Памяти Ильи Кормильцева
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2007
Пускай Всевышний примет и оценит создателя сайта со словом “джихад” в названии. Иногда блеснут очки между книжками в “Фаланстере” или нарушит приличия громкий нервный смех на собрании оппозиционных умников и хочется поднять руку, чтобы он тебя заметил, но вспоминаешь, как гроб уезжает в промерзшую землю и толпа с растерянностью следит за этим. Впервые я видел рыдающего Марата Гельмана. Да и от многих других не ожидал. А Илью, прилетевшего из Лондона в гробу, впервые видел так аккуратно причесанным.
На похоронах голова полна банальностей, типа: каждый из нас должен быть готов к досрочному зачету и потому не стоит строить слишком длинных планов. Ритуальные мысли вокруг ритуального действия. Обратимся лучше к человеку как уникальной сумме общественных связей.
Слово “постмодернизм” я узнал в 90-м году из интервью с Кормильцевым. Мне нравилась его песня про последнего человека на земле, засевшего на чердаке с пулеметом, и я решил запомнить новое слово. Через десять лет, познакомившись лично и начав делать “Ультра.Культуру”, я убедился, что Илья был настоящим постмодернистом. Для него это слово означало свободу от господствующего контекста и волю к созданию контекста своего. Возможность и необходимость дать нужный тебе смысл обступившим знакам.
Его издательство началась с нескольких людей, задавшихся вопросом: что сейчас в мире вообще и в России в частности работает как фермент, то есть приводит в движение дальнейшую историю человеческого вида? Ответы получились такие: новые технологии, расширители восприятия, контркультура, антиглобализм, радикальный ислам, анархизм, новые правые. Эти пароли и стали смысловыми линиями издательства. Идеальный субъект перемен, агент мутации, к которому мы стремились в нашей утопии, выглядел так, как описано ниже.
Существует среди киберпанковских устройств-диковин, отношение к которым может доходить до фетишизма. Экспериментирует со своим телом и сознанием, не веря на слово ни битникам, ни Пи Орриджу. Понимает, что улучшить себя в одиночестве невозможно и потому объединяется с такими же исследователями, как на местном, так и на мировом уровне. Участвует в стихийных и творческих атаках на власть и капитал, как бы эта пара ни проявлялась, от цензуры в Интернете до вырубки ближайшего парка. В истории предпочитает видеть рост самостоятельности людей и изживание отчуждения между ними, т.е. переход от пирамид власти к горизонтальным сетям самоорганизации. В искусстве ценит остранение, беспокойство и внезапное черное излучение от самых обычных предметов. Вместо коллективной эзотерики наций, империй и конфессий выбирает индивидуальный мистицизм, отчего поборники наций империй и конфессий нередко записывают его в “сатанисты”. Особо усиливает этот конфликт то, что в индивидуальной магии агент часто обращается к символам и понятиям предыдущих и потому демонизированных цивилизаций. В силу сложившейся геополитики, считает радикальный ислам самой интересной религией и новым универсальным языком мировой революции.
В реальности такого агента не существовало, но именно этот гомункулус был заявлен целью всей нашей алхимии. Гражданин мира Илья Кормильцев спокойно удерживал такой “новый мировой беспорядок” в колбе своей седой и веселой головы. Блестящее знание языков, общительность и любовь к перемене мест помогали. Неожиданно похоже изобразили “Множество”, грозящее похоронить “Империю” Негри и Хардт в своем бестселлере. Представители всех вышеназванных “диаспор” смешались в толпе на похоронах. Отпечатки их пальцев совпали в полированной крышке зеркального гроба.
Нельзя сказать, что иммунная система слабо реагировала на попытки создания вируса. С самого начала и до конца у нас были две проблемы: недовольство властей и недоумение спонсоров. ФСБ ходило в распространительские фирмы и магазины со списком наших “нежелательных” книг, Госнаркоконтроль и патриоты-идиоты из Думы бесконечно подавали в суд. Некоторые книги в итоге изымались и даже сжигались. Спонсоры же, а точнее, уральская “материнская” фирма разрывались между авторитетом Ильи (“конструировал свердловский рок!”) и собственными вкусами-взглядами. Самые смелые книги так и не удалось напечатать, но политика здесь ни при чем. Наши уральские друзья просто не поняли: что это такое, почему зовется “книгой” и кому оно нужно? В 05-м, когда вокруг издательства уже возникла кампания на многое способных людей, Илья решил издавать глянцевый журнал. Это была бы “Афиша” наоборот — аргументированный призыв к новому мировому беспорядку, вирус, поражающий средний класс и лучшую часть мыслящей молодежи. Первый номер был готов, но снова кинули спонсоры, на этот раз не имеющие никакого отношения к Уралу. Зато мы опытным путем установили, что в мире нет ни одного олигарха, готового финансировать революцию в России. С этого момента “УК” стало сворачивать свою деятельность, а Илья засобирался на нулевой меридиан в Лондон.
“Я не уехал из этого хлева, потому что никогда не умел копить деньги”, — задумчиво сказал он мне как-то ночью в московском дворе у мастерской Котлярова-Толстого, в которой несколько часов спорили о стигматах, вине и крови. Человек без недвижимости, но со слишком подвижными мыслями он намеревался продать хотя бы некоторые из них.
— Что такое бессмертие души? Это закон сохранения информации! — шумно доказывал Илья, показывая записанные номера в мобильнике как уникальное свидетельство. Из его слов выходило, что таким мобильником с нестирающимися номерами является любой предмет, волна, знак, молекула. Развивается только наша способность к расшифровке записанного. В этом смысл воскрешения мертвых. Мир как информационное поле. Человек, как устройство, позволяющее системе тестировать саму себя. Спонтанными семинарами на такие темы часто заканчивались издательские планерки.
Я спрашивал, откуда тогда столь глубокий дискомфорт в отношениях между сложно мыслящими людьми и тестируемой реальностью? Почему тестирующее устройство столь часто ставит системе незачет? Является ли этот драматизм простым преувеличением, необходимым для хорошего ремонта? Мы вспоминали, у кого именно катастрофа предшествует истории и личности: “Огненная стена” у Хаббарда и сайентологов, “отпадение эона” у гностиков, великое смешение в зороастризме, преступное появление творца у интернесинов Стива Айлетта, вопиющая нищета всякого бытия в “Ориентации — Север” Гейдара Джемаля …Человек, как тестирующее устройство, мог быть послан в систему кем-то, абсолютно внешним по отношению к ней. Иначе откуда берется чувство “нищеты бытия”, если не от знания какой-то внебытийной “роскоши и изобилия”? И тогда роль человека — это место свидетеля в суде. И несогласие с законами гравитации происходит от знания иных небес. Появление личности как реакция организма на уникальный катаклизм. Появление самой материальной реальности как иммунная реакция пустоты на раздражитель.
От того, чем кончится подобный разговор, зависело не только кого мы издаем в следующем месяце: Лимонова, Кагарлицкого, скинхедов, сапатистов или Кроули, но и то, с кем Илья будет сегодня встречаться на предмет сотрудничества, чей номер наберется в телефоне: Проханова или Славоя Жижека. У него была эта редкая привычка: в один прыжок сокращать расстояние между философией и ежедневной деятельностью, подчинять последнее первому.
В кукольном театре на заднем ряду, пока наши детки смотрят с переднего “Спящую красавицу”, свирепый шепот двух папаш о революции. Для Кормильцева в России прошлого века было два периода: начало двадцатых и начало девяностых. Остальное в плену холопства. Холопство толп, впрочем, его не бесит, слишком понятны исторические причины. Бесит готовность “халдеев” обслуживать кого угодно и соревноваться в угадывании настроений всякой власти, искренне считая эти настроения “духом эпохи”. Халдеями Илья называет тех, кто пишет, снимает, ставит и как угодно еще производит актуальную культуру. То есть тех, кто не обязан подчиняться историческим причинам, однако подчиняется. Бутусов, конечно, самый часто упоминаемый им халдей. На сцене принцесса Аврора погружается в столетний сон и бликующие ниточки слабнут, опуская куклу вниз. Я утверждаю, что мы доживем и до следующей революции, привожу аргументы. Иначе зачем городить весь огород? Илья скептически стирает мои слова ладонью с невидимой доски. Он уверен в обратном. На сцене принц безвылазно увяз в болоте и наши дети сжались в ожидании чуда. Теперь я знаю, что ошибался как минимум наполовину. Но не хочу думать, что полностью. Городить огород для него было важно вне зависимости от шансов на так называемый успех. Он был из тех, кому символическая экономика важнее рыночной: викинг зарывает клад так, чтобы за ним никто не вернулся, индеец сжигает в праздничном костре свой дом, чтобы пережить чистый произвол своей воли, отказавшись от прибыли, стать угодным богам, но это не значит прожить дольше или счастливее.
Мы имели удовольствие вмешиваться друг другу в тексты. Я показал Илье рассказ об античном мальчике, нашедшем среди морской гальки алмаз с убивающим излучением. В пяти примерно фразах Кормильцев вежливо доказал мне, какая это пышная пошлость и самообман, и я рассказ стер отовсюду. Зато ему нравилась повесть про баррикады и сценарий про Курдистан. Илья посоветовал написать финальные титры на футболках расстреливаемых. Интересовался песнями курдских партизан, а точнее, хотел, чтобы телефон будил его такими песнями.
Я правил его статьи, манифесты и заявления, охотясь в них за опасными двусмысленностями. Часто речь там шла об исчерпанности гуманизма и вообще о финише человека в его прежнем состоянии. Переделать себя, чтобы создать новый мир. Переделать в самом что ни на есть биологическом и техническом смысле.
В последний раз мы говорили с ним, отправившись за пластиковыми стаканчиками для презентации книжки “Бизнес Владимира Путина”. Илье нравилось такие вещи делать самому. Стаканчиков поздно вечером на удивление нигде не продавалось и было время обсудить перенос штаб-квартиры прямо на струну Гринвича. Через месяц он написал: “Леша, издательству п….ц”, — и жаловался на невозможность дойти до ближайшего парка. Еще через месяц Илья Кормильцев умер, не дожив неделю до большого концерта в свою поддержку. Для большинства он останется автором песен с бутусовским голосом. Сам Илья этих хитов, конечно, стеснялся, выбрав быть переводчиком книг и провокатором событий. Исчезновение “УК” это очередная печальная победа власти и нормальности над бунтом и воображением. Но я не преувеличиваю роль бренда в истории и думаю сейчас о том, где и как издать все то, что мы не сделали, но собирались. Таких возможностей остается все меньше, и потому игра становится все увлекательнее.
Однажды в офисе издательства вдруг выключился ток. Погасли лампы, экраны, жалобно пискнуло нечто аварийное в стене, смолк кондиционер, принтер подавился страницей дневника политзаключенного. “Вот так вот однажды вдруг, без афиш, и кончится жизнь”, — пошутил я. Илью это возмутило. Он был решительно против банального изображения смерти как неожиданной темноты. Мы стали выдумывать более точную сцену. Комната наблюдателя, конечно, остается, а не тонет во тьме. Никуда не девается и вид за окнами. Исчезает тот, кто смотрит. Происходит это не мгновенно, поскольку целостность наблюдателя — фикция. Наблюдатель ходит по комнате, раскладывая свои части по ящикам. Записывает все воспоминания и навыки на диск. Аккуратно кладет глаза в шкатулку, а голову, сняв, оставляет в большом ящике стола. Продолжает расшнуровываться. Сохраняя еще немало способностей, ноги ставит в шкаф. Руки накрывают торс коробкой, а сами прячутся на полках. Теперь мы имеем комнату, в которой есть на что, но больше некому смотреть.