Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2007
Елена Елагина. Как есть. Книга стихов. — Urbi: литературный альманах. Вып. пятьдесят третий: серия “Новый Орфей” (19) — СПБ.: АО “Журнал “Звезда””, 2006.
Устав от сложности, поэты двинулись к простоте. От больших поэм — к малым формам. От сложноватых игр с аллюзиями и заведомой звукописью — к лаконичной прозаичности, эллипсу, усеченной строфе. К прямому высказыванию, к “инфантильной” стилистике, к опрощению пунктуации…
Я перечисляю все это купно, хотя речь идет, конечно, о разных вещах — формальных, содержательных; о разном понимании “высокой простоты”.
Стихи Елены Елагиной — вид движения к простоте с попыткой предельно сберечь сложность содержания, с попыткой сохранить “культурный слой”. Опыт достаточно рискованный. Не всегда, возможно, удачный. Но интересный.
Само название новой книги Елагиной — “Как есть” — очень точно отражает это настроение: как бы простая, безыскусная речь о том, что “есть”, о людях и предметах, которые подворачиваются под руку. Я сознательно выделяю это “как бы”, поскольку речь идет именно о сознательной, заведомой простоте как внутренне преодоленной сложности.
Правда, первое стихотворение книги (в котором ожидаешь если не программный текст, то, по крайней мере, — камертон) звучит несколько патетично: “Господь не дал любви, но дал певучий дар…”. Гораздо точнее, как кажется, главная тема книги выражена в другом стихотворении:
Соблюдая законы
поэтической перспективы,
а также демонстрируя умение
класть поэтический мазок
и пользоваться
поэтическими лессировками,
сможешь ли ты
предъявить миру
суть
его
немоты?
Елагина пытается дать ответ на этот вопрос — выразить эту немоту через преодоление “умений” и “законов”. Просто: наблюдая, перечисляя, обобщая.
Жизнь — это сумма движений. Всего лишь. Сумма.
Череда глаголов, на первый взгляд, совершенного вида.
Встал, умылся, оделся, исчез без особого шума.
Пусть цветет душистой геранью ничья обида.
<…>
Все глаголы перечислены, жизнь можно считать исчерпанной. Точка. Бесхозно цветущая обида-герань.
Даже о своих руках поэт начинает говорить тоном наблюдателя: “На одной руке синяк, / На другой руке ожог…”.
Здесь слышится не отстраняющая самоирония, а именно добродушное удивление, с которым школьник разглядывает свои испачканные чернилами обветренные пальцы.
Вот и глажка ночных рубашек становится для Елагиной поводом для создания своего рода реестра, “живого некрополя” вещей:
Вещи у меня,
в отличие от родных и друзей,
патологические долгожители.
Эту, фланелевую рубашку,
из оставшихся лишних пеленок –
можете себе представить,
когда это было! –
сшила подруга Катя,
которой давно уже нет на свете.
Я ее редко надеваю,
только в самые сильные холода –
слишком теплая.
А Катя мне часто снится.
и каждый раз ей приходится объяснять,
что с ней случилось:
она забывает
от одного сна к другому.
Эту, трикотажную,
чиненную-перечиненную,
но такую уютную,
не то в зеленых бантиках,
не то в бабочках,
привезла из близкой тогда Эстонии
подруга Таня,
ныне живущая не то в Швеции,
не то в Испании,
не то в Голландии…
Мы с ней поссорились.
Наверное, навсегда.
<…>
Наблюдения-перечисления Елагиной редко холодноваты (вроде: “Вот пейзаж, написанный с точки зрения леса,/Вот портрет, написанные с точки зрения носа…”). Чаще всего они — теплы:
То ли удача такая, что меньше магнитных бурь,
То ли звонков особых больше хоть на один,
Замечаешь вдруг в небе лермонтовскую
лазурь,
А на земле — вполне терпимых мужчин.
<…>
Правда, “лермонтовская лазурь” здесь немного из области “поэтических лессировок”; кажется, что и без Лермонтова эта лазурь вполне бы обошлась. Набор прямых отсылок к “классикам”, на мой взгляд, только замутняют стихи Елагиной, внося в движение к высокой простоте ложку музейной пыли.
Похоже, Елагина сама это осознает:
Бомжи, бредущие, как Брейгеля слепцы,
Судьбы своей вангоговы жнецы —
Куда не глянешь, всюду зришь искусство
Неудержимо прущим сорняком
Сквозь жизни неоформившийся ком…
<…>
Сравнение бомжей с персонажами сразу двух великих живописцев действительно выглядит сорняком. А тяжеловатое и риторичное — “жнецы своей судьбы” (близкое банальному — “кузнецы своего счастья”) — кажется здесь даже не сорняком, а сухостоем.
Но вот читаешь близкие по настроению, но гораздо более ясные и свежие строки:
Дойные коровы страданья,
покорно бредущие по своим судьбам…
<…>
Коровы бредут гораздо убедительнее музейных слепцов. Поэтому — да здравствуют бредущие коровы. Пусть даже коровы страданья.
Еще Елена Елагина замечательно дружит стихами. Половина стихов книги посвящены коллегам, поэтам, друзьям. Вот — адресованное Гандельсману:
Золото детства — из царства Мидаса,
Край только тронь у любой чепухи…
Мальчик их параллельного класса
Классные пишет стихи.
<…>
В этом слышится и тонкое преломление школьного: “Танцует зайчик золотой /Лишь зеркало рукой задень…”, и еще что-то знакомое до “детских припухших желез”. Детство, царство и чепуха разместились в двустрочном соседстве, как будущие поэты — в параллельных классах.
Или обращение к узнаваемому типу “пожилой поэтессы”:
И живешь Пенелопой, пережившей своих
женихов,
Одиссей твой сгинул. Да был ли он — кто
припомнит?
Лишь скользит за тобой вереница твоих стихов,
Будто пряжа ее, по анфиладе комнат.
Свое credo Елагина формулирует, напротив, именно как стремление (пусть не всегда реализуемое) к сжатости, порой даже усеченности поэтического текста:
Полкниги написав, другую половину
Оставь другим писцам и выйди налегке.
<…>
Этот “выход налегке” и есть альтернатива ползущей стихотворной пряжи.
Как “суть великой немоты мира” — альтернативна “поэтическим лессировкам”.
Так поэзия — как пустое “как есть”, как “неоформленный ком”, немота, лишь слегка оттененная словами, — стремится освободиться от культурного диктата музеев, выставок и библиотек.
К какой альтернативе, к какому полюсу качнется поэтический маятник Елены Елагиной?
Возможно, ближе к первой. Возможно, поэтическая истина будет найдена где-то посередине. А возможно — и за пределами самих альтернатив. Где-то в области реестра магнитных бурь, особых звонков, синяков на руке и чего-то еще, вдруг ставшего достойным стиха…