Роман. Окончание
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2007
Снова письма
— Соат!
— Да.
— Ты сейчас свободна?
— Говори, Алекс.
Во дворе капало с крыши.
— Я хотел сказать, что больше тебя не люблю. Что теперь я в полном порядке.
Соат посмотрела на него и снова ушла глазами в монитор.
Алекс вздохнул, придвинул письма.
Он оценивал их.
Справа лежал листок с “Критериями”. Алекс разрисовал его чертиками. Чертики вышли такими чудесными, что даже Соат улыбнулась.
“Критерии” были самой загадочной, самой паскудной частью его работы.
Например, требовалось подсчитать количество восклицательных знаков в письмах. Или разделить письма на три группы: письма от мусульман, от христиан и от буддистов (в МОЧИ почему-то считали Узбекистан немного буддийским), а потом помножить на коэффициент 9,8. После чего поделить мусульман на “террористов”, “суфиев” и “искренних сторонников демократии”. Алекс валился со стула. Соат смотрела на него и неодобрительно качала головой.
Были и другие ячейки в базе данных, которые нужно было заполнить. Например, спрашивалось: “подвергался ли он/она насилию со стороны родителей в детстве, в том числе сексуальному, в том числе по собственной воле, включая любопытство, с последующим обращением к семейному адвокату, сопровождавшемуся домогательствами со стороны последнего”.
Алекс скрипел зубами и вбивал, что он/она не подвергался насилию со стороны родителей в детстве, в том числе сексуальному, в том числе по собственной воле, включая любопытство, с последующим обращением к семейному адвокату, сопровождавшемуся домогательствами со стороны последнего.
После чего на экране появлялась табличка: “Вы уверены в этом? Да. Нет”.
Когда Алекс нажимал на “Да”, выскакивала следующая табличка “Почему Вы так уверены в этом?”.
Со временем Алекс разобрался, чего от него хотят…
Работа пошла быстрее.
Вам нужны буддисты? Пожалуйста. Вот Саломатхон Расулова из г. Учкудука жалуется на своих соседей. Извините, уважаемая Саломатхон, хотя бы одного человека в день Алекс должен зарегистрировать как “буддиста”. Иначе начнется нудный диалог с базой данных, с цитатами из Хантингтона и прочей тратой времени. В конце концов, в каждом есть частица милосердного Будды…
Едем дальше. Электросварщик М.Х.Турдыев, 1964 г. рождения.
Суфий он или не суфий, соображает Алекс…
— Соат!
— Ну что?
— Электросварщики суфиями бывают?
— Бывают, — отвечает Соат, как всегда, не слыша его вопроса.
“Что-то тут не то… неубедительно как-то”, — морщится Алекс.
И Турдыев М.Х., 1964 г. рождения, становится “искренним сторонником демократии”. Главное, чтобы число “искренних сторонников” в день не превышало десяти. Потому что на десятом демократе снова начинали выскакивать вопросы, за что пострадало столько прогрессивных людей и не пришла ли в стране к власти военная хунта.
Труднее было удовлетворить любопытство базы данных насчет сексуальных домогательств. Здесь нужно было гнуть принципиальную линию: насилие было, и точка. Со стороны отца, матери, сестры, брата? — облизывалась программа. Со стороны всех. Любовь всех против всех! И семейный адвокат в этой куче мале кувыркается. Программа потрясенно затихала. Можно было заполнять дальше.
Наконец, он доходил до гвоздя программы: “Архетипы и типажи”.
Это был длинный список этих самых “архетипов” от царя Эдипа и Красной Шапочки до каких-то американских киногероев, относительно которых даже Билл пожимал плечами.
— Литературоведы! — ругался Алекс.
Первую неделю Алекс страдал. Считать ли, например, гражданку Касаеву Ф.М., жаловавшуюся в неприличных выражениях на судью Назарова Д., “Красной Шапочкой”?
Алекс колебался.
Зайдя в “Подсказку”, прочел: “Красная Шапочка — это архетип утраты невинности; в странах Третьего мира в образе Серого Волка может выступать представитель органов правопорядка, молочный брат вождя племени, а также заклинатель дождя, неформальный лидер или член общества по спасению волков”.
Но тут помог случай.
От какого-то шизика стали приходить письма, откровенно сдутые с книжек… Король Лир! Гретхен! Список архетипов стал заполняться.
Правда, Алекс боялся, что в один гадкий солнечный день поток этих ремейков иссякнет.
Ничего. В конце списка был один пустой квадратик. “Подсказка” туманно сообщала: “В некоторых странах Третьего мира имеются свои культурные особенности. Например, Людоед (см. “Людоед”) тоже может оказаться жертвой тоталитаризма или сексуальных домогательств. В этом случае разрешается дополнить список архетипов”.
О’кей, он его дополнит. Он его так дополнит… Дополнит и передополнит…
Алекс вздрогнул и поднял голову. Он не заметил, как Соат подошла к нему.
— Алекс, мы ведь остаемся друзьями? Ты ведь не обижен на меня?
Потрепала его по макушке. Ледяной ток от ее пальцев пронесся по телу, забурлило сердце, потемнело и покрылось мурашами белесое небо за окном.
Да, конечно… Друзьями, кем же еще? Не обижен, наоборот…
Внезапно открылась дверь и заглянул Акбар:
— Алекс, зайди, пожалуйста, ко мне.
Разговор в кабинете
Алекс вышел. Соат посмотрела на закрытую дверь.
Дверь.
Потом посмотрела в окно.
Окно.
Темнело. Окна соседнего дома наполнялись разноцветным вином.
Соат встала, прошлась по кабинету. Подошла к столу Алекса, заглянула в письма. Вернулась за свой стол, принялась допечатывать.
Это был тот же просторный кабинет, где Алекс проходил тест на абсурдность. Длинный стол, белые мертвые стены.
За столом о чем-то смеялись Акбар и Митра.
Била с ними не было.
— А, Алекс! — обрадовался Акбар. — Заходи, что так редко заходишь?.. Митра, ай аск хим вай хи камз ту ми соу селдом1 .
Митра погладил себя по колену:
— Бекоз хи хэз э вери-вери бьютифул лэди ин хиз офис!2
— Да, — смеялся Акбар, — я с такой леди конкурировать не могу… Переведи ему, Алекс.
— Что перевести?
— Ну, что я не могу с красивыми бабами конкурировать…
Алекс перевел.
— Ладно, че такой мрачный? — Акбар откинулся на спинку кресла. — Дома в порядке? Жена, дети… Че, еще не нашел жену? И детей нет? Тебе сколько? Тридцать два? Ну, и че ждешь? У тебя стоит? Че молчишь, отвечай, когда начальство спрашивает.
— Сори, сори, ай донт андестенд3 , — моргал Митра.
— А тебе и не надо этого андестенд, — похлопал его по плечу Акбар. — Я тебе баб организовал и радуйся в тряпочку… На чем мы остановились, Алекс?
Алекс напомнил, на чем.
— Да, любовь-морковь… Я тебя вообще-то не за этим звал, Алекс, не сбивай меня. Я вот че хотел тебе сказать. С завтрашнего дня в работе с базой данных тебе будет помогать господин Митра.
Алекс сел.
Почти весь месяц Митра торчал у себя в Индии, вернулся дня три-четыре назад. Офис сразу наполнился шуршанием, быстрыми шагами непонятно куда, вздохами. Теперь все это шуршание они собираются сплавить Алексу. Понятно…
— Акбар-ака, он же не поймет ни одного слова в письмах, как он их вносить в базу данных будет?
— Я и не говорю, что он будет вносить. Просто помогать. Ты ему кратко эти письма переведешь… Да не дергайся ты, скажешь ему, кто на кого жалуется. Он же у нас компьютерный гений. Как по-английски “гений”?
— Genius, — сказал Алекс.
— Митра, — повернулся Акбар, — ай тел хим, юа компьютр джиниэс4 .
Митра скромно потупил глаза.
— Ай вонт ту тел самсинг5 , — начал Митра, но Акбар весело его перебил:
1 Митра, я спрашиваю его, почему он заходит ко мне так редко.
2 Потому что с ним сидит очень-очень красивая женщина.
3 Прости, прости, я не понимаю.
4 Я сказал ему, ты компьютерный гений.
5 Я хотел ему кое-что сказать.
— Тумороу, Митра. Тумороу… Тудэй — финиш, гуд бай… Завтра, говорю, скажешь, сейчас топай, топай.
Митра вздохнул и вышел.
— Акбар-акя… — начал Алекс.
— Тс-с. Успокойся, дорогой. Успокойся, остынь, вот, водички попей.
— Акбар-ака, но с ним же вся работа запорется…
— Да, может, и запорется, — согласился Акбар и внимательно посмотрел на Алекса. — А кто сказал, что это плохо?
— Что? — выдохнул Алекс.
Акбар достал позолоченную зажигалку, закурил. Придвинул новую пепельницу в виде черепа.
Улыбка черепа была на редкость добродушной.
— Алекс, я не буду скрывать: у нас возникли проблемы. Не очень большие, я уже дал команду, их решают. Но проблемы есть, и мы — не страус, чтобы голову в песок закапывать. Нашей лотереей, Алекс…
— Заинтересовались?
— Да. Скажем так. На тебя никто не выходил?
“Рассказать?” — подумал Алекс и рассказал о ночном приходе Славяноведа.
— Мелкая фигурка, — сказал Акбар, стряхивая пепел в череп. — Пожуют и выплюнут. Сейчас на недвижимость резкий рост ожидается, вот они бизнес от мелочи очищают… После этого он не появлялся, нет?
Акбар подошел к окну, приоткрыл жалюзи. Вечер. Вот затеплился фонарь у входа, осветив беременную женщину, старика в зеленом чапане, парня с коляской, еще несколько человек…
— Акбар-ака, но какой им интерес в этой Лотерее? Что это за письма, о которых говорил этот Слава?
— Алекс, слушай, много будешь знать — состариться не успеешь…
Помолчал. Сел поближе к Алексу. Стал говорить — тихо и быстро:
— Я сам не все знаю, сейчас справки навожу. Пока одно понятно. Их заинтересовали не бабки, которые у нас в проекте. От бабок они, конечно, тоже не отказались бы, но эти бабки так хитро заложены, что даже мы их не очень увидим… Так, покружатся-покружатся перед носом и улетят. Этих ребят схема заинтересовала.
— Схема?
— Схема Лотереи. Согласись, с воображением придумано. Простая лотерея — это что? Наколоть быдло и быстро срубить бабки. А тут, видишь, какая схема закручена: не только азарт-мазарт, но еще и справедливость, а это тебе не пирожок за три копейки. Это… это — знаешь, какая страшная вещь? Это, можно сказать, религия. Это то, что заставляет вот этих… терпеть власть, государство терпеть, понимаешь?
Акбар перевел дыхание. Раскрыл рот, влил в него воду и со стеклянным стуком поставил стакан на стол.
— Мне, Алекс, прадед рассказывал… До того как русские сюда пришли, закон был такой. По улицам кази-раис ездил, с ним несколько служителей с во-от такими плетками. Где о несправедливости узнают, тут же, на месте, виновного плетками, плетками. Я прадеда спрашивал: а что, этот кази-раис никогда не ошибался? “Еще как ошибался! — смеется. — Только людям не это было важно. Важно было верить, понимаешь, верить, что придет большой начальник с большой плеткой и, может быть, сделает справедливость”. Понимаешь, у кого люди эту плетку справедливости увидят, тому и поклонятся, тот у них и будет государством, законом и папой родным. Если у государства ее увидят — государству поклонятся. У мафии увидят — мафии поклонятся. Если какая-нибудь МОЧИ придет, ей на фиг поклоняться, особенно с лотереей, это вообще — пальчики оближешь. А еще лучше — по схеме пирожка…
— Это как?
— А так: взять государство как оболочку, тесто. Начинка — мафия, понял? А международная организация — это как обертка, чтобы не запачкаться.
Сделав последнюю затяжку, затушил сигарету о череп. Череп улыбался.
— Короче, сейчас эти ребята как раз над таким пирожком работают… А на тебя вышли, чтобы проверить, как эта схема действует. Запустить пару дел и посмотреть: клюнет — не клюнет. Так что давай подстрахуемся, пусть этот Митра с тобой недельку посидит… В бюджете проекта есть статья на обслуживание техники, я уже договорился с МОЧИ, мы под это дело берем Митру. И бабки у нас останутся, и, если что, на Митру все стрелки перевести можно. Идеальный кандидат. Иностранец, сам сумасшедший и брат у него серьезный, никто связываться не станет…
— А если он что-то сделает не то… — начал Алекс.
— …То это лучше, чем если что-то не то сделают с тобой, — оборвал его
Акбар. — Понял? Иди. И никому о нашем разговоре, понял? Особенно Биллу. Дома всем привет передавай.
Письмо № 424
— Все в порядке? — спросила Соат, когда он вернулся.
— В порядке.
Начало шестого.
“Как я устал от этой справедливости, — думал Алекс, глядя в светящийся тоскливым осенним светом монитор, — при чем здесь я…”.
Сохранил изменения в базе данных, выключил компьютер.
Было слышно, как где-то кричит женщина: “Не трогайте меня! Верните мне сына, слышите? Кто-нибудь меня здесь слышит? — я всю ночь кричать буду… Сына! Мальчика моего!”
Голос охранника Сережи: “Да вы послушайте… Ну, я вам конкретно человеческим языком говорю, мы здесь не отменяем приговоры…”
Снова крик.
Алекс вдруг вспомнил, как он, еще десятилетний, сидел с отцом в ночном аэропорту; кажется, они летели куда-то на юг, к морскому песку. Недалеко от них на полу сидела женщина со стеклянным лицом. Алекс смотрел на нее и думал, зачем она сидит на полу, и даже обрадовался, увидев, что она сидит на маленькой газетке. Но лицо у нее все равно было, как перегоревшая лампа. Потом женщина бросилась к другой женщине, в синей авиационной форме. Она стала спрашивать эту синюю женщину, точно ли ее сын летел тем самолетом и нельзя ли как-то узнать, а может, там кто-то спасся, такие ведь случаи бывали… может, даже ее сын, он ведь спортсменом был, знаете, спортсменом… А синяя авиационная женщина закатила глаза и стала кричать, что сколько можно говорить русским языком, чтобы она уходила отсюда, и что если опознают останки, ей их вручат, а теперь пусть уходит… Но женщина не ушла, а стала царапать себе лицо, которое оказалось все-таки не стеклянным, потому что иначе оно бы просто разбилось и разлетелось на тысячу осколков, и громко звать: “Франя! Франя Марцинкович!” И она кричала это так страшно, что Алексу захотелось подбежать и сказать: “Я, я Франя Марцинкович!” и вправду стать этим Франей Марцинковичем, спортсменом, умницей, только чтобы эта женщина не кричала, не царапала щеки, не проводила дни и ночи на этой маленькой скомканной газетке… Он посмотрел на отца и увидел его испуганные глаза. Идем, сказал отец, я куплю лимонад. Они пошли, и отец купил ему лимонад, теплый и безвкусный.
Иногда это имя возвращалось к Алексу. Не крик стеклянной женщины — а просто имя: Франя Марцинкович. Как будто он действительно был им, только тогда не сознался, струсил, продался за лимонад.
Франя, Франя Марцинкович!
Крики на улице затихли, пошел дождь.
Перед уходом Алекс решил дочитать еще одно письмо.
Из детских писем.
Эти письма были похожи друг на друга, как сочинения на тему “Как я провел лето”. Дети писали аккуратным старушечьим почерком и просили себе плеер, иногда — компьютер. В нескольких письмах вначале темнело зачеркнутое “Дорогой Санта!!!”.
“…и я очень горжусь, что живу в такой замечательной Родине, что у меня есть папа, мама и друзья. Наша страна — самая древняя, потому что в ней жил еще великий Улугбек. Улугбек первый сказал, что наша земля круглая, а не плавает на черепахе.
Я знаю много стихов. Я знаю стихотворение поэта Галимова про Узбекистан:
Тот, кто был рожден в Узбекистане,
Тот со мною вряд ли спорить станет:
Женщины здесь краше всех на свете,
А еще красивее их дети.
Это стихотворение я выучила из учебника “Этика”, в нем много прекрасных и добрых картинок и стихов. Нарисованы пожилые люди, которых надо уважать, еще есть вопросы: “Какой у вас папа? Какие у него увлечения?”. Я отвечаю на все вопросы. Еще есть стихотворение Хошима “Герои Узбекистана”, которое я тоже знаю наизусть:
И архитектор, и строитель,
И композитор, и поэт,
Предприниматель и учитель —
Они несут свободы свет.
Еще в Учебнике написано: “Во многих школах существует традиция отдыхать под звуки любимых мелодий”. В нашей средней школе пока нет этой традиции, но я думаю, что она у нас скоро обязательно появится!!!
Поэтому прошу прислать мне записи певицы Глюкозы или какой-нибудь американской певицы, потому что я очень люблю этих певиц, и когда вырасту, тоже стану известной американской певицей и прославлю свою Родину в веках!”
Без пяти шесть. Соат уже была в плаще, надевала бархатную шапочку.
— Послушай, Соат…
— Да.
— Ты в Бога веришь?
— Конечно, — сказала Соат, как всегда, не расслышав его вопроса.
Преследование
Над головой хлопнул раскрывшийся зонт.
Алекс быстрым шагом вышел из офиса, стараясь не смотреть на мокрые фигуры по сторонам. Их взгляды прожигали спину.
Последние остатки утреннего снега смыло дождем. Свежий мокрый воздух обтекал усталое лицо.
Из головы не выходил разговор с Акбаром. Что-то недосказанное шевелилось под пеплом слов. Почему Акбар не сказал Алексу, что делать, если к нему снова придут? Что говорить? Хорошо, он все свалит на Митру. На бедного активного Митру. А если ему не поверят?
Второй вопрос: почему Акбар специально просил не рассказывать Биллу? Алекс, конечно, и не стал бы. Он вообще в последнее время редко видел Билла. Но почему? Между компаньонами побежала трещина?
Что он вообще о своих боссах знает? Славяновед намекал на связи Акбара. Но это и без Славяноведа ясно: офис на Дархане, жалюзи, водитель, Соат со своим обволакивающим голосом. Что еще? Соат говорила, что Акбар женат. Но они все женаты. Такой долгосрочный вклад: жена, дети, еще дети.
О Билле он знал еще меньше.
Американец… Ну так это не национальность, скорее — профессия. Главное, освоить ее в молодые годы, получить диплом в виде грин-карты… До того как стать профессиональным американцем, Билл, похоже, жил в Союзе. Или родители его из Союза. Один раз чуть не столкнулся с ним в коридоре: мокрый от пота, Билл выходил из своего офиса. Через открытую дверь Алекс увидел на его столе Библию. Билл молился? Алекс сразу вспомнил разговор про Христа. Билл вытащил бумажную салфетку и провел ею по красной шее.
Что-то вдруг царапнуло.
Алекс остановился.
Тихо.
Тяжелые капли стекали по зонту. Квадратные окна квадратных домов шуршали квадратными людьми; пахло сразу десятком ужинов. Сквозь стены и окна просачивались последние новости, крики “сколько я могу повторять…”, голоса собак и стиральных машин.
Все как обычно.
Алекс пошел, но тревога осталась и царапала поломанным ногтем. Будто в окнах вместо людей кто-то двигает восковые фигуры, как в том детективе… “Что за ерунда”, — сказал себе Алекс.
И почувствовал шаги за спиной.
Обернулся.
Темная бесполая фигура шла за ним вдоль домов.
Алекс резко остановился и повернул назад. Он заметил, что фигура тоже остановилась и замешкалась.
Алекс пошел вперед.
Дождь снова стал дождем. Восковые фигуры в окнах превратились в людей, стали кашлять и обмениваться новостями.
За Алексом следили, а все остальное было в порядке. В полном порядке!
Ему даже стало смешно. Он нервно зевнул. Может, это просто кто-то из жалобщиков? Письмо вручить; рассказать, заплакать, схватить за рукав, выдавить из Алекса бесполезное обещание… Но для чего тогда так долго идти за ним?
Свернул на проспект. Люди заползали в метро и трясли зонтами. Алекс не стал ловить такси, двинулся в метро. Ему хотелось разглядеть своего преследователя. Может, даже подойти к нему и познакомиться. Интеллигентно дать по физиономии, в конце концов.
Но в метро он его потерял. Несколько мужчин показались похожими, даже куртки были почти такими же. И они смотрели на Алекса. Не только они. Еще у нескольких человек на платформе были напряженные, наблюдающие лица.
“У меня мания преследования”, — поздравил себя Алекс и стал рассматривать прожилки на мраморе.
Но прожилки не хотели ни во что складываться.
Вышел из метро; последние торговцы грустно расхваливали свой товар. Нити времени уже успели оторваться от спрятанных под зонтики голов и теперь где-то мокли наверху, в темноте.
Проходя мимо букинистического, Алекс остановился. Внутри еще горел свет, была видна сутулая спина Марата в свитере.
— Магазин закрыт! — хрипло крикнул Марат. — А, это ты…
Поздоровались.
— Что так редко заходишь?
— Времени нет, на работу устроился.
— К фирмачам?
— Да, в одну международную организацию.
— Поздравляю, — скривил губы Марат.
— Всего на четыре месяца, — оправдывался Алекс. — А у тебя как?
Марат смотрел на него желтыми глазами.
— Алекс, ты можешь одолжить мне денег?
Алекс свернул с проспекта. Ладонь была еще горячей — когда прощались, Марат долго жал ее. Кажется, слежки не было. В конце концов, ему могло показаться. Нервы. Переутомление. Воздержание, наконец. Почти два месяца монастырской жизни. Пустая квартира. Зайти, затолкать в себя консервы, выплюнуть рыбий хребетик, пожаловаться в пластмассовое ухо диктофона. Телек, что ли, купить? Прежний увезли родители…
Подходя к подъезду, Алекс глянул на свои окна и остановился.
Они светились. Да, именно его окна.
Тьфу, елки-палки! Он же совсем забыл об этом, как его… Владимире Юльевиче!
Создатель бомбы стоял в дверях в розовом переднике.
По квартире плыл запах чего-то интересного.
— Алекс, я у вас тут немного похозяйничал.
…Они сидели на кухне; булькало пиво, радостно пахло жаркое. Лужайка первой зелени: укроп, киндза, сельдерей. Поблескивали грибочки.
— …потом потушить все это на медленном огне, — рассказывал Владимир Юльевич и щурился.
За окном шелестела мокрая темнота. Мясо действительно таяло во рту.
— Вы, оказывается, волшебник, — сказал Алекс.
— Уже не помню, когда последний раз кулинарил. Пока был здесь брат с семьей… Ну, друзья еще иногда приготовить просили. А для себя одного — сами понимаете, неинтересно.
— Неинтересно, — согласился Алекс, откидываясь назад.
— Устаете, Алекс?
— Нервы ни к черту. Иду вот сейчас домой, и вдруг показалось, что за мной следят. Отчетливо так показалось: идут за мной и следят.
— Следят? — тихо переспросил Владимир Юльевич.
На следующее утро
Алекс занес Марату деньги. И нарвался на семейную сцену.
— Никуда ты не поедешь! — кричала Маша.
— Ум-па, ум-па,— задумчиво напевал Марат.
— Ну что ты там потерял, а?
— Ум-па, ум-па…
— Не поедешь, говорю!
— Едет племя мумба-юмба…
— Без гражданства, без жилья… А здесь тебя уважают! Лучший букинистический в городе…
— А также в республике, на Земле и во всей Солнечной системе… — кивал Марат.
— Ой, ой… Посмотрите, клоун бесплатный! Все равно говорят, наш магазин — лучший! Алекс, ну скажите, ведь наш магазин — лучший?!
— Лучший фирменный магазин “Книжный хлам”! — хлопнул в ладоши Марат. — Покупайте книжный хлам только в нашем специализированном магазине! Товар сертифицирован! Услуги — лицензированы!
В полуоткрытую дверь магазина уже заглядывали любопытные.
— Заходите-заходите! — зазывал их Марат. — У нас как раз сезонные распродажи… Весенние скидки на поэтический хлам! Вы еще не успели обзавестись поэтическим хламом на эту весну?
Лица в дверях улыбались. Кто-то крутил у виска, кто-то пятился на улицу.
— Стойте! — вскакивал Марат. — Куда же вы? Попробуйте вот это, может, вам подойдет… Гонимы вешними лучами! С окрестных гор уже снега! Сбежали мутными ручьями… Нет, не подходит? А вот это? Для этого весною ранней… Со мною сходятся друзья… И наши вечера — прощанья! Пирушки наши — завещанья… Что? Устаревшая модель, говорите? Зато не китайское барахло… Не Ли Бо какой-нибудь…
— Марат, — позвал Алекс.
Марат посмотрел на него темным, мутным глазом.
— И наши вечера… прощанья… Прощанья, правда?
Маша сидела на табуретке и плакала.
Марат подошел к двери, отогнал любопытных, закрыл на задвижку. “А магазин работает?” — спрашивали снаружи.
Подошел к Маше, положил ей на плечи ладони:
— Не плачь, Машка.
— Да иди ты…— подняла раскисшее лицо Маша, — Алекс, ну спросите хоть вы его, что он в этой своей Москве забыл!
— Марат, я принес… то, что обещал, — сказал Алекс. Он торопился.
— Да-да, сейчас, — говорил Марат, гладя трясущиеся Машины плечи. — Не плачь, Машка. Я как на ноги встану, тебя сразу заберу. В лес ходить будем. Там знаешь какие леса? Ёксель-моксель, там такие леса…
Алекс зашел к себе в кабинет. За его компьютером уже сидел Митра и старательно уничтожал какие-то файлы.
— Хай! — обрадовался, заметив побледневшего Алекса. — Ё систем воз вери-вери бэд, май фрэнд! Ай кэннот имэджин хау ю куд ворк виз ит. Ай эм делитинг ит, ю си? Ай вил криэйт э нью гуд ван фор ю1.
1 Твоя система была очень-очень плохой, мой друг. Не могу представить, как ты мог работать с ней. Вот, уничтожаю ее, видишь? Я создам для тебя новую, хорошую.
Митра действительно оказался гением. Так мастерски наудалял, что восстанавливали почти три дня.
На два дня Алексу дали отпуск.
— Отдыхать тоже надо, — мрачно сказал Билл.
Рыбы-глаза перевели это на халдейский и замолчали.
— Я еще выясню, зачем понадобилось сажать его за ваш компьютер!
“Он выяснит… он выяснит…”, — зашевелили плавниками глаза.
Алекс не стал рассказывать Биллу о вчерашнем разговоре с Акбаром.
— Кстати, Алекс… Помните, несколько дней назад у нас гостил этот эксперт, профессор из Гренландии?
Алекс кивнул.
— Я получил сообщение… Он расторг контракт с “МОЧИ — Третий мир” и собирается выступить с разоблачениями. Забавно, правда?
Алекс еще раз кивнул, хотя ничего забавного не видел.
“Нет, забавно, забавно”, — смеялись рыбы.
Митра, непризнанный гений
Митра сидел на кожаном диване и грыз ногти. Алексу стало его жаль. Сидит, грызет, потомок буддийских монахов.
Сел рядом.
— …Митра, зачем ты это сделал?
Митра посмотрел на него:
— Потому что я сумасшедший…
Алекс смутился, как будто Митра сказал что-то нескромное.
— Да, Алекс, сейчас я имел очень-очень тяжелый разговор с мистером Акбаром. Я еще раз понял, что я — сумасшедший… Знаешь, я очень быстро разобрался в этой системе. Я был сильно поражен. Когда я работал в компании у брата, я изобретал компьютерные вирусы, много вирусов. Это была моя работа. Я работал очень-очень трудолюбиво, мои вирусы славились на весь мир. Брат почему-то очень испугался, и запретил мне заниматься моим творчеством. Потом отправил меня сюда, в этот офис строгого режима…
“Тяжело с этими сумасшедшими, — думал Алекс. — Особенно когда они вдруг становятся нормальными”.
— …Алекс, они меня кормят этими таблетками. Ты думаешь, это безвредные конфеты? Это яд, я от них имею понос. Акбар постоянно присылает мне женщин. Он мне затыкает рот этими женщинами. Я уже устал от их танцев. Они танцуют всегда одно и то же.
— Митра, — напомнил Алекс, — ты рассказывал о вирусах.
— Да, я могу много рассказывать о них. Так вот, вся эта система Лотереи, вместе с базой данных, она была составлена, как очень плохой вирус.
— Ты уверен, Митра?
— Да, Алекс. Очень-очень плохой вирус. Я стал его усовершенствовать, почувствовал азарт, понимаешь? Ты не программист, ты не поймешь. Меня здесь никто не понимает, даже эти женщины со своими танцами. А ведь им платят за то, чтобы они меня понимали… Я думаю, вся эта Лотерея построена как вирус. Может, она и есть вирус. Ты знаешь, Алекс, в чем главное отличие вирусов? Нет, не разрушение. Разрушение — это следствие. Понимаешь, цель нормальной программы — в ней самой. Она честно говорит: моя цель такая-то. А вирус, чем он лучше, чем он прекраснее — тем непонятнее его цель. В мире программ, где каждая имеет свою цель, вдруг появляется какая-то бесцельная программа… Вот ваша Лотерея построена таким же образом.
— Ты хочешь сказать, Митра…
— Я хочу сказать, что она построена так, как будто эти письма не имеют для нее никакого значения, понимаешь? “Справедливость”? Это просто название, понимаешь? Когда к тебе по электронной почте приходит вирус, он же не называется “Вирус”. Он называется “С днем рождения”, например. Или “Любовь”. А эта программа называется “Справедливость”, и справедливость не имеет для нее значения. А что для нее имеет значение, непонятно. Может, мистер Билл знает, спроси, если тебе интересно.
— Почему Билл?
— Я не знаю. Я же сумасшедший. Почему я должен знать? Акбар построил мне клетку и кормит меня женщинами. Они все время танцуют. Они танцуют, чтобы со мной не разговаривать. Женщины всегда так делают. Им легче танцевать перед мужчиной, чем выслушать его. Они, во время танца, заставляют меня пить таблетки, им нет дела, что я от этих таблеток лысею. Ты думаешь, мне сколько лет? Не угадал. Мне всего тридцать три, Алекс. Я хочу служить человечеству, я хочу создавать хорошие компьютерные вирусы.
— Очень-очень хорошие?
— Да, Алекс, очень-очень. Не то, что этот мистер Билл со своей Лотереей. Я только не знаю, для чего он придумал эту Лотерею, что ему нужно от нее. Спроси его сам, если хочешь.
— Почему ты думаешь, что это его Лотерея?
— Я не знаю. Он ждет конца света, этот мистер Билл. Он из какой-то церкви, брат говорил мне, не помню название, они там все ждут конец света. Говорят, очень веселая церковь, поют песни, даже танцуют. Мой брат тоже к ним ходил, в эту очень-очень известную церковь. Это Церковь Неверующих. Они сознательно распространяют неверие, чтобы остаться единственными в мире верующими и спастись… Там много богатых людей, они туда ходят танцевать. Они там договариваются, как лучше и быстрее приблизить конец света.
— Зачем им конец света, Митра?
— Мой друг, откуда я, сумасшедший, могу знать, зачем нужен конец света психически здоровым людям? Может, они ждут, что придет Бог и будет всех судить. А может, хотят на этом конце света заработать. А эта Лотерея… Я не знаю. Я не специалист по религиозным программам и вирусам. Конечно, мне нужно было это помнить и не лезть в систему без твоего разрешения, извини. Но я хочу тебе сказать одну вещь. Я очень быстро разобрался в системе и был поражен… Она была построена как мега-вирус. Я это уже говорил? Нет, я не говорил, какой. Он очень похож на тот вирус, который я несколько лет назад сам разрабатывал в компании брата… Я забыл его название, я забыл, зачем я его разрабатывал… Они убивают мою память, Алекс! Помоги мне… Они затыкают мой рот таблетками и поцелуями танцующих женщин…
— Вы еще здесь, Алекс?
Алекс поднял голову.
Над диваном стоял Билл и вытирал салфеткой потное лицо.
Женщины — жрицы любви для мужчин
Алекс подходил к дому. Слежки не чувствовал, но было все равно неспокойно.
Прогулка по краю бездны.
Воздух прогрелся и засинел. Даже птицы забыли о вчерашнем снеге. Ходят, греют на солнце крылья. Осторожно зацветает вишня.
Ветер играет бумажными объявлениями, но Алекс только отмахивается от них. Нет, мне не нужен конкретный массаж. И худеть не собираюсь… С чего вы взяли, что я собираюсь поправиться? Нет, трехкомнатная в районе Карасу меня не интересует… Нет, и персиковый пудель тоже… Нет… Нет… Нет!
Уворачиваясь от летящих на него слов и запятых, Алекс сворачивает с проспекта.
“Этот человек болен, — говорят ему вслед. — Его не интересует даже лечебное голодание и персиковый пудель!”
Пообедал остатками вчерашнего пира, допил выдохшееся пиво.
Владимир Юльевич перед уходом вымыл всю посуду.
Болезненная чистоплотность.
Вчера пировали допоздна, зажгли свечи, слушали, как мокнут под дождем лепестки урючины. Иногда начинали петь “Я пригласить хочу на танец вас”; Алекс отбивал такт по столу, прыгали вилки. У Владимира Юльевича открылся высокий баритон и манера дирижировать, чуть не стоившая жизни чайнику.
Потом снова слушали дождь.
Дождь говорил: “Ш-ш… Пш… Тинь-тинь”.
“А у питерских дождей совсем другой голос, — сообщил В.Ю. — Наверно, другая почва, море… Нет, родился я как раз в Ташкенте, родители здесь в эвакуации были, после войны на несколько лет задержались. В Питер уже со мной вернулись, меня там все Узбечонком в детстве называли…”
Владимир Юльевич говорил так, как обычно говорят, показывая семейные фотоальбомы. Потом Алекс рассказывал о Лотерее, а Владимир Юльевич слушал и нервно мял воск с оплывших свечей.
…Алекс подошел к окну. На перилах балкона были расставлены кегли голубей.
Голубь причесал клювом грудку, потопал ногами и стал кружиться, пытаясь выразить чувства.
“Интересно, — вдруг подумал Алекс, — а что за танцовщиц Акбар приводит Митре?”
Город был полон солнцем, весной и оптовой любовью.
“Что же ты теряешься?” — спросил сам себя Алекс. Разве ты не видишь, сколько продажных цветов готово цвести перед тобой? Они захлебываются нектаром. Накорми свое тело любовью, Алекс. Причастись хлебом Эроса. Наполни свои ладони смуглым молоком. Наполни сладким продажным молоком. Выпей это молоко и стань козленком, осленком, бельчонком.
“Забавный зверек белка! — шептали продажные женщины. — Какая она трудолюбивая! Она зарывает шишки в укромные места”.
Чего же ты ждешь?
Твои глаза хотят видеть стонущую кожу женского плеча. Твои уши хотят слышать: “Какой ты нетерпеливый…”. Твои губы хотят танцевать. Твои ноздри хотят обжечься горьким огнем косметики и запахом вчерашнего дождя у корней волос. Твоя спина говорит: “Я готова терпеть эти царапины”. Твой мозг хочет исчезнуть,
сердце — разжать кулак с бабочкой, тело — пролиться восковым дождем.
“Дети поймали хорошенького жучка, — делились новостями продажные женщины. — Головка у него черная, крылья красные, на крыльях пятнышки. Да жив ли он? Что-то не шевелится”.
Чего же ты ждешь?
Твое тело недовольно тобой.
Ты всегда относился к нему, как хозяин к породистой собаке.
Ты приучал его сидеть по команде “сидеть!”, лежать по команде “лежать!” и уважать старших по команде “уважать старших!” Ты приучил его два раза в неделю залезать в горячую ванну и наблюдать, как кожа на пальцах становится розовой, как у младенца, и морщинистой, как у старичка. Ты выгуливал свое тело по вечерам, и оно размахивало руками, прыгало и пинало белые стволы тополей. “Фу, опять курил?” — спрашивала мама, когда вы возвращались.
Потом прогулки стали дольше: началась эпоха поцелуев в подъезде.
Подъезд — это ад для влюбленных. Старые собачки высовываются и взрываются лаем. Пробегают мальчишки, кидают камнями. Ты смотришь на них печальными глазами и мечтаешь откусить им что-нибудь.
И снова ванна два раза в неделю, и дача раз в неделю, где папа изображает Мичурина, а мама — балерину Плисецкую. Однажды ты привозишь на дачу свою спутницу по подъездным скитаниям. Пока родители, споря, идут куда-то за водой, в твоем небе взрывается тысяча салютов, и в тысячу горячих ванн падает удивленное тело. “Только пользуйся ошейником”, — шепчет по дороге домой папуля. Мама делает вид, что не слышит, и яростно обмахивается прошлогодним журналом “Бурда”.
Чего же ты теперь ждешь?
Соат.
“Я жду Соат”, — подумал Алекс и закрыл окно. Город заткнулся.
“Я надиктую ей письмо”, — подумал Алекс и принес из своей комнаты диктофон.
“Я все ей объясню…”
Тяжелыми каплями сочится кран.
Бесполезно шелестит диктофон, записывая молчание Алекса. Слова, которые он хотел наговорить, мятой бумагой намокают во рту. Разбухают стоматологической ватой.
Алекс выключил диктофон, перевернул кассету на другую сторону.
Там была записана Соат.
Он как-то ушел на обед чуть позже, оставил диктофон включенным, так, чтобы Соат не видела. Диктофон всасывал в себя все ее шорохи, дыхание, шелест пальцев по клавиатуре.
Закрыв глаза и поднеся диктофон к уху, Алекс смакует ее звуки.
Вот Соат печатает, дышит.
Подвинула чашку, делает глоток.
Вот звук оставляемой губной помады на поверхности чашки.
Выдвинула ящик стола: звук пыли, металлический шорох снимаемой скрепки.
А вот — удача: шелест ее платья.
Снова пальцы бьются о клавиатуру.
Похрустывает, словно грызя какую-то бесконечную рыбу, компьютер.
Прощание
Проходя мимо букинистического, Создатель бомбы заметил оживление. Какие-то пожилые люди выходили и несли стопки книг. Впереди шагала Ольга Тимофеевна, которая в прошлый раз читала в магазине Тютчева. Она снова ступила на тропу войны, оглядывалась на магазин и шевелила губами в комочках помады.
Создатель Бомбы вошел.
На фоне поредевших книжных полок ходил Марат и посмеивался. Провел пальцем по книжной полке:
— Мы закрываемся…
— Да, Алекс мне сказал.
— Алекс? Нашли его? Хорошо. Жизнь продолжается!
— Что, опять приходила эта?..
— Ольга Тимофеевна и ее команда? — дергал губами Марат. — Видели? Говорю ей, заберите ваши книги, закрываемся мы, понимаете? А она мне: в храме культуры так разговаривать невозможно! И эти книголюбы с ней, тоже ни в какую не забирают. Я им: завтра уезжаю из Ташкента. Уезжаю! Они: вот и возьмите наши книги с собой. Куда, говорю, я их возьму? Ну, говорят, туда, куда уезжаете, — вы их там за большие деньги продадите, не то, что здесь.
Подошла Маша с пиалой; запахло валерьянкой.
— Зачем ему в Москву, — говорила механическим голосом Маша. — Без прописки, с его внешностью… Будет лицом кавказской национальности…
— Лучше кавказской, чем вообще никаким лицом… — глотал валерьянку Марат.
— Сегодня с утра снова они приходили… Не терпится им наш магазин забрать.
Владимир Юльевич посмотрел на серое, горящее лицо Марата.
Посмотрел на круглую Машу с мертвыми вьющимися волосами.
— Возьмите, — Марат протягивал ему какую-то книгу. — Это вам на память. Нет, не нужно платить… А это передадите от меня Алексу, пусть у себя повесит.
И сорвал со стены репродукцию с умирающим Маратом.
Под ней темнела паутина и была наклейка с девушкой.
Владимир Юльевич вышел из магазина.
Мимо нервным шагом прошла Вера. Ехала на лечение, к своей Бибихон. Но Владимир Юльевич не был знаком с Верой…
Он возвращался с бывшего спецобъекта. Богобоязненное государство раздавало сегодня милостыню сотрудникам. В такие дни он заранее отключал свой агрегат, поскольку со стороны бухгалтерии начинало тянуть такой темной энергией, что ни о каком генерировании любви не могло быть и речи.
Дело двигалось медленно: пять граммов обогащенного сырья за месяц. Для опытного образца нужно хотя бы десять… Конечно, стоило бы испытать для начала один грамм. Но на ком?
На себе?
Бред. Куда он со своим… изъяном. Можно, конечно, еще один грамм потратить на какую-нибудь женщину. А что, он читал, даже у евнухов были любовницы, жены.
Но ведь тогда это будет уже не эксперимент, а брак. То есть семья. Станут они жить-поживать, добра наживать.
Вот к чему, коллеги, приводит неосторожное обращение с техникой.
Жидкие аплодисменты.
Нет. Постойте… Он не Фауст. Он не собирался брать реванш за те ледяные постели-одиночки, постели-карцеры, в которых он всю жизнь мучился бессонницей.
Кроме того, испытывать надо на здоровом представителе человеческого рода… Чтобы в здоровом теле — здоровый дух… пух… лопух… Только где их откопать, этих здоровых добровольцев, лопухов, готовых подвергнуться любви? Может, предложить его сотрудникам? Нет, дойдет до начальства, потребуют объяснений, почему Земля вертится… Нужен кто-то со стороны.
В тот вечер он рассказал Алексу в общих чертах о Бомбе.
Отлет
Следующий день пронесся скоростным поездом: мелькали только белые проемы воздуха между вагонами.
Маша укладывала вещи, потом, не выдержав, шла на кухню, пила тяжелыми кислыми глотками вино.
Под вечер чемоданы были собраны, пирожки в дорогу остывали и почему-то пахли хозяйственным мылом, что расстраивало Машу и веселило Марата.
Маша смотрела на его веселое лицо, и ей хотелось выть.
Самолет улетал рано утром.
Ночью они не спали: Марат курил, Маша принюхивалась к пирожкам и плакала.
Докурив, Марат набросился с прощальной, про запас, яростью на Машу, порвал ей свитер. “Давай по-человечески, — просила Маша, гладя его колючее лицо. — Давай по-человечески”.
Потом он снова курил, а Маша зашивала свитер, в котором хотела помахать Марату рукой в аэропорту. Запах хозяйственного мыла из пирожков почти выветрился, и она упрашивала все-таки их взять. “Возьми, — ходила она за ним, — возьми!” Марат молчал и слушал, как за окном в темноте шумят собаки.
Потом они ехали на “Запорожце” по цветущему городу.
Марат собирался зачем-то заехать до аэропорта в свой бывший магазин.
Оставил машину на стоянке, вышел:
— Посиди, я вернусь скоро.
— Я с тобой, подожди, — встрепенулась сонная Маша.
— Сиди, сказал!
“Хорошо как”, — думал Марат, подходя к магазину. Тишина, никаких людей. В такое бы время работать. Интересно, изобретут когда-нибудь круглосуточные книжные магазины?
Усмехнулся. Так… Милиции, кажется, не видно. Хорошо.
Открыл дверь. Свет включать не стоит. Сейчас и так будет все видно. Так… Вот проход к двери, чтобы успел выбежать. Нащупал внизу заготовленные канистры.
— Ну что, ребята, устроим прощальный фейерверк?
Принялся кропить бензином стеллажи. Получалось неумело; дрожали руки.
— Так… Теперь классиков. Александр Сергеич… мое почтение. Фёдор Михалыч… Еще бензинчика! И тебе, Вильям, хватит… Не нервничай. Так. Современники! Есть. Философы, философы! Гегель… Какие мы многотомные, а! Бензина не напасешься… — Закашлялся. — Как они на этих бензоколонках работают? Спички, где спички…
Не выдержав, Маша вылезла из машины. Потопала ногой: отсидела. Пошла к Марату.
— Извинит, ваш документ!
Милиционер, выросший прямо из воздуха, темнел перед ней и улыбался.
— Да иди ты, какие документы? Вон, в машине документы…
— Машина ваш?
— Да. Мужа. Муж вон в магазин пошел. За углом, знаешь, букинист? Книжный, книжный.
— Чем такой поздний время здес занимаетес?
— Да иди ты, говорю, мне к мужу надо!
— Документик покажите…
Магазин загорелся сразу; от неожиданности Марат отпрянул и ударился спиной о стеллаж.
Стеллаж, рассыпая горящие книги, покачнулся. И упал, загородив выход.
Задыхаясь, Марат бросился в подсобку, но там взорвалась неистраченная канистра. Кинулся к стеклам… Выломать решетки! Решетки…
— Та-ак… Посмотрим ваш документ, — говорил милиционер, с интересом изучая паспорт. — Какого, говорите, года рождения? Ай, совсем молодая.
— Да мне идти надо, к мужу, объясняю же!
— Э, а муж сам не придет? Зачем так за мужем бегать? Э… стой! Ты куда! Стой! Что там горит?..
Он бросился за ней.
— Магазин! — кричала Маша. — Марат! Мара…
— Стой, сестра! Эй, кто там горит?! Твой муж огонь делал?
Магазин горел, лопались стекла. Милиционер что-то кричал в рацию.
— Мара-а-ат! — завыла Маша, бросаясь к огню. Она видела его, повисшего на решетке…
Пламя.
Милиционер оттаскивал Машу:
— Стой! Куда, сумасшедший… Назад, умрешь!
— Маратик! Да отпусти, отпусти же, пусти! Я сейчас… воды… воды принесу. Потушить! Пусти же…
Они упали, Маша пыталась вырваться, милиционер кричал:
— Ты что… хочешь мне два трупа за дежурство делать… Дети у меня… Дети!
Рухнула крыша. Крики Марата стихли. Из окон выглядывали сонные лица.
— Пожар! — закричал кто-то.
По пустым улицам мчалась бесполезная пожарная машина.
Прощание
Хоронили в закрытом гробе, на Домрабаде, на русской карте.
Лил дождь.
Было возбуждено дело и шло следствие, Марата долго не отдавали. Неожиданно помог Акбар: уладил все двумя звонками.
Другой неожиданностью стала Ольга Тимофеевна. Позвонила Маше, плакала в трубку, казнилась и обещала откусить себе язык. Через какие-то ее связи и удалось получить разрешение на погребение на Домрабаде. Нести Марата пришлось почему-то долго. Алекс смотрел на запущенные, засыпанные листвой и птичьим пометом надгробья русской карты.
— Да… — сказал Алекс какой-то старушке, приехавшей вместе с Ольгой Тимофеевной. — Как все неухожено…
— Так ухажеры все разъехались! — кивала старушка. — А на еврейской карте, говорят, и того хуже. Дети-внуки эмигрировали, а этим — куда эмигрировать? Они уже все…
— Репатриировались, — подсказал старичок с большой хозяйственной сумкой и в ботинках, зашнурованных шпагатом.
Люди стояли над ямой.
Ольга Тимофеевна достала листочек бумаги. Старичок с хозяйственной сумкой держал над ней зонт. Маша плакала. Ольга Тимофеевна громко читала:
— Дорогой Марат! Мы, члены-активисты бывшего Общества книголюбов, пришли проводить тебя в твой последний нелегкий путь. Ты не только многие годы поддерживал нас, книголюбов, морально и материально; ты поддерживал в своем магазине очаг высокой культуры и духовности. Твой трагический уход — невосполнимая потеря для нас, активистов бывшего Общества книголюбов, которые всегда считали тебя своим единомышленником.
Зонты в руках старушек дрожали; белели носовые платки.
Владимир Юльевич наклонился к Алексу:
— Это выше моих сил… Может, пока отойдем?
Ольга Тимофеевна продолжала:
— Твой близкий друг, Мария, которая тоже присутствует здесь, открылась нам, что в последнее время тебя несправедливо преследовали представители мафии… Что ж, пусть это будет на их грязной совести. Но мы, книголюбы, клянемся так этого не оставить. Мы уже подготовили письмо в авторитетную международную организацию “Лотерея-Справедливость”, на счету которой уже немало добрых дел на территории нашей республики. Пользуясь случаем, я бы хотела зачитать это письмо. Многоуважаемая Лотерея-Справедливость!..
Алекс и Владимир Юльевич отошли и встали поодаль. Деревья были в больших молчаливых воронах. Алекс стал ковырять ботинком глину.
Потом было слышно, как Ольга Тимофеевна читает какой-то отрывок из Тютчева. Зонтики запрыгали: присутствующие аплодировали.
— Идемте, — сказал Алекс.
В яму посыпалась земля. И не только земля…
Старички и старушки вытаскивали из своих хозяйственных сумок какие-то книги и кидали.
“Бух-бух”, падали книги.
Ольга Тимофеевна метала Н.Островского, М.Горького и письма Тютчева.
— Ну зачем же… Не надо книги! — говорил Владимир Юльевич.
— Мы всех наших активистов так хороним, — отвечала Ольга Тимофеевна, целясь Островским. — А Марат нам теперь как активист.
Кричали вороны.
Маша смотрела пустыми глазами и шепотом повторяла: “Ну зачем тебе в эту Москву, Мара, зачем тебе в эту Москву…”
Дождь перестал; замолкли вороны на цветущих деревьях.
Люди возвращались.
Старики шли с горящими хозмаговскими свечами.
— Понимаете, Алекс, — шептал Владимир Юльевич. — Любовь снизойдет на мир; слишком много горя пережили люди…
— Боже, грешной душе пошли прощенье, — тихо говорили старики. — Сжалься над той, которой нет возврата… Даруй ей от ада избавление… Будет костер за все грехи расплатой…
Горячий воск каплями падал на кладбищенскую глину. Падали мокрые лепестки цветущих вишен. Люди шли.
— Я не знаю, Владимир Юльевич, — говорил Алекс, глядя на зонты и свечи. — Уже столько раз человечество пытались осчастливить… Все заканчивалось очередным концлагерем…
— Не только лагерем, Алекс! Я не оправдываю никакую диктатуру, но…
— А сами хотите ввести диктатуру любви…
— Да, Алекс, именно любви! До сих пор все диктаторы обещали только хлеба и зрелищ… Ну еще эту вашу… справедливость! Любви, любви никто не обещал; она опасна для любой диктатуры, для любой власти. Но пришел час и для любви, Алекс!
— Боже, грешной душе пошли прощенье, — шептали старики, прикрывая от ветра свечи. — Сжалься над той, которой нет возврата… Даруй ей от ада избавление… Будет костер за все грехи расплатой!
Медленно проплывали надгробья.
“1901—1964”, — читал Алекс. — “1928—1948. 1923—1969. 1900—1970. 1961—1980”.
Восьмизначные телефоны мертвых.
Просьба не беспокоить.
— Боже, грешной душе пошли прощенье…
Ольга Тимофеевна поддерживала Машу, что-то объясняла, деловито зажигала погасшую свечу…
— Сжалься над той, которой нет возврата… Даруй ей от ада избавление…
Кто-то, Маша или не Маша, тихо спрашивал:
— Молитву услышит Господь в небесах? Пошлет ли душе, пошлет ли спасение? О, сердцем владеют ужас и страх…
1970—1999. 1898—1973. 1911—1973. 1948—1974.
1964—1979. 1964—1979.
— Любовь должна войти в мир, Алекс…
—…пошли прощение. Сжалься над той, которой нет возврата!
—…посидим, помянем, все скромно. Все очень скромно.
1966—1982. 1907—1983.
1969—1998. 1958—1997. 1970—1998…
1980…
Через два дня
Они возвращались с обеденного перерыва. Воздух был теплым, густым от цветочной пыльцы. Даже объявления стали похожи на лепестки, летящие с деревьев. Горки розового мусора шевелились у корней.
Алекс срывал объявленья со столбов и стен, мастерил журавликов и отпускал их обратно в небо.
— Где ты их так насобачился делать? — спрашивала Соат.
— Мацуда-сенсей научил; помнишь, я тебе о нем рассказывал? Ну, со словарем еще?
— Нет, не помню.
До офиса было еще далеко. Они стали играть в города.
Это была усложненная разновидность игры: разрешалось называть только те города, в которые навсегда уехал кто-то из друзей, знакомых или родственников.
— Нью-Йорк, — говорит Алекс. — Два одноклассника.
— Ка? — переспрашивает Соат. — Казань. Соседка по лестничной площадке.
— Новосибирск. Однокурсница, вышла замуж там…
— Опять “ка”? Киев, подруга.
— Вена, — говорит Алекс. — Один мой препод университетский туда уехал.
— А… Алма-Ата. Однокурсница, сосед. Один мой бывший… бизнесмен.
Алекс внимательно посмотрел на нее.
Одноэтажные дома. Башни Дархана, как стаканы с синей водой.
— Значит, на “а”, — медленно сказал Алекс. — А… Амстердам. Знакомый переводчик уехал.
— Крутые у тебя знакомые. “Эм” — Москва! Двоюродная сестра, два одноклассника, три…
— Ладно, ладно, всю дорогу сейчас перечислять будешь… А… Афула-Элит! Мамина лучшая подруга.
— Это где?
— Афула-Элит? В Израиле где-то… Будешь называть?
— Тэ… тэ…
— Ташкент! — подсказал Алекс.
— Да… очень отдаленный город, — улыбнулась Соат. — Не вспомню, кто туда уехал.
— Мы с тобой, например.
Соат сломала веточку цветущего персика. Повертела, отбросила.
— Да, Ташкент сильно изменился… Иногда мне кажется, что я родилась в другом городе.
Показался офис.
— Ладно, — сказал Алекс, — мне еще надо кое-что купить… Может, вместе сходим?
— Не, меня еще парочка злобных графиков дожидается.
Перед офисом стояли люди. Соат потемнела.
— Ты заметил? — их все больше. Я уже просила Акбара сделать сбоку отдельный вход для сотрудников; он говорит, подожди, скоро все кончится… Как по битому стеклу каждый раз прохожу… Ладно, скоро придешь?
Алекс кивнул. Соат пошла в сторону офиса. Он смотрел ей вслед.
“Пора начинать эксперимент”, — подумал Алекс и улыбнулся хитроватой детской улыбкой.
III
Прошел месяц
Человек — существо, выделяющее время.
Поглощает он разные впечатления, объявления, предложения сбросить вес, известия о сгоревшем книжном магазине.
Поглощает разговоры в метро, зазеленевший голос урючины, ночные визиты нищих детей, утренние визиты нищих птиц, вечерние визиты самого себя в какой-нибудь кабак, где кожно-венерический голос поет про бе-е-елый танец.
Поглощая все это, человек выделяет время.
Поглощая жадными губами, глазами, ногами пространство, человек выделяет время.
Я выделяю. Тик! Ты выделяешь. Так! Он, она, оно выделяет. Тик! Длинным невидимым шлейфом — так! — тянется время за нами.
Потому что мы — тоже выделяем время. Тик… И они. Так…
Покачиваясь и бесшумно тикая, оно поднимается в небо. Сквозь вагон метро, в котором едет Алекс, сквозь шумящий над головой бетонно-глиняный купол. Сквозь ветви деревьев, сквозь тела скворцов и крылатые баклажаны самолетов.
В вечернем небе плывут сгустки времени. Разноцветные тикающие нити.
Топ… Топ…
А кто идет по улице (под плывущими в небе нитями, нитями)? Топ?
Алекс идет. Топ.
А что делает Алекс (почему в руке у него темнеют цветы, не цветы)? Топ?
Алекс — идет. Топ.
А куда идет Алекс (отчего у него такое испуганное лицо)? Топ?
Он идет домой. Топ.
А что у него дома (кроме месяца, пойманного в мышеловку окна)? Топ?
Какое вам дело… Топ….
В вечернем небе плывут сгустки времени. Разноцветные нити людей-времяпрядов. Эти нити отрываются от голов и плавают, сплетаясь, чуть повыше облака шашлычного дыма, чуть пониже облака объявлений. На закате, когда отрываются эти нити, людей посещает тоска со вкусом столовой соды. Новые нити только-только выползают из головы, маленькие, слабые.
А что у Алекса в ушах?
В ушах у него наушники.
Алекс, Алекс, дай и нам послушать, просили взгляды прохожих. Остановись, добрый Алекс, отстегни от ушей хоть один наушник, напои жаждущих, угости нотным изюмом. Мы же птицы, Алекс, птицы бескрылой породы. И ты — нашей породы. А птицы должны помогать друг другу: смажь нам больное ушко музыкой, ушко — бо-бо.
Х о р: Ушко — бо-бо!
А л е к с: Прохожие! С чего вы решили, что я слушаю музыку?
Х о р: В лицо твое заглянули. Мы же — взгляды, Алекс, мы — сад налитых любопытством глазных яблок. Ты сам из нашего сада. А взгляды должны помогать друг другу: плюнь в наше больное ушко мелодией, ушко — вава.
Х о р: Ушко — вава!
А л е к с: Прохожие! С чего вы решили, что я слушаю музыку? Я слушаю запись дождя, запись тишины перед телефонным звонком; потрескивание холодильника, в котором мерзнет красное вино.
Тишина в наушниках оборвалась; зашумел оркестр.
Ну вот, думал Алекс, глядя на людей с вечерними сумками, они оказались правы. Из сумок выглядывали телескопики колбасы: люди торопились скорее наблюдать звездное небо в сияющих жиринках.
Но музыка, которая булькала в наушниках, была странной; хотя Алекс почему-то был уверен, что это она — старинная.
Музыканты в камзолах и париках топили инструменты в озере. Шумно тонул контрабас, пуская торжественные бетховенские пузыри. Долго не могли потонуть скрипки: пришлось швырять в них клавирами. Духовые, напротив, тонули быстро; хотя некоторые ненадолго всплывали, чтобы выкрикнуть из мокрого горла еще несколько нот. Музыка над тонущими инструментами стояла такая, что нельзя было разобрать, красивая она или экспериментальная.
“Нет, думал Алекс, прохожие до такой музыки еще не доросли. Они еще дети”.
Х о р: Да, мы — дети. Внутри каждого из нас потеет ребенок; этот ребенок дергает за ниточки, и мы поднимаем и опускаем руки. А когда он мочится — мы начинаем говорить правду. Наш внутренний ребенок требует громкой музыки — иначе у нас перестанут расти руки, ногти и зубы. Дети должны помогать друг другу, греметь и грохотать друг для друга: покрась наше больное ушко в цвет Лунной сонаты на полную громкость: ушко — вава…
Встречи
Тут Хор подошел к Алексу и поздоровался. Не весь — только один человек в куртке. Алекс узнал его, это был Славяновед. Но он его не слышал из-за музыки, как раз топили ударные, музыканты выбивались из сил…
Славяновед что-то говорил и запускал ладони в широкие карманы воздуха.
Наконец, Алексу надоело это немое кино, он выковырял наушники из ушей. Жаль, недослушал, чем там закончилось: потопили они там барабан или отпустили концептуально поплавать.
—…так что не знаю, что с Веркой делать, совсем она с этой гадалкой одурела. Все меня к ней тащит.
“Можно было не вытаскивать наушники”, — подумал Алекс.
Несмотря на апрель, от Славяноведа пахло жженными осенними листьями.
— Послушай, Слава… А что ты мне это все рассказываешь? Я, что ли, ее к этой гадалке посылал?
Они проходили мимо бывшего букинистического. Здесь уже что-то строили, стучали железом, сваривали.
— Сам не знаю, Алекс. Совсем о другом тебе хотел сказать, о Лотерее этой… Короче, будь осторожен. Как друг советую.
Чихнул и снова смешался с Хором.
“Сколько можно наживать себе друзей?” — думал Алекс. — Пора заводить врагов”.
Около его подъезда стояла Соат. Подурневшая, с огромным колючим букетом.
Отступать было поздно.
— Ты хочешь закидать меня этими цветами? — спросил Алекс.
— Алекс, — сказала Соат мокрым, растоптанным голосом, — нам надо поговорить… Ты не можешь так со мной поступать, Алекс.
— Мы уже говорили…
Он вошел в подъезд. Было темно; пахло собаками, кошками и людьми.
— Да, я хочу закидать тебя цветами! — кричала вслед Соат. — Я хочу, чтобы ты смотрел на цветы и вспоминал меня… хоть иногда…
— Как может женщина надоесть за какой-то месяц!
Алекс остановился, скривил губы. Повернулся.
Соат стояла в дверях подъезда:
— Я купила твои любимые розы, Алекс. Что мне теперь с ними делать?..
— Что хочешь! Хочешь, подъезд ими подмети…
Снова стал подниматься.
Ших… ших… ших…
— О-о… — выдохнул Алекс и повернулся.
Склонившись, Соат подметала букетом заплеванную плитку. Хрустел целлофан; осыпались красные лепестки.
Алекс прислонился к стене.
Лаяла откуда-то сверху собака, скрипел целлофан, раскаленный шар медленно катался в груди.
Ших… ших… ших…
Как он любил, как он хотел ее. Какими глазами на нее смотрел. Какими ночами о ней думал. Водил утренней бритвой по лицу, думал о ней. Смотрел на простреленные светом деревья, думал о ней. Падал щекой на подушку и думал, думал о ней.
Ших… ших… ших…
— Соат!
Она перестала подметать, подняла голову.
— Соат, вон там не забудь подмести… Да нет, вон там, видишь, кучка собачьего…
Лечение
Вера лежала на жестком коврике; на нее медленно падал потолок.
Если долго смотреть на любой потолок, он начинает падать.
И деревья, если на них, запрокинув голову, долго смотреть, начинают падать. И дома. Всё начинает падать.
Сейчас из Веры вытащили очередной предмет. Им оказался ключ.
Вера узнала его — это был ключ от квартиры Алекса.
— Чувствуете облегчение? — поинтересовалась святая Бибихон.
Рядом на ковриках лежали другие больные. На них потолок, кажется, не падал. Они разговаривали.
— А знаете, — говорил один больной другим больным, — к моей соседке пришли из этой Лотереи и большие деньги с нее взяли.
— Ну, это понятно. Без денег сейчас ничего не происходит, — кивали головами остальные.
— А что ей сказали, для чего берут?
— Кому сказали?
— Ну, этой, вашей…
— Соседке? Сказали: хотите, чтобы пересмотр вашего дела был со справедливостью, давайте поговорим. Вот и поговорили. Последнее им отдала, теперь головой о стенку стучится.
— А кто приходил-то?
— Ну, Справедливость эта приходила. Как положено, в международной форме пришли, удостоверение в лицо сунули.
— Да…
Из соседней комнаты неслась молитва Бибихон. Мерзли ноги. Бесшумно падал потолок.
— А мне говорили, одной пенсионерке они помогли. Вроде она у них выиграла, они ее на машине поздравлять приехали, презент привезли: тортик и колготки.
— Ну, уж могли что-нибудь посолиднее привезти… Чтобы воспоминание на всю жизнь ей было. Инвалидную коляску какую-нибудь…
— Не говорите, международная организация, а какие-то тортики!
— Да нет, тортик они просто подарили, для разминки. Главное, что они ей сразу говорят: а ну-ка, бабуля, кто вас обидел, кто международные законы нарушил? Она, святая душа, им на потолок показывает: сосед, сволочь, затопил, платить не хочет: будешь, говорит, макака старая, жаловаться, еще сильнее затоплю.
— У нас такая же история… И что они?
— Ну, они ей так вежливо по-английски улыбнулись, говорят: все понятно, вы тут, бабуля, пока тортик кушайте, а мы поднимемся, соседу вашему в глаза посмотрим.
— Поднялись?
— Не то слово. Слышит, в подъезде — бах-бах; дверь открыла, смотрит, сосед ее голый летит, а они ему карате, карате! Всю квартиру ей отремонтировал.
— Ой… Кто бы с нашими соседями так поговорил…
Вошел новый больной и лег на свободный коврик:
— Ключ из меня вынула!
— Да, она сегодня что-то из всех ключи вынимает.
— Сама, говорит, удивляется. А ничего поделать не может: энергетика, говорит, сегодня такая или дьявол к вам с ключами приходил.
— Ой, не произносите, не произносите это слово…
— А я, между прочим, по ее диагнозу, ну, что на меня начальница заклятие за опоздания наслала, — написала в Лотерею и цепочку к письму приложила.
— Какую цепочку?
— Да которую из меня Бибихон вытащила, когда заклятье снимала.
— Хорошая цепочка-то?
— Да не проверяла. Как доказательство в письмо засунула, пусть теперь в своем международном суде рассматривают.
— Да бросьте вы… Наверное, уже чья-то любовница в ней щеголяет и над вами в стороночку смеется.
— Ну и пусть смеется, мне главное, чтобы справедливость установили и начальницу мою обезвредили…
Вера потерла заледеневшими ступнями о коврик и неожиданно для себя сказала:
— А я тоже им писала…
Коврики посмотрели на нее.
—…только не отправила, — закончила Вера.
— А что писали-то?
— Так… жизнь свою писала. О мужчинах писала, что ноги об меня вытирают. Что постоянно на горле чью-то подошву чувствую. Потопчутся и дальше пойдут.
— Это точно, — закивала женщина с соседнего коврика. — Я сама такая раньше была; последний алкаш ко мне ползет, а я уже его идеализирую так, идеализирую. Вот, думаю, мой принц и алые паруса. Потом решила: все. Хватит быть бесплатной давалкой. Не для того на бухгалтера училась.
Больные стали говорить о любви и женской гордости.
Вера мерзла. Падение потолка, наконец, прекратилось: Вера почувствовала носом, губами и подбородком его ледяную эмульсионную побелку.
Вчера позвонила свекровь и сообщила, что переезжает в Россию, в Самарскую область. “И Алешеньке там будет лучше”, медленно, процеживая через марлю каждое слово, закончила свекровь.
Вера долго смотрела на телефон.
Потом сняла с дивана сонную ненавистную кошку и стала ходить с ней по комнате. Она качала кошку и пела ей, фальшивя: “Баю-баю-баиньки, спи, Алеха маленький…”. Кошка дергалась, пытаясь вырваться из тисков материнской любви. Пришел Славяновед и стал кричать, целовать и угрожать; Вера села на ковер, выпустила полумертвую кошку и стала смотреть, как Славяновед пытается разогреть себе макароны.
Ночью, в постели, она зачем-то соврала ему, что сделала аборт.
Диалог первый
А л е к с. С о з д а т е л ь б о м б ы.
С о з д а т е л ь б о м б ы (вытирая руки о фартук): Да, прошла уже неделя после смерти Марата, Алекс. Звонила Маша, извинялась, что не может пригласить; ее выселяют из квартиры. Переезжает обратно к матери. Попросила помянуть.
А л е к с (садится за стол): Уже неделя…
Едят. Пьют. Смотрят друг на друга.
С о з д а т е л ь б о м б ы: Знаете, какую он мне книгу на прощание подарил? “Философия любви”.
Алекс кивает и ест.
С о з д а т е л ь б о м б ы (проникновенно): Он чувствовал….
А л е к с: Я видел эту книгу. По-моему, у любви не бывает философии.
С о з д а т е л ь б о м б ы: Это замечательная книга… Как проходит наш эксперимент?
А л е к с: Не знаю. Сегодня она как-то так на меня смотрела…
С о з д а т е л ь б о м б ы: Записывайте, пожалуйста, все. Это очень важно с научной точки зрения.
А л е к с: Чем больше я записываю, тем меньше я испытываю… то, что испытывал к ней раньше.
Пьют. Едят.
С о з д а т е л ь б о м б ы: Вы не хвалите сегодня мое жаркое…
А л е к с: Да-да, очень вкусно.
Молчат. Пьют.
А л е к с (резко): Ваша философия любви — это философия трупа любви.
С о з д а т е л ь б о м б ы: Алекс, извините, но вы немного эгоист. Вы думаете только о своей любви, другой любви для вас не существует. А человечество…
А л е к с: Человечеству, по-моему, глубоко наплевать, что я о нем думаю… и что я думаю о любви. Пусть я эгоист, но большинство вашего человечества состоит из таких же эгоистов.
С о з д а т е л ь б о м б ы: Эгоист не способен любить.
А л е к с (размахивая вилкой): Зато он способен размножаться! А ваши мистики, философы и идеалисты или бегали за мальчиками, или жили всю жизнь, как монахи.
Создатель бомбы мрачнеет.
А л е к с (смущенно): Извините, я не имел в виду…
Доедают. Создатель бомбы счищает объедки в ведро.
Алекс берет книгу “Философия любви”, листает.
А л е к с (громко читает): Не следует наслаждаться следующими женщинами: больной проказой; сумасшедшей; очень белой женщиной; очень смуглой женщиной; женщиной-другом; женщиной, ведущей аскетическую жизнь и, наконец, женой ученого.
Создатель бомбы печально смотрит на него.
Темнота.
Темнота ползла по городу, наваливалась на позвоночники деревьев, топталась в арыках, текла из глаз и носов.
Славяновед, продав вторую квартиру, стал тихим и нежным. Лицо его стало худым; у него выпал зуб, и он долго показывал его Вере. На место выпавшего зуба вползла темнота; она беспокоила Славяноведа, он щупал ее языком.
Вдруг на несколько дней исчез Акбар.
Мобильник сонно врал, что абонент недоступен. Оказалось, его семья уже была отправлена в Лондон или еще куда-то; Билл заперся в кабинете, потом вдруг повысил зарплату охраннику Сереже. Хотя срок приема писем закончился, люди около офиса не заканчивались; некоторые держали листы бумаги со словами “Справедливость!” и “Верните наши деньги!”.
“Какие деньги? — спрашивал на экстренном совещании Билл, — Мы же ни у кого ничего не брали…”. Сережа, которому повысили зарплату, кивал, как китайский болванчик, и разводил руками.
Через три дня Акбар вернулся, посмотрел на выбежавших к нему сотрудников и сказал: “Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел”.
После чего заперся в кабинете с Биллом.
Проходя через час мимо кабинета, Алекс услышал высокий голос Билла: “…наживаться на чужом горе?”. “А ты забыл, с чего мы с тобой начинали?” — перебивал голос Акбара. “Ты на что намекаешь?” — говорил Билл. “Да так… Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…” — смеялся Акбар.
Неожиданно дверь кабинета распахнулась; Алекс отпрянул.
В кабинете никого не было. Темнота, ранние сумерки. В приоткрытом окне бродили фигуры с плакатами. Над ними горели первые звезды.
Тупики
Алекс погасил свет в детской. Соат продолжала всхлипывать во сне.
В ванне отмокали четыре уцелевшие розы.
Вся квартира была в цветах разной степени увядания.
— Алекс!
Сунул голову в детскую:
— Ну что?
— Я исколола в кровь все пальцы, я не смогу завтра печатать…
Алекс закатил глаза и бесшумно выругался.
Наконец, выдавил из себя:
— Сейчас пойду поищу йод.
— Нет… — сказала детская. — Просто поцелуй. Этого хватит.
— Ты после этого уснешь?
— Да.
— Обещаешь?
Он вошел в темноту с приторным запахом валокордина. Согнулся над своим детским диванчиком. Пальцы Соат лезли ему в лицо.
Наконец, с поцелуями было покончено. Ненавидя самого себя, Алекс вышел из детской.
Розы. Лилии. Гвоздики. Снова розы. Завтра он все это выбросит. Его квартира стала похожа на школьный праздник или могилу неизвестного солдата. Из всех углов с ненавистью смотрели цветы.
Алекс вышел на кухню. Кипел забытый чайник.
Выключил. Достал мобильник. Потыкал пальцем.
— Владимир Юльевич? Да… Да… Да, она здесь. Нет. Ну вы можете что-нибудь сделать?! Ну, есть у вас какое-нибудь… противоядие, в конце концов? Что? Кто за вами следит? Опять следят? Вы уверены? Нет… Хорошо. Хорошо, я завтра к вам приеду… Что? Куда? Опять записать? Владимир Юль… сколько я могу это записывать! Да мне плевать на вашу науку, вы слышите? До завтра.
Встал, посмотрел на стену. На стене темнела “Смерть Марата”.
Зашел в ванну. Забыл, для чего зашел. Посмотрел в зеркало. Наклонился над ванной, выловил розы. Сжал мокрые колючие стебли. Шипы впились в ладонь. Вспомнил. Залез в аптечку, вытащил тетрадь, открыл. Сжал губы, стал читать.
“…10 апреля. Объект пригласила к себе. Вся ее комната обклеена моими фотографиями. Объект отсканировала все фотки, которые брала у меня посмотреть. Объект говорит, что хочет заказать мой портрет в старинном костюме знакомому художнику. Объект повторяет, что ей от меня ничего не нужно.
Мне тоже уже, кажется, от нее ничего не нужно.
Ночью Объект плакала, а я рассматривал свои фотографии на стенах. Много детских.
11 апреля. Утром Объект установила на свой комп заставку: Алекс, ты — солнышко. Ты — самый классный, Алекс. Ты просто великолепен. Убрать отказалась. Полчаса спорили. Я поставил на свой комп заставку: Лечиться тебе надо, дура. Посмеялись. Пришел Митра; вчера какая-то неловкая танцовщица заехала ногой ему по пальцам; один палец забинтован. Объект назло мне стала целовать ему этот палец, Митра убежал”.
Алекс перелистал еще несколько исписанных страниц. Две последние страницы были еще чистыми. Поставил число, почесал ручкой затылок.
“Утром к нам в кабинет пришел весь офис, с цветами и голубым зайцем. Оказалось, что у Объекта день рождения, а мне она ничего не сказала. Спели “Хэппи бёздэй”, спрашивали: “А что подарил Алекс?”. Объект идиотски улыбалась”.
Подумав, Алекс зачеркнул слово “идиотски”.
Владимир Юльевич требовал объективности, только объективности.
“Еще сотрудники не ушли — Объект стала перекладывать цветы и зайца на мой стол. Зачем? Говорит, мне ничего не нужно. Это тебе…”.
Ручка остановилась. Стоит писать, что он ответил?
Зазвенел мобильник. Номер Билла.
“Алекс? Слушай внимательно. Только что забрали Акбара. Куда? На пляж! Спокойно, не дергайся; может, отпустят… Сатурн пока не трогают, работаем как раньше. Короче, нужно поговорить. Соат у тебя? Спит? Пускай спит. Сейчас за тобой Батыр заедет, поужинаем”.
Голос исчез.
Мобильник лежал на ладони. Алекс вдруг почувствовал острую боль от шипов, как будто она его, наконец, догнала.
…А голубого зайца он швырнул ей в лицо.
…“Спра-вед-ли-во-сти!” — скандировали люди, когда он выходил вечером из офиса. И трясли плакатами. “Кто вернет мне мою сестру?” — было написано на одном плакате. Лицо было похоже на лицо Соат. Или ему показалось?
Как же так получилось с Акбаром?
…А недавно звонил отец и рассказывал, что стал выращивать цветы. “Да, да”, — говорил Алекс. От слова “цветы” его мутило. “Расскажи лучше про картошку”, — перебил он отца. “А? Картошку… какую?”. “Обыкновенную!” — крикнул Алекс и вдруг испугался, что отцу уже шестьдесят два года и может в этот момент в его организме происходят какие-то неизлечимые, смертельные процессы… К счастью, отец ничего не понял и продолжал говорить о цветах и подорожавшем навозе.
Около подъезда сигналил Батыр.
Диалог второй
А л е к с. Б и л л.
Б и л л (поглаживая пальцем скатерть): Я уже заказал для вас греческий салат и курицу по-тайски с рисом. Выпивку можете заказать сами. У них неплохие белые вина.
А л е к с: Что с Акбаром?
Б и л л: Советую заказать “Ок мусалас”, полусладкое. А “Мону Лизу” не советую — чистый портвейн. Жаль, не завозят венгерские, итальянские вина… Не нервничайте, Алекс, не суетитесь. От правильно подобранного ужина зависит, каким у вас будет следующий день. Да-да. Вы случайно не помните меню Тайной Вечери? Ну, что они там ели?
А л е к с: Не помню… Вино. Хлеб?
Б и л л (весело): Вот именно, вино и хлеб. И какой результат? В ту же ночь ученики в Гефсиманском саду, вместо того чтобы бодрствовать, заснули. Потом Петр отрекся…
А л е к с: Скажите еще, что Иуда предал тоже из-за… ужина.
Б и л л: Кто знает… Кто знает… Хлеб, вино. Что вы можете сказать об израильских винах? Правильно, ничего. И даже не слышали о них. Ни с греческими, ни с итальянскими не сравнить. Не тот воздух, почва… Плутарх, который, кстати, был современником Христа, прекрасно понимал важность ужина. И того, что за ужином пить. Да-да. Два сочинения этому посвятил, не поленился. Не читали? Почитайте. Правда, никакой религии Плутарх после себя не оставил, не оставил…
А л е к с: Билл, вы — верующий?
Б и л л: Я — больше, чем верующий… А вот и официант с греческим салатом.
О ф и ц и а н т (нежно ставя салат на скатерть): Пить что-нибудь желаете?
А л е к с: Да. Минеральную. Без газа!
Б и л л (с улыбкой): Ну-ну.
Официант уходит.
Б и л л (медленно пьет вино): Что, Алекс, сильно вас Соат достает?
А л е к с: Вы меня за этим пригласили? Это мое личное дело.
Б и л л (примирительно): Алекс, Алекс… Конечно, личное. Только вот… (наклоняясь через стол к Алексу, тише). Только вот опыты с человеческой психикой — это вы тоже вашим личным делом считаете?
О ф и ц и а н т (подходя): Курочка… в соевом соусе, по-тайски.
Ставит перед Алексом, уходит. Лоб Алекса покрывается мелкими каплями пота.
Темнота.
В темноте зеленели листья. Некоторые были просвечены фонарем и казались ярко-серыми. Под фонарями, дыша весенним воздухом, шли люди с детьми и мусорными ведрами. Им навстречу шли люди без детей и с пустыми ведрами. Дети бегали и пытались поймать мусорного котенка, чтобы помучить и напоить молоком.
Медленно поднимался месяц.
Создатель бомбы просматривал папку с надписью “Лотерея Справедливость”.
Все становилось ясно. Он сам виноват. Те десять дней, пока он жил у Алекса, его расслабили; он опьянел от неожиданного уюта, опьянел от Алекса, как стареющие родители пьянеют от своих молодых детей и внуков.
У Алекса было лицо тридцатилетнего вундеркинда. Он все понимал и оставался при этом ребенком. Обаятельным, бестолковым, циничным. По ночам Алекс разговаривал во сне, жаловался в международный суд и сбрасывал с себя одеяло.
Создатель бомбы шел в комнату Алекса, укрывал его. “Восторжествует?” — кричал Алекс, дрыгая ногами. “Восторжествует…” — тихо обещал Создатель бомбы и смотрел, как Алекс, успокоившись, улыбается, поворачивается на бок и укладывает ладонь под щеку.
Почему бы Алексу не жениться, не стать отцом, думал Владимир Юльевич, возвращаясь в детскую, и чувствовал во рту кисловатый привкус зависти.
В один вечер, когда они сидели на кухне, пили чай и вспоминали детство и больницы, Владимир Юльевич вдруг рассказал Алексу о своем увечье. Неожиданно для себя, быстро, сухими медицинскими словами.
Да, на производственной практике, в лаборатории. Да, несчастный случай. Да, врачам не удалось сохранить ему… Да, у него не может быть семьи… Да, поэтому сразу после окончания аспирантуры он бежал из Питера, с направлением в Ташкент в кармане пахнущего химчисткой пиджака…
Создатель бомбы закрыл лицо руками. “Зачем я ему это рассказал?” — думал Владимир Юльевич.
Алекс, уже довольно пьяный, сидел и испуганно хлопал глазами. Обаятельный, бестолковый Алекс. Его сюрреалистический сын.
Нет, Алекс, конечно, не причастен. Наоборот, от Алекса он узнал немало интересного о Лотерее. Рассказ Митры о вирусах, например. Особенно заинтересовал этот Билл. Бывший психолог? Интересно… Значит, говорите, бывший? На следующий день Создатель бомбы уже выходил из интернет-кафе, возбужденно потирая руки. Экс-психолог “наследил” на нескольких научных сайтах. Была даже вывешена одна его статья.
Исследователь измененных состояний сознания. Однако!
Так же, через Алекса, Владимир Юльевич установил, с какого времени Билл поселился в Ташкенте. Полгода назад. Сопоставил. Все сходилось. С этого времени он чувствует слежку.
Боковым зрением он постоянно чувствовал силуэт, идущий за ним, по его следам, по его тени, по его дыханью. “Почему они ходят кругами? Для чего вся эта Лотерея?” — спрашивал себя ученый, ворочаясь в своей бетонной берлоге. Иногда ему становилось страшно, он включал свет и радио. Из радио текла хрипловатая узбекская песня. “У этого народа даже песни, как у наказанных детей”, — думал Владимир Юльевич, чувствуя, что он не прав…
Иногда, в полночь, приходили нищие дети.
Он перестал их бояться. Он оставлял им за дверью хлеб и черные волокна мяса.
…Как же он мог так оплошать с этой Соат? Теперь Билл может так же, как и он, наблюдать весь эксперимент…
Правда, это произошло до того, как он вышел на Билла. Но ведь он же и тогда уже знал, что вся эта странная Лотерея затеяна совсем не ради справедливости…
Хотя какие-то неизвестные в уравнении с Лотереей все еще оставались. Сегодня в автобусе… Два старика с лицами, вылепленными из воска и бараньего жира, обсуждали новость. Где-то в области нашли дома мертвым одного большого начальника. Говорили, он имел привычку бить подчиненных, а также вымогать такие суммы, “что нули на странице не поместятся”. И вроде на лбу у мертвеца было вырезано ножиком Адолат, то есть “справедливость”…
…а несколько стоявших рядом пассажиров стали кивать и говорить, что у них в районе недавно тоже похожий случай был, только на лбу ничего не резали, а просто записку, как культурные люди, оставили. “Справедливость”.
Что-то сгущалось в городе. Сегодня, по дороге на Спецобъект, у него трижды спросили документы. Милиционеры говорили с ним шепотом и смотрели тихими эмалированными глазами.
Гульба скоробогача взвинтила цены на гейш
Ташкент — город слухов. Маленькие горбатые бабочки. Город шелушится ими, как чешуйками кожи.
Их не пускают в газеты, гоняются за ними всей редакцией, пытаясь прихлопнуть. Напрасно. Слухи собирают пыльцу с губ и опыляют кожаный цветок уха. Лепятся на столбы и двери. Оседают на стенках остановок. На растрескавшихся внутренностях телефонных будок.
В отличие от объявлений, способных подниматься в небо и даже склеиваться в особое облако, слухи редко летают выше ртов и ушей. Их любимая высота — уровень бедер. Здесь они устраивают настоящие воздушные парады, выполняя на своих волосатых крыльях то бочку, то мертвую петлю.
А вот и Алекс.
От него утром ушла женщина. Ушла, когда он спал.
Напоследок сделала одну странную вещь. Кто-то ей помогал, конечно.
Когда он зашел в ванную…
Все цветы были вытащены из ваз и брошены в пустую ванну. Все цветы, которые Соат дарила ему. Огромной разноцветной кучей.
Поверх всех этих стеблей и лепестков лежала дохлая собака.
“Тут его, конечно, вытравило”, — кружились около идущего Алекса бабочки. “Хи-хи”. — “А откуда он узнал, что кто-то ей помогал?” — “Глина, следы мужской обуви в коридоре”. — “Хи-хи-хи. В Ташкенте появилась новая услуга — доставка дохлых собак на дом. Надо будет сказать об этом Объявлениям. А то они со своим массажем и потерей бедер совсем от жизни отстали…”.
Алекс шел, отмахиваясь от этих капустниц, лимонниц, стеклянниц; его мутило. Вчера, вернувшись после разговора с Биллом, он долго и безрадостно пил. Потом ему захотелось послушать любимую кассету со смехом. Он достал ее, рассыпав все остальные, поставил и вздрогнул. Вместо смеха — кто-то плакал. Несколько голосов — плакало. Вытащил, проверил: нет, та же самая кассета. Включил: снова плач.
Цветы. Мертвая собака. Зачем?
В ушах шумели маленькие крылья.
Район бывшего метро Горького светился и кипел торговлей.
Алексу предлагали носки, хлеб и одноразовые женские колготки. Морщинистые, перезимовавшие яблоки. Средство от летучих мышей. Шоколад, вяленую рыбу, ботинки. Крем для обуви, понюхав который становится безразлично, начищена обувь или нет. Старые советские утюги, напоминающие танки. Снова хлеб и яблоки.
Над всем этим кружились желтые, черные, радужные слухи.
Алекс почти привык к ним. С того дня, как Соат согласилась еще раз прийти к Алексу в гости, он непрерывно слышал шорох этих крыльев. Уже на следующий день в офисе все всё знали. “Ну, ты молодец”, — поздравил его охранник Сережа, причесываясь и играя мышцами. “Ты о чем?” — спрашивал Алекс. “Да так, к примеру”, — улыбался Сережа.
“Запущенный случай культуризма”, — думал Алекс.
Еще пара сотрудников попыталась выразить поздравления. Правда, первые дни Алекс сам ходил счастливый и солнечный. Постоянно хотелось улыбаться.
Он улыбался.
Даже люди, дежурившие у входа в “Сатурн”, перестали казаться толпой прокаженных. Алекс постоял с ними, купил холодный пирожок у парня с коляской. Выслушал маленькую круглую женщину, у которой прежний муж украл дочь, а когда она приходит к нему под окна, дочь кричит ей: “Мама, уходи!”. Потом поговорил с другой женщиной, с большими, как люстры, серьгами: ее облучали через розетку и кухонный кран. “Хорошо, — улыбнулся ей Алекс. — Мы позвоним, чтобы вас не облучали”. Женщина просияла и пошла прочь, покачивая люстрами. Больше Алекс ее не видел — наверно, облучение действительно прекратилось.
И получил нагоняй от Билла.
“Вы не имели права этого делать! — кричал Билл. — Что за дешевый популизм, Алекс? Вы что, хотите, чтобы наш Сатурн лишили из-за вас лицензии? Запомните: мы осуществляем только первичную обработку писем. И всё. Никакой политики…”. “Бил, а как же ваш прошлый совет, насчет бездомной старухи… Помните?” Две свинцовые рыбы уставились на него. “Алекс… Я ведь говорил о тайной помощи. Тайно, незаметно от всех, помочь… А не устраивать спектакль. Вы сказали этой сумасшедшей, что позвоните, чтобы ее не облучали? Отлично. Завтра еще десяток страдающих манией преследования придут сюда, будут хватать вас за рубашку… И вообще, Алекс… Контролируйте себя”. — “Что вы имеете в виду, шеф?”. “Ничего”, — сказал Билл и произнес глазами несколько халдейских формул.
Он, конечно, имел в виду Соат. Бабочки, бабочки…
Иногда, кроме слухов об Алексе и Соат, в офис залетали другие слухи. Черные тревожные мотыльки. Тогда в офисе становилось тихо, было только слышно, как молится у себя в кабинете Билл. “Бу, бу-бу-бу, бу…”, — говорил Билл и покрывался благочестивым потом. Бабочки…
“Слышали, объявилась какая-то тайная Лотерея, розыгрыши проводит, и уже несколько трупов. А известному бизнесмену Илиеру вернула фирму, и дочерей его пристыдила. В результате одна другую отравила, а потом сама зарезалась”.
Бабочки…
“А еще, говорят, старушка одна из Учкудука, Саломатхон-опа, вдруг буддизм приняла. Одна половина ее родни по этому поводу плачет, другая — тайно смеется, не знают, что делать. А сама почтенная Саломатхон сидит, косы себе отстригает и говорит: “Так надо”. Сажает в пустыне лотосы и хочет создать там первую общину…”
Бабочки…
“…и вот, эта секретная Лотерея, наконец, явилась людям в образе Черной Пери и Белой Пери. При этом Белая Пери была одета в черное, а Черная Пери — в белое. “Как же вас различать?” — спросили свидетели этого аномального явления.
“Легко!” — ответили пери. “Черная Пери — это наркомания, религиозный фанатизм, стяжательство, скудость душ”. “Понятно”, — сказали люди, разглядывая большие груди и бедра наркомании и скудости душ. Но тут приехала милиция и увезла брыкавшихся пери в неизвестном направлении…”
Бабочки…
— У нас происходит утечка информации! — говорил на стаф-митинге Билл и смотрел в сторону Акбара.
— Ну, утечка… — миролюбиво соглашался Акбар. И смотрел на Билла.
А Алекс стал получать первые благодарственные письма от прежних жалобщиков: ай, спасибо, ай, помогли. Одно было даже написано стихами.
“Вирусы! Вирусы!” — кричал Митра и бегал по офису.
Один раз Алекс застал Митру вдвоем с Соат; это было, когда Соат уже стала доставать Алекса своим обожанием. Соат плакала; Митра смотрел на нее собачьими глазами, грыз ногти и успокаивал: “Вери-вери… Вери-вери…”. Над ними, почти под потолком, кружила бабочка со злым рогатым лицом…
Алекс остановился.
Он стоял около почти достроенного здания, выросшего на месте букинистического пепелища… С пластиковых стен еще не содрали наклейки; внутри рабочие бодро стучали по кафельным плиткам.
Алекса поразило название, которого еще вчера не было.
“СПРАВЕДЛИВОСТЬ. Фирменный магазин. Широкий ассортимент товаров и услуг”.
Затишье
За ночь толпа у офиса еще выросла; два новых горбуна устанавливали палатку. Появился милиционер. Стоял сбоку и философски курил.
— Ваши документы, — обрадовался он Алексу.
Обнюхал паспорт, проверил прописку.
— С какой целью направляетесь в это здание?
— Я здесь работаю… — раздраженно сказал Алекс. — А вы сами с какой целью здесь стоите?
Милиционер кивнул на толпу:
— За порядком слежу.
— Это, по-вашему, порядок? Работать невозможно… Почему их не разгоните?
Милиционер пожал погонами:
— Приказа нет… — Помолчав, добавил: — И не будет.
— Почему?
— А здесь разгоним, они около МВД собираться начнут. Или в Верховный суд пойдут, а по дорожке еще какая-нибудь зевака к ним прицепится. Опять правительство огорчать будут. А здесь место тихое, начальство не ездит, иностранный посол не гуляет.
Попрощавшись с мудрым милиционером, Алекс направился в офис.
“Иностранец… Иностранец…” — зашумели, пропуская его, люди.
— Ты зачем Ирак бомбил, говори?! — крикнул женский голос.
— Да нет, это не он, не он бомбил… — защищал его кто-то.
Охранник Сережа нервно играл телефонной трубкой.
— Алекс, Акбара забрали! Надо что-то делать…
— Билл уже здесь?
— Нет… Позвонил, что задержится.
Добавил шепотом:
— У него был очень странный голос…
Соат в кабинете не было. В двух баллонах стояли цветы. Алекс вспомнил собаку.
Срок приема писем прошел, работы почти не было.
В обязанности Алекса входила только переписка с МОЧИ. Отвечать на их вопросы. Задавать им свои. Общаться.
За последнюю неделю он получил из МОЧИ только два запроса.
Вначале попросили прислать карту Афганистана. Через час написали, что не надо. Потом запросили статистику о количестве влюбленных в Узбекистане, в разрезе по возрастам и областям. Билла тогда в офисе не было, Алекс бросился к Акбару. Акбар издал ртом неприличный звук и сказал писать запрос в Министерство статистики.
Знать бы, что сейчас там с Акбаром… Вчера, глядя на то, с каким спокойствием Билл режет, накалывает и пережевывает мясо, Алекс думал: “А не сдал ли Билл сам своего дорогого компаньона?”
Кроме карты Афганистана и статистики по влюбленным, от МОЧИ никаких вестей не приходило.
Хотя по Проектному документу они уже должны были “сообщить и распространить предварительные результаты по концептуализации первоначальных результатов”. Что означала эта абракадабра, Алекс не знал, но, на всякий случай, отправил запрос в МОЧИ. “Дорогой Алекс, — отвечала МОЧИ, — мы перегружены работой. Мы даже были вынуждены уничтожить многие классные игры в наших компьютерах. Мы еще только заканчиваем подсчет несправедливостей. Более подробно я отвечу тебе по возвращению из отпуска”. Письмо было подписано какой-то африканской фамилией, казавшейся длиннее, чем само письмо.
Разоблачение
Алекс проверял электронную почту.
Пять писем предлагало возбуждающие средства.
Облако объявлений плыло по интернету и орошало почтовые ящики.
Алекс принялся удалять; яростно защелкала мышь.
И чуть не удалил письмо Билла.
“Привет, Алекс! Помнишь, я говорил тебе о том, что наш гренландец готовит разоблачения Лотереи? Смотри приложение”.
Пока загружалось приложение, Алекс рассматривал пыль на столе и вспоминал гренландского профессора. Они сидели в тот день вдвоем, перед банкетом. Профессор его о чем-то спрашивал. Алекс что-то отвечал. “А как у вас тут со справедливостью?” — наконец улыбнулся профессор и посмотрел на Алекса добрыми холодными глазами.
По мере того как Алекс читал, в голове возникала и шевелилась картина.
Льдина. От глобального потепления или другой глобальной гадости она отрывается от берега.
На льдине — маленькая фигурка профессора. Вокруг него, притопывая и дуя в ладони, — слушатели; по рукам ходит термос с чем-то обжигающим.
— Друзья, — говорит профессор. Замерзшие глаза и носы смотрят на него. Льдину качает. — Друзья, я давно предполагал, что эта льдина отколется от берега. Я написал об этом две книги и двадцать одну статью. И вот она, наконец, откололась.
— Вы — Галилей, — хрипло говорит кто-то.
— Нет, — не соглашается профессор, — я не Галилей… Время Галилеев прошло.
— Совсем прошло? — спрашивает юноша с термосом.
— Да, — отвечает профессор и взмахивает руками, чтобы не упасть. Качает. — Да, — повторяет профессор. — Я доказал формулу невозможности появления Галилея в современном мире. Формулу невозможности появления Ньютона. Я вывел это из формулы современного мира. К сожалению, наша льдина не оборудована доской…
“…современный мир, — писал профессор в своем разоблачении, — переживает кризис демократии. Из священной ценности она превратилась в дешевый амулет, вроде тех, какими торговали в римских храмах. Современный мир стал миром фикций — миром просвещения без просветителей, гуманизма без гуманистов, демократии без демократов. Парадоксально, но свой вклад в обесценивание демократии внесли как раз международные организации, созданные для того, чтобы эту демократию обеспечивать. Если народ еще может каким-то образом контролировать свои правительства, избирать или свергать их, — то каким образом он может контролировать международные организации? Мне могут возразить, что и сами эти организации тоже не могут ничего контролировать, у них нет ни полиции, ни тюрем, ни бомб и ракет. Но на этом же основании можно сказать, что и религии, и средства массовой информации тоже ничего не контролируют!”
Откуда-то все-таки появилась доска. Как только профессор начинал на ней писать, доска падала.
— Таким образом, — говорил профессор, пока две женщины в одинаковых плащах поднимали доску, — международные организации создают новую реальность, полную фикций. Они наводняют мир профессиональными демократами, профессиональными борцами за справедливость, профессиональными альтруистами.
Качало. Беременную женщину, стоявшую на краю льдины, тошнило прямо в Атлантический океан. “Пирожки!” — кричал по-гренландски парень в тюбетейке и тащил за собой санки с товаром.
(Алекс читал: “…одним из таких проектов стал Проект МОЧИ — Третий мир, который я имел возможность изучить самым внимательным и непосредственным образом. Целью его, как утверждается в его документах, является повышение количества справедливости. В чем же они собираются измерять это количество? Все очень просто: в количестве вмешательств со стороны международной общественности по установлению справедливости”…)
— Обратите внимание, — кричал профессор, — чем больше вмешательств, тем больше справедливости! Но мы… Мы, Люди Льдины, мы должны сказать во весь голос… Сотни людей будут следить за нашим плаванием… — Два горбуна принялись ставить палатку. Мимо них, хрустя босоножками по снегу, шла Ольга Тимофеевна — несла сдавать книги в букинистический. …мы приплывем на нашей Льдине в Великобританию и скажем: “Потомки викингов! Вы изобрели английский язык, и человечество разделилось на тех, кто может произнести артикль t h e, и на тех, кто не может. Вы изобрели свободы, но до сих пор не сумели произвести их в нужном ассортименте… Вы спрятали у себя в Гринвиче Время, но однажды сундук, в который вы его заперли, откроет трансвестит и все часы начнут показывать пространство, потому что время исчезнет”. …мы приплывем на нашей Льдине в Россию, и скажем: “Потомки Достоевского! Некогда, для того, чтобы показать миру, что государство есть зло, вы изобрели самое глупое государство. Для чего с тех пор вы пытаетесь его улучшить? Разве можно улучшить то, что изначально создано для ухудшения?” …мы приплывем на нашей Льдине в Узбекистан и скажем…
Кто-то уже разводил костер. Некоторые танцевали.
Алекс поднес трубку к уху:
— Да, Билл…
— Ну что, прочли?
Голос у Билла был странный: громкий и веселый.
— Еще не до конца, — сказал Алекс.
— Как вам его вывод, что третьего этапа Лотереи не будет, а?
— Как не будет?.. Нет, я еще не дочитал до этого места.
— А… Читайте. Не забыли про наш вчерашний договор?
— Нет, — скривил губы Алекс.
— Молодец, — похвалила его трубка. — И вот еще. Останетесь сегодня на ночь в офисе, на дежурство… Да, где-то с девяти вечера. Не волнуйтесь, компенсируем.
“Почему у него такой радостный голос?”
— Билл, как вы себя… чувствуете? Вы будете сегодня в офисе? Билл, вы меня слышите? Билл… что с Акбаром? Алло… Вы меня слышите? Вы слышите меня?..
В трубке шумели тяжелые холодные волны.
Алекс поднялся и стал медленно ходить по льдине.
Уход
Вера складывала вещи. Вещи. Вещидзе. Вещенко. Вещевская.
Почему она такая Вещевская? Откуда столько вещей? А носить — нечего. Женский парадокс. На пол падали какие-то платья, свитера, бесконечные ночные рубашки. Мужчины назло ей дарили весь этот хлам.
“Может, что-то ему оставить? Пусть думает, что мне ничего не надо…”
Вера села на пол и стала перебирать вещи. Нет, это она, конечно, ему не оставит, перебьется. И это — тоже…
“Что же такое? Сколько барахла, а оставить нечего. Может, вот это… Сейчас это уже не носят”. Вера расправила зеленое платье, поскребла ногтем пятнышко. Встала, надела, прошлась перед зеркалом, злобно виляя бедрами.
Появилась кошка и стала брезгливо обнюхивать одежду. Почувствовав, что Вера на нее смотрит, спряталась под диван. Отношения у них были натянутые.
“Кошкина, Кошкунская, Дрянюнская”, — думала Вера, стягивая платье.
Нет, не оставит. Зеленый — это ее цвет; прочь волосатые руки от ее цвета. Вера стала наполнять вещами чемодан. Надо было успеть все до прихода Врага.
Враг стал приходить рано. Серым, ласковым, неинтересным. Она сразу запиралась в своей комнате и включала на полную громкость все, что попадалось под руку. Магнитофон! Телек! Главное, чтобы уши отваливались. Или начинала петь сама, у нее был сильный самодеятельный голос. За дверью рыдала кошка.
Иногда, сквозь музыку, она слышала, как приходят какие-то соседи и чего-то требуют. А Враг им объясняет. Тогда она включала еще что-нибудь, и Враг со своими дорогими соседями тонул. А Вера падала на кровать и смеялась. Ей было жалко его, жалко себя, жалко кошку, которая стала худой и плаксивой.
Иногда она выходила из комнаты и видела, как Враг с растерянным лицом появляется из туалета. Или разогревает непонятно на какой свалке найденную пиццу. Или стоит в пижаме и смотрит на нее.
Что у нее может быть общего с мужчиной, который курсирует по квартире в пижаме? Который разбрасывает везде свои драгоценные носки и отказывается пойти и поговорить с ее свекровью?
Один раз она эти носки выбросила в окно. Не рассчитала, и они повисли на ветвях дерева. “Ой, смотрите, носки на дереве!” — радовались дети. “Безобразие, во что двор превратили!” — перекрикивали их взрослые. Вера смотрела на покрытое носками дерево и спрашивала себя, как она вообще могла поселиться в этой квартире с таким совершенно ненужным ей мужчиной.
“Он из породы воздушных шариков, — говорила Вера сама себе, стоя у зеркала. — Такие или летают надутыми где-то в небесах, или лопаются и превращаются в тря-почку”.
— Вера… — говорила ей по вечерам тряпочка.
Она знала все, что он сейчас скажет. Что он не может взять ее ребенка. Умница! Что у него есть ребенок от первой жены и он по нему тоскует. Молодец! Что сейчас у него очень сложная ситуация, он в долгах. Гений! Что он хочет, чтобы она родила ему и это был бы их ребенок. Не дождется! Что он не пойдет к этой ее “гадалке”. Ну и дурак. Что еще?
— Вера… С тобой что-то происходит.
Да, она перестала пускать его к себе. После двухнедельного бойкота, наконец, он почувствовал, что с ней что-то происходит. Забеспокоился, зараза. Даже полы вымыл. Вера потоптала вещи в чемодане, стала закрывать. Чемодан сопротивлялся.
— Чемоданский… Чемодунский… — ругалась Вера, ломая ногти.
Наконец, закрыла. Тяжело дыша, Вера доставала косметичку.
Она уже два дня назад придумала себе макияж для Ухода.
Ярко бордовые губы, зеленые веки.
Объект
Бывший спецобъект прятался за обычной бетонной стеной.
За спиной Алекса убегали в бесконечность высокие настороженные тополя. Чистый воздух пригорода покалывал ноздри.
На проходной сидел старичок с шахматами и ставил самому себе мат. “Вы к кому?” — оторвал он взгляд от доски.
На доске вместо двух-трех недостающих фигур стояли колбы с заспиртованными червячками.
“Зародыши”, — решил Алекс и назвал фамилию В.Ю.
Здание проглотило Алекса; он плыл, озираясь, по серым коридорам.
Коридоры были пустыми и пахли свалявшимся сигаретным дымом, мертвыми осами в оконных проемах и пылью. Окаменевшей чайной заваркой.
“Елка для детей сотрудников”, — прочел Алекс, проходя мимо доски объявлений.
Представить в этом вакууме сотрудников с детьми и елкой было почти невозможно.
Дверь. Дверь. Еще дверь.
Все закрыты. Открыта только одна, с надписью: “Осторожно! Аппарат под высоким напряжением!”. И натюрморт: череп с молнией.
Алекс заглянул внутрь. Посреди комнаты на тряпке стояло ведро, в него что-то радостно капало с потолка.
— Алекс!
Алекс обернулся. В конце коридора стоял Владимир Юльевич и махал рукой.
Диалог третий
А л е к с. С о з д а т е л ь б о м б ы.
А л е к с (рассматривая, трогая руками приборы): Да… А снаружи и не догадаешься.
С о з д а т е л ь б о м б ы (с гордостью): Это же бывший объект, его для того и строили. Чтобы начинка не просвечивала… Прежняя власть не верила в Бога, ей приходилось верить в науку. Наш объект был чем-то вроде монастыря. Или храма. Вот вы сейчас находитесь в святая святых.
А л е к с: Вы с Биллом похожи…
С о з д а т е л ь б о м б ы: Билл? А что… Билл?
А л е к с: Нет, ничего… Он тоже о Боге рассуждать любит. Хлебом не корми.
С о з д а т е л ь б о м б ы (медленно): Да, хлебом… Хлеба и зрелищ… Вы ничего не заметили странного в его поведении в последнее время?
А л е к с: У Билла? Нет… То есть… Голос у него сегодня был какой-то странный. Радостный.
С о з д а т е л ь б о м б ы: Радостный?
А л е к с: Да.
С о з д а т е л ь б о м б ы (с усмешкой): В какое странное время мы живем, Алекс… Радостный голос кажется подозрительным. Сильная любовь вызывает изжогу. Справедливость — насмешку…
А л е к с: И мы, Люди Льдины…
С о з д а т е л ь б о м б ы: Что?
А л е к с: Нет, ничего. Вам когда-нибудь подкладывали дохлую собаку?
С о з д а т е л ь б о м б ы: Не припомню.
А л е к с: Ну да. Уважаемый ученый, секретный гений, и вдруг такое бе-э-э… Сегодня утром ваша подопечная, пока я спал, вывалила все цветы в ванну, а сверху подкинула дохлую…
С о з д а т е л ь б о м б ы: Алекс…
А л е к с: Не волнуйтесь, Владимир Юльевич, я все это занес в тетрадь наблюдений. Объективность, только объективность.
С о з д а т е л ь б о м б ы: Алекс, я же объяснял вам насчет цветов. Вы подарили ей букет цветов, понимаете?
А л е к с: Букет, который дали мне вы!
С о з д а т е л ь б о м б ы: Да, я. С вашего согласия. Больше того, по вашей просьбе.
А л е к с: Но вы должны были меня как-то предупредить!
С о з д а т е л ь б о м б ы: Я вас предупредил, Алекс. Я вас предупредил, что сам не могу предвидеть всех последствий…
А л е к с: И мы, Люди Льдины… Нет-нет, это я так, прицепилось… Да, вы меня предупредили. Завтрашний день науки. Философия любви. Луч света в кучке дерьма. Последствий нельзя предвидеть.
С о з д а т е л ь б о м б ы: Не утрируйте, Алекс. По моим расчетам, эта вспышка у нее вскоре пройдет…
А л е к с: Нет, вы, конечно, говорили: “Всех последствий нельзя предвидеть”. Но я… я думал, что это как в обычной любви. Любви без последствий не бывает… Я, кажется, не то говорю… Идешь куда-то, делаешь глупости… Постоянно страх потерять то, что еще не нашел. Вам этого все равно не понять… (Молчит). Ладно, извините. Но вы могли меня предупредить, что она за какую-то неделю постареет лет на десять?
С о з д а т е л ь б о м б ы: Она прожила за эту неделю десять лет. Эмоционально, понимаете?
А л е к с: Нет, не понимаю. Когда человек любит, он молодеет. Даже врачи говорят, что любовь омолаживает…
С о з д а т е л ь б о м б ы: Да, Алекс, любовь-страсть, любовь-влечение омолаживает. То, что греки называли эросом. Но ведь есть другая любовь, любовь-сострадание, милосердие, жертвенность… В этом ведь суть моей бомбы. Представляете, если бы это была бомба, заряженная эросом? Ошалевшее от любви человечество, люди прыгают друг на друга, планетарная собачья свадьба!
Алекс молчит.
С о з д а т е л ь б о м б ы: Нет, нет, Алекс, — только вместе с жертвенностью. Состраданием. Вы представьте, что Соат пережила. Каждый ваш поступок казался ей высшим самопожертвованием. Вы подарили ей цветок, а ей, наверное, казалось, что вы поливали его своей кровью… Или что сорвали этот цветок с самой высокой вершины, я не знаю… Теперь она пытается отблагодарить вас за него. Да, таким вот образом.
А л е к с: А собака?
С о з д а т е л ь б о м б ы (медленно проводя рукой по стенду с приборами): Не знаю… Вы уверены, что это сделала она?
А л е к с (вспомнив): Там были чьи-то чужие следы…
С о з д а т е л ь б о м б ы: Следы?
А л е к с: Да… Хотя, стойте. Как этот человек мог войти? Только если ему открыла Соат.
С о з д а т е л ь б о м б ы: А если у него был ключ?
А л е к с: Откуда? Я давал ключ Соат. У Верки, правда, еще был. Нет, она его вернула.
С о з д а т е л ь б о м б ы: У какой Верки?
А л е к с: У бывшей моей, помните, рассказывал? Ее теперешний муж еще ко мне приходил, лотереей интересовался, про мафию чего-то рассказывал… Вы серьезно думаете… Нет. Я ведь мог в любой момент проснуться.
С о з д а т е л ь б о м б ы: Аэрозоли.
А л е к с: Что?
С о з д а т е л ь б о м б ы: Снотворные аэрозоли. Голова, когда проснулись, не болела?
А л е к с: Болела! Но мы… но я вчера выпил… Что за чушь! Для чего им нужна была эта собака? Цветы… и собака?
С о з д а т е л ь б о м б ы: Не знаю. У меня ведь тоже побывали. Дома.
А л е к с: Тоже — собака?
С о з д а т е л ь б о м б ы: Да… Где-то зарыта собака… Что? Нет, чертежи не тронули. Может, перефотографировали (подносит к лицу воображаемый фотоаппарат). Чик. Чик. Вчера вечером обнаружил. И оставили письмо.
А л е к с (берет из рук С о з д а т е л я б о м б ы конверт, достает рисунок, рассматривает): Что это? Какой-то древний рельеф… А это кто, корова?
С о з д а т е л ь б о м б ы: Не знаю. На вечер договорился с одним искусствоведом. Повезу, спрошу.
А л е к с: Смотрите, и собака в уголке!
С о з д а т е л ь б о м б ы: Может, и собака. Идемте, Алекс. Я покажу вам кое-что поинтереснее. Тот самый агрегат.
А л е к с: Вашу “Вавилонскую башню”?
С о з д а т е л ь б о м б ы: Да. Идемте. Я должен вам все это показать. Если со мной вдруг что-то произойдет, то…
Уходят. Темнота.
Темнота
Дорога обратно в офис была дорогой из полудня в ранний вечер. Небо вдруг вылиняло, потемнело, свернулось.
Машина, в которой трясся Алекс, постоянно ломалась. Шофер выходил, распахивалась челюсть капота, капала мертвая мазутная слюна.
Алекс смотрел, как водитель ходит вокруг машины, как вокруг раненого жеребца, и снова звонил Биллу.
“Умер он, что ли…” — думал Алекс, слушая гудки.
Звонить Акбару он боялся. Звонить Соат не хотел.
— Странные вещи в городе творятся, — сказал водитель, вернувшись. — Новые разбойники появились. Загримированы под милицию. Посмотришь, ничем от милиции не отличить. Форма, глаза, запах, — все как у милиции.
Машина поехала.
— А отличить их можно только по тому, что денег не берут. И без суда на месте суд делают. Без денег. Говорят, Правительство им такое разрешение дало.
— Кому?
— Разбойникам, — сказал водитель.
“Что же делать… Что-то надо делать…” — думал Алекс, глядя на кровавое яблоко светофора.
— Между прочим, их привезли из Англии. И сама королева приказ отдала. Наши молчат; кому охота с английской королевой базарить? Кореш в аэропорту работает; собственными глазами, говорит, видел, как их из самолета под музыку разгружали…
— Кого? — спросил Алекс.
— Разбойников, — сказал водитель.
Наклонившись к Алексу, добавил:
— Сучка не нужна, спаниэль? Обалдеть, какая добрая…
Подъехали к офису. К машине кинулись какие-то люди.
Узнав Алекса, стали рассказывать ему свою жизнь.
Сережа стягивал с себя веселый галстук и собирался уходить.
Посмотрел на входящего Алекса:
— Все ушли.
Снова стал что-то собирать, закрывать, застегивать.
— У нас объявили неполный рабочий день? — спросил Алекс. — Сережа промолчал. Алекс сел и стал наблюдать, как охранник готовится к бегству. — Билл просил меня подежурить ночью, — сказал Алекс.
— Да, он прислал факс.
— Факс?
Сережа сел напротив Алекса. Посмотрел на него трусливыми мужскими глазами:
— Алекс, ты что, серьезно собираешься здесь оставаться?
— А что?
— Ну и оставайся.
— Ну и останусь. Схожу только, поужинаю…
— Можешь расслабиться. О тебе позаботились.
— В смысле?
— В смысле ужина. Из ресторана заказали. Ножички-вилочки, все дела… Там, у Акбара в кабинете.
— Серьезно? — Алекс поднялся, собираясь сходить и посмотреть.
— Первомайская шутка, — сказал Сережа и тоже поднялся.
“Да, сегодня же Первое мая…” — вспомнил Алекс и почувствовал запах открыток, которые надписывал в детстве: розовые цветы и трудящиеся — цена 5 коп.
— Алекс!
Сережа направился к выходу. Могучий, геометрически правильный Сережа. Вылитый трудящийся.
— Алекс, не оставайся тут… Фигово здесь.
“Чем я виновата? — говорил кто-то на улице. — Все до копеечки им отдала…”
Кто-то плакал по-узбекски.
“…до крохотной копеечки!” — клялся голос.
Алекс стоял в дверях кабинета Акбара.
Из полумрака на него глядел ужин. Хрусталь… Длинные свечи — раз, два… Двенадцать свечей. Алекс поймал в сумерках включатель. Нажал.
Лампы молчали. Еще раз нажал. Подошел к окну, стал поднимать жалюзи. Слабая струя света брызнула в лицо. И тут же опустил жалюзи. Он успел увидеть головы, которые как-то протиснулись сквозь решетку и смотрели в комнату, прижав к стеклу расплющенные носы. Алекс закрыл глаза и прислонился к стене.
— Ну что, начали уже прием? — хрипло спросил кто-то за жалюзями.
— Вам уже сказали, сестра, — объяснял быстрый, как ящерица, голос. — Завтра начнут. Сегодня же международный день отдыха.
— Праздник мира и труда, — уточнили невидимые голоса.
— Мехнат байрами1, — согласились другие.
Голоса исчезли. Алекс обошел стол. Красное вино. Изобилие хлеба. Двенадцать тарелок.
— Сережа! — Алекс выбежал из комнаты. — Сережа…
Охранника уже не было. На спинке стула висел галстук.
Алекс зашел к себе. Помучил выключатель. Света не было и здесь.
Сварил себе кофе.
Полшестого.
“Я ведь только переводчик”, — думал Алекс.
Встал, снова прошелся по офису. Ковролан. Раковина, перед которой Соат попросила его помыть руки. Тяжелая теплая вода. Он уронил тогда кусок мыла. Надо было поднять его и бежать, бежать отсюда. Теперь поздно. Двенадцать свечей зажжены. Усмехнулся. Вспомнил, как еще студентом перевел original sin2 как “оригинальный грех”. “Алекс!” — качала головой преподавательница и играла по парте пальцами, словно там были клавиши. Вокруг шевелились смеющиеся рты. Оригинальный грех.
Ложные друзья переводчика. Запомним: истинных друзей у переводчика нет. Только ложные. Солнце — это не солнце. Машина — это не машина. Земля — не земля. Любовь — не любовь. Love. L.O.V.E. Четыре буквы. На две буквы короче русской. В английской любви нет похабной буквы “б”…
Поэтому она другая. Не такая, как “любовь”. Если бы исчезла буква “б”, сколько эротических существительных и глаголов пропало бы из русского языка…
Интересно, когда В.Ю. досочинит свою бомбу и побомбит ею что-нибудь, на каком языке начнут разговаривать люди? Захотят ли они вообще разговаривать?
Странствие по дороге сновидений
Алекс открыл глаза. Перед ним темнела Соат.
— Я не могла тебя оставить здесь одного, любимый.
Вскочил с кресла; нажал на мобильник. Без пяти десять!
— Где ты была?
— У психиатра, милый.
Включила настольную лампу. Алекс снова упал в кресло. Тело было тяжелым, потным. Целлулоидным.
— И что он тебе сказал?
— Сказал, что от любви они не лечат. Посоветовали пить витамины и завести ребенка.
Алекс стал тереть виски.
— Витамины я уже купила…
Дверь офиса распахнулась, вылетел Алекс, застегивая рубашку.
— С праздником, с праздником! — зашумели люди.
Палатки, костер.
— Эй, сеньор, сеньор… Улуг байрамингиз билан!3 Когда прием начнете?
1 Праздник труда.
2 Первородный грех (англ.).
3 С великим праздником! (узб.).
Машин не было. Алекс бросился в сторону проспекта. Выбежала Соат.
— Туда, туда побежал, — замахала толпа. — С праздником, сестра. Мир, труд, май!
Соат бросилась за Алексом. Желтые окна, стволы. Ни одной машины.
— Алекс! Не убивай меня, Алекс! — кричала ему в спину Соат. — Любимый… Счастье мое! Жизнь моя… Ты мне столько дал, любимый мой!
Заскрипели открывающиеся окна:
— Пьяная… Милицию надо!
Алекс остановился.
— Соат…
— Счастье, счастье! — нахлынула на него Соат.
Алекс отшатнулся. Выдохнул:
— А собаку? Мертвую?
— Клянусь, клянусь — не я, — Соат приседала и пыталась есть землю.
Алекс хватался за голову и улетал в пустые лабиринты Дархана. В кармане весело пел мобильник. “Всех нас подружит бе-елый танец ва…”.
— Алле! — кричал Алекс.
— Алекс, — плакал голос Владимира Юльевича. — У меня беда! Алекс, срочно…
— Да что это я им всем… Через полчаса перезвоните!
Короткие гудки. Стук каблуков за спиной.
— Алекс, мне ничего не нужно… Только…
Машина!
Не доезжая, остановилась.
Из машины прямо на Алекса вылетела женщина с чемоданом и перекошенным лицом. За ней выбежал мужчина: “Верочка… Верочка”
— О! Какие люди! — расхохоталась Вера, узнав Алекса. — Алекс, знакомься, это Слава; врежь ему, пожалуйста, по морде!
Сзади подлетала Соат:
— Любимый… Я хочу, чтобы ты подарил мне ребенка…
— О! — Вера сделала круглые глаза. — И эту дамочку я знаю! Не лезь, говорю, подонок… И ты не лезь. Сейчас мой Алекс даст по морде моему Славику, а потом пусть дарит, что хочет…
— Алекс! — орал Славяновед, вырывая у Веры чемодан. — Зачем тебе Вера? Зачем ты ее к себе… Да стой, по-мужски поговорим!
Алекс бросился прочь.
— Трус! — захлебывалась Вера. — Подонки! Отдай чемодан. У меня сын есть! Он вырастет и вам всем… слышите, всем врежет!
— Сын! — перекрывал ее голос Соат. — У тебя есть сын, а что у меня?.. Алекс, подари мне ребенка. Только ребенка…
— Ну уж нет, — трясла растрепанными волосами Вера. — Сначала — по морде, потом ребенка… А ты отцепись, молекула!
— Верочка, — тянул к ней руки Славяновед. — Я сейчас скажу одно важное слово: я согласен поговорить с твоей свекровью!
— Любимый, бессмертная моя любовь! — бежала Соат.
Налетев на какую-то выбоину, упала.
— Осторожно, дура! — закричала Вера и бросилась ее поднимать. — Ты же в положении. О, какое у тебя лицо! Ты… я все знаю!
Отшатнулась, чуть не сбив Славяноведа.
— Она одержима, — зашептала Вера, грозя кому-то пальцем. — Святая Бибихон излечит ее. Только святая Бибихон. Она вытащит у нее изо рта… страшную вещь!
Соат поднялась, посмотрела на разбитое колено и захромала к Алексу, который стоял, раскачиваясь, на одном месте…
Залаяли собаки. Где-то недалеко зашумела музыка, заскрипели оконные рамы, заплакали дети.
— Любимый… Моя радость, — улыбалась жалкой, дрожащей улыбкой Соат. — Ты столько мне дал! Я никогда не сумею тебя отблагодарить… Я уже продала всю мебель, я готовлю тебе подарок… Я все продам. Ночью я не сплю, и мне кажется, что мое сердце светится. Я все тебе отдам, любимый…
— Дьявол к ней в гости пришел! — кричала Вера, лупя ладонями по асфальту.
— Любимый… Мой нежный…
Праздник!
Алекс стоял, белый и молчаливый.
Он смотрел.
Улица двигалась на него.
Приближались огни; он насчитал двенадцать. Люди, собаки, дети. Из огромных шатающихся труб шумела музыка… Как их, эти трубы? Карнаи… Да, карнаи. Играли карнаи, пели собаки, дети, огни…
— Билл!
Впереди шел Билл. Он танцевал. Двигал руками. На нем был длинный белый хитон. На голове болтался венок из цветов.
— Билл!
Шествие приблизилось к Алексу. Стало видно, что музыканты, карнайчи, тоже в белых хитонах, а к спинам приделаны склеенные из газет крылья. Дети корчили рожи и дергали за эти крылья.
— Что это, а? — спрашивал сзади Славяновед. — Это что?
— Билл, — тихо позвал Алекс.
Шествие замерло.
— Алекс! — закричал Билл. — What a nice surprise…1 Я думал, ты в офисе, а ты…
1 Какой приятный сюрприз! (англ.).
— Билл, что это значит?
— Это мои друзья, Алекс… Познакомься, вот этот, с карнаем, это Ахмад, а вот его брат Юнус… Вот Хашим, величайший повар! У меня сегодня безумно много друзей, Алекс!
Новые друзья Билла кивали и посмеивались. Дымили факелы.
— Билл, что с вами?
— Праздник, Алекс, праздник, конец света. Извините, мне некогда. Сейчас протрубят мои ангелы и вы все поймете…
Ангелы подмигнули друг другу и собрались трубить. Завыла собака.
— Нострадамус, Нострадамус, — подозвал ее Билл и почмокал губами. — Проголодался, бедняга… Дайте ему мяса.
— Шашлык ему дадим, — пообещали в толпе. — Только доллар организуйте, мистер.
— No problem, — сказал Билл. — One, two, three!
Полетели купюры.
— In God we trust! — засмеялся какой-то мальчик и увел собаку.
Алекс подошел к Биллу, пытаясь поймать его глаза. Его халдейские рыбы… Нет, рыбы были на месте. Но только другие. Маленькие безумные рыбки, пляшущие в сетях.
— Билл, я сделал то, что ты просил… — сказал Алекс, глядя в эту пляску.
Бил смотрел на него, пытаясь что-то вспомнить.
Вернулся мальчик, привел другую собаку:
— Мистер, она тоже хочет покушать…
Бил смотрел на Алекса.
Потом вдруг увидел стоящую позади Соат.
И почти не открывая рта, Билл сказал:
— Шлюха.
Блеснули халдейские рыбы… И снова забилась рыбешка.
— Она из Вавилона, понимаете… — кричал Билл, сияя пустыми глазами. — Все там такие, лицо нарумянят и в бой. Ахмад, Хашим, бросьте в нее камень, ну, кто из вас без греха! Ну, кто из вас без греха? Бросьте, прошу! Умоляю вас!
Он плакал. Трубачи скромно смотрели в землю.
Соат спрятала мокрое лицо. Прихрамывая, пошла прочь.
Алекс смотрел, как она уходит.
— Я без греха, — похвастался мальчик с собакой.
— Молодец, — похвалил его Билл и снова засмеялся. — Братья, мы должны грустить. Алекс, зачем вы повесили ваш нос? Смотрите, у него нос висит! У вас лицо мертвой собаки, Алекс. Идемте с нами. Сейчас я закажу для вас что-нибудь нашему оркестру. Маэстро Ахмад…
Вместо трубы в рубашке Алекса заиграл вальс. Звонил нетерпеливый В.Ю.
“Вихрем закружит…”
Бил захлопал в ладоши:
— Гениально! Вот что надо играть. Вальс Судного дня. Подхватывайте, ребята!
Ребята с трубами подхватили; Билл стал кружиться; толпа двинулась.
— Алекс, — кричал в трубке В.Ю. — Что с вами? Алекс, у меня горе… Вы слышите? У меня пропал…
Алекс отключил мобильник. Шествие, покачивая трубами и огнями, двигалось по улице. Вера куда-то исчезла; Славяновед, поискав ее, примкнул к шествию. “Умножися в нашей русской земли иконнаго письма неподобнаго изуграфы, — объяснял он кому-то. — Пишут Спасов образ Еммануила, лице одутловато, уста червонная…” “Класс! Пропессор!” — говорили ему и угощали семечками.
Чуть сбоку от шествия шел человек без пола, возраста и национальности.
Алекс догадался, что это Государство, и подошел к нему.
— Предъявить документы? — спросил его Алекс.
— Бросьте, они у вас все равно фальшивые. Мы настоящих давно уже не выдаем. Столько возни с ними, с настоящими… Ну что у вас там?
— Что с этим человеком? — спросил Алекс, глядя на шествие.
— Откуда я знаю? Я что, добрый доктор Айболит? — нахмурилось Государство. — Уже часа три так ходит.
— Он американец. Вы уже сообщали в посольство?
— Сообщали. Без толку. Свобода вероисповедания, свобода слова. Вот он и ходит на этой… свободе, проповедует.
Подбежали попрошайки, стали дергать за рукав: “Мистер, ван доллар!”
— Уже связались с кем надо, — сказало Государство. — Сейчас херувимы с инъекцией прилетят.
Устало улыбнувшись, Государство растворилось в толпе.
Алекс остался один. Его знобило. Дул слабый, тоскливый ветер.
“А офис остался открытым”, — вспомнил Алекс. Возвращаться не было сил.
Там оставались вещи, его компьютер, какие-то деньги.
Представил, как туда входят эти люди. С расплющенными носами.
Поплелся в офис.
Пир
Толпа перед офисом встретила его тишиной. Даже костер горел бесшумно. В чьих-то руках блеснула гитара, звука не было. Только красивый мужчина в сломанных очках посмотрел на Алекса и сказал:
— Спасибо за свечи.
Вдоль улицы были расставлены свечи. Похоже на посадочную полосу.
Алекс вошел в офис. Включатель ничего не включал. Темнота. “Весело”, — сказал Алекс. И замер. Кто-то закрывал снаружи дверь офиса. На ключ.
— Эй! — Алекс бросился к двери. Бесполезно. Закрыт. Удаляющиеся шаги.
Полчаса Алекс пинал дверь, кричал, угрожал, пытался найти ключ, стучал в окна, пытался выломать решетки. Офис молчал.
Молчала и с сонным любопытством улыбалась улица. Тихо пели под гитару. Молчали телефоны, пустые трубки высасывали из уха кровь. Наконец, куда-то исчез мобильник.
Алекс вспомнил попрошаек, дергавших его за рубашку, и хлопнул себя по лбу.
Его колотил озноб; давясь и обжигаясь, он вливал в себя чай. Хорошо, хоть в розетках была жизнь. Правда, настольные лампы были выведены из строя. Все.
Кому-то хотелось держать его в темноте. Темноте живой и холодной, как дно лужи. Чай оставил привкус ожога. Внутренности стали наждачными. Тепла не было, пальцы дрожали. Идти в комнату с ужином, откуда в коридор натекла лужица света?
Его комп не загружался.
Включил комп Соат. Та же история. Выключать не стал. Все-таки свет. Он слышал, как на улице совещаются. Потом какие-то люди запели.
“Грешной душе пошли прощенье. Сжалься над той, которой нет возврата…”
“Я это уже слышал”, — вспоминал Алекс и стучал зубами.
Потом он перестал чувствовать свои руки. Ему показалось, что они покрыты инеем. Он замечал свои руки далеко, на другом конце комнаты. Потом руки вдруг приближались, он видел каждый ноготь и маленькое белесое солнце, всходившее в нем. “Эти солнца никогда не взойдут”, — думал Алекс и открывал, что стук его зубов похож на тиканье часов. И что зубы — это шестеренки.
“…Сжалься над той, которой нет возврата. Даруй ей от ада избавление. Будет костер за все грехи расплатой…”
Горячий воск каплями падал на кладбищенскую глину. Падали мокрые лепестки цветущих вишен. Люди шли.
“Тянется ночь уныло. Смерть, избавленье дай… О, образ милый, навек прощай. Нет больше силы…”
В компьютере Соат что-то всхлипывало, появлялась заставка.
“Алекс, ты — солнышко. Ты — самый классный, Алекс”.
Тянется ночь уныло. Уныло. Уныло.
Идти в комнату с ужином, где черное вино?
Алекс сполз с кресла. Пошел, не чувствуя бумажных ног, в комнату с ужином.
Медленно открылась дверь.
В глаза ударил пылающий двенадцатью свечами стол. Хрустальное мясо.
Лицо Алекса скорчилось в улыбке.
Здесь уже тоже кто-то был. В тарелках была еда.
— Можно? — спросил Алекс и сел на первый с краю стул.
Никто не возражал. Налил вина.
— Это не кровь?
Присутствующие молчали. Собственно, их не было видно. И слышно. Они не осязались. Не оставляли запахов. Вели себя прилично.
— За что пить будем? — спросил Алекс, держа дрожащими руками бокал.
Молчание.
— За справедливость… так за справедливость! — кивнул и выпил.
Вкуса еды он не чувствовал. Зато стало весело. Поскольку остальные пирующие оказались неразговорчивыми, Алекс начал тамадить и размахивать ледяными руками. Вскакивал, говорил разными голосами, и что-то непрерывно ел, и проглатывал. Было темно, сама еда казалась просто подкрашенными сгустками этой темноты.
— Глубокоуважаемые! — шептал Алекс. — На мои обращения идет вопреки служебным обязанностям выразившись тупость, отвратительность, ехидство, атаки и т.д. Исходя из этого, на каждом шагу меня преследуют психические взрывоподобные подставные ситуации…
Темнота.
— Я все до последней копеечки им отдала…
Темнота.
— Вытащите меня отсюда, — бился Алекс лицом об тарелку, — а Любку внушением (гипноз) отучите позориться, хоть бы занавески задергивала, первый этаж все-таки, а когда к ней вернусь, внушите обласкать, и что никому я ничего не ломал, и суда не было. Вам с современной технологией это ничего не стоит, а я тут без ласки загниваю!
Темнота.
— Я не хочу сказать, что наше Правительство не ошибается, но эти ошибки можно решать мирным путем…
Темнота.
— Что может сделать простой смертник, если руководители отдали меня в аренду марфии, чтобы они со мной занимались мужеловством? Эти люди со мной делают что хотят, они мне сами говорили: мы будем с тобой заниматься “уринотерапия”, за это будем хорошо платить….
Темнота.
— Еще в учебнике написано: “Во многих школах существует традиция отдыхать под звуки любимых мелодий”. В нашей средней школе пока нет этой традиции, но я думаю, что она у нас скоро обязательно появится!
Темнота.
Алекс, шатаясь, гасил свечи:
— Конечно, появится… Ты только жди. Жди, девочка…
Алекс лежал в офисе. Рядом валялся стакан. Черное винное пятно на ковролане.
“А из тапок у меня сыплется всякая ерунда: бумажки, резиновые ломтики. Представляете? Из тапок. Еще линька у подушек началась. Весь пол в этих перьях, и на стол забираются. Вчера долго вылавливал перо из супа. Можете поздравить — выловил…”.
Алекс застонал и повернулся на другой бок.
“Из моих пальцев вырывается яйцо и мчится, расталкивая воздух, к смертоносному линолеуму. От меня уходит женщина. Долго красит напоследок губы и проваливается сквозь землю. Утекает сквозь щели паркета. Оставив мне на память пустоту в шкафу…”
Кнопка диктофона нажата, медленно перетекает голос с одной половины кассеты на другую. Диктофон лежит на столе; иногда, на низких частотах, вибрирует:
дз-з. Дз-з. “…ушла женщина” дз-з… “попал в Лотерею” дз-з…
Забытый диктофон лежит на столе в пустом офисе, и только соседний компьютер внимательно слушает его. По темному экрану ползут божьи коровки букв: “Алекс, ты — солнышко. Ты — самый классный, Алекс. Ты просто великолепен”.
Утро
Он так и лежал на полу.
Только черное пятно на ковролане высохло и стало бордовым. Только первые капли солнца упали на стены и погасли.
Утро было неясным; небо заплевано полуоблаками.
Алекс пошевелился.
Снаружи доносился человеческий гул.
Алекс открыл глаза и увидел потолок. Потолок был белым.
Болезнь разрослась под утро и зацвела назойливыми цветами. Дрожали руки; тело отделялось от головы и уходило, посылая в пространство поцелуи.
Полседьмого.
Ночью он так и не уснул. То рождал какие-то величественные письма в МОЧИ, с длинными, уползающими за горизонт причастными оборотами. Эти письма тут же выбивались на мраморе, и Алекс ходил вокруг мраморной глыбы, нажимая то Delete, то Enter… В момент самых горячих жалоб появлялись родители, родственники, друзья и начинали покупать кефир, смесь “Малютка” и бублики с просроченными дырками. Иногда приходила Соат и начинала медленно, сплевывая кровь, вытаскивать изо рта цветы и ставить их в вазу. Все это шумело, где-то произносил свою исповедь диктофон. Алекс превращался в лед, и гренландцы вылавливали его сетями и несли в свой единственный в мире Музей льда.
Алекс поднялся и, держась за стены, пошел по офису.
“Прием, начинайте прием!” — кричали снаружи.
Зазвенели разбитые стекла. Он подполз к разбитому окну.
За окном, в пустоте, стоял крошечный лысый человек с камнем и кивал головой: “Это я разбил, я разбил. Зовут меня Александр Петрович, запишите себе, пожалуйста, в ваш главный компьютер. Александр Петрович, легко запомнить, почти как Пушкина…” Пятился, кланялся, отходил от окна.
Алекс, стоя на четвереньках, медленно выглянул в разбитое стекло.
Вся улица была в людях, больших и маленьких.
Кто-то даже лез на фонарный столб. Алекс узнал: это была беременная женщина-киллер. Живот свисал со столба, она кричала, что киллеров надо пускать вне очереди. Кто-то с ней снизу спорил и доказывал, что пенсионер — уважаемей, чем киллер, и если все пенсионеры мира вот сейчас в нее плюнут, то она на своем столбе улетит…
Но Алекс смотрел не на них.
К разбитым окнам подходили люди, которых он помнил.
Вот подошла его школьная учительница и стала поднимать очки, пытаясь увидеть что-то, что доступно только старым школьным учителям:
— Пенсию… Стыдно говорить такое, не могу на эту пенсию жить. Дети, подайте, кто сколько сможет вашей первой учительнице!
Вот приблизилась его первая девушка, та самая, у которой он обтирал сырые подъездные стены:
— Вышла замуж, почти счастливо… Муж в бизнесе, трое детей. Потом мужа посадили, какие-то налоги не туда платил. Как жили потом? Все продавали. Так и жили. Сегодня проснулась, а продавать больше нечего…
Вот подошла Ольга Тимофеевна; постояла, повертела портретом Марата, наклеенным на палку. Отошла. Вот машет рукой еще кто-то.
Звенели стекла; прибывавшая толпа требовала начать прием.
Кто-то выпускал в небо разноцветные воздушные шары, исписанные жалобами. “При-ем! При-ем!” Алекс сполз на пол. Над толпой поднялось огромное чучело: ведьма с завязанными глазами и базарными весами в руках. Ведьма мотала весами и кричала писклявым мужским голосом.
Кто-то выбивал дверь офиса.
Трясясь, Алекс добрался до своей сумки и стал двигаться к выходу.
“Спра-вед-ли-вость! Ад-алат! Ад-алат!”
— Ад… ад… — разлеталось эхо.
“Я только переводчик, — хрипел Алекс. — Господи, я ведь только переводчик”. Чиркнула спичка. Руки подхватили Алекса и вынесли к толпе.
— Я — Лотерея Справедливость! — закричало мужским голосом чучело с весами и загорелось.
Над толпой повалил дым.
— Вот он! Вот он… Видите, сумку держит, там у него все и есть. Что все? Да книга, книга, как правильно судить надо… Чтобы никто обижен не был… Доллары у него там, доллары… Доллары меняю по курсу, российские, золото, серебро… Вчера из тюрьмы привезли…
— Ой, горю, горю! — визжала ведьма; из дымящейся руки падали весы.
Кто-то смотрел на ведьму, кто-то на Алекса, кто-то стягивал трусы и показывал шрамы от побоев. Кто-то ел лепешку, тыча ею в ухо, но ухо не могло откусить лепешку: “Все зубы из уха выбили, сволочи… Беззубым стало ухо…”. Кто-то плакал.
Алекс посмотрел на толпу. Улыбаясь, достал из сумки маленькую металлическую колбу. Колба сверкнула на солнце. Он хотел что-то сказать о том, что сейчас произойдет. Что он похитил для людей у богов Любовь. Что он всего лишь переводчик.
Губы не слушались его. Язык не слушался его. Горло не слушалось его. Ложные друзья переводчика. Алекс пытался открыть колбу. И пальцы не слушались его.
Колба вырвалась из рук и полетела на землю.
Как яйцо. Как жетон. Как железный кокон.
Зазвенело по асфальту. Еще раз яростно блеснуло на солнце. Кто-то засмеялся.
— Ой, там у них говорящий компьютер, — закричал кто-то из окна офиса. — Всем судьбу говорит!
Алекс сполз на ступени. Над его лицом замелькали ноги.
Подбежал человек с догоревшей ведьмой и бросил ее туда, куда укатилась колба. А может, и не туда.
Безумное чувство нежности к этим бегущим людям на секунду мелькнуло в Алексе. И нахлынула тьма. Он только слышал, как о вечной любви запела милицейская сирена. Как побежали люди.
Как загорелось дерево перед офисом, и с него стали падать птичьи гнезда.
Как, раздвигая темноту фарами, подъехало такси и двое мужчин и одна женщина бросились к Алексу, схватили его и потащили в машину.
Как мужской голос спросил: “Куда его, в больницу?”.
Как теплые слезы летели на щеки Алекса:
“Алешенька… Сыночек… Как мы успели…”
Алекс приоткрыл глаза; увидел мать, отца и серое лицо В.Ю.
И закрыл глаза.
Родители в сумерках
Родителей вызвал Владимир Юльевич.
Еще две недели назад, после какого-то разговора с Алексом.
Что-то в голосе Алекса испугало его; ночью он ходил по комнате, громко шаркая тапками, а утром позвонил родителям. С ними он уже пару раз общался, пока жил у Алекса и отвечал на редкие звонки…
Родители как раз хотели приехать по каким-то своим делам. Их брак уже давно был непонятным для них самих, рыхлым, то распадался, то вдруг склеивался. Отец стал деревенским человеком, даже в постели у него мать находила крошки чернозема. Мать сделалась окончательной москвичкой, с однокомнатной в Выхине и знакомыми из мира искусства. Иногда она ездила к отцу в Озерки. Иногда он приезжал к ней с дарами природы; что-то чинил, заматывал изолентой, или просто осторожно обнимал жену, шепча комплименты ее нестареющей фигуре.
После звонка Владимира Юльевича родители съехались на семейный совет. Для проверки ситуации решили позвонить Алексу и наткнулись на Соат. Выслушав восторженные признания и любовные рулады, мать повесила трубку, стерла с лица улыбку и посмотрела на мужа: “Юрочка, какая-то сучка хочет там заполучить нашего сына и нашу квартиру”. Следующий звонок был в авиакассу.
Родители приземлились в то самое утро; в аэропорту их ждал Владимир Юльевич. Он уже побывал ночью около офиса, но не смог пройти сквозь оцепление. О том, что Алекс внутри, он каким-то образом знал.
“Быстрее, быстрее”, — торопил он водителя, когда они неслись по городу к офису. Мать сидела с каменным лицом и щелкала застежкой сумочки.
Около оцепления их машину остановили. Владимир Юльевич схватился за голову. В этот момент толпа внутри качнулась, люди брызнули во все стороны; машина успела вписаться в живой коридор и найти в конце него Алекса.
Что-то горело; из офиса вылетали компьютеры; выносили какие-то вазы с цветами, выбрасывая на ходу цветы. Догорал труп Лотереи-Справедливости.
Владимир Юльевич помог донести Алекса до машины и бросился обратно к офису. “Там опасно!” — кричали ему из машины. “Езжайте, езжайте!” — махал им руками Создатель бомбы и протискивался в офис…
Алекс лежал у себя в детской.
Тьма постепенно рассасывалась. Приходил врач, советовал отвезти в больницу. Смотрел на Алекса, водил ледяным фонендоскопом по его худым ребрам. Алекс молчал. Тело еще не вернулось к нему. “Что вы хотите, — говорил врач, принимая от родителей коробку конфет, — нервное потрясение. Сильнейшее нервное потрясение”.
Алекс снова проваливался в темноту. Температура не падала; распахивались дверцы шкафа, оттуда вылетала бабочка моли. Падало яйцо. Родители медленно шли к диванчику, на котором лежал Алекс. Родители были огромными, добрыми и испуганными.
Отец переворачивал его на живот, спускал пижаму; пахло спиртом. “У меня там рубцы, — кричал Алекс, — меня били”. “Успокойся… Где тебя били?” — говорил отец, вводя иглу. “В башне”, — хрипел Алекс и замолкал.
“Нет, нет и нет… — шептала мама и вращала глазами. — Никакой больницы. Они там психа из него сделают…”.
На четвертый день температура стала спадать.
“Мама”, — сказал Алекс, увидев ее, и потянул к ней руки.
Медленно возвращалось тело. Предметы вокруг, до этого легкие, наливались тяжестью. Родители приобрели плотность. У них появился шум шагов; звук холодной воды, которой моржевал себя отец; двойной подбородок.
Закрыв глаза, Алекс слушал их разговоры. Болезнь вдруг сделала его маленьким, а родителей — молодыми. Проснувшись однажды вечером, он услышал, как они целуются за стенкой. И улыбнулся.
Он уже мог вставать. Худое, но очень тяжелое тело качалось и пыталось упасть. “Юрка, ну поддержи ребенка, что уставился?” — кричала из кухни мама. Отец брал Алекса за руку и вел по бесконечному коридору. В конце коридора он обнимал сына
и шепотом жаловался, как тяжело горбатиться на участке без помощника, а от матери — никакой благодарности, даже наоборот, любовника хочет завести. “Не заведет”, — шепотом успокаивал его Алекс.
По вечерам они играли в шахматы. Чувствуя, что проигрывает, отец уходил к соседу смотреть футбол. А Алекс слушал, как мама разговаривает по телефону с подругой, описывает свои московские успехи и упоминает о каком-то замечательном Игоре Карловиче, с которым у нее платонические отношения. Но если она захочет, то они будут не платонические, а совершенно нормальные…
— Мама, — звал Алекс. Она заглядывала в детскую. — Владимир Юльевич так и не появлялся?
Мама молчала и соображала, как бы правдивее солгать. Потом говорила:
— Не волнуйся, найдется.
И закрывала дверь.
Алекс морщился и бил себя кулаком по ноге.
Через две недели родители засобирались назад; Алекс ходил по квартире, спотыкаясь о чемоданы.
С выздоровлением пришла тоска. Он подходил к телефону и звонил Владимиру Юльевичу. Звонил в офис. Соат. Биллу. Даже Акбару.
Все телефоны молчали.
— Ну, присядем на дорожку, — весело сказал отец.
Присели.
— Я поеду вас проводить, — поднимался Алекс.
— Тебе покой нужен, а не аэропорт, понятно? — яростно пудрилась перед зеркалом мама. — Лекарства в аптечке. Ну… не пугай нас больше так. Дай, поцелуйку одну сделаю. Помнишь, ты в детстве говорил: “одну поцелуйку”?
Он не помнил.
— И вот что, — вспомнила мама, когда они стояли около подъезда, а отец укладывал чемоданы в багажник. — Там на трюмо… Новый телефон Владимира Юльевича. Тихо, тихо… Я же говорила тебе, что найдется. Тебе нельзя было волноваться. Ну ладно, ладно, виновата. Да, великая я преступница.
Родители — маленькие седые дети — стояли около машины. Он обнял их.
— Перебирайся к нам, Алекс, — сказал отец. — Здесь все-таки провинция.
— Конечно, Юрочка, твои Нью-Озерки — столица мира! — смеялась мать. — В Москву ему надо. Алеша, я поговорю насчет тебя с одним человеком, есть такая удивительная личность, Игорь Кар…
— Спасибо, мама, не надо.
— Хорошо. Не надо — так не надо. Все равно поговорю.
Защелкали дверцы. Машина дернулась. Из окошка высунулась мамина рука и помахала ему.
Алекс тоже помахал машине и бросился наверх — звонить В.Ю.
Снова тупики
Долго не отвечали. Наконец, трубка наполнилась знакомым голосом.
— Да, Алекс… Да, говорите… Ну, говорите же, я тороплюсь!
Алекс молчал и разглядывал дырочки в трубке. Наконец, сказал:
— Это я выкрал у вас сырье.
— Я знаю, — сказали из дырочек.
— Я думал, что с вами что-то случилось в тот день. Что вы погибли.
— Я действительно погиб… У вас все?
Слова стояли в горле.
В трубке замелькали гудки.
Алекс пошел на кухню. Квартира была пустой, чужой, приторно уютной.
“Смерть Марата” успела обзавестись рамочкой. Мама очень любила рамочки.
Зазвонил телефон. Алекс взмок и бросился к трубке.
— Алекс, — сказал голос Владимира Юльевича. — Если вы хотите со мной встретиться…
— Да, да!
— …то сейчас я, конечно, занят, но завтра, в четыре часа дня…
Алекс прокричал, что он виноват, стал что-то объяснять.
Короткие гудки.
От отца осталась стопка газет.
“Без новостей — нельзя”, — говорил всегда отец и покупал газеты. Когда никаких новостей не находил, начинал зачитывать анекдоты. Он громко смеялся; никогда не дочитывал до конца. Мама затыкала уши или просила прочитать про звезды и на что ей, как Раку, кроме своих бедных клешней, еще надеяться.
Теперь Алекс внимательно просматривал газеты, надеясь найти хоть что-то.
Пресса хранила мудрое молчание.
Где-то строили новую школу. Где-то прошуршал праздник, повысилась яйценоскость, кто-то от всего сердца благодарил кого-то и обещал стараться. Снова армия массажистов и массажисток, хищно шевеля пальцами, гарантировала божественное удовольствие. Снова предлагалось изничтожить животы и бедра. Снова продавали абрикосового пуделя, и розового пуделя, и еще что-то…
Наконец, Алекс нашел то, что искал.
Статья называлась “Во имя справедливости и благоустройства города”.
“Не секрет, что в районе Дархана от прежних колониальных времен еще осталось много старых, неблагоустроенных домов. Многие из них не соответствуют нормам санитарии, сейсмичности, отравляют собой меняющееся лицо города. Как, спрашивается, быть с такими домами?
С оригинальной инициативой выступили жители прилегающих к Дархану районов. С раннего утра второго мая, вдохновляемые сладостными звуками карнаев, они собрались около одного такого ветхого здания, построенного еще в начале прошлого века. В последнее время в этом строении ютилась одна фирма, сотрудники которой, боясь, что здание рухнет, предусмотрительно покинули его. Незадачливые фирмачи так торопились, что даже бросили свое имущество.
Жители, собравшиеся на субботник, с энтузиазмом принялись разбирать ветхую постройку. Под звонкие голоса детей собравшиеся в считанные минуты разобрали здание. Рискуя жизнью, активисты спасали дорогостоящую технику. На прошедшем затем митинге было принято решение передать брошенное имущество в недавно созданный Фонд справедливости и веселья”.
Алекс мутно улыбнулся и поехал в офис.
Это был его первый выход, голова кружилась, звуки города сыпались на него шумными яблоками. Магазин “Светлана”, университет, мост, еще мост, памятник Пушкину, торчащий, как обгоревшая спичка…
Алексу не хватало воздуха. Синие флаконы Дархана, поворот…
Он стоял перед тем офисом и думал.
Точнее, перед остатками офиса.
И, не думал, а так…
Окна выбиты, стены исписаны. Тополь наполовину срублен.
Какие-то люди сооружали бетонный забор.
Алекс попытался войти внутрь.
— Нельзя, — крикнули ему люди с забором.
— Почему?
— Человек сказал, нельзя, — объяснили люди.
— Я здесь работал, — сказал Алекс.
— Здесь никто не работал, здесь шайтан жил.
Алекс посмотрел на приближавшиеся лица.
— Мужики, мне пос..ть негде!
— А, тогда можно. Только быстро. В окно лезь, дверь закрыта.
Даже подсадили, когда он лез в окно.
Ступая по осколкам, Алекс шел по бывшему коридору.
Здесь сидел Сережа. От Сережи не осталось даже стола. Сережа стал пустотой. Алекс поднял его затоптанный галстук. Сброшенный хвостик ящерицы. На бывших белых обоях нарисованы звезды и свастики.
Осторожно заглянул в бывший кабинет Акбара. Среди осколков посуды валялись трупики свечей.
А вот и его кабинет. На полу желтели письма. Последняя партия, из поступивших после двадцатого апреля. МОЧИ отказалась их принимать.
Наклонился, подобрал несколько.
“Пишу вам это письмо кровью. Вы должны понять меня, как отца…”
И услышал тихие шаги. Выглянул в коридор. Он успел заметить ее тень.
— Соат!
Бросился за ней:
— Соат… Соат!
Нет, ее не было. Может, показалось. Он стоял на ковре из стекол и слушал свое дыхание. Соат…
— Эй, парень, — крикнули с улицы. — Ты там еще не обос..лся?
Алекс спрыгнул на землю, отряхнулся.
Маленький кран медленно опускал бетонный блок забора.
— Ломать будете?
— Не-е… — сказали работяги. — Это ж еще при царе строилось, стены — во-о, потолки — во-о… Подновят немного, и живи-радуйся.
— А что здесь будет?
— А кто его знает. Нам без разницы.
Алекс посмотрел в их лица.
Им действительно без разницы.
— Бригадир говорил, милицейский пункт! С собаками.
— Логично, — пустым голосом сказал Алекс.
— Че говоришь?
Алекс быстро улыбнулся:
— Удачи, говорю, вам. Удачи и справедливости.
Он ехал к ней домой. Он должен ее увидеть. Он должен ей что-то сказать. Вот ее двухэтажка, подъезд, лестничный пролет, кислый запах штукатурки. Звезды и свастики. Неряшливо пронзенные сердца.
Позвонил.
— Соат? — перед ним стояла чужая беременная женщина. — Нет, это моя квартира, вы ошиблись.
По тому, как она на него смотрела, он понял, что не ошибся.
— Вы меня не узнаете? — спросил Алекс.
Женщина усмехнулась:
— Как же, узнаю. Вся комната вами обклеена была. Думала, киноактер какой-то. Пришлось обои переклеивать, весело, блин.
— Вот видите, — сказал Алекс. — Значит, она здесь все-таки жила.
— Да кто это “она”? Индус, говорю, здесь жил. Обычный индус, тихий такой. Квартиру ему сдавали, понятно? Давай, пока-пока… А то мужа позову, он насчет твоей внешности знаешь что говорил? Радуйся, что не знаешь. Чао.
Дверь захлопнулась.
Алекс долго рассматривал деревянную обивку двери, потом сел на ступеньки и стал тереть виски.
На обратном пути обошел несколько интернет-клубов, пытаясь открыть сайт МОЧИ. Сайт был кем-то заботливо заблокирован. Только в пятом или шестом клубе сайт вдруг минуты на три открылся. “Третий этап Проекта МОЧИ — Третий мир по техническим причинам не сможет состояться”, — успел прочесть Алекс.
Диалог четвертый
В конце мая наступило лето.
Алекс, стриженый, в футболке, стоит около выхода из метро “Пушкин”. Нервничает, надевает и снимает темные очки. Улица темнеет и светлеет.
За спиной резко затормозила “Нексия”. Алекс вздрогнул.
— А вот и я! Бог из машины! Деус экс махина… Знаете это выражение, Алекс?
Алекс бросился к В.Ю.
И остановился.
Странные перемены произошли с ученым. Как будто у него изменился состав крови. Или устройство ушной раковины, или формула кожи. Что-то незаметное, но царапающее. К тому же ученый был пьян. Несущественно пьян, но все-таки.
Алекс говорил какие-то заготовленные слова покаяния.
— В древнегреческой трагедии, — не слушал его В.Ю., — сюжет порой так запутывался, что требовалось вмешательство какого-то божества. Его спускали на сцену на специальном механизме, машине… Вот я и прибыл на машине!
Они пошли.
Владимир Юльевич смеялся:
— И вы прямо туда поехали? Вы надеялись ее застать? А вместо нее вам открыла беременная женщина, так?
— Да, беременная… Откуда вы знаете?
— Алекс, Алекс… Соат там никогда не жила. Я узнавал. Эту квартиру снимал Митра.
— Это я сам понял. Но при чем здесь Митра?
— Алекс, мы с вами были крайне несправедливы к этому человеку. Честное слово, если я его встречу, я принесу ему самые искренние извинения. Но, боюсь, я его уже никогда не встречу.
Алекс остановился.
— Вы хотите сказать, что…
— Да, Алекс. Митра оказался не только компьютерным гением, но и вообще… гением, так сказать, на все руки. Что не такая уж редкость среди сумасшедших. Если он, конечно, был сумасшедшим. Начнем с того, что никакого могущественного брата в Индии у него не было. Да-да, Алекс, я не терял эти двадцать дней зря… То есть брат у него, конечно, есть. Но совершенно удалившийся от дел, живет на каком-то банановом острове, дрессирует акул… Алекс, это все есть в интернете. Светская хроника, поисковая система. Митра ведь не подделывал свои документы, честно зарегистрировался. Честно снял две квартиры. Честно, возможно, даже через объявления в газете, нашел эту массажистку…
— Кого?!
Алекс снова остановился.
— Хорошо, Алекс, все по порядку. Все по порядку. Я ведь тоже долго валил все на Билла. И не без основания. Ведь это Билл подговорил вас похитить у меня сырье для бомбы. Что вы и сделали.
Алекс смотрел в плывущие под ногами зерна асфальта.
— А если честно, Алекс… Сколько вам пообещал за это Билл?
Они вошли под мост.
— Нисколько, — сказал Алекс. — Он описал мне то, что ждет весь мир, если ваша бомба будет изготовлена. Я и сам об этом думал, мы еще с вами спорили. Он сказал, что вы возомнили себя богом, потому что “Бог есть любовь”… Много чего говорил.
— Да, удивительно… Особенно если учесть, кто это говорил. Будем надеяться, что он говорил это искренне. К тому же он не предполагал, бедняга, что именно на нем первом в полной мере будет испытано это сырье…
— Алекс! Что с вами?
Алекс прислонился к стене; над головой, над аркой моста застучала электричка.
— Вы считаете… Билл был отравлен? — спросил он, наконец.
— Билл был влюблен, Алекс… И до сих пор, наверное, влюблен. Прекрасное, светлое чувство. Влюблен в людей, в человечество. Я подоспел к тому моменту, когда его уже волокли в “скорую”. И он обратился к людям с такой сильной речью, что многие просили не увозить его в больницу, а лучше сразу похоронить поблизости, как святого.
Алекс смотрел в пляшущее лицо В.Ю.
— Хорошо, — медленно сказал Алекс. — Кто его отравил?
Владимир Юльевич расстегнул портфель и достал фотографию.
Древний рельеф.
— Я вам уже показывал это, помните?
— С коровой? Вы сказали, что вам подкинули…
— Совершенно верно. Только корова оказалась быком. Быком, Алекс, воплощающим всемирный хаос. В тот день, после того как вы ушли от меня, я встречался с одним искусствоведом. Он мне рассказал много интересного об этом римском рельефе.
— А кто этот человек в шапочке?
— Во фригийском колпаке? Это не человек, это бог. И зовут его — Митра.
Алекс шел молча. Создатель бомбы рассмеялся:
— Да-да, Алекс. Тезка нашего компьютерного Макиавелли, представляете? Самое интересное, что Митра — это его настоящее имя. Я имею в виду индуса. Видимо, ему это совпадение тоже показалось занятным.
Алекс хотел что-то спросить, но раздумал.
— Правда, индийский Митра и Митра римлян, который на этом рельефе — это не совсем одно и то же. Но связь между ними есть. И тот и другой считался солнечным божеством, воплощавшим любовь и справедливость. Так что ваш “Вери-вери” — не просто чокнутый миллионер, он, так сказать…
— Постойте… Для чего миллионеру, если он, конечно, миллионер, вся эта игра? Его же просто гноили в офисе!
— Не знаю. Может, он это делал от скуки. Может, из любви к искусству. Может, это унижение он воспринимал как своего рода посвящение, ступень испытания. У них же в митраизме были разные ступени испытания. Некоторые были довольно жуткие, знаете? Теперь уже знаете, потому что он вам сам их устроил.
— Устроил… — отозвался Алекс.
Устроил… Двенадцать свечей. Трапеза продолжается, подают сладкое. Торты и пироги айсбергами надвигаются на едоков. Люди смеются…
— …И потом, Алекс, главного Митра добился. По крайней мере, он в этом уверен. Получил чертежи бомбы, образец сырья. Представляете, как может расцвести его фармацевтический концерн. Да, он ведь занимается фармацевтикой. Фармацевт. А компьютеры — это для души. Гений!
— Да… Тогда понятно, почему у других сотрудников я постоянно видел на столе какие-то медицинские буклеты… Ну, хорошо, а Акбар? Он-то какую роль в этом всем играл?
— Свою. Свою роль. Понимаете, Алекс, каждому в этой истории казалось, что он играет свою роль. И каждый раз оказывалась частью замысла Митры… Акбар был нужен Митре, чтобы создать это совместное предприятие; ему нужны были его связи, его пробивной лоб, его авторитетный подбородок. Все это он от него получил. Акбар тоже, как вы понимаете, делал это не бесплатно. Он ведь еще попытался приторговывать на этой Лотерее…
— Да, я это чувствовал… Но Митре какое дело было до Лотереи?
— Алекс! — почти закричал ученый. — Вы так до сих пор и не поняли, чьи деньги вы получали? И на чьи деньги все это было устроено? Кстати, не такие уж большие деньги по международным меркам…
— Нет, нет, Владимир Юльевич, — затряс головой Алекс. — Это уже путаница у вас идет. Во-первых, деньги шли из международной организации…
— А во-вторых, Алекс, — перебил В.Ю., — в международной организации они тоже должны были откуда-то появиться, правильно? Деньги поступили в МОЧИ, как и написано в проектном документе, который вы мне показывали, из одного подразделения ООН. Я позвонил туда. Напряг весь свой английский. И знаете что? Мне любезно ответили, что часть средств была перечислена МИДом Индии. А другая часть — одной крохотной европейской страной. В которой, как я узнал, имеется большо-о-ое представительство концерна нашего Митры… Согласен, что схема не банальная, даже Билл ее не просчитал.
— Но, послушайте, — начал Алекс. — Лотерея проводилась не только у нас, но и в других странах.
— Да. Еще в двух других странах. В одной маленькой латиноамериканской стране, в которой, по традиции, раз в полгода происходит государственный переворот. И еще на одном тихоокеанском острове, где проживает любимый брат господина Митры со своими дрессированными акулами; а все население состоит из турагентства и одного пожилого диктатора, пишущего пейзажики в стиле Гогена…
Гвоздем этого магазина…
Алекс шел, разглядывая город. Реальность мира, которую он по кусочкам склеивал эти недели, снова стала осыпаться. Деревья становились не деревьями. Машины — не машинами. Трехэтажный дом в сталинском стиле, мимо которого они сейчас шли, — не трехэтажным… И не сталинским. И конечно же не домом, а чем-то другим.
Может, и не нужно все это склеивать? Просто научиться жить в этом расклеивающемся мире… Живут же в нем как-то дети и птицы. Рыбы, собаки.
Алекс все боялся задать самый тяжелый вопрос.
…Последние, совершенно засохшие цветы, все еще стояли в его комнате. Те самые розы. Из букета, которым она подметала подъезд. “Ты хочешь закидать меня этими цветами?” Ших-ших. Сухие, чернильного цвета розочки. Нет, он не хотел их выбрасывать.
— Звали ее, естественно, не Соат, — тихо сказал Владимир Юльевич. — Извините, Алекс, я тоже побывал воришкой, взял у вас без разрешения фото с ней, где вы там что-то в офисе празднуете. Она ведь вам сама не давала своих фотографий?
Алекс кивнул.
— Я обзвонил по объявлениям все точки массажа. Оказалось, круг этих людей не так уж широк. Я прикинулся брошенным влюбленным, показывал это фото. Некоторые ее узнали. Массажистка. Ночной массаж. Железно чувствовала время сеанса, даже не глядя на часы. До массажа училась на актрису.
Несколько минут они шли молча.
— Я не верю, что все это было игрой, — сказал, наконец, Алекс.
Создатель бомбы внимательно посмотрел на него.
— Все может быть, Алекс. Может, она успела получить небольшую дозу, пока догадалась, что за цветочки вы ей подарили… Пока звонила Митре, пока он что-то предпринимал. Ведь именно этот цветок они потом подсунули Биллу, я успел увидеть его в венке… Помните венок у него на голове? Вот. А может, все еще проще, и Соат вас просто любила. Что вы на меня так смотрите? Да, она выполняла поручения Митры. Но… любовь! Любовь!
При слове “любовь” он стал смеяться и играть пальцами.
— А гренландский профессор?
— Великий разоблачитель? Да нет, он вряд ли агент Митры. Видимо, как только в МОЧИ сообразили, что обещанного финансирования на третий этап Лотереи не будет, решили сделать хорошую мину… Организовать критику в свой адрес. Потом признали свои ошибки. Отказались от тринадцатой зарплаты. И стали работать дальше.
Алекс вдруг почувствовал, что теряет интерес… Только иногда, механически, задавал вопросы. Перед глазами двигался муравейник, в котором живут… нет, не муравьи, а какие-то бескрылые мухи. Но трудолюбивые и деятельные.
А Владимир Юльевич все струился словами:
— Алекс, мне самому не все понятно. Кто, например, организовывал слежку, подкидывал этот рисунок. Митра? Или Билл? Или Митра руками Билла? Когда, например, Билл начал что-то подозревать?
— Понятно… Когда Митра стал удалять файлы…
— Вам это понятно, Алекс? А мне нет. Для чего Митра это сделал? Чтобы привлечь к себе ваше внимание? Или удалить на пару дней вас из офиса? Или что-то в программе ему действительно не понравилось? Или он был не в восторге от идеи Акбара заставить его работать в паре с вами? Вопросы, Алекс, вопросы.
Зарябила решетка Университета. Алекс то выпадал, то впадал в разговор, спрашивал: “А что это за мафия, которая интересовалась Лотереей” или “А кто организовал эту толпу перед офисом?”. В.Ю. отвечал, строил гипотезы, говорил, что Лотерея действительно была создана по принципу вируса, что она начала рождать свои подобия, что от нее, как от брошенного камня, стали расходиться круги…
— А камешек был брошен не слабый, — шептал Владимир Юльевич и почему-то радовался.
Алекс смотрел на черные прутья решетки. Они все не кончались. Город тысячи решеток. Столица кругов на воде. При чем здесь камень? Нет, эти круги были до камня, эти большие и маленькие люди, грызущие свою булочку унижения. Почему В.Ю. о них не говорит? При чем здесь Митра… Сколько обманутых, обглоданных людей… И дело не в международных организациях, которые подобны лепесткам отцветающей урючины… розовым лепесткам на поверхности глубокой гниющей воды.
— Жалко Акбара, — рассеянно сказал Алекс.
— За него можете не волноваться. Я виделся с его адвокатом. Вначале, действительно, на Акбара хотели повесить экстремизм или что-то такое. Потом, думаю, капнуло два-три телефонных звонка сверху, дело вернули на доследование, и сейчас его будут судить как злостного алиментщика… Тоже, конечно, неприятно.
— Неприятно, — сказал Алекс.
И заметил, что по мере их приближения к бывшей площади Горького воздух начинает густеть от объявлений…
Бизнес активным и порядочным с 27 лет. 73-13-11.
Акриловые, шикарные ноготочки. Обучаю. 112-0….
Американская компания серьезным. 156-…..
— Владимир Юльевич!
Ученый осекся; на его веках блестели капельки пота.
— Владимир Юльевич, а что же теперь… — начал Алекс, не понимая, что хочет дальше сказать, — что теперь с вашей бомбой?
— Какой бомбой? Никакой бомбы не было.
Женщины! Это бизнес для вас.
Куплю волосы!!! От 70 см.
Все только начинается
Да, бомбы уже не было.
Все сырье пропало, В.Ю. так и не смог тогда перед офисом его найти.
Приехав дня через два на объект, обнаружил, что исчезла и “вавилонская башня”. Просто исчезла.
Подозрение пало на охранника; при обыске у него в курятнике обнаружили часть “башни”, переделанную в инкубатор. “Зарплата маленькая, — возмущался охранник, — внукам помогать надо!”. Остальные части так и не обнаружились.
Создатель бомбы отмыл найденную часть от куриного помета, еще раз осмотрел ее… Нет, агрегат, детали для которого шли со всей погрузившейся в небытие страны, уже не восстановить.
…Он написал заявление об увольнении и, положив под сухой язык нитроглицерин, лег на диван. Лежать пришлось недолго.
— На спецобъект просто посыпались делегации! — размахивал руками Владимир Юльевич. — И всем, понимаете, я нужен. Прилетели американцы, по плечу хлопают, стажировку предлагают. Кстати, даже не скрывают, что связаны с Пентагоном, ужасно милые, объекту нашему сулят помощь и разные дары волхвов. То-олько от их улыбок немного отдохнули — российская делегация на пороге. Да… коллег своих бывших повидал. Большими людьми стали, доктора-профессора. Все эти годы, оказывается, обо мне нежную память хранили, вот так. А я-то горевал: “Фирса забыли…” Зачесалось, и Фирса вспомнили.
— Поздравляю, — тихо сказал Алекс.
— А с чем поздравлять?.. Утечка произошла, вот что. И нашего Митру сейчас беспокойные дни ожидают, если этим такие силы заинтересовались. Билл-то наш, наверное, сейчас в какой-нибудь пентагоновской лаборатории в стеклянной колбе сидит и о Конце света песни распевает, а на руках и голове у него датчики, датчики… Да, все только начинается, Алекс.
— Зелень, молодой человек, зелень, — бормотала зеленщица, размахивая пучком укропа.
— Хлеб, горячая лепешка… Кому горячая изумительная лепешка?
Уличные торговцы ходили, сидели, приплясывали вокруг Алекса и Создателя бомбы.
— Доллары, российские рубли меняю! Доллары-российские…
— Братан, пирожки, закяз-сомса…
— Котята не нужны? Котята? Посмотрите, погладьте, ну жалко ж таких топить!
— Красный-сладкий… красный-сладкий картошка…
— Пирожки…
Алекс остановился возле продавца пирожков.
Тот весело тряс коляску.
— Здравствуйте, — сказал Алекс. — Вы меня помните?
— А-а, ассалам алейкум, ака! — засветился парень. — Как ваше здоровье? Дома как? Конечно, помню. Хорошую торговлю благодаря вам делал. Больше прием не ведете?
— Больше не веду, — сказал Алекс и пошел догонять Владимира Юльевича.
Нет, что-то в ученом изменилось… Пуговица болтается.
Неужели только все эти дела с бомбой?
А Владимир Юльевич все шел, посмеиваясь… Потом вдруг притянул Алекса к себе и застучал быстрым шепотом:
— Все только начинается, Алекс… Я перепроверил формулы, обнаружил кое-какие просчеты. Важные просчеты! Все прежние разработки не годны, ведут в тупик, сырье было нечистым. Только не буду я этим заниматься, не дождутся! Раньше, раньше надо было им… Теперь — все! Опоздали, соколы, опоздали… Вера тоже меня поддерживает.
— Кто?..
— Алекс, ну какой же я! О самой главной новости не сказал. Боюсь, боюсь говорить, но, кажется, я женюсь. На Верочке.
Владимир Юльевич не слышал его смеха. Он нес свою радостную улыбку, как на подносе, и говорил:
— Мы встретились в тот вечер, когда Билла заталкивали в “скорую”. Она стоит с чемоданом, плачет. Мне, конечно, было тогда не до нее. Потом мы снова созвонились. Я сводил ее в театр; она призналась, что ее никто никогда не приглашал в театр. Не в обиду вам будет сказано.
— Не в обиду, не в обиду… — прыскал Алекс, пытаясь задушить этот идиотский смех.
— Оказалось, что у нее уезжает свекровь, мать первого мужа, и хочет увезти ее сына. Кстати, очень умный, добрый мальчик, Леша. Вы не видели его?
Алекс мотал головой. Смех немного погас.
— Да, прекрасный мальчик, — продолжал Создатель бомбы. — Мы с ним играем в лото “Звери”.
…Он познакомился с Вериной свекровью. У них, конечно, с Верой отношения были заморожены, но он пробил этот лед. Сейчас свекровь перешла жить до отъезда к своему как бы мужу, а они втроем — он, Вера и Леша — живут в двухкомнатной свекрови. Он продаст свою однокомнатную, отдаст свекрови деньги, в обмен на эту…
— Это тот новый номер, по которому я вам вчера звонил? — спросил Алекс.
— Да, — гордо сказал Владимир Юльевич.
— А этот ее… Слава?
Ученый поморщился:
— Вера видела его… С ним все в порядке. Открыл магазин женского белья и счастлив. — Помолчал. — Я тоже счастлив, Алекс.
У Алекса на языке вертелся один вопрос…
— Да, Алекс, — опередил его В.Ю., — у меня тоже на этот счет были капитальные сомнения. Но Вера сказала, что ее все устраивает. Что ей не нужно больше от меня, понимаете?
Да, Алекс понимает. Хеппи-энд, поплыли титры. Он придет к ним на свадьбу, подарит что-нибудь полезное; пусть они будут счастливы. Горько, горько.
Летний город, еще не успевший выцвести от безумного солнца, вертелся вокруг Алекса. Забегал вперед, заглядывал в лицо, сдувал с крыш разноцветную пыль, афганских скворцов, обрывки объявлений.
Район бывшего метро Горького и светился и кипел торговлей.
Скоро появится первый урюк. Вишня. Еще какой-нибудь дар природы. Алекс станет это покупать, мыть и есть. И снова искать работу.
— Я пригласить хочу на танец вас, — громко пел В.Ю., — и только вас.
Встречные женщины ему улыбались.
Алекс остановился.
Через дорогу снова перестраивали бывший магазин Марата.
Вместо прежней, поразившей его надписи — “Справедливость. Фирменный магазин” — приваривали новую.
Магазин “КНИЖНЫЙ ХЛАМ”
Название уже привлекало прохожих. Кто-то останавливался, расспрашивал строителей.
А Алекс смотрел на фигуру, стоявшую рядом со стройкой.
Стояла, отрешенно глядя на новый магазин. Джинсы; желтые крашеные волосы. Пустое усталое лицо.
Алекс стоял и смотрел на Машу.
Владимир Юльевич, успев уйти вперед, все пел о белом танце. Вот он заметил, что Алекса нет рядом, стал озираться:
— Алекс… Алекс, где вы… Алекс!
Был конец рабочего дня; толпа клубилась вокруг него, он вставал на цыпочки, делал ладонь козырьком. Ему предложили купить носки.
…Маша провела пальцами по пластиковой стене нового магазина, ссутулилась, закурила и пошла прочь. Через минуту ее уже поглотила толпа, текущая куда-то по своим делам в торговом районе бывшего Горького.
Окончание. Начало см. “ДН” № 2.