Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2007
Николай Анастасьев. Трагедия триумфатора: М. Ауэзов — судьба и книги. — Алматы, 2007.
Русская литературная казахстаника может с полным основанием гордится появлением в ее рядах Николая Анастасьева — известного литературоведа-американиста? Теперь мы узнали его как незаурядного историка казахской литературы ХХ века, который исследует художественные миры Абдижамила Нурпеисова и Мухтара Ауэзова — на довольно обширном историко-литературном материале, с привлечением западных и российских, а также восточных аналогий.
Книга о патриархе современной казахской литературы Абдижамиле Нурпеисове (“Небо в чашечке цветка. А.Нурпеисов и его книги в мировом литературном пейзаже”. Алматы. 2004) была встречена у нас очень сочувственно. Но замахнуться на такую громаду, как Ауэзов, причем в жанре жизнеописания или творческой биографии, — случай беспрецедентный. Тем более что автор сравнительно недавно открыл для себя Казахстан, его культуру, которая все более уверенно входит в контекст мировой.
Вершинными, по-своему Возрожденческими представителями этой культуры, и прежде всего — литературы, стали писатели-просветители и активные общественные деятели Казахстана — Чокан Валиханов, Абай Кунанбаев, Шакарим, Ахмет Байтурсынов, Магжан Жумабаев и, конечно, Мухтар Ауэзов (1897—1961). Человек трагической судьбы, оклеветанный и лицемерно обласканный в советское время, Ауэзов был многогранной творческой личностью, продолжавшей дело Абая — синтез традиций Востока и Запада в поисках новых путей становления и развития казахской культуры. Он ратовал за этнодуховную автономность Казахстана еще в составе Советского Союза, мужественно принял неизбежность социалистической диктатуры и все свои усилия направил на возрождение тюркской номадической культуры, на ее обновление в новых исторических условиях. Начинал как фольклорист, открывая общетюркский эпос “Манас”, был зачинателем казахского театра (его “Енлик-Кебек” — первая пьеса, поставленная в степной юрте), первопроходцем в области казахского литературного эпоса (именно в его творчестве не только рассказ и повесть, но и роман обрели черты национальной прозы). Ауэзов учился на филфаке ЛГУ, закончил аспирантуру Среднеазиатского университета в Ташкенте, стал автором первой научной “Истории казахской литературы”, 27 лет преподавал в Казахском госуниверситете, а в самое тягостное время (1953—1954) работал профессором кафедры литературы народов СССР МГУ.
Мировую известность принес ему еще при жизни роман-эпопея “Путь Абая”, переведенный теперь на многие языки. Творческий феномен Ауэзова давно уже перестал быть “достоянием доцента”, он известен самой широкой читательской аудитории. В Казахстане выходили и книги о нем, но творческой биографии, полно и непредвзято раскрывающей тайны его личности и мастерства в мировом литературном контексте ХХ века, до самого последнего времени не было. И потому, когда одна за другой в Москве и в Алма-Ате появились две книги об Ауэзове, причем неказахстанского автора, все, особенно в Казахстане, осознали, что это — неординарное событие в культурной жизни республики, а возможно — и России.
По замечаниям слегка разгоряченной критики Н.Анастасьев доработал жэзээловскую книгу, и перед нами ее вторая версия — “Трагедия триумфатора: М.Ауэзов — судьба и книги”.
Наконец, еще одно обстоятельство. Самого М.Ауэзова (прежде всего “Пути Абая”) в качественном переводе на русский язык, к сожалению, пока что нет. Анатолий Ким трудится сейчас над его созданием. Вещи 20—30-х гг., авторизованные самим Ауэзовым, тоже не передают богатства его художественной речи. Н.Анастасьев пробивался к творческой сути и индивидуальности своего героя окольно, через коллективные переводы и, конечно, не ставил целью полностью исчерпать предмет исследования.
Мы прочитали две версии параллельно — как одну книгу, интересную и полезную для любого непредубежденного читателя. Вторая книга более тщательно выверена и вычитана, дополнена более подробным анализом поздней публицистики Ауэзова, его особого интереса к Индии и Японии и заметного равнодушия к Америке. Освобождена от библиографии и хронологии жизни и творчества писателя. Поменялись местами заголовок и подзаголовок, который вышел на первое место. Все это знаки творческого отношения к тексту. Но не только.
Налицо некоторое смещение жанра: от привычной биографической авантюрности, беллетристической идеализации героя — к размышлениям о личной и исторической драме великого художника. Магистральной становится проблема “художник и власть”, что приобщает Ауэзова к судьбе многих великих писателей ХХ века Востока и Запада, а главное, во многом сближает с Абаем.
Сохраняя, согласно жанру жизнеописания, хронологическую или биографическую функцию фабулы, Н.Анастасьев расподобляет, “остранняет” ее неожиданными и читательски “вкусными” отступлениями, забегает вперед, уходит в чокановское прошлое. Так возникает “сюжетная мелодия” — или “физиология” (Л.Выготский) — повествования. Это хорошо, потому что советскую биографию Ауэзова мы знаем. Не знаем того, что скрывалось за победами казахского олимпийца или триумфатора, который достиг всех положенных у нас писателю почестей, но умер не просто неожиданно, но слишком рано — много раньше своего времени. Мы узнаем, что путь нашего “триумфатора”, в отличие, например, от Гете, Бальзака и Фолкнера, но в соответствии с судьбами многих советских писателей, его современников, скажем, Маяковского и Пастернака, оказался настолько тернистым, внутренне противоречивым, если не раздвоенным, что его следует признать трагическим.
Так снимается патина с бронзового облика великого писателя, если хотите, развенчивается уже канонизированный культ его личности. Ю.Н.Тынянов еще в 20-х гг. дальновидно указывал на то, что “статичность авторской индивидуальности напрямую зависит от рецепции последующих эпох: переоценка всегда окружает ту или иную систему каким-либо ореолом”. “Ореол” этот — результат переоценки потомства, причем не в пользу автора.
М.Ауэзов еще при жизни стал “генералом литературы”. Н.Анастасьев взял на себя нелегкую ответственность показать и короля “голым”. И не только короля, но и многих его современников, как восхвалявших и примазывавшихся, так и поучавших его в угоду власти (З.Кедрина, Л.Соболев, К.Симонов, К.Федин, М.Шагинян, С.Муканов, М.Габдуллин). Они тоже заслуживают развенчания, хотя многих из нас это, может быть, все еще коробит. Без отступлений в обе стороны, в глубь факта или биографии смысл жизнеописания и творческой судьбы теряется.
Сам Н.Анастасьев в предисловии к алма-атинскому изданию напоминает — “текст книг М.Ауэзова — в контексте их бытования”, ибо “понять этого писателя с мировым именем можно лишь в его внутренних осознанных или стихийных связях с ее (мировой литературы. — В.Б.) материалами, старыми и новыми”.
Бальзаковско-толстовское эпическое тяготение Ауэзова обосновано глубоко и ненавязчиво, но главная творческая страсть и упоение его — это, конечно, Абай и все духовно-культурные традиции Востока, сконцентрированные в литературно-философских исканиях. Несмотря на замечательную плотность населения, в книге на первом плане прежде всего два героя — Абай и Ауэзов. А как же иначе? — возразят нам. Но важнейший факт ауэзовской писательской биографии предстает в новом освещении. Простодушный читатель обычно умиляется необыкновенному везению Ауэзова — оказаться в такой непосредственной близости к “Моисею великой степи”, пророку и учителю — Абаю. Но, оказывается, дело не в прихоти судьбы — скорее в неком историческом предопределении.
Из книги Н.Анастасьева мы узнаем, что два великих художника Степи, как бы объединяющих вокруг себя представителей первого казахского Возрождения конца XIX — первой трети ХХ века, в сущности оба были трагическими триумфаторами, собственно, людьми одной исторической эпохи, начавшейся для казахов закатом тысячелетней кочевой культуры и ее традиций. Это, по словам Пастернака, была эпоха “исторической порчи”, революций 1905–1917 гг., эпоха еще более трагичная, чем джунгарское нашествие XVIII века, тоже “зар заман” (“эпоха скорби”), потому что безоглядной и агрессивной ломке подверглись все бытийные и бытовые устои номадизма. Абай, “трагический поэт, протеистическая натура”, не только оплакал свой неприкаянный народ, но и ушел из жизни с горьким сознанием собственного одиночества и невостребованности. Да, Степь передавала из уст в уста его вдохновенную поэзию, но достоянием мировой культуры она стала лишь через несколько десятилетий после его смерти.
М.Ауэзов стал, как и Шакарим, Магжан, Байтурсынов, Аймауытов и многие другие возрожденцы, непосредственной жертвой революционно-социалистической “перековки” Степи. Нет, его не расстреляли, — бросив в колодец, как Шакарима. Его, художника, иезуитски поучали, направляли, насилуя талант и творческую волю. Награждали, оттесняя на путь компромисса, и во многом преуспели, а главное — сократили ему жизнь. “Резала Система. Даже лаская, все равно резала”.
Творческий диалог его с Абаем и эпохой закончился катастрофой, но таков, по мысли Н.Анастасьева, всегда жертвенный путь художника: ему “не из чего творить красоту, кроме как из недоброй тяжести самой жизни, не из чего создавать гармонию, кроме как из мучительной дисгармонии самой жизни…” В этом суть трагедии разных триумфаторов, но Абай и Ауэзов, как сыны и певцы Степи, имели в определенном смысле сходную судьбу. Творческая многогранность, протеистичность, гениальность Абая почти зеркально или эхоподобно отразились в творческой энциклопедичности Ауэзова, в синтезирующей жанровой природе его главного произведения — “Путь Абая”, в глубоко сокровенном постижении своего народа и его истории.
Конечно, мы далеки от мысли, что великий Мухтар предстает в книге в особом, “разоблачительном” плане. Потому подчеркиваем, что и в первой и во второй версиях сквозной и доминирующей осталась тема “художник и власть”. В этом неизбывном для советской литературы противостоянии открываются взлеты и поражения, та или иная степень гражданского мужества и творческой свободы художника. Здесь нужно проявлять максимальную осторожность, чтобы не впасть, как А.В.Белинков, в категорическую однозначность обвинительного приговора (Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша. — М., 1997). Победителей-то, может быть, по сути и не было (во всяком случае единицы), ну а многочисленные жертвы тем более уже неподсудны. Хотя…
Не так давно известный казахстанский литературовед Х.Садыков высказал мысль о том, что в жестокую эпоху сталинского соцреализма (40—50-е гг.), когда создавался “Путь Абая”, автор его просто вынужден был соответствовать уставным догмам этого метода, а потому напрасно мы ищем в образе Абая некую художественную правду и историческую объективность. Ничуть не бывало — перед нами тот самый по-советски положительный герой, т.е. с ног до головы идеализированный Абай.
Статья задорная, как попытка сказать вслух то, что “не принято”. Полагаем, ее автор найдет в книге Н.Анастасьева более обоснованную диалектику творческого раздвоения, на которое всегда толкали советского писателя. И это не жест вежливости по отношению к казахской литературе и вообще казахам, а осторожная и по возможности объективная попытка увидеть привычное и канонизированное по-своему.
Потому что герой Н.Анастасьева не идол и не кумир, а человек-гений, про которого, пожалуй, точнее Пушкина не скажешь — “Ты, Моцарт, бог и сам того не знаешь!”, хотя другая реплика Сальери уже не подходит к Ауэзову: “Ты, Моцарт, не достоин сам себя”. Как раз наоборот — достоин. Несмотря ни на что, несмотря на все свои мучительные противоречия. Достоин потому, что восхождение на Голгофу, было им осознано, вероятно, уже в молодости, и жертва веку была оплачена ценой собственной жизни. Как и у Абая. Пастернак сказал об этом очень точно:
Мы брать преград не обещали,
Мы будем гибнуть откровенно…
Н.Анастасьев написал книгу глубокую, доступную многим, полную светлой эвристической любви и печали. Перефразируя известного поэта, мы можем теперь сказать: не в одиночку мы движемся к постижению феномена Мухтара Ауэзова. Так Запад узнает себя в Востоке и наоборот.
Алма-Ата