Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2007
Конец Большой игры?
На пороге ХХ века историк и путешественник Е.Марков, хорошо знакомый с ситуацией в Центральной Азии, жаловался английскому офицеру: “Мы все больше и больше набираем… нежеланных народов”. На что тот ответил: “Что хотите, нас гонит вперед какой-то рок, мы самой природой вынуждены захватывать все дальше и дальше, чего даже и не думали захватывать”1 .
1 Марков Е. Россия в Средней Азии. — СПб., 1901. Т.1. С. 235—236.
В романе Редьярда Киплинга “Ким” английский юноша, рожденный в Индии и рано ставший на стезю разведывательной деятельности, получает однажды зашифрованную записку следующего содержания: “Красный бык на зеленом поле”. Расшифровывается она просто: “Знак Быка есть знак войны и вооруженных людей”. Почему бык красный, догадаться нетрудно — это традиционный цвет английских военных мундиров, который по сию пору сохраняет королевская гвардия. А поле окрашено зеленым, вероятно, потому, что действие разворачивается в родных для Киплинга местах — в северо-западной, мусульманской Индии (территория тогдашнего Пакистана), а зеленый цвет, как известно, символизирует мусульманство.
Впрочем, поле могло быть названо зеленым просто по той причине, что джентльмены привыкли играть на зеленом сукне, в бильярд ли, в другие ли игры. А здесь идет Большая игра, где игроки — две великие державы, Англия и Россия, а все
прочее — лишь фигуры, которые они передвигают на поле по своему усмотрению.
Термин “Большая игра” из романа Киплинга прочно вошел в политический лексикон. Им стали именовать давнее соперничество Англии и России за овладение Центральной Азией, начавшееся еще тогда, когда русские войска выстроились “у ворот угрюмого Кавказа”. Но английские позиции на Кавказе были слишком слабы, и по-настоящему Большая игра развернулась тогда, когда она охватила все громадное пространство Центральной Азии.
Дело прошлое, но пора объективно взглянуть на историю этого соперничества. В советские годы на сей счет громоздили одну ложь на другую, но и сейчас нередко под видом восстановления правды преподносится новая ложь или, по крайней мере, неполная правда. Характерный тому пример — книга Е.Глущенко “Герои Империи” (М., 2001). Речь в ней идет о генералах, отличившихся при завоевании Средней
Азии, — К.П.фон Кауфмане, М.Д.Скобелеве и М.Г.Черняеве. Хорошо, конечно, что восстанавливается память о военачальниках и администраторах, оболганных или забытых в советские годы, но при этом смысл их деятельности уплощается автором до самого примитивного: мы с боями шли вперед и покоряли другие страны, что ipso facto было хорошо, потому что покоряли их — “мы”. А вот англичане, подобным же образом двигавшиеся нам навстречу и зачастую нам “мешавшие”, поступали плохо, потому что англичане — это “они”. Это близко к тому, что в XIX веке называли готтентотской моралью (хорошо — когда я увожу чужую жену; плохо — когда жену уводят у меня).
При этом совершенно игнорируется то, как относилось к завоевателям коренное население.
Существует такая вещь, как романтика завоевания, с чем, наверное, ничего не поделаешь. Н.Гумилев в стихотворении “Туркестанские генералы” назвал эпопею покорения Средней Азии “благоухающей легендой”, и в этом была своя доля правды. В относительно короткое историческое время русские войска прошли тысячу километров Туранской пустыни, вошли в города, помнившие Александра Великого, взошли на Памир и уже нацеливались на Тибет. И все эти завоевания были осуществлены малой кровью, а где и вовсе бескровно.
Но русских гнали вперед не просто “любовь к пространству” или алчность, но определенное чувство миссии, что совершенно игнорируют подобные Глущенко авторы, представляющие империю всего лишь как некую силовую структуру. Подобное же чувство миссии вело наступавших с юга англичан.
Руководивший строительством Закаспийской железной дороги генерал М.Н.Анненков писал в 1863 году: “Задача, им [англичанам] и нам, поставленная Провидением и состоящая в том, чтобы цивилизовать Среднюю Азию (это понятие употреблено в расширительном смысле, включающем Афганистан и другие регионы. — Ю.К.), одинаково трудна: они и мы должны бороться с фанатизмом, невежеством, косностью, почти дикостью, и потому между ними и нами нет возможности найти повода к ссоре и даже к соперничеству. Нам предстоит одинаково трудная и одинаково дорогая работа в одном и том же направлении”. Надо, правда, учитывать, что приведенные строки взяты из послесловия Анненкова к русскому переводу книги “Ситана. Горная экспедиция на границе Афганистана в 1863 году” английского автора, полковника Дж. Эдея, чем, вероятно, и объясняется сквозящий в них оттенок рыцарской любезности по отношению к английской стороне. На самом деле соперничество, конечно, имело место, порою довольно острое, хотя до прямого столкновения дело ни разу не доходило (Крымская война никак не была связана с этим противостоянием). И все же в главном Анненков не покривил душой: задачи и русских и англичан в Азии были действительно во многом схожи, несмотря на различия, существовавшие между двумя империями.
Главное из различий — это, пожалуй, то, что Британия была морской империей, и освоение заморской суши долгое время оставалось делом отдельных мореходов, авантюристов и предпринимателей (гигантская Индия вплоть до 1858 года оставалась частным владением Ост-Индской компании). Поэтому имперская идея, давно владевшая умами русских в виде концепции “Третьего Рима”, в островных мозгах укрепилась очень поздно — где-то к концу второй трети XIX века. Зато у Киплинга она проводится уже вполне последовательно, пример чему — стихотворение “Песнь римского центуриона”. Сорок лет прослуживший в Британии центурион говорит:
…лишь узнав о том,
Что в Рим, домой, нас всех зовут, я понял, здесь мой дом.
Он служил, служит и будет служить Риму. Но он хочет служить ему здесь. Очень выразительная иллюстрация к тому, что называется Translatio imperii.
Российская и Британская империи — наследницы Рима, естественным образом соперничающие друг с другом и в то же время во многом друг друга копирующие. Обе державы отличает римская осторожность, контрастирующая, например, с отчаянной решимостью Александра Великого “дойти до конца света”. И в Лондоне, и в Петербурге постоянно испытывают сильные колебания насчет того, стоит ли углубляться в дебри Азии. Нередко этот вопрос на местах решают туркестанские генералы и их английские коллеги, на свой страх и риск предпринимая тот или иной захват. Хотя сами не всегда могут объяснить, почему они это делают.
Системы управления в русских владениях (на Кавказе и в Средней Азии) и в британской Индии изначально разнились весьма существенно, но с течением времени сближались чем дальше, тем больше. “Две империи, — пишет хорошо знакомая с предметом социолог, культуролог, этнопсихолог С. Лурье, — самым пристальным образом наблюдали за действиями друг друга, анализируя самым дотошным образом каждое нововведение в политике соседей, и все, что казалось разумным, перенималось, иногда даже бессознательно”. В частности, представление о целостности империи англичане усваивали не только из римского первоисточника, но и равняясь на русских соседей.
Не раз было замечено, что русские в своих владениях вели себя не так, как чопорные английские сахибы, — были проще, дружелюбнее по отношению к местному населению. Отчасти это, конечно, верно, но вот факт: в Средней Азии государство оказывало покровительство русским переселенцам, превращая их в привилегированный слой (чего не было на Кавказе с его преимущественно христианским населением). Надо учитывать также, что в многомиллионную Индию текла лишь тоненькая струйка английских переселенцев, а в малонаселенной Средней Азии, где к моменту завоевания ее Россией жили около 3—4 миллионов человек, русский переселенческий поток был намного плотнее. И лишь со временем происходила взаимная “притирка”, взаимное сближение пришлого и местного населения.
Нечто подобное происходило и в Индии, что ярко описано в “Киме”. Герой романа, уроженец Индии, с детских лет проникся всеми ее звуками, запахами, цветами и, можно сказать, — ее духом. Он не только говорит, но зачастую и думает на хинди. Индийцы, особенно мусульмане, которым Киплинг явно более симпатизировал, для него такие же “свои”, как и англичане. А чопорные сахибы в пробковых шлемах и со стеками не вызывают симпатии у Киплинга с его демократическими пристрастиями. Его “строители империи”, в особенности в “солдатских” балладах, — скорее “мужики”, чем джентльмены, хотя и не лишены некоторых джентльменских черт.
Весьма близким, как я уже сказал, было и чувство миссии, которым руководствовались в Азии русские и англичане. Долгое время основной своей задачей обе стороны полагали христианизацию азиатов, в первую очередь мусульман. Особенно настаивали на этом русские. Казанский педагог Н.И.Ильминский, почти до конца XIX века считавшийся в России ведущим авторитетом по части “инородческого образования”, видел в христианизации инородцев основную задачу, допуская при этом, чтобы церковная служба велась на местных языках.
Однако постепенно на первое место выдвинулась другая цель — дать мусульманам европейское образование, а поскольку получить его можно было только в русской школе, то фактически европейское образование означало русификацию. Такое смещение акцентов объяснялось постепенной секуляризацией самой русской педагогики, а также тем, что, как показала практика, обращение мусульман в христианство оказалось делом чрезвычайно трудным и даже почти безнадежным. Вольно было фон Кауфману утверждать, что мусульманство “ничтожно” в догматическом отношении — генерал гораздо лучше разбирался в военных и административных вопросах, нежели в религиозных. Те из русских, кто ближе узнавал мусульман, сетовали на то, что они — “страшные фанатики” и от своей веры не отступаются. Попытки атаковать их, так сказать, в лоб, то есть догматически, за очень редкими исключениями успеха не приносили. Другое дело — европейское образование. Оно являлось как бы заходом с фланга, оказавшимся гораздо более эффективным, чем прямое наступление. Действительно, всюду, где распространялось европейское образование, оно теснило позиции ислама и, как казалось некоторым еще не вполне секуляризованным европейцам, в том числе и русским, исподволь внушало населению христианские убеждения. Следовательно, первостепенной задачей для российской администрации становилось овладение школой, тем более что мусульмане испытывали традиционное уважение к этому институту.
Мне приходилось видеть фотографию начала ХХ века, на которой запечатлен школьный класс где-то в Средней Азии. На стенах — портреты красивого государя, красивой государыни и никакой религиозной символики. Идет урок. Смуглые лица учеников напряженно внимательны и оттого выглядят немного туповатыми (скорее всего дети впервые в жизни попали в объектив фотоаппарата). Вполне возможно, что по другую сторону Гималаев кто-то в это время фотографировал похожий класс, где на стенах висят портреты другого красивого государя (Георг V — двоюродный брат Николая II) и другой красивой государыни, а смуглолицые ученики столь же напряженно внимательны.
А Большая игра фактически закончилась в 1907 году англо-русским соглашением о разделе сфер влияния. К тому времени положение в Европе вызывало у обеих держав гораздо большее беспокойство, чем какие бы то ни было азиатские дела.
Как долго мог сохраняться в Азии русско-английский дуумвират? В.С.Соловьев в “Краткой повести об Антихристе” (1900) и в стихотворении “Панмонголизм” нарисовал картину того, как уже в недалеком будущем Российская империя рушится под натиском желтой расы. Примерно в то же время Г.К.Честертон в романе “Перелетный кабак” (1904) пытался представить неминуемый, на его взгляд, конец Британской империи:
Исчезнет наш могучий флот,
Огни замрут береговые,
И слава наша упадет,
Как пали Тир и Ниневия.
Это писалось в тот момент, когда Британская империя находилась еще на вершине могущества. Более того, ей еще предстояло существенно расшириться в результате мировой войны.
Возможно, взгляды и русского, и английского писателей были, так сказать, избыточно меланхоличны. Обе империи сохраняли изрядный запас прочности. И стояли бы они, наверное, еще долго, если бы не Октябрьская революция в России. С победой советской власти почти на всей территории бывшей Российской империи Большая игра возобновилась, но теперь она уже включала в себя идеологическое противостояние. По сути столкнулись друг с другом два европейских проекта — традиционный и радикальный, формально провозгласивший освобождение колониальных и зависимых народов, но на деле продолжавший цепко удерживать их в своей орбите. Советский режим как будто бы продолжил усилия своих предшественников по распространению европейского образования и ассимиляции “инородцев”, и одно время казалось, что он достиг в этом деле больших успехов. Беда была в том, что теперь европейское образование жестко привязывалось к коммунистической идее, и по мере того как идея эта оказывалась фикцией, за ней открывалась фатальная пустота.
Красная Москва не могла позволить себе такую слабость, как игра “по правилам”. Она вознамерилась прогнать англичан из Азии, “освободив” подвластные им народы. Еще не закончилась гражданская война, а председатель Реввоенсовета республики Троцкий уже чертил на карте большие красные стрелы, устремленные к Индийскому океану, а самые нетерпеливые энтузиасты “мировой революции” уже грезили о “битве на Инде”.
Ничто из этих планов не осуществилось, по крайней мере, на тот момент, и тем не менее “красный кулак” достал соперничающую империю, ускорив ее кончину, вероятно, на несколько десятилетий1. Я имею в виду исходившую из Москвы антибританскую и вообще антиколониальную пропаганду, оказавшуюся достаточно эффективной. Невдомек было советскому руководству, что своей пропагандой оно подрывает и собственную империю, ибо пример “сбросивших колониальное иго” народов окажется заразительным также и для народов советской империи, тем более что в части “сохранения лица” советская сторона сплоховала куда больше, чем британская.
1 Именно ускорив, потому что она, как и другие колониальные империи, скорее всего развалилась бы сама еще до конца ХХ века. Говоря коротко, основной причиной развала явилось то обстоятельство, что белый сахиб не сумел в своих владениях “сохранить лицо”, что чрезвычайно важно на Востоке. Подробнее я писал об этом в статье “Европа и мировой Юг” — “Дружба народов”, 1997, № 4.
И будто в предчувствии своего близкого конца советская империя совершила отчаянный шаг, на который прежде никогда не отваживалась. Я имею в виду вторжение в Афганистан (если оно и было спровоцировано западными спецслужбами, то это никоим образом не оправдывает советского руководства — умный не дал бы себя спровоцировать). В начале 50-х годов советский поэт Николай Тихонов, посетив эту страну, писал об англичанах, имея в виду предпринятые ими в XIX веке две неудачные, а впрочем, и не слишком настойчивые попытки завоевать Афганистан:
И устрашить не могли,
И удержать не сумели
Этой суровой земли,
Не покоренной доселе.
Увы, сорок лет спустя то же самое можно было сказать и о советских ратях, скромно названных “ограниченным контингентом”.
Неудача “ограниченного контингента” имела три важных последствия:
Во-первых, резкий откат России к северу и потеря всех приобретений в Центральной Азии и на Южном Кавказе (что явилось, правда, следствием распада СССР, однако сам этот распад был в определенной мере вызван поражением в Афганистане). Если Британия уходила из своих владений более или менее достойно, то Россия покидала их стремительно, бросая на произвол судьбы миллионы сородичей, значительная часть которых по сию пору остается жить в бывших советских республиках, зачастую в бесправном и униженном состоянии.
Во-вторых, начавшееся значительно раньше “плавное” замещение английского “присутствия” на Ближнем Востоке американским в основном завершилось. В Афганистане за спинами моджахедов стояли американцы, и если бы не их помощь, “ограниченный контингент” добился бы больших успехов.
В-третьих, подъем самосознания мусульманского мира. Хотя начался он с Иранской революции 1979 года, но тот факт, что отсталая, по всем меркам, мусульманская страна сумела защитить себя от супердержавы, дал ему новый мощный толчок.
На “зеленом поле” осталась, впрочем, третья сверхдержава. Однако и она, добившаяся вытеснения российской (советской) стороны, далеко не чувствует себя хозяином положения. Это показали события последних лет — в том же Афганистане и Иране. В Афганистане американские войска почти уже раздавили власть талибов, но те просто разбежались по темным углам и ждут своего часа, зная, что американцы однажды улетят так же, как прилетели. В Ираке американцы разделались с Саддамом, но тем самым только расчистили место для развертывающейся гражданской войны между шиитами, суннитами и курдами, где каждая из конфликтующих сторон пытается использовать их в своих интересах, покуда они еще стоят в Ираке. В том, что они в недалеком будущем улетят и отсюда, никто не сомневается.
В обоих случаях рука после страшного замаха падает бессильно. Что, естественно, расхолаживает американцев в их стремлении насадить в мусульманских странах демократию, как они ее понимают.
Вот если новая группа исламских террористов нанесет по Америке удар, сопоставимый с тем, что имел место достопамятным утром 11 сентября 2001 года, вот тогда она, как разъяренный ослепший Полифем, начнет опять шарить по всему мусульманскому миру, ища, на ком бы отыграться. Но если этого, даст бог, не произойдет, тогда в Америке скорее всего возьмут верх изоляционисты, которые постараются как можно меньше вовлекать свою страну в азиатские дела, насколько это вообще будет возможно.
Итак, закончена ли Большая игра?
Разумеется, в той или иной форме Соединенные Штаты сохранят свое “присутствие” на Ближнем Востоке и в Центральной Азии. С другой стороны, Россия, в силу своей географической близости и исторических связей, будет пытаться хоть как-то влиять на положение вещей в этом регионе. В чем-то две страны будут еще соперничать друг с другом, а в чем-то сотрудничать.
Примем также во внимание две величины, в прежние времена здесь отсутствовавшие. Это Израиль и, в меньшей — пока — степени, Китай.
Однако решающую роль на “зеленом поле” будут отныне играть местные силы, что, впрочем, не поведет ко всеобщему умиротворению. Напротив, высока вероятность того, что уже в самом недалеком будущем этот обширный регион станет ареной религиозных войн отнюдь не местного значения.
Что их разделяет
Приглядимся к основным линиям, разделяющим эту область “игрового поля” на отдельные зоны. Жирная разделительная линия искони пролегала между суннитами и шиитами. Более тонкая и в последнее время более подвижная граница отделяет ваххабитов от остальных суннитов. И наконец, очертим пунктиром последователей суфизма, которые, исповедуя тасаввуф, могут оставаться как суннитами, так и шиитами.
Сунниты, которые сами себя называют “ахль ас-Сунна”, то есть “людьми Сунны”, — это мусульмане, которые руководствуются сводом правил и устоев, основанных на примере жизни пророка Мухаммеда, его поступках и высказываниях в том виде, в каком они переданы сподвижниками пророка и были затем записаны в канонических сборниках, образующих Сунну. Еще одно важное отличие суннитов — то, что они признают преемников Пророка, первых четырех халифов — Абу Бакра, Омара, Османа и Али, возглавивших мусульманский мир после его смерти. Собственно, и само слово “халиф” означает “наместник”, и им титуловался верховный глава мусульман, совмещавший в качестве преемника Мухаммеда светскую и духовную власть.
Шииты считают законным преемником Пророка только последнего из “праведных халифов” — Али. Начало шиизму положило предание о том, что пророк Мухаммед избрал среди окружавших его последователей своего двоюродного брата Али, бывшего также мужем его дочери Фатимы, и растолковал ему, и только ему, все “темные места” Корана (которых, заметим, насчитывается предостаточно). На деле Али стал лишь четвертым халифом и то ненадолго — правитель Сирии Муавия стал с ним судиться за первенство, и подкупленный Муавией суд решил дело в его пользу, приговорив Али к смерти. Зять Пророка принял приговор, хотя был отважным воином и легко мог одолеть Муавию на поле боя. Множество духовных песнопений рисуют картину того, как осиянный светом луны Али усердно молится на крыше своей тюрьмы в ночь перед казнью.
Али “вбросил” в мусульманский мир значимый поступок, который несколько позднее был повторен его сыновьями Хусейном и Хасаном, вынужденными дать битву сыну Муавии Язиду (место битвы — Кербела на правом берегу Евфрата — стало священным для шиитов). Слово “битва” можно было бы заключить в кавычки, потому что за братьями вышло семьдесят два воина, а за Язидом — “несметные” полчища. Иначе говоря, это была не битва, а избиение — Хусейн и Хасан сознательно вышли на верную смерть.
У шиитов есть культ страдания, жертвенности, позволяющий им прикоснуться к самому чувствительному нерву бытия, и в этом смысле их духовный слух тоньше, чем у суннитов. Как писал один иракский поэт, у суннита сухие глаза, тогда как у шиита они увлажнены от слез. Злой рок преследовал семя Али: все его потомки, ставшие называться Имамами, в следующих девяти коленах умерли насильственной смертью. Лишь двенадцатый из них, родившийся в 868 году1, в 940 году таинственным образом исчез, или, как утверждают шииты, ушел в Сокрытие, в каковом пребывает до сих пор. Это важнейший постулат шиизма — присутствие в мире Скрытого Имама, каковое надо понимать в мистическом, а не материальном смысле.
1 Все даты приведены по григорианскому летосчислению.
Отсюда вытекает еще одна принципиальная особенность шиизма — наличие в нем духовенства. У суннитов духовенства практически нет, любой мусульманин, хорошо знающий Коран и основательно знакомый с шариатом, может взять на себя функции духовного лица. Поэтому любая фетва, кем бы она ни была вынесена, может быть подвергнута сомнению, если это сделано с не меньшим знанием все тех же Корана и шариата. Иначе обстоит дело у шиитов — шариат не имеет у них незыблемой силы, зато существует иерархически выстроенное духовенство, и слово вышестоящего является обязательным для нижестоящего. На самом верху иерархии — лицо, именуемое Найеб-е Имам, то есть “помощник [Скрытого] Имама”. Его нельзя оспорить — как нельзя оспорить папу у католиков. В этом конкретном смысле шииты ближе католикам, а сунниты — протестантам.
Пожалуй, главное, что отличает шиизм, — его отношение к движению времени. Мировидение суннизма статуарно, хотя и допускает определенные инновации (иджтихад), которые, однако, не колеблют целого. Мышление шиитов более подвижно — в их “оптике” человечество преодолевает Путь, извивы которого таинственны и непредсказуемы. Недаром “помощника Имама” называют также “Смотрителем Пути”.
Теперь о суфиях. И сунниты, и шииты относятся к ним терпимо и в то же время дистанцируются от них. Сунниты допускают мистицизм суфиев, считая его “небесполезным” дополнением к шариату. Ничего не имеют против него и шииты, которые и сами питают склонность к мистицизму. Однако сугубо личностный путь к Богу, хотя бы и в русле определенной традиции (тариката), в той или иной степени предполагающий отрешение от мира сего, не одобряют ни шииты, ни сунниты. Для тех и других на первом плане — “общее дело”. Равным образом не одобряют они и суфийский конгрегационизм, распространенный, в частности, среди мусульман России, видя в нем пусть даже частичное, но все же отпадение от единой мировой уммы, то есть мусульманской общины.
Ваххабизм, который столько заставил говорить о себе в последние годы, по справедливости считают самой примитивной версией ислама. Действительно, ваххабиты хотят перечеркнуть всю позитивную работу, что была проделана в рамках ислама со времен Пророка. Они хотят жить строго по шариату и придерживаются самого жесткого единобожия, какое можно только представить. Для них “многобожничеством” является даже перечисление ста имен Аллаха, традиционное для мусульманина, перебирающего четки. С точки зрения ваххабита, у Аллаха есть только одно имя — Аллах.
Но является ли ваххабизм, как часто считают и как убеждены сами ваххабиты, “возвращением к истокам”? Ответ на этот вопрос зависит от того, что понимать под истоками. По некоторым признакам, ваххабиты пытаются вернуться в доисламское прошлое. Насколько я могу судить (не владея арабским и не имея доступа к первоисточникам), у ваххабитов слабо развита или вообще отсутствует катафатическая, то есть направленная на позитивное богопознание, сторона ислама. Похоже, что иной мир существует для них в тех же пространственно-временных измерениях, как и тот, в котором мы живем.
В свое время великим достижением ислама, последовавшего, впрочем, в этом отношении за иудаизмом и христианством, явилось то, что он отверг богов Древнего Востока — пышнобородых, рогатых, быкомордых etc. — в пользу единственного Неизвестного, которого нельзя себе вообразить. Сто его имен, которые повторяет мусульманин, перебирающий четки, — все до одного нездешние. А в представлении ваххабитов ангел смерти Азраил, являющийся за душою умершего мусульманина, уносит его к мосту Алзиратскому, переброшенному через некую реку, не слишком сильно отличающуюся от наших земных рек, где его ожидает Аллах, смахивающий на какого-нибудь важного шейха (правда, мусульманский запрет на любые изображения Бога ваххабитами строго соблюдается).
Ваххабизм возник во внутренних районах Аравии в середине XVIII века, то есть в эпоху, когда эти края были еще глубоко изолированы от окружающего мира. Едва ли не единственными вестниками о нем были совершающие хадж паломники, но как раз встречи с этими “порчеными” мусульманами вызвали в аравитянах реакцию, которая оформилась как ваххабизм. В этом учении по-своему проявилась традиционная для аравитян военная демократия — как резко выраженный духовный эгалитаризм. В своем “протестантизме” ваххабиты пошли значительно дальше остальных суннитов. Они отвергают любой вообще религиозный авторитет, любое посредничество между верующим и Богом, отвергают заступничество святых, которых не признают в принципе. Более того, они занижают роль самого Мухаммеда в исламе: хоть он и был пророк и устами его говорил Аллах, а все же он оставался “простым смертным”, поэтому слишком возвеличивать его, с их точки зрения, не следует.
Ваххабиты испытывают органическое отвращение к образованию как таковому. За последние десятилетия в Саудовской Аравии открылось несколько учебных заведений, названных “университетами”, выпускающих технических специалистов, без которых не может обойтись современное государство, но обучение там идет под строгим религиозным надзором — шаг влево, шаг вправо считаются изменой, которая соответствующим образом карается.
И, наверное, самое важное: ваххабистский ислам — религия меча. В пору, когда мятежные искорки побежали по всему мусульманскому полю, ваххабизм заявил о себе, как о самой воинствующей, самой нетерпимой к иноверным версии ислама. В этом не последняя причина того, почему ваххабизм, еще каких-нибудь два-три десятилетия назад остававшийся достопримечательностью аравийской земли, вдруг получил такое широкое распространение в мусульманстве, в частности в Пакистане и Афганистане, поскольку движение талибов во многом сходно в своей идеологии с ваххабизмом.
Неожиданным на первый взгляд кажется то, что ваххабизм сегодня явно преобладает среди европейских мусульман, среди которых, как известно, есть уже немало автохтонных европейцев. Конечно, его активно продвигает Саудовская Аравия, не жалеющая средств ради “высокой” цели, но дело не только в этом. Есть в ваххабизме некоторые моменты, которые способны привлечь людей, живущих в условиях евроамериканской цивилизации. Ваххабизм — вера, в которой все таинственное сведено к минимуму, что понятно и близко мышлению современного “цивилизованного” человека. А духовный эгалитаризм ваххабитов зачастую импонирует молодежи, переставшей доверять чьим бы то ни было авторитетам.
Вместе с тем в мусульманском мире одновременно усиливается и шиизм, чему положила начало Иранская революция 1979 года.
В первые века своего существования шиизм был преимущественно религией угнетенных масс. Однако впоследствии возникают шиитские монархии, где правящие круги формально принимают шиизм. Это произошло в государстве Фатимидов в Северной Африке и Сирии, просуществовавшем два столетия, в IX—XI веках, и при династии Буйидов в Месопотамии, правившей с середины X века и утерявшей власть столетие спустя. Правда, говоря точнее, и Фатимиды, и Буйиды были исмаилитами, представителями одной из шиитских сект, а большинство их подданных оставались все-таки суннитами.
В 1501 году Иран официально принимает шиизм. Тогдашний шах Ирана пошел на этот шаг отчасти из политических соображений, чтобы создать религиозный противовес суннитскому халифу в Стамбуле. С этого момента Иран становится твердыней шиизма, что, однако, далеко не всех шиитов приводит в восторг — традиционная их склонность к страданию и жертвенности трудно согласуется со служением государству, чьей эмблемой с древнейших времен служит оскалившийся лев.
Революция 1979 года полностью отдала Иран во власть шиитской теократии, когда государство сделалось неотделимо от религии. Эмблемой Исламской республики стал голубь, раненный в грудь, — для государства это весьма необычная эмблема. То, что символ не является, так сказать, чисто декоративным, показало первое же испытание, которому подверглась новорожденная республика. В 1980 году вооруженный до зубов Саддам Хусейн, воспользовавшись тем, что армия шаха практически распалась, напал на Иран, и иранцам первое время пришлось защищаться от него почти что голыми руками. Десятки, сотни тысяч шахидов записывались в армию и, обвязавшись гранатами, бросались под вражеские танки1. Иран сумел защитить себя, хотя развить успешное контрнаступление и свалить Саддама ему не удалось.
Это потом сделали американцы. Рассуждая о причинах, побудивших их совершить вторжение в Ирак, никто из аналитиков не употребил, кажется, понятия “рок”. Но может быть, именно рок сделал американцев своим орудием, чтобы устранить Саддама, мастодонта “арабского социализма”, который, как старое ненужное бревно, запруживал течение живых вод истории. Достаточно лишь вспомнить, что сами американцы мало что выиграли в результате своей победы, а то, что им удалось выиграть, они, вернее всего, рано или поздно потеряют.
Наверное, было неизбежным и то, что, едва живые воды истории потекли по освободившемуся руслу, они почти сразу же окрасились кровью. Столкновения между шиитами и суннитами, которые в момент, когда пишутся эти строки, принято именовать “гражданской войной низкой интенсивности”, могут оказаться предвестием и началом религиозных войн высокой интенсивности, которые охватят весь Большой Ближний Восток2 и даже выйдут за его пределы. Антагонизм между различными конфессиями в мусульманстве давно нарастает и, похоже, достиг критической черты.
1 И это были подлинные шахиды, в отличие от тех, что позднее стали подрывать себя, унося с собою на тот свет ни в чем не повинных людей. Хотя вообще-то шахидах, что буквально означает “свидетельство об истине”, на самом деле свидетельствует о силе веры, а отнюдь не об истине.
2 Лучше было бы назвать этот регион просто Ближним Востоком, если бы не придуманный американским геополитиком А.Мэхэном необязательный термин “Средний Восток”. Большой Ближний Восток — это вся территория между Средиземным морем и гималайскими предгорьями.
Речь идет не столько об антагонизме между шиитами и суннитами в целом, сколько о противоборстве между шиитами и ваххабитами. Для последних шииты — главный враг, хуже которого только суфии, вне зависимости от того, шииты они или сунниты. Однако суфии не представляют собой такую мощную силу, как шииты, и поэтому не удостаиваются большого внимания ваххабитов.
Хорошо знакомый с сим предметом принстонский профессор М.Доран пишет: “Радикальные исламисты-сунниты (речь идет главным образом о ваххабитах. — Ю.К.) ненавидят шиитов больше кого бы то ни было, больше, чем евреев и христиан. Люди “Аль-Каиды” высказываются на сей счет без обиняков: “Мы убеждены, что шиитские еретики — секта отступников и идолопоклонников и что они суть самые негодные создания на земле””. А вот что говорит о шиизме бывший второй человек “Аль-Каиды” (ныне уже отправленный к праотцам) аз-Заркави: “Это самое большое зло для рода человеческого… затаившаяся змея, ловкий и коварный скорпион, постоянно шпионящий за нами враг и всюду проникающий яд”.
В свою очередь, шииты испытывают глубокое презрение к ваххабитам. Аятолла Хомейни аттестовал их, как “последователей диких погонщиков верблюдов из Неджда”. Порицая ваххабитов, шииты пытаются опереться на Коран, где имеются резкие выпады против “бедуинов”, то есть жителей внутренней Аравии, принявших ислам чисто формально и не понимающих его сути1. Шииты считают и, пожалуй, не без некоторого основания, что ваххабиты — наследники тех упоминаемых Пророком “бедуинов”.
1 Вот пара примеров: “Они будут клясться Аллахом перед вами, когда вы вернетесь к ним, чтобы вы отвернулись от них. Отвратитесь же от них: ведь они — мерзость, и убежище их — геенна…” (9 :96). “Сказали бедуины: “Мы уверовали!” Скажи: “Вы не уверовали, но говорите “Мы покорились”, ибо еще не вошла вера в ваши сердца”” (49 :14).
Напряженность существует также между ваххабитами и остальными суннитами. В отдельных местах — например, в Пакистане — она выливается в открытые столкновения. Можно предположить, что если дело дойдет до религиозных войн, то в будущих столкновениях сунниты в одних случаях будут действовать заодно с ваххабитами (как это происходит сейчас в Ираке), в других — примут сторону шиитов или же вообще образуют свой собственный отдельный фронт против тех и других.
Пишущие о Ближнем Востоке часто сводят конфликт шиитов с ваххабитами к межгосударственному противостоянию Ирана и Саудовской Аравии. Такому пониманию способствуют и заявления некоторых представителей саудовского клана об “агрессивности” Ирана, о том, что он стремится к возрождению державы Ахеменидов, накрыл своей шпионской сетью весь Ближний Восток и т.п. Нельзя, конечно, забывать, что Иран — одно из двух на земле государств (другое — Китай), имеющее по меньшей мере трехтысячелетнюю практически не прерывавшуюся традицию. Было время, когда владения его простирались от Эгейского моря до Индийского океана, и вряд ли в памяти иранцев совершенно стерся оскалившийся лев.
Нельзя забывать и о том, что Иран — древняя культурная держава. Когда персы говорят, что мусульманская цивилизация создана в основном их, персов, усилиями, в этом есть большая доля правды. Действительно, почти все великие поэты, большинство великих философов, астрономов, математиков и т.д. в мусульманском мире — персы. Даже “Сказки тысячи и одной ночи”, переведенные в Европе с арабского и потому названные “арабскими”, на самом деле являются преимущественно персидскими по происхождению.
И все же Исламская республика Иран идентифицирует себя именно как исламская, или шиитская, а шиизм — интернациональная религия, отодвигающая вопросы национальной государственности на второй план. И зародилась она не в Персии же, а в арабской среде, в Южном Ираке. И “святое семейство”, которому поклоняются шииты, — Мухаммед, Фатима, Али, Хусейн и Хасан — все, естественно, арабы. И молятся шииты по-арабски, кто бы они ни были по национальности. Поэтому если на Ближнем Востоке вспыхнут религиозные войны, это будут войны между ваххабитами и шиитами, или суннитами и шиитами, или, наконец, между ваххабитами и всеми неваххабитами, а отнюдь не только между отдельными государствами1.
1 Если Саддаму Хусейну некогда удалось заставить иракских шиитов забыть, что они шииты, и идти воевать против Ирана, то произошло это потому, что он околдовал их идеями “иракского социализма”. Но колдовство со временем утратило силу, а с падением Саддама иракские шииты твердо идентифицируют себя как шииты и видят в иранских шиитах единоверцев, хотя между ними и существуют некоторые расхождения в вопросах веры.
Час икс настанет, когда внутренние противоречия в исламском мире окажутся сильнее, чем демонстрируемая ныне “мусульманская солидарность” перед лицом “агрессии США и Израиля”.
Что касается Соединенных Штатов, то они вряд ли сильно задержатся с уходом из Афганистана и Ирана, если только вновь не произойдет нечто подобное теракту 11 сентября. Да и нынешнее их присутствие в Ираке не мешает развертыванию в этой стране гражданской войны. Обе конфликтующие стороны все меньше обращают внимание на американцев, как будто их здесь и нет.
С Израилем сложнее. Он, естественно, никуда уходить не собирается. Он крепко врос в землю предков, и его противники, когда-то мечтавшие сбросить его в море, от этой мечты, похоже, уже отказались. К тому же этот вопрос непосредственно касается одних только палестинцев, а остальные мусульмане, по некоторым признакам, уже устали от него, видя полную его бесперспективность.
Более того, сами палестинцы расколоты на тех, кто поддерживает ваххабитский “Хамас”, и тех, кто поддерживает шиитскую “Хезболлу”, причем, те и другие отнюдь не торопятся демонстрировать “мусульманскую солидарность”. Когда “Хезболла” воюет с израильтянами, люди “Хамас” отказываются молиться за него (не исключено, что втайне даже молятся за победу Израиля), и наоборот.
“Мусульманская солидарность” существовала еще во времена Крестовых походов, что не помешало знаменитому Саладину громить шиитов в непосредственной близости от крепостей Шато-де-Пелерен и Крак-де-Шевалье, выстроенных тамплиерами и считавшихся неприступными (в военном отношении они так и остались неприступными и были взяты мусульманами лишь благодаря внутренней измене). История может повториться. Не таким уж фантастическим выглядит предположение, что когда-нибудь “Хамас” и “Хезболла” могут сойтись в смертельной схватке “под стенами” неприступного Иерусалима. Тем более что стоящие за ними “большие дяди”, Иран и Саудовская Аравия, втихомолку точат ножи друг против друга, а вовсе не против Израиля.
Заметим, что, в отличие от ваххабитов, искренно ненавидящих евреев, в Иране, за редкими исключениями, к ним относятся вполне терпимо. Иран, правда, поддерживает “Хезболлу”, но он просто не может не поддерживать братьев-шиитов. В то же время “Хезболла” ведет собственную политику, зачастую вызывающую раздражение в Иране, — в частности, во время последней войны в Ливане отдельные иранские издания выступили с осуждением тактики “Хезболлы”, размещавшей свои пусковые установки в жилых кварталах и тем самым навлекавшей на мирное население ответные удары израильтян.
Следует также принять во внимание и такой факт — Израиль не является экспансионистской, в каком бы то ни было смысле, державой, если, конечно, не считать экспансией стремление правых кругов к совмещению границ Израиля с пределами древнего Ханаана. Скорее наоборот — это страна, замкнутая на себя. Похоже, начинает уже стираться клише, характерное для мусульманского мышления последних десятилетий, которое видело в Израиле “передовой отряд” Запада и “наследника крестоносцев”. Израиль — сам себе голова. Правда, его поддерживают и, вероятно, будут поддерживать в дальнейшем Соединенные Штаты, однако Европа, откуда в былые времена исходило крестоносное движение, уже отворачивается от Израиля. Одна из причин охлаждения — рост в Израиле иудаистского фундаментализма, во многом близкого фундаментализму исламскому.
Есть даже определенная зависимость между ростом того и другого. В Шестидневную войну (1967) мусульмане имели возможность видеть, что синагоги — там, где они еще оставались, — все шесть дней и ночей были переполнены молящимися, и сокрушительное поражение, которое понесли арабские армии, израильтяне объясняли тем, что им помог “их” Бог. С этого момента начался закат “арабского социализма”, под знаменем которого воевали основные противники Израиля, и постепенное вытеснение его исламским фундаментализмом. В свою очередь рост исламского фундаментализма убеждал все большее число израильтян в том, что противостоять ему можно только опираясь на Тору. Однако в этом убеждении не было противопоставления Торы Корану, ибо, с точки зрения израильтян, Тора существует для них, и только для них.
Возможно, не случайно в последнее время участились напоминания, как с мусульманской, так и с израильской стороны, о том, что в Средние века мусульмане более терпимо относились к евреям, чем христиане. Кстати, евреи потерпели от Крестоносного движения лишь немногим меньше, чем мусульмане, против которых оно было непосредственно направлено.
Что же касается недавних воинственных заявлений иранского президента, адресованных Израилю, то это не более чем риторика. Махмуд Ахмадинежад стукнул кулаком по столу, чтобы все “добрые мусульмане” услышали, кто есть самый храбрый среди них, и чтобы знал свое место Саудовский клан, который в Иране называют не иначе, как “американскими марионетками”. В Тегеране не могут не отдавать себе отчет в том, что иранское ядерное вооружение, когда оно появится (а оно появится почти наверняка), не сможет даже отдаленно сравниться с ядерным вооружением Израиля, в арсенале которого, по оценкам экспертов, уже сейчас насчитывается от двухсот до трехсот ядерных боеголовок. Стоит одной бомбе упасть на Израиль, как тотчас же будет превращен в пустыню весь Иран, а заодно и все прилегающие к Израилю арабские земли.
В американском интернет-журнале American Future опубликована серия статей Марка Шульмана, в которых указывается, что Иран удержит от ядерного нападения на Израиль не только неизбежность сокрушительного ответного удара, но и то обстоятельство, что от иранской бомбы пострадают также и палестинцы-мусульмане, а возможно, и жители соседних арабских стран, включая шиитов из “Хезболлы”. “В случае если разрушительное оружие будет пущено [Ираном] в ход, — пишет автор, — единственной целью будет Персидский залив”. Автор имеет в виду, что бомба будет сброшена на Саудовскую Аравию, поскольку, по его мнению, Иран ставит целью присоединение к своим территориям берегов Персидского залива, населенных шиитами1.
1 Это понимают и в Саудовской Аравии. Есть сведения, что она договаривается с Египтом о создании своей ядерной бомбы — в противовес, конечно, Ирану, а не кому-нибудь еще.
Действительно, именно таковой может быть одна из целей, которые ставит перед собой Иран. Часть Саудовской Аравии, прилегающая к Персидскому заливу, — а это как раз та часть, где расположены ее основные нефтяные пласты, — на протяжении многих веков принадлежала Персии и сейчас населена в основном шиитами. Есть шииты и в других странах на берегу Персидского залива. И все же вряд ли территориальное расширение является единственной целью Ирана. Возможно, оно не является даже основной его целью. Когда на первом плане стоят вопросы веры, все остальные, естественно, отходят на второй и третий план. Включая сюда и вопросы межгосударственных отношений.
Современному западному человеку трудно это понять, даже применительно к собственной истории. Так, во французской исторической науке, имеющей своим предметом религиозные войны XVI века, принято утверждать, что вопросы веры служили в этот период “фасадом”, за которым скрывались “реальные” интересы политического, экономического и социального характера. Отчасти так оно и было, если иметь в виду некоторые аристократические и буржуазные кланы, но отнюдь не основную массу воюющих. Французский историк Ж.-М.Констан пишет: “Сельский житель XVI века был бы наверняка изумлен, узнав, что есть люди, утверждающие, что его требования, связанные с вопросами веры и религиозной практики, были второстепенными, в то время как сам он считал их основными, они доминировали над прочими его проблемами”. Сказанное верно не только в отношении сельских жителей, но и значительной и, возможно, большей части аристократии и буржуазии.
Если в будущем вспыхнут религиозные войны (шииты против ваххабитов, шииты против суннитов, сунниты против ваххабитов), они могут охватить весь огромный ареал мусульманства, от Нигерии до Индонезии. В этом случае отношения Ирана с Саудовской Аравией станут лишь фрагментом общей картины, хотя и наиболее важным.
Чем это возможное столкновение обернется для остального человечества и прежде всего для евроамериканского мира?
Сцена Большой истории поворачивается
Первая реакция Запада на предполагаемую перспективу внутримусульманских религиозных войн — отношение “третьего радующегося”: “Если они начнут воевать друг с другом, они не будут воевать с нами”.
Занять такую позицию уместно разве что Израилю, который действительно сможет несколько расслабиться после многолетнего постоянного пребывания в состоянии боеготовности № 1. Европе, точнее, западной ее части радоваться нечему: что бы ни происходило на Ближнем Востоке, “мирное” ее завоевание мусульманами будет продолжаться и может даже ускориться благодаря притоку беженцев из воюющих стран.
Да и евроамериканскому миру в целом религиозные войны на Ближнем Востоке принесут мало радости. Прежде всего они больно ударят по экономической жизни, особенно в тех странах, чья экономика зависит от ввоза нефти, — цена на нее поднимется до фантастических высот. И хуже всего то, что опустится она очень не скоро, так как религиозные войны, в отличие от межгосударственных, могут продолжаться десятилетиями.
Даже победа одной из сторон не принесет странам, ввозящим нефть, большого облегчения в экономическом плане. Дело в том, что самыми богатыми запасами нефти в мире располагают Иран и Саудовская Аравия, то есть государства, возглавляющие в мусульманском мире два лагеря, противостоящих один другому в вопросах веры. Представим теперь, что Иран одержит верх над Саудовской Аравией. В этом случае он либо аннексирует населенные шиитами берега Персидского залива, либо, по меньшей мере, поставит их под свой контроль. Таким образом, в его распоряжении окажется почти половина мировых запасов нефти. Если же верх возьмет Саудовская Аравия, то наверняка возьмет под свой контроль иранские нефтяные месторождения, тоже прилегающие к Персидскому заливу. Иными словами, завладеет столь же огромной долей мировых нефтяных запасов. Можно только гадать, как воспользуются “сыны Талисмана” — победители, счастливцы — своим преимущественным положением.
Господь, как известно, запустил в мир “зверей земных по роду их”, то есть сильных и слабых, притом некоторых из числа слабых одарил тем или иным видом “оружия”, позволяющего им защищаться от сильных и даже угрожать им. До некоторой степени аналогичным образом такие страны, как Иран и Саудовская Аравия, которых Господь щедро одарил нефтью, уже сегодня способны бросить вызов сильнейшим. Та из них, что станет гегемоном на Ближнем Востоке, получит еще больше подобных возможностей.
Что бы там ни говорилось, в конце концов “экономика следует в обозе” — выражение, приписываемое генералу де Голлю, — и сколь бы она ни была важна, есть вещи поважнее. Тем более, когда речь заходит о религиозных войнах.
Что они будут означать — возвращение в Средневековье или движение вперед по извилистому пути? Мы являемся свидетелями того, как сцена Большой истории, на которой в продолжение многих веков выступали европейцы (включая, с определенного момента, русских и американцев), со скрипом поворачивается для постановки “другой оперы” в декорациях Ближнего Востока. Здесь, в лоне великих религий, разыгрывается новая драма, и пока трудно сказать, какое воздействие она окажет на евроамериканское сознание.
Ошибаются те, кто утверждает, что религия непременно разделяет людей и становится причиной войн. С середины XVII века вопросы веры лишь в малой степени повинны (а в дальнейшем и вовсе не повинны) в развязывании европейских войн. А сколько их состоялось с тех пор! И каких войн! Да, различия в религиях разделяют людей, но одновременно и сближают верующих. Еще Омар Хайям писал о естественной близости, возникающей между людьми,
Чье сердце благости лучом озарено,
Невидимым лучом невидимого Бога,
Где б ни был сердца храм — мечеть иль синагога…
Вернемся к ближневосточной перспективе. Позиция “третьего радующегося” некорректна здесь еще и потому, что, если смотреть в глубь вещей, евроамериканскому миру должно быть совсем небезразлично, кто кого “съест”: шииты — ваххабитов, Иран — Саудовскую Аравию или наоборот. Тот факт, что главная страна западного мира, Соединенные Штаты, “дружит” с Саудовской Аравией и враждует с Ираном, можно объяснить только преходящими историческими обстоятельствами. Говоря точнее, все это отголоски Большой игры. После Второй мировой войны Соединенные Штаты вступили в тесные отношения с Саудовской Аравией не только и даже не столько потому, что получали оттуда дешевую нефть, сколько потому, что видели в этой исламской твердыне запруду против распространения советского влияния. По той же причине они поддержали и шаха Ирана, когда он подавил просоветские элементы в своей стране. А когда исламские революционеры свергли шаха, они обратили свою ненависть и против его покровителей. Так и тянется эта вражда уже почти тридцать лет, хотя есть у нее и другая причина — Америка затопила мир своей массовой культурой, большинство элементов которой несовместимо с исламом.
Но в один прекрасный день саудовские руководители, которые привыкли по-английски говорить одно, а по-арабски совсем другое, могут разделить судьбу шаха, и тогда окажется, что ваххабитская Саудовская Аравия настроена по отношению к Соединенным Штатам и Западу в целом еще более непримиримо, чем Иран.
Напротив, Иран давно ищет сближения с Западом. Это было особенно заметно в период восьмилетнего президентства С.Хатами, и, как замечают наиболее проницательные американские наблюдатели, такое сближение остается “тайным” желанием нынешнего, агрессивного по видимости, президента М.Ахмадинежада. Хорошо осведомленный в иранских делах член вашингтонского Совета по внешней политике профессор В.Нэср пишет: “Иран стремится к нормализации отношений с Западом… Он хочет обеспечить выживание собственного режима, а это возможно только в том случае, если установится некоторое взаимопонимание с Соединенными Штатами и ослабнет напряженность, доныне нас разделяющая… Чего хочет Иран, так это стратегического прорыва, а не тактических соглашений (скажем, по вопросу ядерного оружия. — Ю.К.)”.
Вопрос этот далеко не чисто политический. Суть дела в том, что мировоззренчески шиитский ислам стоит гораздо ближе к “христианскому” (и еще ближе к христианскому без кавычек) миру, чем ваххабизм. Последний сводится к законничеству ветхозаветного типа, и этим он сродни фарисейству. Для ваххабита “все ясно”, когда солнце находится в точке зенита и ничто на земле не отбрасывает теней. Напротив, для шиита, чем длиннее тени, тем больше они свидетельствуют о наличии в мире тайны, активизирующей мыслительную деятельность человека. Как сказал много веков назад один шиитский богослов, “темнее всего под фонарем”. Шиизму, что особенно важно, присущ своеобразный историзм, резко отличающий его в этом смысле от ваххабизма.
С ваххабитами никакой творческий диалог невозможен, его отношение к евро-американскому миру целиком умещается в одно коротенькое слово “джихад”. А с Ираном возможен диалог, который окажется плодотворным для обеих сторон — и не только в том смысле, что соберутся люди за одним столом и начнут что-то обсуждать, пытаясь понять друг друга. Диалог, о котором идет речь, давно уже стал фактом духовной и культурной жизни равно Европы и Ирана. Дело лишь в том, чтобы его продолжить. Напомню, что книгу, оказавшую, быть может, наибольшее влияние на умонастроения европейцев конца XIX — начала ХХ века, “Так говорил Заратустра”, “надуло” как-никак с Иранского нагорья. Конечно, “крикогубый Заратустра”, как назвал его Маяковский, — создание Ф.Ницше, и все же многое подсказал ему персидский Зердушт.
Сестра и биограф Ницше Елизавета Ферстер-Ницше писала: “Образ Заратустры витал перед моим братом с самой ранней юности; он писал мне однажды, что еще ребенком видел великого перса во сне. В разные периоды своей жизни он называл этот образ различными именами. “Но в конце концов, — писал он в позднейших воспоминаниях, — я должен был остановиться на персе. Персы раньше всех дали истории широкую, обобщающую концепцию. Они наметили последовательные периоды развития, отмеченные каждый своим пророком””.
Ницше перенял у полулегендарного пророка представление о “трагической красоте” жизни и о “вечном возвращении”, как и о том, что есть на свете вещи, которые выше морали, хотя Зердушт, в отличие от Ницше, не был имморалистом.
Разумеется, ислам в Иране, как и в других странах, отверг зороастризм. Но представление о “трагической красоте” жизни наложило сильный отпечаток на иранскую культуру. Даже шиизм с его принципиально отличным от учения Зердушта духовным строем постулировал ограниченность морального закона — шариата, — возможно, не без влияния зороастризма.
А в ХХ веке в рамках самого шиизма европейские исследователи открыли своеобразную мистическую философию, основная ценность которой состоит в том, что она возвращает к “вечным вопросам”, которые занимали умы в последние столетия дохристианской эры и в первые столетия после рождения Христа и от которых европейская философия в значительной мере отошла. Правда, в отличие от книг базельского филолога, Ницше, снискавших всесветную славу, открытия этих исследователей остаются пока достоянием узкого круга ориенталистов.
Со своей стороны Иран глубоко впитал европейскую культуру. Его творческие, интеллектуальные круги все последние десятилетия как до, так и после Исламской революции вели с нею интенсивный внутренний диалог. И сама Исламская революция свидетельствует не только об отторжении европейского влияния, но также о приятии и усвоении некоторых европейских идей. Об этом свидетельствует и образовательная система, сложившаяся в Иране за пореволюционные десятилетия.
Если же смотреть на ближневосточные события с точки зрения развития демократии, как это делают в Соединенных Штатах и других западных странах, то придется констатировать, что Иран продвинулся в этом направлении дальше всех своих соседей, за исключением, быть может, Турции. Иранская конституция фактически списана с западных конституций, и единственное, что ее отличает от них, — это наличие института велаете факих, поставленного над демократическими структурами.
Велаете факих — “власть теологов” — бельмо в глазу западных наблюдателей. В идеале демократия действительно несовместима с теократией, но в конкретных исторических обстоятельствах отношения между ними могут быть не столь однозначны. Полезно вспомнить, что в некоторых западных странах, в том числе в Соединенных Штатах, именно теократия явилась коконом, из которого вылетела бабочка-демократия. Американская теократия была гораздо более жесткой, чем та, что существует в Иране, где теологи вмешиваются в дела государства, насколько я знаю, достаточно осторожно и тактично.
В дни Исламской революции сам аятолла Хомейни заявил, что теократия — “скорая помощь”, которая призвана спасти иранское общество. Но скорая помощь — по определению, экстренна и временна. Следовательно, даже аятолла предполагал, что когда-нибудь иранское общество созреет настолько, что сможет обходиться без теократии.
Есть здесь еще один момент. Западные демократии, более или менее гармонично развившиеся в свое время, на глазах перерождаются в охлократии, отвергающие любой духовный авторитет, откуда бы тот ни исходил, и на этом фоне суровые аятоллы освещаются совсем иным светом. Omnia ex comparatione cognoscitur, все познается в сравнении.
Вернемся к Большой игре, вернее, к тому, что от нее еще остается. А остаются главным образом стереотипы мышления — я сейчас говорю о российской стороне, хотя это относится также и к соперничающей. Российские политики, особенно те из них, что принадлежат к старшему поколению, привыкли видеть в американцах главных наших, скажем мягко, контрагентов и от своей любимой привычки отказываться не намерены. Похоже, что здесь срабатывает эффект “слепого пятна”. Как известно, в каждом глазу здорового человека имеется область на сетчатке, не чувствительная к свету, и если смотреть одним глазом, то предмет, попадающий в зону “слепого пятна” попросту исчезает, но тут же возникает, когда открывается второй глаз. Образно говоря, необходимо взглянуть на “зеленое поле” обеими глазами, чтобы рассмотреть и оценить происходящие на нем трансформации, и тогда наши отношения с Америкой предстанут в несколько ином свете.
Казалось бы, сказанному противоречит ситуация на Южном Кавказе. Но, во-первых, Южный Кавказ — относительно скромная “делянка” по сравнению с необъятным “зеленым полем”, а во-вторых, соперничество двух “великих”, скорее всего, пойдет на убыль и на ней. Здесь нет места разбирать эту проблему подробно, но смею думать, что в перспективе не только Армения, но и Грузия сохранят тягу к России, тогда как Азербайджан, вполне вероятно, подвергнется растущему давлению со стороны мусульманского мира.
Между тем в отличие от англичан, давно утративших в этом регионе последний foothold — место, куда можно поставить ногу, или, иначе, плацдарм, — и в отличие от американцев, которые прилетают-улетают, а в один прекрасный день могут улететь и не прилететь обратно, Россия по-прежнему занимает весь северный лист Азии, выражаясь картографическим термином, и, значит, “обречена” на постоянные контакты с простершимся к югу от нее мусульманским миром. И если этот мир станет ареной религиозных войн, их эхо так или иначе прокатится и по нашей стране.
Впрочем, история по-своему распоряжается географией. Европа тоже может стать ареной межмусульманских религиозных войн, несмотря на то, что значительно дальше от Азии, чем Россия. Зато она близка к Северной Африке, которую французы считали когда-то “продолжением” Франции. Не угодно ли теперь считать Францию продолжением Северной Африки? А так как здесь явно преобладают ваххабиты, на дух не переносящие Запад, то межмусульманские войны легко могут перерасти в столкновения с европейцами независимо от того, выступят ли те под религиозными или светскими знаменами.
С другой стороны, вряд ли останется в стороне Китай. Сейчас все к нему присматриваются с опаской. Высказываются предположения, что и здесь будет набирать силу фундаментализм — в китайском варианте это означает возвращение к конфуцианству. Однако конфуцианство, при всех его достоинствах, — всего лишь цивилизационный код и в сопоставлении с высокими религиями не может не чувствовать своей неполноты. В прежнее время конфуцианство не дало широко распространиться в Китае буддизму лишь в силу большой консервативности китайцев, от которой, что бы там ни говорили, не так уж много осталось после всех потрясений ХХ века. Поэтому можно предположить, что в столкновении высоких сил Китай будет не субъектом, а объектом, то есть борьба будет вестись за Китай — между исламом, христианством и, не исключено, буддизмом.
Так или иначе, мы должны быть готовы к тому, чтобы понять и принять вызовы, исходящие от мусульманского мира. Цивилизационные вызовы всегда персонифицированы, то есть они исходят от конкретного образа человека, который лепит заявившая о своем превосходстве цивилизация. В былое время успешное наступление европейского мира на мусульманский объяснялось превосходством — в чем-то мнимом, а в чем-то вполне реальном — Европы над Азией. Но вот уже, по крайней мере, несколько десятилетий мы наблюдаем деградацию европейского человека, которая в подрастающих поколениях достигает такой степени, что Европа — “вечная
Европа” — перестает в них узнавать сама себя.
Это утверждение в полной мере относится и к России. В недавно опубликованной газетной статье (“Известия” от 07.07.2006) преподаватель из Ставрополья сокрушался: “Наши школы сейчас опустили планку и все больше выпускают Маугли”. Вряд ли это такое уж сильное преувеличение. И мало утешения в том, что киплинговский образ лесного мальчика еще больше подходит к выпускникам школ Соединенных Штатов — страны, на чьи плечи Киплинг возложил наибольшую часть “бремени белых” (знаменитое стихотворение было написано в период испано-американской войны и адресовано в первую очередь американцам).
Совершенно противоположную картину мы видим на мусульманской стороне, где школе уделяется первостепенное внимание. Сейчас мировая общественность бьет тревогу по поводу иранской ядерной бомбы, которая, в случае если она появится на свет, будет использована скорее всего для выяснения отношений внутри самого мусульманского мира и, во всяком случае, не изменит сколько-нибудь радикально вес Ирана в международных делах. Между тем реальная сила этой страны куется не в тайных подземных лабораториях, а в обыкновенных школах. Я не могу распространяться здесь об иранской педагогике (надеюсь поговорить о ней в другой раз) и замечу лишь, что при нынешней постановке образования в Иране или в той части мусульманского мира, которую возглавит Иран, через два-три поколения может возникнуть цивилизация, более жизнеспособная, чем евроамериканская в ее нынешнем состоянии.
В “Шехеразаде”, симфонической поэме Н.А.Римского-Корсакова, есть эпизод, который сам автор интерпретировал следующим образом: на море разыгралась буря, ветер несет судно Синдбада на утес с высящимся на нем неким медным всадником, и корабль разбивается о скалу. Композитор в данном случае опирался на рассказ календера Аджиб ибн Хадыба из “Тысячи и одной ночи”, но трудно представить, чтобы он не вложил в этот эпизод также и аллегорический смысл. При всей его очарованности поэзией “Тысячи и одной ночи” Римский-Корсаков тем не менее изобразил, как мусульманство терпит поражение в столкновении с городом Медного всадника.
Если продолжить эту аллегорию, придется признать, что в резко изменившихся обстоятельствах столкновение вряд ли представляет опасность для мусульманского корабля. Дай Бог устоять Медному всаднику.