Стихи. Вступительная заметка Леонида Бахнова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2007
Перевод Ефим Бершин
Дочь и отец
Мне посчастливилось знать этого человека. Подолгу говорить с ним обо всем на свете здесь, в Москве, и даже пожить несколько дней в его квартире в Вашингтоне, тоже говоря обо всем на свете. А пять лет назад пришлось писать некролог…
Я говорю о Нодаре Джине, замечательном писателе, философе и фантастически талантливом человеке. Он ушел в шестьдесят — несправедливо рано. У него осталась дочь — Яна Джин. Впервые я услышал о ней, когда лет 10 назад делал с ним беседу для журнала — своего рода послесловие к только-только опубликованному роману “Учитель”. Спросил, представляет ли он себе своего читателя.
— Очень хорошо представляю, — ответил Нодар. — Это моя дочь Яна. Я ей всегда даю читать то, что написал. Ее оценки почти безошибочны.
Потом я узнал, что Яна — поэт и что ее приветил сам Бродский. Потом узнал ее стихи — в переводах с английского, которые в основном делал ее отец, Нодар Джин. Они понимали друг друга… Потом познакомился с нею самой. А потом, в начале мая 2002 года, раздался звонок, и я услышал черный Янин голос…
Эти стихи Яна посвятила отцу. Я не знаю литературной шкалы, по которой можно было бы оценить бьющую через край боль и тоску от утраты. Я лишь чувствую силу и энергию тоски, боли и одиночества. И думаю, что Нодару, наверное, известны эти стихи. Кто знает, быть может, и там ему по привычке захотелось сделать их перевод. Но нужны ли там переводы?
Так и вижу Нодара, у которого по этому поводу рождается очередное блистательное умозаключение…
Леонид Бахнов
Памяти Нодара Джина
начинается сначала.
Прости, я здесь останусь до поры,
где светят из-за пазух топоры,
гуляют дети, бабы, мужики —
чужие, как чужие башмаки.
И среди этих мужиков и баб
настойчиво выглядываешь ты
из облака, как будущий набат.
И мне одной близки твои черты.
Я время вместе с кожей отскребла.
Иду к тебе, забыв свои печали.
Как будто никогда и не была.
Я — дочь твоя. На мне твои печати.
* * *
Ты знал, что пойду за тобой
сквозь страхи и боль,
сквозь маску лица —
до конца.
Я слышу прерывистый зов
из той бесконечности,
где с душ отлетает засов,
и племя задумчивых псов
гуляет по вечности.
Оттуда, где, слившись в одну,
продрогшие души оттают,
и вечность навечно расставит
всех нас по лазурному дну
своих бесконечных небес,
где больше не властна разлука,
где звуки доносятся без
единого звука.
* * *
Не нуждаюсь в подачках с чужого стола,
где обедают гордые, мрачные люди.
Я сама к ним на скатерть спокойно легла,
словно рыба на блюде.
Пусть подавятся.
Плоть не имеет цены.
Время глухо, безжизненно, бренно
провалилось, как карлик в чужие штаны.
Ты один — мое время.
Я давно в этом мире живу напрокат.
Я взяла его в долг, словно горсточку пепла.
Я еще расплачусь.
Я уйду, как река,
испаряясь, уходит от летнего пекла.
Я бегу от погромов, любви, нищеты.
Я бегу, как преступник бежит от расстрела,
в то седое пространство, где властвуешь ты,
и уже не слышны соловьиные трели.
Если голод диктует закон бытия,
если счастье заложено в мусорном баке,
где пируют собаки, добычу деля, —
я не сторож сестре своей — грязной собаке.
Ну какая любовь, коль урчит в животе?
Ну какая гордыня — на мятой постели?
Ухожу в монастырь.
Отдаюсь пустоте.
Я сама для себя — монастырская келья.
Но любовь возвращается, как атавизм, —
рваной раной, обрубком, замедленной миной.
И тогда издаю не молитву, но — визг!
Но — проклятие! Боже, помилуй.
* * *
Вот и плоть превращается в пепел
и срывается ветром с меня.
Так калитка срывается с петель
на исходе осеннего дня
неожиданным шквалом.
Так листья,
облетая, торопятся в путь.
Так спадают вечерние лица
перед тем, как устало заснуть.
Прерывается сон.
И под утро
я тобой становлюсь, не дыша.
И душа обреченно разута,
и смертельно раздета душа.
Ну так что ж?
Додышу и без смысла,
и без цели, как дышит вода,
что земные желания смыла,
но тебя не предам никогда.
Буду плыть, как по речке, по вере,
по твоей, по моей ли судьбе.
Приговор приведен…
К высшей мере…
Я готова вернуться к тебе.
В том краю, где любови бесплотны,
как роса на рассветной траве, —
как на врубелевских полотнах,
будем жить голова к голове.
Все исчезнет: ненужные споры
и земной суеты круговерть.
И душа, что искала опоры,
обретет свою вечную твердь.
* * *
Я забываю,
что нам не столкнуться уже
в этих краях,
где пейзаж разбежался полями.
Память, как белый журавль на крутом вираже,
вырвалась вон
и беспомощно машет крылами.
И переносит, курлыча и мелко дрожа,
в мир без потерь,
где сплетаются юность и старость.
В мир,
где к реальности
стынущий холод ножа
только и может вернуть молодую отару.
Мир — это запах.
Реальность — взлетающий мост,
переносящийся через замерзшую сушу.
Мера жестокости —
вставший на цыпочки монстр,
в гипс заковавший живую, горячую душу.
* * *
Я воскресаю.
Я иду ко дну.
Я покидаю, словно аист, крышу.
Настроенная на твою волну,
я больше ничего уже не слышу.
Теряю плоть.
Одолеваю ложь
усилием заледеневшей воли.
А следом — человеческие вопли.
Я их не слышу.
Ты меня поймешь.
Кружусь без цели.
Медленно.
Легко.
Лепечет океан о благодати,
об истине,
о ясности,
о дате
грядущих встреч.
Уже недалеко.
И кто меня осудит?
Облака?
Морская синь?
Им — незачем.
И — нечем.
Я неподсудна,
словно “чет” и “нечет”,
как мотылек,
как город из песка.
Я воскресаю.
Угасает пыл
земной любви.
И пройдена граница.
За ней замерзли страхи, звуки, лица.
Кружусь под небом.
Превращаюсь в пыль.
Всей мордой,
как из рамки в паспарту,
я вырвалась,
я выбралась из стойла.
Целую воду, на коленях стоя.
Я — дочь твоя.
Я слышу пустоту.
* * *
что дятел стучит не по дереву,
а по моему сердцу.
Н.Джин
Все спокойно,
размеренно,
сцена пуста.
Равнодушно скользят по прохожим глаза.
Как игра в дурака, эта пьеса проста,
как колода,
где нет ни туза.
Я, наверно, пройду этот путь до конца.
Без тебя — до тебя.
Я покуда жива.
Но как морфием разум смывает с лица,
расплывается суть естества.
Уходя от себя, как от небытия,
мы тасуем, как карты, пустые слова.
Но опять, словно ветер на круги своя,
возвращаемся к рифме “слова — голова”
или “кровь” и “любовь”.
Это та же река,
это та же вода,
это тот же улов.
Суть поэзии — вечная жизнь напрокат.
И в конце ее — стены из слов.
Надо стену разрушить горячечным лбом,
надо душу открыть
и, шагнув через смерть,
соляным, словно Лотова баба, столбом,
оглянувшись, навек замереть.
Замереть и увидеть, что мир этот был,
но, как пьяный мясник,
все на свете круша,
все пустил на осколки.
Но душу забыл.
Ведь ему неподвластна душа.
Сумасшествие — форма невинности, но
я пытаюсь с тобой говорить сквозь окно
из страны, где тебе уже быть не дано
и понять моих слов не дано.
Потому говорю на твоем языке,
на родном языке сквозняка и дождя.
Слышишь шорох шагов на вечернем песке?
Это — я.
Это я этой молнией взрезала тьму.
Это я прошумела поземкой в ночи.
Слышишь, дятел по сердцу стучит моему?
Слышишь, дятел стучит?
* * *
Мы не пашем и не сеем,
и не чувствуем вину.
Проницательным ессеем
проницаем тишину.
Тишина — остаток взрыва.
И, осколков не тая,
ухожу на дно, как рыба,
в знаменатель бытия.
Тишина — остаток бунта,
минус — мимика лица.
Вот и вся уже как будто
арифметика конца.
* * *
Отдохну, оклемаюсь и выпью,
словно старый распутник.
Оттого-то и ухаю выпью,
по ночам на распутье,
что могу я своими руками,
отправляясь в неведомый путь,
предназначенный прошлому камень
не в ту сторону зашвырнуть.
* * *
На пергаменте этом,
на этом пустом пространстве
я стою обнаженная,
словно твоя пустыня.
Все сгорело —
нет ни огня, ни страсти.
Все — пустыня.
Настолько уже постыло.
Озираюсь,
словно волк, отставший от стаи.
Ухожу, в чем была.
Ничего меня здесь не держит.
И прошедшую жизнь все листаю-недолистаю,
будто все еще тщусь отыскать огонек надежды.
Я покуда черна.
Я все еще, как ворона.
Все томится плоть.
Но сигнал от тебя получен.
И скрипит из-за стрежня убогий ковчег Харона.
Все слышнее под небом скрежет его уключин.
И как черная кисть обнажает пустырь мольберта,
ненароком иное пространство я обнажила.
И уже не понять:
прижизненно ли, посмертно
постигаю истину.
Ту, что непостижима.
Робкий ветер кружит.
И душа уже на свободе.
И вокруг светло.
Деля тишину на части,
обреченно кричат,
печально кричат о Боге
и о жизни кричат
прилетевшие с моря чайки.