Необходимо ясно определить, что такое победа и поражение в этой постоянной, непреходящей борьбе. Об этом мы с вами еще не говорили. В обывательском сознании победа представляется как удачный, мощный удар боксера, пославшего соперника в нокаут. Или как ловкость гангстера из боевика, который успел первым выхватить оружие и расстрелять противника. То есть — погибшие считаются потерпевшими поражение. Однако поражение Иисуса Христа, убитого его врагами с невероятной жестокостью, не оказалось ли впоследствии величайшей победой для человечества? Да, бывают в этой жизни поражения, которые дороже победы.
Что может быть выше подвига встрепанной воробьихи, которая, желая защитить птенцов в гнезде, сама бросается в пасть громадной змее? Разве ее погибель — не величайшая победа? И она достойна нашего восхищения.
А что такое “подвиг”? Что такое “храбрость”? Неужели самые жестокие, способные к кровопролитию, признаются нами храбрыми, а их способность убивать расценивается нами как подвиг? Еще Абай с возмущением заметил: “Почему это все вредоносные злодеи считаются отчаянными храбрецами?” Неужели это так? Но в таком случае — что же остается на долю тех, кто способен к духовному подвигу? Например, победить самого себя — разве не то же самое, что совершить подвиг? Ведь самый грозный лев не способен повторить подвига воробьишки, у которого нашлась решимость броситься на заведомо более сильного и смертельно опасного врага. Наверное, то, чего не по силам совершить человеку, но он все-таки это совершает, — и можно назвать подвигом.
Ваши соображения основаны на том, что идеалы добра не совместимы с несовершенством людей и не соответствуют самой земной реальности, в которой нет ничего абсолютно совершенного. С последним я согласен, потому что несовершенство мира и является стимулом для его развития. А непрерывность жизни подчинена закономерности постоянного развития. Да, это так. Если было бы что-то, достигшее полного совершенства, то это выпало бы из бесконечной цепочки развития и потеряло жизненность. Вот и художники — стремясь к совершенству в своем творчестве, ясно отдают себе отчет в том, что оно недостижимо. Однако благодаря неистовой устремленности к этой цели им удается создать прекрасные произведения искусства.
Лишь стремясь найти способ излечения самых страшных болезней, идя на штурм самых неприступных крепостей и терпя поражения, достойные великих побед, ставя себе недостижимые цели духовного совершенства, человечество способно расширить горизонты своих возможностей.
Следовательно, несоответствие высших идеалов земной реальности — не есть их недостатки, а, наоборот, — их преимущества.
Всевышний наделил всех нас добрыми чувствами, хорошими задатками и прекрасными условиями для жизни, чтобы мы совершенствовали и улучшали этот мир. Но мы не смогли использовать благие дары Господа. Теперь, вместо того, чтобы искать причины ошибок в своем грешном безволии, слабости и непостоянстве, мы пытаемся разрушать созданное душой и совестью человека, хотим свести на нет всю духовность человечества.
Законы человеческого существования установлены самими людьми, следовательно, исполнение законов зависит от них самих. Правда, законы природы намного суровее человеческих, и многие из них прямо попирают наши высокие чувства, священные установления и нравственность. Но это вовсе не значит, что мы, будучи частью природы, должны подчиняться звериным законам существования.
В них нет и не может быть никаких нравственных норм — таких, как самопожертвование во имя Бога, во имя идеалов Любви. Нет и не может быть устремлений к духовному очищению через страдание. Представление о святости может быть только у человека и больше ни у каких земных существ. А если это так, зачем же нам с вами утверждать, что законы природы превыше человеческих и что только они истинны, а Богом данная духовность направлена лишь на то, чтобы определить, обнажить и подчеркнуть нашу безнадежную греховность? И тогда выходит, что мы отказываемся от нравственных принципов, подчиняемся животным инстинктам и, следуя природе своей, оправдываем пороки. А нравственность подвергаем сомнению и считаем, что надо бы ее подправить, но это удел не наших с вами грешных душ.
Итак, мы с вами устанавливаем новый порядок ценностей: что считалось дурным, теперь становится хорошим. Убить человека — это вполне нормально, потому что соответствует закону природы, по которому любое убийство никакому суду не подлежит.
И вот перед нами безграничная свобода! Делай что хочешь. Все нравственные оковы сброшены. Хочешь — предавайся разврату, продавай жену, торгуй совестью, глумись над всем чистым и непорочным, лги и мошенничай. Ибо все это — в природе вещей и является естественным правом каждого. Ты словно разбойник, вырвавшийся из темницы на свободу: режь, убивай, грабь. (Это и есть, видимо, ваша “птица счастья”, опустившаяся на протянутую руку!)
О, нет, мой незнакомый сверстник! Правила великой Жизни устанавливали не мы с вами. И нарушали их не сильные, а слабые. И невыносимы они для последних, а не для первых.
Да, кстати. Все преследуемые герои, сожженные на кострах, повешенные, как еретики, праведники и пророки, были осуждены на смерть не народом, а властью. Народ же спасал их от забвения и навсегда сохранял имена мучеников в своей памяти.
Прощайте”.
Спрятав письмо в условленное место, я вернулся в палату и, под впечатлением собственного послания, долго пролежал без сна.
Я стал вспоминать первое письмо незнакомца, в котором говорится о значениях “Ян” и “Инь”, ключевых понятиях китайской философии. Переход первого вида явлений во второй — и, наоборот, единство двух противоположных составляющих, — мне все это представляется ясным. Но почему два этих начала должны слиться и образовать что-то единое — причем каждое из них должно потерять свое самостоятельное значение? Почему белое должно обязательно перемешаться с черным, полезное с вредным, доброе со злым? Отбросив лукавую игру ума, нельзя называть вещами одного порядка огонь, скажем, разжигаемый в очаге для приготовления пищи, и губительное пламя пожара, в котором сгорает все нажитое добро человеческое? Хотя и в том и в другом случае действует процесс горения. Нет, это разные явления, хотя общим первоэлементом является огонь. Но кому тогда выгодно, чтобы столь разное наваливать на одну сковородку?
А выгодно это, черт бы их побрал, всяким нравственным уродам, духовным гермафродитам, скользким нравственным амфибиям, готовым пресмыкаться и служить сразу двум господам: лжи и правде. О, уроды мира сего всегда смотрят на жизнь недобрыми глазами, им хотелось бы отомстить всему миру за свое уродство.
И я обнаруживаю в своем тайном корреспонденте эти свойства. Словно безжалостный фанатик-террорист, он вынашивает планы, как бы ему взорвать общечеловеческий духовный храм, на возведение которого потрачено столько нравственных усилий. Он хочет, чтобы в одно мгновение были уничтожены результаты тысячелетних трудов человеческого духа. После чего нам пришлось бы, хотим мы того или нет, вернуться к звериному бездуховному существованию.
Духовному терроризму необходимо противостоять.
11
8 апреля
Одиночество — что это такое? И почему оно? Можно вынести, мне кажется, все тяготы жизни, можно перетерпеть любую клевету, даже насилие. Но выдержать постоянное одиночество не под силу никому.
Слышал я, что самоубийство наблюдается гораздо чаще в самых благополучных, развитых странах, а не в странах с низким уровнем жизни. Причины для суицида самые разные. Это и неизлечимая болезнь, и несчастная любовь, и разбитая мечта. Но самая основная причина — это одиночество. Разумеется, не всякий безнадежно больной человек решает кончать самоубийством. Были бы рядом близкие люди, которых он любит, — вряд ли ему пришло в голову наложить на себя руки. Но если тебя постигло горе и тебе не с кем его разделить, то твоим господином становится Одиночество. Отныне оно, словно возлюбленная, завладевает всем твоим вниманием, сопровождает тебя по всем закоулкам твоего сумеречного бытия. Одиночество — твой единоутробный брат-близнец. Одиночество — твоя судьба. В конце концов ты хватаешь его за полу и покорно следуешь за ним до самого конца — и уходишь в туманную страну потустороннего мира.
Ученые открыли за далекими галактиками так называемые “черные дыры”, поглощающие все, что к ним приближается, даже свет. И безвозвратно. Одиночество — черная дыра. Которая поглощает безвозвратно весь свет твоей души. Все твои силы, всю радость жизни. Душевной энергии, пожранной твоим Одиночеством, хватило бы тебе на совершение многих великих подвигов.
Оно подступило сейчас и ко мне. Оно очень близко. Я чувствую его прикосновение сердцем, которому стало вдруг больно, тесно, неуютно.
И я в страхе бегу — искать собеседника. Останавливаю в коридоре санитарок и медсестер, принимаюсь расспрашивать об их житье-бытье, выслушиваю их ответы, словно мне все это очень интересно, — а сам про себя молю их, чтобы только они как можно дольше разговаривали со мной. И многие из них, глядя на меня, делают большие глаза, полагая, что я не в себе, а иные попросту не удостаивают меня ответом и, насмешливо улыбнувшись, проходят дальше.
Дождался, наконец, часа аутотреннинга. Скорее бегу туда, где снова увижу симпатичную врачиху с детскими приоткрытыми губками, всегда готовыми прощебетать что-нибудь утешительное… Сел в кресло, а на душе все то же. В течение всего сеанса притворялся спящим, сидел с закрытыми глазами, не открывал их, даже когда уже все закончилось. Наконец сделал вид, что проснулся — и о, чудо! Прямо перед собой увидел врачиху, которая молча, изучающим взглядом смотрела на меня, и на лице ее сияла такая славная улыбка! Глаза были добрые, их лучистый свет мгновенно согрел мою душу. Как мало нужно человеку! Один добрый взгляд — и тебя можно сделать почти счастливым.
Однако меня привело в замешательство то, что она сказала: “А ведь вы не спали?” Я-то был уверен, что всех смог убедить, что погрузился в сладкий глубокий сон. Сказано было дружелюбным, шутливым тоном, и смущение мое тут же прошло. Ах, ничего мне не надо — лишь бы смотрели на меня таким вот милым взглядом.
Вдруг она взяла меня за руку и задала совершенно неожиданный вопрос:
— Вы не могли бы отдать мне те мысли, которые мучают вас?
И снова я впал в замешательство.
— Как это — отдать? Каким образом?
От волнения у меня вспотела ладонь. Я осторожно высвободил свою руку. Молодая врачиха смотрела на меня по-прежнему благожелательно, как бы говоря: “Ну, что вы, успокойтесь. Ведь я ничего такого не сказала, что могло бы обидеть вас”.
Ее глаза, бездонные, как море, сияющие, как утренняя степь, вливали в мое зябнущее сердце блаженное тепло. Эти глаза успокаивали, утешали, убаюкивали меня.
“Прошу прощения, если чем-нибудь обидела вас,— г о в о р и л и ее добрые глаза.— Я не собиралась сделать вам больно. Мне всего лишь хотелось облегчить ваши страдания. Душе человека может помочь только другая душа. Смотрите, смотрите мне в глаза. Они не обманывают, они говорят только правду”.
“Вы теплая, легкий ветер теплоты исходит от вас,— отвечал я, и тоже лишь одним своим взглядом. — Я заметил это с первого же раза. Но я не понял тогда, на кого направлена ваша теплота. Мне казалось, что ни на кого. А теперь вы обращаетесь именно ко мне. И я вам отвечаю. Да, меня мучают мои мысли. Но их так много… очень и очень много беспокойных мыслей. И я боюсь их вам о т д а т ь. Боюсь нанести вам непоправимый вред. Будет лучше для вас, если вы никогда не узнаете о них”.
“Избавить вас от мучительных раздумий — это счастье и для меня”.
Мне вдруг показалось, что последнюю фразу она произнесла вслух.
— Что? — спросил я, желая убедиться в достоверности услышанного.
— Избавить вас от мучительных раздумий — это счастье и для меня,— повторила она негромко.
Внутренний беззвучный диалог перешел во внешний, слышимый, и это не устраивало меня. Разговор взглядами был для меня более искренним и понятным. Слово изреченное зачастую звучит двусмысленно или невнятно. И я предпочел говорить глазами.
“Отдать вам гнетущие меня мысли означало бы — вручить вам мою судьбу”,— продолжил я немой разговор, ясно представляя себе, что сказать вслух такие слова, которые произносятся только раз в жизни, было бы для меня куда более сложной проблемой.
“Я готова принять на себя… все”,— ответили мне ее глаза, полные решимости.
У меня громко заколотилось сердце.
— Правда? — я не заметил, как снова заговорил вслух.
— Правда,— спокойно и твердо произнесла она.
Могучий поток животворящих чувств, словно вода, прорвавшая плотину, ворвался в мой полузасохший душевный мир. И невзрачная эта пустыня вмиг превратилась в цветущий оазис, утопающий в зелени. Да, есть на свете эта великая сила, поднимающая человека и наполняющая его жизнь высоким смыслом! Нужно только немного везения, чтобы встретиться с нею и взлететь…
Сухой, горящей ладонью я нежно охватил ее руки. Она покорно, и как-то грустно, и беспомощно потупилась, опустив глаза; слабым движением попыталась высвободиться, но я удержал ее, потому что сердце мое было наполнено уверенностью, дух мой преисполнился небывалой отваги и силы. Близкое торжество победы я ощутил в себе.
Но это, конечно, явное легкомыслие. Ведь всего минуту назад я, бедолага, весь измученный вселенским одиночеством, был избавлен от грозного страха перед ним вот этой нежной девушкой. А теперь, выходит, обретя небывалые силы, хочу направить их против своей милой благодетельницы.
Я привлек ее к себе. Нежным ароматом ее духов повеяло на меня. Ее повлажневшие ладони слабо вздрагивали. И, о боже, чем она трепетней, тем увереннее, агрессивнее стало вести себя во мне нагловатое желание, словно акула, учуявшая запах крови. Я не узнаю себя, меня словно подменили. И наконец доходит до моего сознания: да, это я, все тот же самый, но в в своей славной звериной ипостаси, и зверь инстинктов моих воспользовался удачной минутой и выполз из глубокого тюремного зиндана моего подсознания.
— Нет! Нет! — обмирая, зашептал я.— Никогда! Ни за что!
Изрядно провозившись со своим зверем, я наконец-то снова загнал его назад в темницу и, подняв голову со вздохом облегчения, увидел… увидел ее растерянное, порозовевшее от румянца юное лицо.
— Это не вам. Это я себе говорю. Себе, — объясняю докторше, словно ребенку, и тычу пальцем в свою утлую грудь.
Она смущенно улыбнулась. Розовая заря на чистом лице человеческом — верный признак душевной чистоты и нежности. От людей, которые еще не разучились краснеть, можно ожидать, что они наделены внутренней красотой, обладают изначальной совестью и награждены любовью к правде…
Она присела рядом на стул и хотела что-то сказать, но я осторожно прикрыл ей рот рукою. Дивные мягкие губы коснулись моей ладони.
— Ничего не нужно говорить! Т-с-с…— зашептал я. — После разговоров наших душ — ничего не нужно говорить… Все будет лишним. И никаких слов не нужно.
Она заливисто рассмеялась и, как бы ставя последнюю точку в нашем немом задушевном разговоре, посмотрела на меня так ласково, так нежно — о, этими своими лучезарными глазами! И мне снова показалось, что в душе моей свежей зеленью распустился волшебный оазис.
Иногда реальная действительность — как самая дивная сказка.
12
9 апреля
Я радуюсь как человек, долго находившийся в темном, душном помещении и вдруг выбравшийся на солнечный свет, на многолюдие и просторы деятельной жизни.
Навязчивая идея во что бы то ни стало выследить автора подметных писем стала, похоже, постепенно отпускать меня. И если не считать одного худющего молодого человека с длинной челкой, падающей на глаза, который всегда старался скрыться в своей палате, завидев меня, никого из пациентов я уже не подозревал. Да и тот малый, как я узнал вскоре, страдал редкой фобией прямого взгляда на себя и прятался не только от меня.
И все же… Прошло некоторое время, и мысли о “незнакомом сверстнике” снова стали возвращаться ко мне. И я стал обдумывать новые планы, как бы обнаружить его.
“Пойду-ка… А вдруг сегодня как раз и попадется…” — с этой мыслью я вышел во двор на прогулку. Несколько дней я не выходил сюда. За это время, оказывается, произошли кое-какие изменения в составе нашей дворовой публики. Не было ни здоровенного бородача, любителя подраться, ни его лохматого противника, который столь беспомощно дал себя накостылять по шее. Исчез рыжий говорун, перечислявший всех своих знаменитых предков. Из старых знакомых лишь один смуглый “Иисус” сидел на угловой скамейке и что-то тихо, проникновенно проповедовал самому себе. Остальные были из новичков, и большая часть из них предпочитала с унылым видом расхаживать по дорожкам, ни с кем не общаясь. Все мои попытки вступить с ними в контакт не увенчались успехом. Да и мне вскоре стало неловко, что я заглядываю беднягам в лицо, словно стараясь изобличить их в какой-нибудь подлости.
И напрасно прослонявшись до самого вечера, утомившись изрядно, я вернулся в свою палату, рухнул на койку и заснул.
13
13 апреля
Меня охватило равнодушие ко всему. Все последние дни постоянно болит голова, в мозгу саднит и ноет, я не могу даже работать над дневником.
И сверстник незнакомый словно сквозь землю провалился. Хоть бы прислал весточку о себе. А то забросил в мою голову свои коварные мысли и сгинул. Не беспокоюсь, что он взял да и помер, нет мне дела и до того, что он все еще жив. Однако злые мысли, которые он о т д а л мне, не дают покоя моей душе.
…Пустыня надвигается на плодородные земли, заметая их песком, — подобна этому мировая экспансия зла, все более сужающая оазис человеческой нравственности.
Чем вульгарнее, безнравственнее становятся произведения искусства, книги и кинофильмы, тем больше за них дают денег на рынке сбыта. Не слушают больше Бетховена, а словно муравьи на мед сбегаются любители на самую грубую, шумную, примитивную музыку. Великий режиссер десятилетиями не может найти средств на создание новой картины, а ловкач, тискающий порнографию, купается в золоте, входит в мировую культурную элиту. О чем это говорит? О том, что безнравственность — лучший товар в наши дни. Если знаменитая кинодива в какой-нибудь высокоразвитой стране снимается голой для журналов и дает интервью, в котором делится с читателем, сколько оргазмов способна испытать за один половой акт, если парламент этой страны принимает закон, разрешающий однополые браки, — и все это подается как достижение Демократии, то можно ли нам говорить о победе Добра над Злом? Скорее, мы имеем здесь поражение Добра.
Но нравы в эпоху упадка империй не являются отражением законов бытия всего человечества. В этих законах содержится математическая логика, свойственная жизненному созиданию, а в тотальном разврате современности такой логики нет. В нем есть только гибельность и прямая устремленность к самоуничтожению. Подобно тому, как осознавший свою неизлечимость наркоман или вконец спившийся алкоголик кончают жизнь самоубийством, человечество сможет избавиться от духовного распада только ценою глобального суицида. Если в войне за душу и разум Добро на самом деле потерпит поражение, то о его последствиях других прогнозов быть не может.
Да, да, современное человечество непросто уничтожить внешними факторами — ни ядерная катастрофа, ни прилетевший с неба астероид вряд ли станут причиной его гибели. Человечество издохнет в результате собственного разврата.
Но должна же быть какая-то главная причина всеобщего духовного распада? Несомненно, она таится в болезни эгоизма. В нашем всемогущем, непреодолимом, необузданном “Я”. Но считает ли человек необходимым обуздать свое чудовищное “Я”? Есть ли в нем что-то действительно высокое, способное преодолеть самого себя?
Взять хищного гепарда. Он отбирает у своих котят куски мяса, выхватывает их прямо из пасти. Но не потому, что проявляет животный эгоизм, как это думали поначалу биологи, а в силу необходимости уберечь их от гибели — жадные котята от переедания могут умереть. Природа позаботилась о том, как спасти зверей от дикого эгоизма и жадности, а вот насчет человеков с их высоким разумом, похоже, не подумала. Увы, люди во всем похожи на детенышей гепарда, но спасти их от гибельной жадности никто не может — разве что сами себя… Скажем, путем объединения отдельных “Я” во всеобщее “Мы”. Отказом от принципа “Мне”. Мне должна принадлежать власть, считает правитель, — нет, мне, считает претендент на власть, — и начинается в стране междоусобная война. Семьи рушатся, потому что супруги не желают заботиться друг о друге, и каждый думает только о себе. Там, где властвует “Я” и где отсутствует “Мы”, не может быть ни любви, ни братства, ни доброго согласия. “Я” всегда безнравственно, это бессовестная особа. Живущие под ее властью всегда несчастны, хотя порой и кажутся вполне счастливыми. “Я” не может победить весь остальной мир — и терпит поражение. “Жизнь — это всегда кораблекрушение”,— говорил Х.Ортеге-и-Гассет.
Кораблекрушение?.. А вот случилось такое 14 апреля 1912 года. Затонул “Титаник”. Все знают об этом. Столкнувшись с айсбергом, громадный, только что отстроенный роскошный лайнер быстро ушел на дно. Перед этим свыше двух тысяч людей, самых богатых и счастливых, в предсмертном страхе металось по палубе. Как “Мне” спастись?— думал каждый из них, каждый из этих потерявших от страха разум “Я”. Миллионеры обещали несметные богатства за место в спасательной шлюпке. Но капитан приказал сажать в лодки сначала только детей и женщин. И все произошло так, как он повелел. Оказав помощь тем, кто мог быть спасен, команда корабля во главе с капитаном и полторы тысячи пассажиров остались на тонущем корабле. Корабельный оркестр играл до последней минуты — музыканты стояли уже по колено в воде. Так и погибли они, исполняя величавый гимн торжествующего “Мы”, которое на крылах вечности взлетело над холодной океанской пучиной. Капитан корабля принял смерть вместе с экипажем и со всеми обреченными пассажирами.
Так произошло — в час великой катастрофы и перед лицом неминуемой
смерти — объединение малых, жалких “Я” в великое и бессмертное “Мы”.
14
19 апреля
Я попал в эту паутину, находясь в здравом уме и ясной памяти, и, похоже, начал свыкаться со своим существованием в подвешенном состоянии. И когда обнаружилось очередное письмо в ящике стола, я вынул его безо всякого страха в душе, распечатал конверт и начал читать, словно это было послание от старинного приятеля.
“Дорогой друг! Какое-то время я не мог писать вам, потому что был серьезно болен. (Здесь я невольно усмехнулся: словно близнец, он и болеет в одно и то же время со мной.) Последнее ваше письмо порадовало меня, хотя, как вы сами понимаете, я не во всем согласен с вами. Вы абсолютизируете значение Добра, хотя понятие Абсолюта применимо только к Богу. И потом — любой закон, не соответствующий истине вещей, неисполним. И законы Добра, по-вашему, — неосуществимы, поэтому они суть мертворожденные законы. И если законы Добра невыполнимы, то они только провоцируют общество, углубляют в нем противоречия и вызывают в людях печаль несбыточных желаний, неудовлетворенность жизнью, смятение и тревогу, бессмысленное соперничество друг с другом. Преодолеть же все эти негативные вещи поможет только компромисс между добром и злом, признание того и другого как равных и необходимых для жизнедеятельности начал человечества. А сложившиеся еще в древние времена представления о Добре и Зле — с большой буквы — уже не актуальны в наши дни. Вместо этих философских архетипных реликтов мы должны воспользоваться понятиями Отрицательной и Положительной силы, в равной мере необходимых для жизни, как и заряды со знаками “плюс” и “минус” в электричестве. Только тогда, когда мы примем равнозначность этих сил, мир наш перестанет раздираться на две разные части, на два непримиримых лагеря.
Еще задолго до нас с вами, мой друг, были умные люди, верно определившие внутреннее содержание Зла. Французский поэт Бодлер воспевал его в книге, которая так и называлась: “Цветы зла”. А японский писатель Акутагава Рюноске написал: “Человеческая жизнь не стоит одной строчки Бодлера”. И если бы всем нам стать столь же откровенными и последовательными в своих умозаключениях, мировое понятие “гуманизма” существенно изменилось бы и продвинулось к подлинному демократическому содержанию…
Мне почему-то хочется сейчас перейти на “ты”. Надеюсь, ты не будешь против? Помнишь ли ты картину Пикассо “Минотавр на арене”? В ней посреди арены для боя быков раненый Минотавр завывает как волк, задрав морду к небу. И кто-то из-за щита барьера протягивает к нему руку (очевидно, еще не запуганный общепринятым понятием о Зле молодой человек), гладит чудовище по бычьей голове, проявляя к нему жалость и милосердие. И этот молодой человек стоит на шаг ближе, чем вся оголтелая толпа зрителей, к идеалам истинного Добра.
Из этого следует, что, только не разделяя людей на добрых и злых, возможно сострадание ко всем, а не только к своим близким. Презираемые тобой гомосексуалисты, которых ты и за людей не считаешь, — все-таки люди. И законы, которые пишутся под них, принимают не просто парламенты демократических стран, а сама жизнь. (Думаю, ты уже заметил, что я читал твои свежие записи в дневнике. Раньше ты прятал тетради, опасаясь, что в них ненароком заглянут, а теперь — смотрю, дневник лежит на виду, и даже раскрытый. Вот я и не удержался снова, прочел. Уж извини. И мои письма, смотрю, переписаны туда. И теперь смело можно сказать, что это наш общий дневник. Не правда ли, дорогой?)
И вообще — разве это не смешно, что ты вроде бы относишься ко мне с каким-то брезгливым презрением? Но как медику не пристало брезгливо относиться к больным, так и пламенным проповедникам добродетели негоже воротить нос от зловонных нечистот безнравственности. Не полагаешь ли, что таким, как ты, моралистам, апологетам Добра и нравственности, проявлять брезгливость — неприлично?
Да не забудем, друг мой, что и среди гениальных людей, столько потрудившихся во славу человечества, было немало гомосексуалистов.
Эх, хорошо бы нам встретиться наконец!
Жду ответных писем.
Твой незнакомый друг”.
Одному Богу известно, чего добивается от меня этот несчастный. Вернувшись в палату, собравшись с мыслями, я быстро написал ответное письмо.
“Уважаемый незнакомец! Есть чувства и понятия, требующие по отношению к себе незапятнанной чистоты. Это — любовь, честь, справедливость, совесть. Им надлежит пребывать в чистом виде. Не бывает преданности пополам с предательством, честности с примесью обмана, любви с толикой измены. Либо да, либо нет. Идеал добра — это не правило для повседневной жизни, в которой может все измениться на противоположное, смотря по обстоятельствам. Идеал — это путеводная звезда, указывающая не на место, куда надо прибыть, а дающая направление, которому надо следовать. Поэтому не стоит в блужданиях человека по земле, попадающего не туда, куда надо, винить путеводную звезду в небе. Для того, чтобы совершенствовать жизнь, не нужно менять идеалов, надо исправлять самих себя. Пересмотр законов Добра и Зла на руку только грешникам и злодеям. Только это может спасти их от позорного клейма на лбу. “Можете оправдывать, можете не наказывать, но называйте зло злом”,— говорил Достоевский. И разве он не прав?
Не спорю, что любить надо всех людей, не разделяя их на достойных и недостойных. Но Минотавр, о котором вы напомнили, это не символ самого Зла. И пожалевший его молодой человек, — разве гладил он по голове и жалел Зло, а не страдающее, умирающее существо, жертву самого Зла? Наверное, истинный смысл картины в последнем. Такая любовь ко всему живому — погибающему — вполне понятна. Вам же в своих рассуждениях хочется стереть грань между добром и злом. Пожалеть безнадежно больного человека — это не значит пожалеть саму болезнь. Здесь жалость к тому, кто гибнет от болезни.
“Бороться надо не с грешником, а с грехом”,— говорил Махатма Ганди. Не гнушающиеся греха и не будут никогда бороться с ним.
Воровство у всех народов считается позором и преступлением. Однако для того, кто привык воровать, это вовсе не позор. Для женщины, вкусившей сладость измены мужу, это не грех и не постыдный разврат. Для нее не грех страшен, а возможность быть уличенной в прелюбодеянии. Да, все зависит от привычки. И курение, и пьянство, и наркомания, и разврат. Привык — и дальше все пойдет как по маслу. Стоит раз перешагнуть через совесть, дальше нет для человека ничего постыдного. Он уже под другим небом, в другой стране. Там, где уже все можно. И он сожалеет только о том, что не сделал всего этого гораздо раньше.
Переступить через совесть — во сто крат легче, чем не сделать этого. Здесь больших усилий не требуется. Дай лишь волю животному инстинкту. А чтобы удержаться — нужна воля и сила нравственности. Но нравственность — это не пустой заброшенный дом, куда можно войти без разрешения в любое время. Нет, это скорее монастырь с суровым уставом, в котором можно быть только тому, кто со смирением и доброй волей принимает этот устав. И туда невозможно войти тому, кто полагает, что ничего страшного нет в том, что он всего лишь разок переступил через порог совести. Он не знает того, что, совершив это, он уже навсегда потерял совесть.
Говоришь, что не надо быть брезгливым. Это ты мне говоришь? Мол, это неприлично. Что, — и для тебя тоже? Как видишь, я тоже перешел на “ты”. Так вот, дорогой — чувство брезгливости есть категория этики. В этом смысле и врач может быть брезгливым. Знающий чистоту не может не испытывать отвращения к грязи. Очень хотелось бы тебе пожелать, чтобы и ты когда-нибудь испытал это чувство.
Твой незнакомец”.
Верно ли я написал ответ? Решил прочитать снова последнее письмо незнакомца. И тут заметил, что главную-то его мысль я выпустил из виду. Гомосексуализм, по его мнению, имеет право на существование, потому как вполне человечно и презирать его нельзя. “Эх, хорошо бы нам встретиться наконец!” — бросилось мне в глаза. Подожди… подожди… И вдруг какое-то подозрение, взявшееся ниоткуда, обожгло меня словно током в страшной догадке: да этот паршивец — не гомик ли собственной персоной?! Тогда все понятно. Выходит, все его хитроумные доводы направлены лишь на то, чтобы оправдать его мерзкую наклонность. Вот для чего ему нужно было смешивать на одной сковородке добро и зло и упорно доказывать, что грязь — это не грязь. Припомнилось кое-что из прежних его писем. Надо же — потратить столько умственных сил для оправдания своего порока. Весьма неожиданной для меня самого оказалась моя догадка. А я-то так старался, напрягал мозги, чтобы достойным образом отвечать ему! Какой позор…Сволочь! Как оскорбительно его внимание! Меня тошнит от него. Такой мерзости душевной я не испытывал еще никогда. Ну, хорошо, ты хочешь встретиться со мной? Давай, я не против. Увидишь, какого ты зверя пробудил во мне своими оскорблениями. Мне бояться нечего — бойся ты, паршивец!
И тогда я приписал в конце своего послания: “Жду завтра в 20.30 в хозяйственном отсеке подвального помещения”.
Письмо отнес в условленное место.
Теперь с нетерпением буду ждать встречи. Хочу увидеть его. Ибо нет опаснее врага, которого ты не знаешь в лицо.
15
20 апреля
Лечащий врач назначил мне горячие уколы. Медсестра, которая стала делать их, была из болтушек, долдонила мне в самые уши: “Потерпите, ничего не бойтесь. Всего лишь будет немного жарко… Сейчас по всему телу пойдет горячая волна… Это не страшно… Быстро пройдет… Вот, сейчас… сейчас…”
Ее болтовня не успокоила, а основательно напугала меня. Все тело охватила дрожь, кажется, подскочило давление. Вдруг навалилось тяжкое удушье, я заметался, вскочил со стула, упал.
— Уми-ра…ю!— сдавленно прохрипел я, не узнавая своего голоса.
Медсестра с перепугу молча выбежала из процедурной, бросив меня одного, но очень скоро вернулась назад вместе с какой-то женщиной в белом халате. Вдвоем они всадили в меня еще пару уколов, а потом, почти бездвижного, уложили на составленные в ряд табуретки.
Лишь через полчаса я стал приходить в себя. Почувствовал себя немного бодрее, попытался даже шутить с женщинами, рассказав им, как я был напуган словами медсестры и как, в свою очередь, напугал ее внезапным обмороком. Но медсестрички не очень-то поверили в мое бодрое состояние и, не отвечая на шутки, проводили меня в палату, уложили.
Перед обедом навестил врач — тот самый негнущийся, прямой, как вбитый гвоздь, очкарик. Пощупал у меня пульс, затем, с видом великого одолжения, тронул липкой ладошкой мой лоб, молча встал и удалился, всем своим видом как бы говоря: все знал заранее, так и должно быть, и дальше будет все так, как я и предполагал.
После обеда мне удалось уснуть, и я видел сон. Какое-то огромное здание с высоченными потолками, в нем скопище народу. Все стоят в какой-то очереди. И мне надо в очередь, но никак не могу найти ее конец. Пришлось выбираться на улицу — и там вижу, что очередь огромная: уходит куда-то за городскую окраину. Забираюсь на какой-то небоскреб. И с его крыши вижу, потрясенный до глубины души, что черная цепочка очереди тянется до самого туманного края земли и теряется за горизонтом. С чувством глухой тоски и тяжести на сердце спускаюсь вниз и спрашиваю у кого-то: “Как бы мне встать в эту очередь?” На что человек отвечает: “Что ты, мой дорогой! До конца ее никто не добирался еще. Многие завещают свое место в очереди внукам и правнукам”. Человек пожилой, приземистый. Лицо вроде бы знакомое, никак не могу припомнить, где встречался с ним. “Слушай, братишка, брось ты все это и ступай со мной”, — говорит он. Голос мягкий, доброжелательный. Протискиваюсь за ним сквозь толпу, заходим в какое-то присутственное место. Похоже, там очередь разделилась на несколько потоков в разные кабинеты. “Мое место здесь,— говорит человек. — Садись и жди”. Сам уходит. Сажусь на стул, и душу мою переполняет радость неожиданной удачи. Надо же — не придется выстаивать эту пожизненную очередь! Но тут пришло в голову: а что мне надо там, в кабинете? Ну, войду туда, а дальше что? О чем меня будут спрашивать? Ведь и на самом деле — я даже не знаю, зачем встал в эту очередь. Неловко как-то… И тут увидел табличку на двери кабинета, куда я должен был войти — и на ней прочитал свою фамилию. “Миленькая, да ведь это же я!”— говорю секретарше, указывая на табличку. “А мне-то что?— отвечает секретарша с нескрываемой ехидцей в голосе. — Если это вы, так и входите к самому себе!” Стою в растерянностью перед дверью. Сзади раздаются ободряющие голоса: “ Смелее, парень! Входи, кто бы там ни был!” Но слышу и другое: “Будь осторожен! Не навреди себе!” Наконец, решаюсь войти… О, Аллах! Навстречу… выходит из-за стола… выхожу я сам — весь напряженный, бледный, злой. В страхе я попятился назад. О н шагает ко мне. Вот уже совсем близко. Чувствую на себе его дыхание. Протягивает руку, — рука твердая и холодная, как у мертвеца. Я вскрикиваю — и просыпаюсь от собственного крика.
Первое, что вижу, проснувшись, это лицо медсестры, стоявшей у моей койки. Оказывается, чтобы разбудить меня, она прикоснулась ко мне. А ладонь у нее ледяная, видимо, только что мыла руки под холодным краном.
— Извините,— смущенно произнесла она. — Напугала вас. Я вам чаю принесла. Выпейте, пока не остыл.
Как хорошо проснуться после кошмарного сна и вновь оказаться в реальном мире, в котором все так понятно: пришла медсестра, принесла на подносе чаю.
К вечеру погода испортилась, на улице закрапал дождь. Вдруг налетел порывистый шквал ветра, стал метать и рвать по всему больничному двору. А я сидел в это время в палате, волнуясь, и ждал приближения назначенного часа свидания.
К ужину я почти не притронулся, — пытался есть через силу, но ничего не получилось. Ходил взад-вперед по маленькой палате, потом вышел в длинный коридор. Вышел на улицу, побродил по больничному двору. Дождь давно прошел, теперь бушевал пыльный ветер. Никого уже там не было. Я прогуливался в одиночестве и шептал самому себе: “Ну-ка, соберись с силами! Выше голову!”
Неизвестно, сколько прошло времени. Но я постепенно успел привести свои чувства в порядок, укрепиться в своей уверенности — и скоро окончательно был готов к встрече.
В 20.30 я спустился в подвальное помещение хозблока. Но вот незадача — в той части, где хранились матрасы, одежда, мебель и прочий хозяйственный инвентарь больницы, не горел свет. То ли выключили его, то ли лампочки перегорели. Темень сплошная. Тут где-то должен стоять старый стул, но разве можно найти его в такой темноте. Неудачно выбрал я место встречи. А может быть, это о н специально выключил свет — пришло в голову подозрение.
Вдруг мне показалось, что слышу шорох чьих-то шагов. Я замер на месте. Да, это он! Прижавшись спиною к стене, я весь превратился в слух. Пытался определить направление звуков — послышалось, что теперь они раздаются с противоположной стороны. Опять шалит мой незнакомец! Конечно, шалит — звуки стали доноситься со всех сторон! Шорохи, шарканье, стуки.
Тут терпение мое кончилось, и я заговорил, стараясь придать голосу как можно больше спокойствия и твердости:
— Ну, хватит. Я все знаю. Ты здесь, — голос мой в подвальной тишине прозвучал пугающе громко. — Ты хотел встречи, вот я и… — я хотел сказать “пришел”, но не смог — не хватило дыхания. Собрав все свои силы, произнес: — …пришел!
Совсем не мог представить себе, что голос мой прозвучит столь громко — с грохотом каменного эха в бетонной пустоте. Я сам впал в ужас от него.
Далее наступила могильная тишина. Она была намного ужаснее самого крика. И тогда я, широко раскинув руки, пошел на ощупь вдоль коридора — в полной темноте. Что-то засветилось впереди, когда я свернул за угол. И вдруг призрачная тень промелькнула мимо… Дикий крик непроизвольно вырвался из меня, и я, размахнувшись, ударил кулаком в эту тень. Рука попала во что-то плотное, хрупкое, раздался звон разбитого стекла…
И вот, сижу на корточках в полной темноте. В подвальном помещении больницы. Я пропал, я несчастен. Вступил в драку с собственным отражением в зеркале… Из глаз моих полились невидимые миру слезы. О, Господи! За что мне такие мучения? В чем моя вина? Рука сильно болит. Видимо, поранил ее. С трудом поднялся, побрел к выходу. Под ногами захрустели осколки стекла. Шатаясь, то и дело натыкаясь на стены, кое-как добрался до своей палаты. И как только вошел туда, следом вбежала медсестра. Видно, дожидалась моего возвращения.
— Какой ужас! Где вы были, что с вами?
— На улице… Там сыро… Поскользнулся и упал, — отвечал я невнятно, и голос был незнакомым, чужим.
— Да на вас лица нет. Бледный какой! Пойду позову врача.
— Не надо…— с трудом выдавил. Я так устал, что, казалось, последние силы покидают меня.— Врача не стоит… — я глубоко вздохнул, чтобы собраться и сказал: — Перевяжите мне руку…
Медсестричка убежала из палаты — и вскоре появилась вновь, привела дежурного врача. Пока она промывала раны и забинтовывала мне руку, а он измерял давление, прослушивал сердце, задавал какие-то вопросы, я не обращал на них никакого внимания, молчал, ибо душа моя была бесконечно далека от всей этой суеты. Кажется, врач немедленно назначил мне уколы, что-то еще советовал сделать со мною, медсестра шлепнула меня по ягодице и вонзила туда иглу. Но я смотрел на все их действия глазами постороннего, словно происходящее не касалось меня.
Как только они покинули палату, я мгновенно отключился — и проснулся в двенадцатом часу ночи. Сон был коротким, но бездонно глубоким. Очнувшись, я не сразу сообразил, где нахожусь. Но постепенно пришел в себя и снова стал соображать. Все последние события восстановились в памяти. Первая мысль, что пришла в голову, была такая: “А все же, почему он не явился на назначенную встречу?” Хотя, впрочем… Да получил ли он мое последнее письмо?— вдруг стукнуло мне в голову. Я вскочил с койки и пулей вылетел в коридор. Подбежал к столу, сунул руку в ящик. Нащупал там свернутую бумажку… Так и есть! Это оказалось мое письмо! Значит, не попало к нему. Почему-то не смог забрать. С колотящимся сердцем я упал на стул, стоявший рядом. Так вот в чем дело… “Не получил… не получил”,— бормотал я себе под нос. Теперь все понятно. А я-то весь измучился, словно тот безумец, который сражался с ветряной мельницей…
16
21 апреля
Сегодня, со всех сторон рассматривая вчерашнее свое поведение, нахожу в нем ряд несообразностей. Во-первых, разумно ли это: не получив от человека согласия, сломя голову бежать на свидание к назначенному тобою месту? Неловко мне — но я действительно не подумал об этом.
Во-вторых, я даже не удосужился поинтересоваться, откуда взялся незнакомец — из этой ли он больницы? А может, вовсе не из больницы, а откуда-нибудь со стороны? Так не глупость ли тогда — назначать место встречи в больничном подвале, где сам черт ногу сломит? Видимо, настолько вбил себе в голову, что он — всезнающий, вездесущий проныра и что очутиться в любом месте в любое время для него не проблема.
В-третьих— зачем вообще понадобилась мне такая встреча? Какое прямое отношение имела бы она к разгоревшейся меж нами войне умов? Хотя, кто знает… ведь психологическая сторона поединка тоже не маловажна. Все это время правила игры диктовал исключительно он, а я лишь безропотно следовал им. Общение в форме переписки, тайник в коридоре, вторжение в мой внутренний мир, причиненное мне беспокойство и душевные травмы — все это его инициатива. Пора и мне перейти в контрнаступление, выставить свои условия и принудить его выполнять их…
В 12.00 был на приеме у врача. Как всегда, он вначале сидел молча, изучающе глядя на меня. И я молчал. Смотрели друг на друга и молчали. Затем последовало:
— Как себя чувствуем? — он произнес это так, как мимоходом бросают формальное “здравствуйте”, на что вовсе не надо отвечать: “Спасибо, чувствую себя хорошо”.
Я и не стал ничего отвечать врачу, сидевшему передо мной прямо, не шелохнувшись, словно вбитый в стул гвоздь.
Через некоторое время он молвил:
— Идите, отдыхайте.
Прием, значит, был окончен. Я поднялся и пошел. В своей палате достал письма от незнакомца и снова перечитал их по порядку.
Словно целая жизнь прошла между первым и последним его письмами. Чувствую, что во мне за это время произошли какие-то глубокие перемены. Нет, речь не идет о моих взглядах, они все те же. Но некая тяжкая, глухая печаль непрерывно грызет меня. Никогда я не подозревал раньше, до этих писем, что корни враждебных Добру темных сил уходят так глубоко.
Человеческие устремления направлены по двум путям. Путь низший — это мирское, плотоядное, потребленческое. По нему шагает толпа. Путь высший — это духовное, нравственное. Он доступен немногим. Избранным. Но мы в настоящее время развернули повсюду открытую пропаганду мирских ценностей — похоже, смирились с тем, что настало время толпы.
Мирские интересы основаны на житейских радостях, утехах и удовольствиях. Удовлетворение подобно вину: кто откажется вкусить доброго, вкусного, ароматного вина. Оно поднимает настроение, придает ощущение тепла и света. “А что еще нужно в этой короткой жизни, дающейся только раз?” — законной и естественной кажется иногда эта мысль. Но немало скрытых угроз и опасностей таит в себе все то же сладкое вино. Самая распространенная из них — жалкая участь спившихся от вина людей. Удовольствие без пределов и ограничений рано или поздно приводит к духовному алкоголизму и нравственной распущенности. Так же и прочие спутники безудержного “кайфа” — жажда наживы, хождение во власть по головам и трупам, прелюбодеяние и блуд, “поджог соседского дома ради того, чтобы приготовить яичницу” — все это обширнейшие портретные галереи моральной деградации. Печально, что многие люди не замечают расползания этого зла или не хотят замечать. Нет даже желания противиться, не говоря об активной борьбе. Поэтому опасный враг все еще не назван, масть его не помечена, место обитания не установлено.
Попирающая элементарную совесть, не знающая меры ни в еде, ни во сне, ни в желании, ни в зависти, одурманенная собственным эгоизмом, ненасытная сумасшедшая жизнь! Да, сумасшедшая жизнь! По-другому ее не назовешь.
Мой незнакомый современник перешел все мыслимые и немыслимые границы. Неверие в Добро, равнодушие к нему — облегченная версия потворства Злу; с этим еще можно как-то жить, как-то искать и находить общий язык. Открытое содействие злу, быть его сообщником — это более тяжелая форма вражды, возможность примирения с которой равна нулю. Но мой незнакомец не только поддерживает Зло, да еще активно пропагандирует и идеализирует его, поклоняясь ему. Какой вызов и какая угроза могут быть опаснее?
Хвастается тем, что запоем читает Бодлера, поэтизировавшего зло, смерть и темные силы. Но каким бы гением ни был сказавший, что человеческая жизнь не стоит одной строки Бодлера, согласиться с этим невозможно. Впрочем, я не читал самого Бодлера, хотя раньше встречал разные мнения о его произведениях.
После обеда, выходя на прогулку, по дороге зашел в библиотеку, в просторную комнату, от пола и до потолка заставленную книжными стеллажами. Выходила она окнами на солнечную сторону, поэтому была особенно жаркой, душной, к тому же еще пахло там лаком и красками. Видимо, в соседней комнате делали ремонт. Библиотекарша–кореянка, обалдевшая от духоты, выглядела сердитой и разговаривала с посетителями так, словно за что-то дулась на них и не желала даже смотреть в их сторону. На все вопросы отвечала скупо и крайне раздраженным тоном.
Усевшись за стол с газетными подшивками, полистал их, рассматривая только картинки и прочитывая заголовки. Даже по ним одним можно было понять, что государство процветает, что достигнуты крупные успехи в… что есть временные трудности … из-за рубежа сообщают, что… В полосы с пикантными объявлениями, с сенсационной хроникой даже заглядывать не стал: испугался, что стошнит от гадливости. Столько обычно там бывало мерзкого.
— У вас есть сборник стихов Бодлера? — спросил я у библиотекарши, подняв голову над газетами.
Надутая кореянка, секунду помедлив, выдала ответ, словно робот-автомат:
— Есть, но сейчас на руках, — потом пошарив в ящичке картотеки:
— Срок возврата истек. Книга в десятой палате, — сказала тихо, будто разговаривала сама с собой.
Я вздрогнул:
— В какой? — спросил я заикаясь.
— В десятой, — сказала она и с удивлением посмотрела на меня.
— Как это так? — я задыхаюсь от волнения. — Десятая… это моя палата! Я там один. А такой книги я не брал. Даже и не видел ее!
— Смотрите сами, вот,— с обиженным видом протянула она мне карточку. — Читайте, если не верите.
Я метнулся к ее столу, выхватил карточку и внимательно всмотрелся в нее. Но ничего не могу разглядеть. “Да что это такое? Такого не может быть, никак не может быть,— бормотал я себе под нос. — Ничего не вижу… Не может быть…” И тут начинаю понимать: пришла настоящая беда. На меня обрушилась беда.
— Что с вами?— слышу встревоженный голос. — Вы плохо чувствуете себя? Сейчас врача позову. Присядьте и не двигайтесь…
Почему не двигаться? А что случится, если буду двигаться?
Поднимаю голову, смотрю: вокруг меня собрались люди. Узнаю среди них свою медсестру. Она спрашивает: “Голова не кружится больше? Сердце не болит?” Ничего не могу ответить, кроме “нет… нет”, потому что и на самом-то деле ничего не чувствую. Придерживая меня за плечо, медсестра ведет меня в палату, укладывает в постель. Приходит дежурный врач. Начинает расспрашивать, что произошло. Я кое-как, неохотно, путая слова, подолгу замолкая, начинаю рассказывать.
— Не брал я эту книгу, клянусь, даже в глаза не видел, — говорю я с каким-то упорством, словно, докажи я свою непричастность к этому, все станет на свои места.
Врач как будто что-то стал понимать. Стал давать распоряжения сестре. Потом быстро удалился. Мне дали лекарство, я стал успокаиваться. Но мелкая отвратительная дрожь продолжала сотрясать мое тело. И только после ужина, к которому я так и не притронулся, мне сделали укол, и я уснул как убитый.
17
22 апреля
Похоже, меня решено было не будить, и я проснулся только к обеду, когда принесли еду в палату. Медсестра повела к врачу, я покорно поплелся за нею. Он сидел совершенно один и с таким видом, словно у него никакого дела, кроме встречи со мной, не было. Я давно уже сидел перед ним, а он все барабанил пальцами по столу и молчал.
— Хочу серьезно поговорить с вами. Если вы, конечно, готовы к беседе, — наконец произнес он угрюмо, словно приготовившись известить о смерти близкого мне человека.
— А что я должен сделать, чтобы быть готовым?— спросил я в недоумении.
Врач как будто не ожидал моего вопроса. Опустил глаза, задумался.
— Вот вы и начнете разговор,— сказал он наконец.— Расскажете мне.
Есть ли у вас что-нибудь сообщить мне? — он выжидающе посмотрел на меня поверх очков.
— Есть разговор!— выпалил вдруг я, решившись. — С тех пор, как поступил в ваше заведение, мне приходят письма от какого-то неизвестного типа.
— Вы только не волнуйтесь. Рассказывайте все сначала и не спешите. Хотите закурить? — он впервые на моей памяти улыбнулся и придвинул ко мне пачку сигарет. Я покачал головой:
— Спасибо, не курю… Так вот, как ни старался я узнать про автора подметных писем, все бесполезно. Он прячется от меня. И уже настолько обнаглел, что подбрасывает их прямо в палату. Но дело не в этом, дело в другом. Он очень опасен своими губительными идеями, как террорист, вооруженный взрывным устройством. Подобные идеи, как эпидемии, распространяются очень быстро. Потому что их жизненные принципы основаны не на нравственной ответственности, а на самых низменных инстинктах, и как нельзя более удачно соответствуют побуждениям толпы. Ведь эпидемия, способная пожрать жизни миллионов людей, тоже начинается в организме одного конкретного человека. Никто не может гарантировать, что эта свившая гнездышко в одной голове идея завтра не обернется трагедией всего человечества. Вот почему я должен был обязательно встретиться с ним. И на его яд у меня вполне найдется противоядие. Но он избегает встречи со мной. Самое чудовищное — в одном из своих писем он сообщает, что читает сборник стихов французского поэта Бодлера, которого называли певцом зла. Вчера я поинтересовался в библиотеке, и там мне сказано, что книга якобы находится в читке в палате номер десять. Но “десять” — это мой номер! И никакой такой книги я не брал… — я снова разволновался и умолк, переводя дыхание. — …Так вот, что я хочу сказать. Как бы ловок и дерзок он ни был, все эти проделки человек не мог совершать один, без посторонней помощи, — я поднял голову, чтобы взглянуть в глаза врача. — Скажите, доктор, а не связан он каким-то образом и с вами?
В кабинете воцарилось гробовое молчание. Врач опустил голову, уставясь в столешницу и тихонько постукивая пальцами по ней.
— Связан,— коротко ответил он.
Я вскочил со стула. Ничего не мог сказать, словно язык отнялся. Мысли путались в голове. Я только бесшумно открывал и закрывал рот.
Но этот очкастый врач-гвоздик только улыбнулся загадочно и показал жестом, чтобы я сел обратно. Я невольно подчинился, но не сводил с него глаз.
— Я давно знаю обо всем, что с вами происходит,— спокойно сообщил он.— А теперь послушайте меня внимательно. Начну издалека. В медицине сфера человеческой психики является самой загадочной и мало раскрытой. Поэтому в нашей области больше, может быть, мистики, чем подлинной науки. Возьмите, скажем, явление раздвоения личности. Я вам как-то рассказывал об этом. Наука еще здесь далеко не во всем разобралась. Почему-то в одном и том же человеке как бы возникает два субъекта, во всем противоречащие друг другу.
Острый, внимательный взгляд на меня сквозь очки — понимаю ли я…
— Вот вам несколько примеров. Они уже давно описаны в истории психиатрии. В начале 1887 года некий пожилой мужчина прибыл в американский городок Норристаун. Он представлялся всем под фамилией Браун. Исправно посещал церковь. Время от времени ездил за товарами в Филадельфию. Он занимался торговлей. Открытый и приветливый человек, мистер Браун вскоре снискал доверие и уважение жителей городка.
Но однажды, 14 марта, обыватели местечка услышали от него, что он никакой не Браун, продавец канцелярских товаров, а некто преподобный Берн, священник из города Грин. Он умолял всех поверить ему, чем ввел в большое смущение обывателей провинциального городка. Они, конечно, ему не поверили. Но вскоре в Норристаун приезжает супруга Берна, каким-то образом отыскавшая своего несчастного, пропавшего без вести мужа — как оказалось, на самом деле священника, — и увозит домой. У этой истории есть продолжение, но для нас это уже не имеет большого значения. Важно то, что подобное происходит с человеком, — врач закурил сигарету, откинулся в кресле и с видом человека, разглашающего в кругу избранных особое мнение, задумчиво продолжил свою речь. — По всей видимости, социальные корни этих явлений скрыты очень глубоко. Ведь, несмотря на то, что медицина обычно относит их к разряду патологий, схожие вещи вполне наблюдаемы и в поведении абсолютно здорового человека. Совершив ошибку или неблаговидный поступок, противный своей природе, человек, осуждая себя, раскаялся бы: “черт меня дернул”, “бес попутал”, “нечистая сила одолела”… А это — в самом деле некий временный переход власти из твоих рук в руки твоего второго “Я”. Говоря же по правде, мы все без исключения — личности раздвоенные. Смены наших “я” происходят, впрочем, на каждом шагу. Ну, скажем, мы говорим “нет”, когда нам ясно, что надо бы сказать “да”. Говорим положенное “люблю” той, которую на самом-то деле ненавидим. Поддерживаем сомнительную инициативу властей предержащих, правильности которой сами не верим. Все это — разве не доказательства нашей раздвоенности? Или, скромный, любезный человек, разбогатев или добившись власти, становится совершенно другим — грубым, чванливым, но в отношении тех, кто выше его, — вновь превращается в робкого тихоню. Назовите это двуличием или раздвоением личности — суть дела от этого не изменится.
Тут лицо врача приняло презрительное выражение, он стряхнул пепел с сигареты, посмотрел на меня, словно вспомнил о моем присутствии, и продолжил.
— Помните “После бала” Толстого? Про того полковника, который вечером на балу блистал как самый галантный кавалер, умиляя всех дам превосходными манерами, а наутро, на плацу, где совершалась казнь над солдатом, проявил себя как кровожадный зверь, лютый палач. Это ли не пример раздвоения личности?
Тут я не выдержал и перебил доктора.
— Хорошо, я согласен со всеми вашими рассуждениями. Но при чем тут “наш случай” и какое отношение имеет все это к моему вопросу?
— Только не подумайте, что свой долгий разговор я затеял для развлечения. Это не так. Незнакомец, с которым вы переписывались больше месяца, не прячется нигде. Он — у вас внутри. Он — это вы сами.
— Что это значит? — сказал я, не совсем понимая слова доктора.
— Да будет вам известно, что с интервалом в три, иногда в четыре дня вы просыпаетесь утром другим человеком — вашим оппонентом, таинственным “незнакомцем”. По сравнению с вами, который сейчас сидит передо мной, ваш близнец человек гораздо более открытый, коммуникабельный. Он давно уже осознал, в каком состоянии он находится, и диагноз свой знает. И решение переписываться с вами тоже принято им самостоятельно. И вы, не помня себя предыдущего, сами себе писали все эти письма. А мы вам ничего не говорили, боясь окончательно вас травмировать и сделать дело лечения окончательно безнадежным. Поэтому все это время предпочитали не вмешиваться, а лишь наблюдали со стороны. Теперь все дошло до края. Дальше отступать некуда. Помочь нам с вами можете только вы сами — ваш разум и ваша воля…
Ужас грозным селевым потоком хлынул в мое сердце, в нем словно все было раздавлено камнями, завалено грязью. Заклинаю себя, чтобы не сломиться окончательно. Однако, как только меня осенила мысль, что эти губительные идеи находятся во мне самом, я дальше не смог выдержать. О том, что потерял сознание, узнал только когда очнулся.
Едкий, жгучий укол запаха в ноздри заставил меня затрясти головой. Мне под нос сунули нашатырь.
— Раскройте окно!— последовала команда врача, который шлепал меня по щекам ладонью…
Наконец я пришел в себя. Медсестра отвела меня в родную палату. Все происходившее после этого походило на смутный сон. Появился врач, поведал о том, как ему было трудно известить меня о моем диагнозе, о критическом моменте, который уже позади, и о том, что он хочет применить гипнотерапию, и так далее, и так далее. Но я не вникал в его слова, будто все это он рассказывает кому-то другому. Лишь в тот момент, когда он стал описывать некоторые особенности моего незнакомца, что он, как правило, просыпается во мне утром, я опять начал задыхаться от страха.
— Когда… он теперь появится?— спрашиваю, невольно задерживая дыхание.
— Сегодня, кажется, четвертый день,— произносит он, возводя очи горе. — Да, четвертый. Получается, что завтра утром.
Мне так страшно… Надо бы взвыть, закричать на весь мир: “А-а-а!” — но нет дыхания, крик не идет. В голове никак не укладывается, что завтра вот на этом же месте проснусь не я, а какой-то циничный, более коммуникабельный, чем моя угрюмая персона, отвратительный “незнакомый сверстник”. Нет, это невозможно.
Ночью, после отбоя, в палату ко мне пришла моя красивая врачиха — специалист по аутотренингу. У нее, оказывается, ночное дежурство. Пришла бы в другое время, я бы ей искренне обрадовался. А сейчас для этого у меня не осталось ни сил, ни желания. Но я замечаю, что и она — какая-то не такая. Не прежняя ласковая, нежная, обаятельная девочка, а словно видавшая виды пожилая женщина с суровым, отчужденным взглядом.
— Все мы знали, что с вами происходит,— заговорила она виновато.— Чтобы полностью обследовать ваше состояние, пришлось и знакомиться с вашим дневником…
— А кто это — “все мы”? — спросил я настороженно.
— Все. Разумеется, кто работает здесь. Ведь все должны быть введены в курс дела, — оправдывалась она. Я представил, как это забавно — наблюдать за конвульсиями подопытного кролика. — Искренне вам сочувствую. То, что произошло с
вами, — это большое горе, — продолжала она печальным голосом. — Но должна признаться — знакомство с вашим дневником стало одним из самых светлых и значительных событий моей жизни. Все самое лучшее и благородное на земле уже давно обветшало. Это как руины древнего дворца, готовые вот-вот рухнуть на землю. И только благодаря таким людям, как вы, — а может, благодаря вам, единственному на этом свете, я еще успела увидеть красоту и благородство нашего духовного мира. Надежность чистого человека. И я поверила вам. Вы святой человек. Увы, в этом мире святость уже считается аномалией. Вроде того, когда рождаются двуголовые мутанты. Но это же несправедливо! Святость человека — это не уродство. И оно, конечно, более естественно, чем появление мутантов.
Я не особенно вслушивался в ее слова. Я все думал о том давнем н е с л ы ш и -м о м разговоре между нами.
— Вы мне нравитесь. Но не теперешняя, а та, прошлая, похожая на юную белозубую фею, — говорю я с некоторой обидой. — С безмолвным разговором приходили вы, чтобы спасти меня в тяжелую минуту — и спасли. Сейчас вы слишком умны, образованны и деловиты. А я для вас — всего лишь объект научного интереса. Вы причиняете мне боль… Вы не та. Той сейчас — нет…
— Но она же во мне! Здесь! — горячо зашептала она, прижимая руку к своему сердцу.
Мне опять захотелось поговорить с ней бессловесно, как в прошлый раз, и своим взглядом задал ей вопрос: “Когда же увижу вас — ту самую дорогую, нежную и бесценную для меня?”
“Вопрос” мой она не поняла — словно навсегда разучилась понимать тот наш общий язык.
“Я буду тосковать по ней вечно!” — кричал я безмолвно.
Она “не слышала”.
С тяжелым сердцем, понурив голову, я умолк.
— Мы все оборотни, — вдруг дошел до меня ее чуть охрипший неузнаваемый голос. — Мы оборотни, и никто из нас не сохранил в себе изначальной ангельской чистоты и непорочности. Словно Фауст, мы продали свою честь и целемудрие Дьяволу. И только изредка раздается в наших душах горький плач младенческой чистоты. Бывает, даже иногда мы тоскуем по ней. Но с болью в сердце придется признать, что нет ей места в этой грязной, превратной жизни.
— О, Боже…
— Да… милый мой…
Я вздрогнул, заметив, как задрожал ее голос, и, подняв голову, увидел слезы, катящиеся по ее щекам.
— О, Боже…— вокруг меня все затуманилось, словно укрылось пеленой дождя.
Поднявшись с места, она постояла в растерянности и выбежала из палаты.
С ее уходом настали для меня самые тяжкие минуты. Я метался по узкой палате, не находя себе места. В зеркальце, что висело у двери, я увидел свое несчастное лицо. Давно я не смотрел на самого себя. Под глазами залегли тяжелые мешки, глаза опухли, меж бровей пала хмурая морщина. Вдруг я вздрогнул — показалось, что по ту сторону стоит и смотрит на меня кто-то другой. Сердце сжалось в комок — и там разлилась невероятная, бескрайняя боль… Мир сузился в крошечную точку… Я скорее перевернул зеркало на стене.
Свет потушить побоялся. Так и чудилось мне, что стоит только наступить темноте, как кто-то в ней заворочается и пробормочет: “А ну! — теперь моя очередь… Выметайся отсюда!”
“Завтра вы проснетесь другим человеком”, — кажется, сказал врач. Наутро, значит, меня здесь уже не будет, а в моем теле окажется тот, бесконечно позорящий и унижающий меня.
“Нет. Нет! Нет! Никогда! — повторяю с ожесточением. — Никогда!”
Перевел дух и немного успокоился. Достал из тумбочки мочалку, чистое полотенце и мыло, зашел в ванную — в самом конце коридора. Вот так-то все должно
быть — просто. Просто и понятно. Мыло, полотенце, мочалка. Надо ванну чисто вымыть. До белого блеска. Наполнить ее горячей водой. Чтобы как можно горячее была. Вернулся в палату, взял лезвие для бритья. Распечатал. Просто и понятно. На душе ни сожаления, ни злости, ни обиды. Лишь одно на уме — скорее завершить задуманное. Какая великая простота! Сесть в ванну и аккуратно взрезать вену на запястье. Дальше — еще проще. Хорошо, что вода горячая. Чем горячее, тем лучше. Боли совсем не чувствуешь. Незаметно, исподволь наваливается дремота. Плавно отчалив от берега, плывешь куда-то в неведомое. Только надо покрепче зажмуриться, чтобы не видеть крови… И потерпеть немного. А после этого и ты, мой роковой братец, задумавший перепачкать грязью весь мир, окажешься и сам испачканным алой кровью и поплетешься в тот мир, в котором уляжешься поудобнее и будешь спать, спать — и никогда не проснешься, во веки веков. Что ж, пришлось-таки мне руку приложить к твоей судьбе. От нее, говорят, не уйдешь.
Есть у меня заветная мечта:
если однажды всемирным потопом
нахлынет Добро на нашу землю,
я загребу все зло на свете
в свои объятья
и унесу его с собой в могилу.
…Да буду счастлив я
стать безымянной жертвой,
что, взяв вину людских пороков на себя,
с ликующей душой
избавит мир от тяжести грехов.
А ну, несите мне свои несчастья
и в неприглядный мой багаж,
грузите ваше злое барахло!
И коль оно погибнет все
со мною вместе —
буду рад я
хоть сегодня умереть!
…Отправите меня в последний путь —
и больше, люди, не ищите Зла на свете.
Живите без него!
И только не стучитесь никогда
в мой тесный гроб со злом.
* * *
Так заканчивается дневник — одним из самых мрачных стихов знаменитого поэта М. Макатаева.
…Мне неизвестна дальнейшая судьба этого беззащитного, бескомпромиссного человека, для которого нравственная чистота стала синонимом Бога. Если он каким-то чудом уцелел, остался жив, то от всей души желаю ему счастья. И пусть он никогда не потеряет свою веру в Добро. Пусть здравствует этот последний из могикан, который пытается сохранить угасающий луч человеческой надежды – во спасение своей души.
А если его уже нет среди живых, то… на все воля Божья. Пусть земля ему будет пухом!
Аминь!
Астана-2002