Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2007
“и меня постигнет
та же участь,
как и глупого…”
Екклесиаст, гл. 2, ст. 15
бесстрастны лица их, ужасны рожи,
но все-таки по-своему они
и славят Бога, и владеют правом
не доверять ни левым и не правым
и хавать ханку, Хангу… Сохрани,
Господь, хоть этих в роковые дни.
Ужель не жалко глины человечьей?
И так-то сохнет, а еще увечий
придумано несчетно для нее…
А у иных и вовсе нет другого.
Так пусть не тронут их, как мысль и слово,
осколок, пуля, сабли острие,
и наяву дается забытье.
Зачем за этим сунулся к Тебе я?
Да, видишь ли (?), с годами сам глупею
и равнодушен к столькому уже,
что раньше до безумья доводило…
Ну, в общем, о себе молю, Ярило, —
чтоб спящей раскрасавице-душе
приснился рай — хотя бы в шалаше.
* * *
Не Иисус — тебя частями предадут.
Сначала — резвостью ног и ловкостью тела,
потом — о, Боже! — трепет тех минут,
когда с тобою ввысь она летела.
А дальше — хуже: даже точность слов
и мысли мотыльковые полеты,
и свежесть чувств, — вся щедрость тех даров,
что Он предоставлял в порядке льготы.
Но все, что подарил, берет назад.
Родители так поступают редко —
лишь худшие из них. А райский сад —
всего лишь обихоженная клетка.
Амнезия
Мне жизнь мою напомните, прошу!
Кто видел, расскажите, не смущаясь,
как я любил Зухру или Айшу…
Что, не было таких? Какая жалость!
Но ведь была черкешенка! Она —
неужто Белла? Уточнить бы надо…
Свидетели! Вас много — жизнь одна,
во всяком случае — уж у меня-то.
Где родина моя? Урал? Кавказ?
Но что холмы и мгла — вот это точно.
Потом — огни… Москва? Париж? Мадрас,
куда летал я из страны полночной?
Мерещится, и Штаты посещал.
А для чего? Пожалуйста, скажите,
каким таким неведомым вещам
я отдавал всю площадь общежитья.
А время испарилось в никуда.
…Вот — не забыл! — сынка родил однажды.
Но выпал он не только из гнезда —
из дней моих, мельчающих до жажды
и оставляющих наедине
с годами — чуть за сорок — роковыми…
И, если знаете, ответьте мне,
а есть ли у меня хотя бы имя —
ну, чтобы знали, помнили, могли
окликнуть… Говорите без стесненья,
надежные свидетели мои —
глухой защиты или обвиненья.
К вопросу о демографических инициативах Кремля
Вот таджичка дочек лупит —
побираются опять
плохо: всхлипнут и бежать…
Жалко, русские не любят
в нищету детей рожать.
Их бы дочки не бежали,
а стояли вдоль дорог —
собирали на пирог,
было бы себя не жаль им,
чтоб семье добыть кусок…
Только русским — все не впрок.
Привередливыми стали —
уж картошка им не фрукт.
А еще товарищ Сталин
размножаться их оставил —
ан, гляди, все больше мрут.
И не жалуют таджиков
всяких-разных, что они
с целой стаей ребятни
от сухих своих арыков
прибежали в наши дни —
мол, мы с вами — не одни.
А народу надоело
быть великим, как война,
и чтоб минула она,
не рожает, знамо дело,
сыновей тебе, страна.
Лучше сам повымрет смело
от паленого вина.
* * *
“Карабкались по жизни скудной”, —
сказала бабка, знать не зная,
что говорит стихами. Чудно
котомочка ее чудная
цветами пахла… В тамбур этот,
пропахший майскими цветами,
входили мы и, зная метод,
врывалось время —не ветрами,
а духотой, как будто нету
весны, а лишь земля вспотела…
Старуха за свою Победу
разжиться бабками хотела.
И вот в Москву девятым мая
везла цветочки с огорода.
А ягодки, кусты ломая,
сорвут внучата обормоты…
Звенели бабкины медали.
Стучалась в небо электричка.
А я в окно глядел — на дали —
такая русская привычка.
* * *
За того азербайджанца,
что на рынке торговал,
привередничать ни шанса
не давал —
сам подробно помнил вкусы
и пристрастия мои,
а по осени арбузы
мне для дома и семьи
выбирал всегда умело,
так что корочка скрипела,
а под нею, а под ней
мякотью упругой, спелой
был избранник всех красней…
В общем за арбуз за сладкий
и за Тофика того
не забуду вас, ребятки,
подпалившие палатки
две фанерные его,
ваши жалкие теракты,
хоровое улюлю
с дирижером… Значит,так вы?..
Продавайте свои тыквы —
не куплю!
Баллада о Верхних
Жили Верхние и Нижние
в двухэтажном доме с садом.
Самые считались ближние,
и любить их было надо.
Всех и чтобы одинаково —
получалось лишь у пьяных,
но старенья одинокого
ни в сомнениях, ни в планах
здесь не знали. Домик рубленый
стеклами дрожал блаженно —
и от песен, и от ругани,
и от внешнего движенья.
Но движенье неба звездное
в апогеях заповедных
оказалось посерьезнее
и сперва коснулось — Верхних.
Увлекла их всех, наверное,
карусель над головами…
Никого нет больше верхнего
между космосом и нами.
* * *
Недозабывшая душа
смешного юноши-еврея…
Его забыли бы, спеша
на век забыться поскорее,
и на полвека удалось —
мельчали, предавали, врали, —
но зренье узкозвучных ос
в похмелье тяжком проморгали.
И в эту щелочку проник
луч света
вместе с птичьим гамом…
И вырвав грешный свой язык,
аукаемся с Мандельштамом.
* * *
Когда меня приняли реки, моря и деревья,
и стая собак, что на станции возле палаток
нашла свой приют, — ну а мне оказала доверье,
в достоинство вдруг превратив каждый мой недостаток
(как то: слабоволье, уступчивость, сентиментальность),
когда это все наконец в моей жизни случилось, —
на что мне оценки людей? От оценок усталость
со школы осталась. Нужны мне доверье и милость.
Хоть милости ждать от людей — конкурентов за реки,
моря и деревья — конечно же глупость большая.
Но коли мы с ними по жизни и смерти коллеги,
то я не скрываю от них своего урожая.
Собрал его в море полуденном, море полночном,
как пчелы-чиновницы — с липок, березок и елей
взял взятки свои… Да в Московии, царстве восточном,
паленого меда на рынке не меньше елея.