Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2007
Перевод Альберт Налбандян
Книга Ованеса Григоряна “Равноденствие” — вещь остро сатирическая. Отсюда и пародийное снижение всего окружающего — с чем поэт сталкивается в жизни…
Дипломатические отношения
Выяснилось, что население
нашей маленькой страны
лишь на одного человека больше,
чем число тех государств,
с которыми мы связаны
тесным дипломатическим
сотрудничеством. И когда все послы
отправились на работу в означенные государства
и когда самолеты взмыли в небо
вместе с послами, их семьями
и огромными чемоданами,
выяснилось, что на родной земле
остался лишь я один, потому что
я и есть тот единственный человек,
который превысил число
дружественных стран…
Ужасно нудные, неинтересные будни
у единственного жителя: я по утрам
просыпаюсь,
делаю зарядку, потом иду в магазин —
купить испеченную для меня
единственную буханку,
потом покупаю газеты,
напечатанные в единственном экземпляре,
часть которых подталкивает меня
к смене власти,
а другая, наоборот, призывает к подвигам…
Потом
начинаются телепередачи, и диктор,
обращаясь
к единственному зрителю, говорит:
“Уважаемый
Ованес Григорян, вы сегодня увидите
четыреста
пятьдесят пятую серию “Дикой розы”…
Тяжелее всего
вечер, ибо не с кем обсудить сложнейший
вопрос:
сменить власть или настроиться
на трудовой подвиг?..
Единственное, что радует, —
скоро после тщетных поисков и блужданий
в родную страну вернется еще один житель,
которого ошибочно
(по вине министра иностранных дел)
в Ассирию отправили послом.
Продаю стихи, не бывшие в употреблении
Цена договорная
— Тебе нужны стихи? — спросил я соседа,
который распиливал в коридоре ствол дерева, еще живого,
и ветки, как пальцы, судорожно сжимались от боли…
— Стихи? — спросил весь забрызганный кровью сосед, —
нужны, даже очень. Только чтобы написаны были
на сухой бумаге, а то от влажной
дом наполняется дымом…
— Тебе нужны стихи? — спросил я шофера,
когда, после долгого ожидания, к остановке
скрипя, скрежеща, подошел многострадальный автобус
и я кое-как протиснулся в переднюю дверь
вместе с группой беременных женщин, беженцев
и карманника, по угрюмому виду которого
было ясно, что он уснет голодным и в эту ночь…
— Стихи? — пораскинул умом шофер, одной рукой
держась за баранку, другой почесывая затылок. —
Нужны, если написаны на долларах или евро…
— Вам нужны стихи? — крикнул я, перекрывая
приятный гул товарно-сырьевой биржи,
где в деловой атмосфере толпятся
новоявленные наши бизнесмены.
— Стихи? — переспросил один из них,
на мгновенье прервав работу, —
смотря в каких рулонах
и кто берет на себя транспортные расходы…
— Вам нужны стихи? — спросил я в парламенте,
каким-то чудом прорвавшись к трибуне.
— Нужны, — тут же откликнулся спикер, —
известно всем, даже оппозиционным партиям,
что поэзия имеет свойство согревать.
Мы включим стихи в благотворительную
программу “Зима” и раздадим бесплатно
населению зоны бедствия и городских окраин…
— Тебе нужны стихи? — спросил я вояку,
который проходил строевым шагом
по гуманитарному коридору Ла-Чин — Ла-Манш,
стреляя направо и налево.
— Нужны и как можно скорее… Желательно
на тонкой бумаге
и вместе с табаком, иначе противник
не поймет, что конфликт необходимо решать
только мирным путем…
— Тебе нужны стихи? — спросил я, наконец,
у незрячего нищего, что сидел перед входом в метро
и хлопал глазами, глядя в светлое завтра.
Он мгновенно отдернул пухлую руку,
едва услышав слово “стихи”,
и улыбнулся,
как улыбаются только родным и близким…
Последняя сказка
Библиотеки лопаются от изобилия книг.
Может быть, это последний век или —
что еще ужасней — последний год?
А скульптор продолжает ваять
и мастерская переполнена скульптурами,
и дом переполнен скульптурами,
и жена и дети вынуждены жить на улице,
но скоро и улица заполнится скульптурами,
а скульптор все продолжает ваять
и остановить его невозможно.
Может быть, это последний век или —
что еще ужасней — последний год?
Бурно застраивается необитаемый остров —
отели, мотели, базы, турбазы, повсюду —
пылища, подъемные краны, цемент, известка, песок
и мусороуборочные машины
без конца увозят и сбрасывают в море
какие-то лохмотья, коврики, робинзонов и пятниц…
Может быть, в самом деле это последний век
или — что еще ужасней — последний год?
А сказка течет по традиционному руслу:
тот же царевич, та же царевна,
тот же добрый ангел и тот же черт…
Только вместо “было или не было” —
было и больше не будет… А в конце сказки
с неба падают три нейтронные бомбы,
одна — для меня, рассказавшего сказку,
другая — для вас, столько лет терпеливо проживших,
а третья… Она просто так,
интереса ради.
Село
Здесь люди составляют меньшинство,
иногда (очень редко) их можно увидеть
задумчиво шагающими в толпе коров и овец.
И смеются они лишь тогда, когда ты пытаешься
о справедливости им говорить. Хохочут
до упаду, когда показываешь им дерево —
смотрите, как оно прекрасно в огне заката —
и просто покатываются со смеху, когда
читаешь им классику — строки стихов
о любви, о вечности, о красоте. А вообще темнота
наступает здесь быстро. Обедают, не зажигая огня,
вселенскую тьму царапая осторожным
скрежетом грубых ложек по дну тарелок.
А вообще люди живут здесь недолго,
умирать здесь считается делом серьезным,
достойным мужчин, и хотя до погоста
всего два шага, стараются путь продлить,
кружась в лабиринтах домов и дворов.
И ложатся в гроб — с озабоченными лицами,
до переносицы шапки надвинув. Безмолвны,
как камни. И лишь перед ямой могильной,
когда, почесывая спину, святой отец
невнятной скороговоркой бормочет
о любви, справедливости, о вечности красоты
здесь, на земле, и особенно там, на небе,
легкая усмешка начинает играть
на их бледных щетинистых лицах. Они
что-то нам говорят, шевеля незаметно губами…
Что они говорят? Эх, да разве услышишь
сквозь громкий плач женщин, кудахтанье кур,
мычанье коров и нестройный собачий лай?..
Литературное мероприятие в женской колонии
Осень. Лучшее время для чтенья стихов
заключенным.
В зале, окрашенном белым, нас уже ждали
в разноцветных платочках убийцы, воровки,
мошенницы, авантюристки…
Словом, обыкновенные женщины,
каких можно встретить повсюду: на улицах,
на ярмарках и в концертных залах
и особенно в приятной семейной обстановке —
в окруженье родных и близких…
Воодушевленно я говорил о независимости и свободе,
о многопартийности и отношениях рыночных.
Они горячо аплодировали, а потом попросили
почитать стихи о любви.
Осень. Лучшее время для чтенья стихов
о любви и особенно о разлуке.
И тут, любимая, мне вспомнилась ты,
и я стал читать — о нашей короткой встрече
и долгой разлуке, о той далекой осени,
когда с кем-то другим ты мимо прошла
и на меня не взглянула даже.
О том, как страдал я в ту осень, когда деревья
раньше обычного сбросили листья, и я внезапно,
одетый легко, погрузился в зиму и снег
и уже не вернулся…
Я читал. От волненья срывался мой голос
и слезы из глаз обильно текли,
и вдруг я заметил,
что плачут все, ничуть не стыдясь,
громко, взахлеб, в голос, —
в разноцветных платочках убийцы, воровки,
мошенницы, авантюристки…
Обыкновенные женщины, которых — вы уже знаете —
можно встретить везде…
Осень. Лучшее время, чтоб плакать.
Не стыдясь. Взахлеб. В голос.
* * *
Я на свет появился ранним утром,
бедным гюмрийским утром.
Сестренка, родившаяся вместе со мной,
умерла через три часа,
когда августовское солнце было уже высоко
и безучастно смотрело
на нашу растерянную семью,
которая то смеялась, то плакала горько.
Сейчас в нашем доме
никто ее не вспоминает —
сестренку мою, которую всего-то
и видели три часа
в то голодное послевоенное утро…
И только я не могу ее позабыть
и порой по утрам просыпаюсь с щемящим сердцем
и мокрыми глазами,
лежу в темноте,
вспоминая те девять месяцев — день за днем, —
когда мы были рядышком, вместе
в лучшую пору нашей жизни…