Рубрику ведет Лев Аннинский
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2007
Великая книга Шолохова испытывает удары в каждую новую эпоху.
Первая волна чуть не накрыла — едва “орёлик размахнул крыла”, — все никак не могли поверить, что “сам написал”. Осторожные критики подозревали, что имелся со своими мемуарами еще и тайный “беляк”, владелец поместья, слишком уж достоверно описанного в “Тихом Доне”, неосторожные подозревали целый коллектив авторов, среди которых на “красные” главы романа назначали красных авторов.
Научно-техническая революция (60-е годы), пропустив текст сквозь компьютеры, ответила: автор — один.
Эпоха Солженицына назначила нового претендента: Крюкова. Однако тот, кто прочел даже и самые лучшие вещи Крюкова, мог убедиться, что там нет ни одной строчки, которая по типу напряжения приближалась бы к “Тихому Дону”.
Нобелевская премия никого не устроила: это была, разумеется, “чистая политика”. Что же до текста, который в конце концов пришлось признать великим, — либеральная интеллигенция не могла стерпеть, что такой текст написал человек, не скрывавший своего презрения к либеральной интеллигенции и жалевший, что не поставил к стенке пару диссидентов в 1919 году.
На рубеже веков накатила очередная волна: в несколько опросов авторитетные эксперты признали “Тихий Дон” лучшим русским романом ХХ века. То есть первым меж равных, среди которых: “Жизнь Клима Самгина” Горького, “Хождение по мукам” Алексея Толстого, “Угрюм-река” Шишкова, “Жизнь и судьба” Гроссмана, “Доктор Живаго” Пастернака… не перечисляю позднейших, чтобы не дразнить гусей. Отмечу, что на сей раз приходилось уже не защищать Шолохова от обвинений вздорных и облыжных , — а искать, чем же его роман “лучше” других, написанных явно не хуже. И это уже разговор не о лаврах и прочих приправах литературного процесса, а о том, ради чего литература и существует: о сути духовного опыта, о концепции мироздания (или мирокрушения?).
Последняя волна накатила сравнительно недавно в связи с появлением киноверсии Сергея Бондарчука, благополучно спасенной из технологического небытия и провалившейся в нашем телепрокате. Этот экранный эпизод лучше оставить киноведам и биографам Бондарчука (чья драма вызывает у меня искреннее сочувствие). Но это решительно не моя тема.
А вот попутные суждения о шолоховском романе, столь неудачно на этот раз втащенного на экран, — тема интересная. Потому что высветилось при этом нынешнее бытование текста, написанного три эпохи назад. Бытование не в заинтересованных кругах шолоховедов, для которых “Тихий Дон” — законное профессионально-жизненное пространство, а в кругах кинокритиков, для которых эта книга — часть привычного культурного пейзажа.
Высказалась на этот счет Алёна Солнцева, раздолбавшая, раздраконившая, размазавшая по стенке вышеуказанную киноверсию (думаю, что справедливо), а потом оглянувшаяся и на роман.
Беру именно её суждение, потому что перед нами талантливейший критик кино, театра и телевидения, человек с безукоризненным вкусом, прекрасно владеющий пером и думающий над тем, что пишет.
Вот что она, разделавшись с Бондарчуком, написала о Шолохове (цитирую, не выпуская ни слова) в газете “Время новостей” от 26 ноября 2006 года:
Хотя роман “Тихий Дон” уже много лет никто не читает, но миф о его величии, месте в русской литературе ХХ века, универсальности и проникновенности — живее всех живых.
Сотни персонажей, которых невозможно запомнить, почти канцелярские справки о передвижениях войск, прямые цитаты-заимствования из Толстого, непоследовательность в оценках одного и того же события, отсутствие мотивации в поведении центральных героев, неумение выделить главное среди обилия подробностей — все эти недостатки романа никого как бы не интересуют. Так же как и очевидная современность его материала — в модной сегодня документальной стилистике, дотошно фиксирующей состояние вечно смутного русского мира, бессмысленного и беспощадного к себе и другим, не ценящего не то что чужое добро — собственную жизнь, вечно готового к поту и крови, не умеющего беречь счастье и покой, гонимого по безудержной инерции, мира без веры и без устоев, признающего лишь право сильного, старшинство беспредела, главенство инстинкта над разумом… А именно таким описан мир в романе Шолохова, если его читать внимательно и опускать немногие идеологически выдержанные в советском духе сентенции.
А теперь — построчно.
Живее всех живых — скрытая цитата из Маяковского: ходовой прием современной журналистики, я этого приема не комментирую.
Роман “Тихий Дон” уже много лет никто не читает…
А Гомера вы регулярно перечитываете? Сервантеса? Толстого? Шекспира? Разумеется, есть люди, которые любимых классиков держат под подушкой, именно из таких читателей вырастают исследователи классиков. Но мировой ряд так велик и объемен, что перечитывать его по фронту — несбыточно. Такие книги читаются раз в жизни и усваиваются на всю жизнь. Не прочесть “Тихий Дон” нельзя, но перечитывать его необязательно.
…Миф о его величии, месте в русской литературе ХХ века, универсальности и проникновенности.
Есть теорема Томаса: если люди определяют ситуацию как действительную, то по последствиям она действительна. Проще это называется: реальность мифа.
Сотни персонажей, которых невозможно запомнить.
И не надо запоминать: невозможность запомнить, вычленить частицы лавы и есть черта реальности, накатывающейся лавинообразно, лавиноопасно, лавиносмертельно.
Почти канцелярские справки о передвижениях войск.
Правильно! Такую лавину можно охватить только канцелярски… точнее: штабистски. Тем страшнее судьбы личностей, встающие из этих “справок”.
Прямые цитаты-заимствования из Толстого.
Правильно! И эти заимствования нужны: понять, что опыт, вынесенный Толстым из 1812, 1856, 1878 годов, не поможет справиться с реальностью 1914, 1919…
Непоследовательность в оценках одного и того же события.
Совершенно верно: такого выворачивания оценок, какое навязала жизнь писателям ХХ века, не найти ни у Толстого, ни у Достоевского: те все-таки смогли на чем-то остановиться…
Отсутствие мотивации в поведении центральных героев.
Именно! Так чудовищно эти мотивации выворачиваются наизнанку, что душа выворачивается вместе с ними. Хотите последовательных мотиваций — возьмите “Поднятую целину”, “Судьбу человека”, “Науку ненависти”, наконец. Пожалуйста, перечитывайте.
Неумение выделить главное среди обилия подробностей.
Это главное-то и выворачивается, как только вы пытаетесь выудить его из лавины подробностей.
Все эти недостатки романа никого как бы не интересуют.
Ну, уж и “никого”. Не интересуют они — тех читателей, которые ищут последовательности и положительного итога. Трагедия же — это когда недостатки суть продолжение достоинств и наоборот, причем не уловишь, где и как одно выворачивается в другое.
Так же, как и очевидная современность его материала.
Ну наконец-то признала. Да не просто “современность”, а, я бы сказал, “вечность” такого материала, под которым (сейчас и я выдам скрытую цитату) хаос шевелится. А извергается этот хаос на поверхность культуры — в великих книгах.
В модной сегодня документальной стилистике, дотошно фиксирующей состояние вечно смутного русского мира…
Ну, не только русского, недаром “Тихий Дон” вписан в мировой контекст. Но, конечно, русского прежде всего.
Каков же этот русский мир?
Вечно смутный, бессмысленный и беспощадный к себе и другим…
А тут “прямое заимствование” из Пушкина не вызывает протеста? Не потому ли, что русский бунт как раз и пережит Шолоховым, причем изнутри?
Не ценящий не то что чужое добро — собственную жизнь.
А камикадзе её ценят? Шахиды — ценят? На то и классика, чтобы вскрывать вечную немыслимость, которая каждый раз падает на человечество “неизвестно откуда” и “непонятно за что”.
Вечно готовый к поту и крови.
Да! Нужно запредельное отчаяние, чтобы зафиксировать то, чего нормальные нервы не выдерживают. Потому и уникальны такие книги.
Не умеющий беречь счастье и покой.
Умеющих беречь — легион, так что не дай нам бог жить в интересную эпоху… Простите, опять скрытая цитата. Но эпоху не выбирают.
Гонимый по безудержной инерции.
Хороший все-таки слух у Алёны Солнцевой. Безудержная инерция — какой-то рок, морок в “Тихом Доне”. Молох… Хотя на поверхности текста то и дело — “канцелярские справки”.
Мир без веры и без устоев, признающий лишь право сильного, старшинство беспредела.
Так когда лавиной сносит и сжигает все устои и всякую веру, — только сильный способен попробовать выжить в этом беспределе — выжить, чтобы через мгновенье погибнуть, не телом, так душой.
Главенство инстинкта над разумом.
Разум, великий, вселенский, присутствует во всех великих романах русского ХХ века: и у Горького, и у Алексея Толстого, и у Гроссмана, и у Пастернака… но только у Шолохова присутствие Разума практически неотличимо от Инстинкта. И борется человек на этой страшной черте.
Остается в памяти человечества ХХ век — как схватка Разума и Инстинкта.
Именно таким описан мир в романе Шолохова, если его читать внимательно и опускать немногие идеологически выдержанные в советском духе сентенции.
Зачем же опускать сентенции? Не надо их опускать! Они входят в бред эпохи. Это в средних книгах “идеология” должна прикрывать автора, а в книгах великих она еще и подчеркивает гремучую смесь времени, входя в нее одним из ядов.
* * *
Благодарю Алёну Солнцеву — давно я не читал такой точной характеристики шолоховского шедевра, подтверждающей, что по запредельности трагизма это действительно “первый” роман среди великих русских романов ХХ века, написанных не хуже, но не передавших того безысхода, из которого мы выбрались и замерли в ожидании, когда прибьет нас очередная волна мирового прибоя.