Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2007
Елена Долгопят. “Гардеробщик”. Повести и рассказы. — М.: РИПОЛ классик; ПРЕСТИЖ книга. 2005.
Признаться, уже и не вспомню, где и когда попалась на глаза рецензия на прозу Елены Долгопят, в которой критик сетовал на то, что не обнаруживает в ее манере повествования ярких образов и метафор, чего-то еще в том же роде. Что читательский вкус портится, уже и сетований не вызывает — подавай примитивную прилавочную прозу, иного и не требуется. Порой, правда, вслед за критиками, требующими этой самой “яркости” и убежденными в том, что они прививают вкус элитному читателю, эти самые “элитные” читатели неординарным воспринимают только автора, который и слова-то в простоте не скажет, пусть все его выверты отсутствие серьезной мысли прикрывают, но все равно хорошо, что он, подобный читатель, существует, а то и вовсе бы тоскливо стало.
Вот только хочется, чтобы не исчез окончательно и совсем иной — читатель, умеющий читать. Видеть, слышать. И качество это совсем не лишним представляется и для человека, берущегося за критическое перо.
Елена Долгопят умеет писать экспрессивно, умеет передать динамику движения быстрыми мазками: “Шлема на нем не было, ветер рвал волосы. От ревущего, как снаряд, мотоцикла шарахались к обочинам автомобили, пешеходы жались к стенам домов, кошки взлетали на деревья”.
Главное, чтобы за всей этой экспрессией не таилась пустота. Пустота, в которую летит герой рассказа “Лекарство” Васенька, как раз и страшна тем бессмысленным порывом и бессмысленным “даром”, которыми снабдила его природа. Смешивая все и вся — продукты, ничуть не совместимые, в своем бессознательном кулинарстве, лекарственные препараты в бездумной своей “фармакологии” — он не знает ни цели, ни смысла этих занятий. Так же без смысла теряет Васенька и дар жизни. Вот, возможно, о чем и написан совсем не пустой, лихо закрученный рассказ писательницы.
Не увидеть, не услышать искусственную “монотонность” повествования Долгопят невозможно. Но ставить в вину автору прием можно только в том случае, когда он не достигает цели. А Елена Долгопят, в отличие от Васеньки, знает, чего добивается. За неспешно, монотонно развивающимися сюжетами, за повседневными бытовыми деталями, за будто бы вяло текущими событиями открывается ужас и парадокс жизни. А вместе с ними и само время раскрывается в своей неприкрашенной, неромантичной реальности.
Вроде бы в абсолютной обыденности протекают дни героини повести “Гардеробщик”. “В доме ждала меня кошка, с ней я обычно разговаривала”. И сам гардеробщик видится фигурой абсолютно обыденной, да и каким иным он может быть. И вдруг размеренный ход жизни со смертью гардеробщика начинает закручиваться в детективно-фантастический сюжет.
Кинопленки, обнаруженные героиней в фарфоровых фигурках, демонстрируют обрывки каких-то ирреальных сюжетов с мелькающими лицами, а позднее, когда вернется из редакции рукопись, которую гардеробщик от имени героини отправил в журнал, вся эта фантасмагория разъяснится неожиданным образом. Оказывается, гардеробщик в 1937 году крутил эти пленки в неком закрытом научном учреждении, где проводились эксперименты по воспроизведению увиденных снов. Надо полагать, что всесильная контора, которой принадлежало учреждение, сначала увлеклась идеей возможного воплощения подсознательного в реальное киноповествование, а потом, разочаровавшись в идее и обнаружив некий идеализм в самой попытке подобного воплощения, лавочку прикрыла, а заодно и вредных носителей идеи экспериментаторов ликвидировала. Наверно, киномеханик все же представал мелкой и неспособной понять происходящее личностью, отчего судьба прочих участников проекта его не постигла.
И вот он, несущий в своей душе, страшный образ событий, попытался найти способ сохранить не пленки, а саму реальную жизнь погибших людей, память об этой жизни.
Героиня будет задаваться вопросом, почему именно ее он сделал наследницей не только своей квартиры, но и своего архива, душеприказчицей своего автобиографического повествования.
Разгадка этого кроется в самом начале повести, когда автор только вводит нас в повествование, только знакомит с характером героини и ее образом жизни: “Я даже не стараюсь успеть вовремя. Я прихожу раньше или позже. Я человек без времени… И даже если еду в электричке вместе со всеми и не могу опоздать, потому что электричка идет по расписанию, я все-таки опоздаю, потому что задумаюсь или засмотрюсь. На свет в квадратных окнах вагона, на крупный медленный снег…”
В этих “задумаюсь” и “засмотрюсь” и таится секрет, почему именно ее, Соню, избирает гардеробщик. Но, мне представляется, что в них таится и секрет творческого мировидения самой Елены Долгопят. За светом в вагонных окнах, за снежной завесой она обязательно разглядит нечто, раскрывающее время в ином ракурсе. Самое-то удивительное, что фантазии Долгопят какие-то очень до обыденности реальные. Ничего “фантастического” в этом научном учреждении нет. Вполне можно допустить, что так оно и было. Что абсурд, фантасмагория времени ничего небывалого в том, о чем рассказывает автор, не обнаруживает. Да вспомните же абсурдизм борьбы против науки генетики, которую вели люди, сами готовые скрещивать вилы с топором!
Так что не детектив, не фантастика возникают под пером писательницы, а именно, что страшный и абсолютно реальный образ времени.
Об этом же рассказ “Знакомство”, в котором героиня его, Валентина Сергеевна с сопереживанием ужасается своему телефонному знакомцу: “Ужасало состояние, в котором он находился. Как будто он был в мире призраков. Этот мир ворчал и колебался, как доисторический океан, а Валентина Сергеевна стояла на прочной, ясно освещенной тверди”. Не о своей ли прозе размышляет вместе с героиней и писательница: “Все оппозиции были рассмотрены. Текст сопровождался удивительными иллюстрациями, на которых изображались фантастические страны и существа, как будто художник их видел в реальности, вместе с тем страны и существа реальные изобразил он как фантастические видения”.
У Долгопят интонации, как правило, приглушенные. Она словно бы намерена усыпить “бдительность” читателя. Но ее доверие к читателю абсолютно. К тому самому, который видит. Который слышит. “Стеклянный куб аэропорта стоял в поле за лесопосадками. И в снежный ураган в нем горело исправно электричество, толпились батареи, работал кафетерий на втором этаже, на который поднимали бесшумные эскалаторы. Дикторша объявляла об отмене рейсов на неопределенное время”.
И вроде бы все так банально, так узнаваемо, так фотографически точно описывает автор, пока не прорвется нотка тревоги, которую следует расслышать.
“Народу в стеклянном плоде новейшей конструкторской мысли скопилось по зиме немного. Люди дожидались железных птиц, защищенные прочнейшим в мире стеклом от всех бурь и непогод. Ах, если бы и от невзгод придумали стекло!”
Вот и Ганя, один из героев повести “Физики”, ведущий почти беспредметный скучноватый диалог с коммунальным соседом, в котором “общество” подозревало агента КГБ (а Гане как бы даже лень было соглашаться с этим подозрением — слишком уж странен был сосед), вяло переспрашивает, уточняет что-то в сентенциях соседа, занимаясь обыденным делом, а настоящая его мысль не дремлет на этом сонном фоне: “— В смысле? — Ганя разбил яйцо над раскаленной сковородкой, оно шлепнулось, заскворчало, закричало, скорчилось, чуть не вспыхнуло адским пламенем. Вот так и мы, грешники, — подумал Ганя”.
Долгопят хорошо чувствует своих героев, каждое движение души улавливает, они — реальность, которой невозможно диктовать ход событий, они подчиняют себе автора, внимательно следящего за внутренним состоянием их: “Ганя рассказы матери об отце любил, хотя знал — по замечаниям, репликам, случайным обмолвкам соседей и знакомых, — что отец его был не так хорош, как хотелось бы его матери. И тем не менее ложь ее рассказов любил. И правду знать хотел, собирал по крупицам, и ложь берег”.
Похоже, как это ни банально, но знаменитая и уж чересчур задерганная цитата — “Когда б вы знали из какого сора…” — здесь-то как раз уместна. Впрочем, по-своему Долгопят об этом тоже сказала: “В карманах я, как мальчишка, таскала гаечки, болтики, стеклышки, проволоку, пробки — мусор, как говорили взрослые. Драгоценности всегда с чьей-то точки зрения — мусор”.
Гардеробщику Елены Долгопят суждено было крутить ленты с чужими снами, память о “носителях” этих снов не давала ему покоя всю оставшуюся жизнь, и он искал способ передать эту память, доверить эти жизни кому-то еще, чтобы не ушли они бесследно в прошлое. Именно этим занимается и сам автор, воплощающий в реальности сны, мысли, переживания, внутренние монологи своих героев.
Отсылка к Кортасару и Борхесу в аннотации не лишена смысла, но звучит несколько провоцирующе: “Под пером молодой московской писательницы весь этот сор расцветает роскошными притчевыми сюжетами, которыми могли бы гордиться Борхес и Кортасар. Если бы не умерли”. Отошлем это к издержкам жанра — покупатель, который будет вертеть книжку в руках, размышляя о том, следует ли потратиться на ее приобретение, прочитав такое, клюнет. И правильно сделает. Пусть Борхес и Кортасар спят спокойно — у Долгопят сложился свой художественный мир, своя манера повествования, своя интонация. Тот самый читатель, на существование которого по-прежнему уповает рецензент, все это увидит и расслышит.