Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2007
Предпочтение музыки может сполна
перепутать несходные стили.
Между взором и миром стоит пелена
ослепительной солнечной пыли.
И как будто легко на последний медяк
позвонить в прошлогоднее братство,
подбирая слова как последний мудак —
не успевший еще разобраться,
не желающий верить, что мир за окном
обернется линялой портьерой,
высшей мерой, химерой тоски об ином,
пестрым праздником музыки серой.
Эти двое, гляди, никакого следа…
(Ты их тоже не можешь не встретить —
с неожиданным чувством любви и стыда
отвернуться, пройти, не заметить.)
Объективной реальностью, данною им
в ощущениях, — все-таки скушно
объяснить, отчего удается двоим
любоваться собой простодушно;
отчего эта женщина станет иной,
не подверженной миропорядку,
опустившись на влажный матрац надувной,
отведя непокорную прядку.
И, загнав себя в угол, стыдясь от того,
что подвержен мальчишеской боли —
и не то что знобит, но страшнее всего
ощущенье бессмысленной воли,
ощущение ужаса — там, за чертой,
где не глядя друг другу простили…
А всего-то лишь музыка: гул золотой,
пестрый праздник, смешение стилей.
* * *
Через каких-то двадцать лет
пройдем сентиментальной парой,
на собственный ступая след,
ничьею не гонимы карой.
Прогулка по твоим местам,
на декорации похожим,
угодна более мостам
и набережным, чем прохожим.
Не сумасшедший с бритвой, но
студентик с топором под мышкой
следит — с домами заодно —
за нашей горестной интрижкой.
Но этот полудиалог,
полусближенье, невозможность —
скорее попросту предлог,
чем искренность и осторожность.
Я, кажется, тупею от
необратимости событий
во времени, что каждый год
нас делают еще испитей,
еще победоносней во
всех смыслах, кроме, может статься,
простого счастья — у него
все меньше шансов состояться.
Не о бесплодности чутья
и не о судорогах смысла —
о плеске большего, чем я,
тебе не досказали числа.
Какие мощные ростки —
под стать ночному сабантую —
у чернолаковой реки
вцепились в лестницу крутую.
Как страшно нам недостает
беспечно сказанного слова…
Один распутствует и пьет.
Другая просто не готова
с губой, закушенной в крови,
с завешенными образами
на ложе смерти и любви
взойти с открытыми глазами.
* * *
Я исчислял в своих силлабах,
где дважды два добра и зла.
А ты была простая баба
и тосковала без тепла,
без наказующей ладони,
без окрика “пойдем домой”…
Как справедливо, Боже мой,
что мы не встретимся на склоне
своих безумств и не почтим
минутою молчанья нечто,
связующее в оны дни.
Вокруг холодной головни
вовсю снует ночная нечисть,
неразличимая почти.
* * *
Я не стану тебе ни последней слезой,
ни просыпанным столбиком пепла —
потому что беспомощен перед крезой,
потому что бумага ослепла.
На пути от бессмыслицы до шутовства,
искаженного варварским слухом,
из назойливой бездны всплывают слова,
щеголяя распоротым брюхом.
И по первому разу как будто свербит,
а потом — за десяток целковых —
золотая отвязка от древних обид,
золотая свобода от новых.
Но тебе, наблюдающей со стороны
за агонией чистописанья,
не смириться с бумагой такой белизны,
не ответить щекой на касанье.
* * *
Яне
Весело и страшно отсвистав
в горлышко стеклянного сосуда,
Новый год очистился от блуда
всех моих мучительных забав.
И живешь, пытаясь не спугнуть
пахнущей матрацами настойкой
тело, недоступное настолько —
стоит только руку протянуть,
по подобью Господа лепя
форму колдовскому своеволью,
задыхаясь красотой и болью,
понимая, что не для тебя
эти неподвижные черты
и зрачки, зияющие точкой…
Под еще подвижной оболочкой —
несколько ударов пустоты.
* * *
Курить для сугрева, гоняя промокшие ноги
по слякоти города, где не случалось досель
спускаться столь низко, что, думая об эпилоге,
уже представляешь не путь, но конечную цель.
Глядящий на звезды, не смотрит на их отраженья —
не то чтоб ему не с руки, а действительно лень…
Так призрачный шум настигает в посмертном движеньи,
в холодном тумане, при трении тени о тень.
Но в ночь полнолуния каждый страшится свободы,
зане тяжело избежать обобщений прямых…
Так в зеркале черного льда иногда антиподы
общнутся не глядя на азбуке глухонемых.
* * *
Череп чуткой лапой раскроен,
и оскал виноватый кривей.
Думал: мы с тобой одной крови;
оказалось — разных кровей.
У тебя инопланетяне
изменили состав белка,
а мою, тягучую, тянет
сквозь асфальт к подземным богам.
Мы не то чтобы охладели —
просто силы иссякли вдруг.
Водолею с Тельцом халдеи
предрекли магический круг.
Почему же сквозь вечный мультик,
где добро побеждает зло,
так мутит исходная мудрость,
что иначе быть не могло?
* * *
Зависимость голоса есть независимость от
нелепой причуды: слоняться без помощи весел
под грубым куском полотна по поверхности вод.
И ткацкое выше иных почитать из ремесел.
Когда паруса, провисая, упустят мотив,
тебе остается, рисуя буруны за бортом,
весло полируя ладонями, гресть супротив
попутного ветра. И выглядеть эдаким чертом.
Из всех табакерок в ноздрю, заложив табаку,
тебе остается чихнуть, чтобы поднятой взвесью
наполнить свою, и упрятать в карман на боку —
единственный шанс уцелеть между чудью и весью.
Но эта веселая участь — пространству назло —
подобна привычке тянуть на себя одеяло.
Подмочен табак. Пополам расщепилось весло.
И даже соленая влага тебя не прияла.
* * *
Так учатся ходить: еще шажок,
еще стишок, еще одно и то же
безумие — но розовая кожа
затягивает солнечный ожог…
Так старики становятся моложе
безусых мальчиков, которым не дано
прожить не по касательной, девчонок,
которые пугаются спросонок
живой судьбы. Жужжит веретено,
и голос домотканой нити тонок.
Я думаю, мы все останемся друзьями,
и с легкостью последней нищеты
прибавим к обращению на ты
горячий хлеб с неровными краями…
Еще чуток — и помыслы чисты.
Мы соберемся за одним столом
и, душу бередя высокой песней,
Денис Геннадич — везунок, наперсник —
окинет взором, чтоб не стало в лом
кому-нибудь. И поведет крылом.
Вальсок
Попробуй присниться — прошу
и собственной просьбы боюсь.
Я мышкой в ночи прошуршу.
Я в дальнем углу затаюсь.
не спрячется глупая мышь:
ты будешь изящна, грозна.
Мурлыча, меня закогтишь.
Попробуй присниться — молю —
даруй мне блаженства залог.
Я крылья себе опалю,
как глупый ночной мотылек.
свечою горя за двоих,
ты будешь читать письмена
обугленных крыльев моих.
Попробуй присниться — в мой сон
вплыви, плавниками плеща —
где я, червячочек, пронзен,
вишу пред тобой, трепеща.
метаясь на мокром песке,
поймешь ты, что это — блесна…
Но будешь уже на крючке.