Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2007
Начало
Брел я печальной осенью безумного 92-го года в “Новоарбатский” гастроном. За дешевыми французскими сигаретами. Прибрел, а те уже подорожали. Стою, обиду пережевываю, медяки считаю, набираю на “Житан” без фильтра. И тут, опаньки, из “Irish”-бара на меня выплывает борода с очками, руки врастопырку, Андрюха — дружбан, между своими — Геолог. От Андрюхи “Мартини” припахивает и севрюжкой копченой, а от меня альтернативно — талонной институтской вермишелью, докторской целлюлозной колбасой и компотом сухофруктовым.
— Чего так? — Спрашивает участливо. И зубочисткой из зубных щелей вкусненькие остатки добывает. С причмоком.
— Да так, — отвечаю. — Бюджетники мы. На окладе. Рассказки не печатают. Все Солженицына да Рекса Стаута хотят.
Участливый вздох.
— Плюс пособие на малого, жена с ним сидит.
Еще вздох.
— А вместе получается — на бобах.
Тяжелый вздох.
— А давай ко мне, — облизал зубочистку с причмоком.
— Это куда?
— В палатку, продавцом. У меня здесь, на Калине, палатки. “Еда” называются. Место хлебное, поднимешься на раз. И корма всякого в дом.
Пока я думу думал и рот раскрывал…
— Вот и ладненько. Значит, завтра в три. Зайдешь вон туда, в переход, там дверца железная. Стукнешь монеткой, выйдет невысоклик, зовут Тигрой. Глазенки бессмысленные и в белом халате. Он там колбасу фасует поднадзорно. Скажешь, чего и как.
Прихожу. Глазенки у Тигры отнюдь не бессмысленные, очень в них видна озабоченность появлением ненужного свидетеля честного пореза колбасы.
— Я к Андрею, по поводу…
— Вон туда, — показывает мясным тесаком во тьму.
В подвале кроме Геолога еще двое.
— Наши грузинские друзья, — представляет Андрей посетителей. — Решили побаловать москвичей и гостей столицы марочным вином собственноручного разлива.
Мне указуется на ящик и дается стакан.
— Дегустируй. “Киндзмараули”, “Хванчкара”, “Ахашени”.
Все бутылки, однако, без этикеток. Я в недоумении.
— Я не настолько хорошо знаком с сортами…
— Биджо, какая разница, да?! Все вкусное, все хорошее, — пошевелил усами один из грузин.
— Если белое попадется, тогда “Цинандали”, — пошевелил усами второй.
Дегустирую. Вкусно. На закуску Тигрой приносится отфасованная колбаса и плоские сухие хлебцы.
— Маца, — разъясняет Геолог мое недоумение. — Тут у нас в друзьях один ребе ходит. Из синагоги, что на Бронной. Давеча им из Штатов помощь гуманитарная случилась. Да, видно, с избытком. Теперь, как ночь на дворе, ребе к нам с ящиком-другим. И вот ведь казус, еврей, казалось бы, а цену не ломит, только что даром не отдает. С нашей стороны наличные и полное отсутствие антисемитизма. Выпей еще.
Я послушен.
— Андрей, а что с моей работой?
— А ты уже работаешь. Сегодня на тебе — дегустация. Подробности в процессе. Предлагаю выпить за нашего нового сотрудника, моего старинного друга. Будем здоровы!
— Гамарджос! — эхом отзываются усатые.
Опрокинув еще стакан, на предмет здоровья я начал сомневаться. И не зря, как показало время.
Часть 1
Палатошники
Мне по ночам показывают фиги
Герои моей ненаписанной книги.
Дмитрий Смуров
Лева-гитарист
Жарю я сосиски, рабочий день в разгаре, стучат по прилавку.
— Чего изволите? — прогибаюсь к фортке.
Там тетка неприятной наружности лица и зубы золотые. Показывает удостоверение — санэпидемстанция. Понятно, стервятник невысокого полета. Буркалками по углам шмыг-шмыг, фиксой сверкнула.
— Что делать будем, молодой человек?
У меня по этому поводу инструкции железобетонные — выкладываю перед теткой блок “Мальборо”, литровую бутыль “Смирнова” и палку сервелата.
— Вам в отдельный пакетик или как?
— В отдельный. Холодильник работает? Справки из кожвена не просрочены? Одноразовая посуда в наличии?
У меня все схвачено, на понт меня не возьмешь. Тетка в замешательстве. Ан нет, ухватилась.
— Почему потолок и стены зеленые? Перекрасить в белый колер. Даю три дня. После покраски помещения отпуск в нем продовольственных товаров разрешается через сорок восемь часов.
— Будет сделано.
Тетка исчезает. Звоню хозяину, докладываю обстановку. Получаю дерективу: “Раздачу еды народу не прекращать. Покраску будем проводить параллельно”. Понял, отвечаю. Мне-то что! Возвращаюсь в палатку и продолжаю кормить народ.
Я уж и думать про оздоровительные работы забыл, как к вечеру появляется Лева, из другой смены продавец, по кличке Гитарист. Злой, что твоя медуза Горгона. Оно и понятно, поскольку у Левы выходной нынче, но шеф его отловил и покраску глупую на него повесил.
— Водочки мне открой. В счет лакокрасочного гонорара, — Лева мне вместо здрасьте. И на этом заявлении довольно неожиданно раздевается до трусов. — И пивка бутылочку, на полировку.
— Лева! В рабочее время и при исполнении? К тому же в служебном помещении, — это я ему про хозяйскую инструкцию о злоупотреблении. — И, ко всему, в практически обнаженном виде.
— А я на сверхурочной. Это не в счет. Пьяница проспится, дурак — никогда. А в трусах, поскольку при покраске могу дать брызг на предметы личного гардероба. Или мазка мимо цели.
Стакан водки махнул, пивком догнался, обернулся в старенький плащ-болонью с капюшоном и давай кистью гулять по стенам. С некоторым злобным воодушевлением.
Часа через полтора хозотсек Лева отмахал, а попутно и бутылочку приговорил. И торжественно объявляет:
— Перекур, а потом блиц-криг.
— Какой-такой блиц-криг? — спрашиваю. — Мне не велено торговлю прекращать. Завтра докрасишь, в свою смену.
— Не могу, — отвечает. А сам пьяненький уже. — У меня к завтрему завод выйдет. Пока я в кураже, надо тему закрыть.
— Погоди. Надо все хотя бы газетами прикрыть.
— Газеты на фиг. Вот у меня заветная кисточка, с ней я все подводные камни аккуратненько обойду. Будем работать по-ювелирному. Как в аптеке. Только вот сейчас водочки для точной наводочки… Откры-вай!
— Ты б пока от возлияний воздержался, прицел собьешь. А пошабашишь, закроемся, пойдем к соседям, посидим как люди. Пока здесь краска подсохнет, — убалтываю я его, но без толку. Не в коня корм резона моего.
— На фиг все. Для почину и за работу, — прикладывается Лева прямо со ствола, берет свою ювелирную кисточку и начинает красить … холодильник! От такой творческой дерзости у меня слабеет в голове.
— Все с тобой понятно, Лева. Я умываю руки. Если что, я у соседей, — закрываю фортку, вешаю “Закрыто” и смываюсь.
Часа через два Лева неуверенно выбредает на улицу. На лице следы вытирания пота знаменитой кистью, а на болонье — очевидно, в приступе нарциссизма — размашисто и крупно выведено “Лева — чемпион”.
— Рядовой Лева-гитарист работу закончил. Ик! — его штормит и ураганит. — Коня! Таксист, коня! Плачу два конца. Ик!
После бурных переговоров с таксистом Лева дает уговорить себя переодеться в чистое и уезжает. Возвращаюсь в палатку…
В ту тревожную и пьяную ночь Лева покрасил, помимо требуемого, холодильник, два кило сосисок, халат тети Зины, восемь бутылок водки и запасные лампы дневного света. На червонцах, которые были в кассе, всем Лениным он пририсовал рога (вот она — ювелирная работа!), а на двух купюрах для пущей убедительности еще и приписал “Это — черт!”
На моем пальто он почему-то нарисовал погоны и, если я правильно понял, несколько боевых наград.
Тетка из санэпидемстанции никогда больше не приходила.
А пальта — жаль.
Тигра
Сидит в палаточке продавец Володя, по кличке Тигра, смену сдавать собирается. По третьему разу все пересчитал, и кассу, и товар, и кассетки — видео, заветные, запретные, тремя крестами помеченные, главный Тигрин хлеб — “жесткое порно”. Все сходится, все хорошо. Ан нет! По одной позиции, да стремной какой — “Компот ананасовый”, недосдача. Двадцать четыре банки проклятого компота канули бесследно. Одна-две, пес с ними, и думать бы не стал, закрыл бы минус из своих денег. Но двадцать четыре! То есть цельный ящик. Умножаем. По закупочной, не по продажной. Ой, мама дорогая! Нет, с одной стороны, наплевать и забыть, гроши по Тигриным заработкам, он на одних “трех крестах” за смену по полсотни грина рубает. Но, с другой стороны, денег этих очень даже Тигре жалко. Не трогал он и пальцем компот этот, Бог свидетель.
Сидит Тигра, оглядывает палатку — куда мог деться мерзкий продукт? Некуда ему деться, все закоулки общупаны, все углы обнюханы. Вот и сменщик пришел.
— Чего, Тигра, рожа кислая?
— Недосдача, блин.
— По поводу?
— Компот ананасовый, падла.
— И много?
— Ящик, блин.
— Это круто.
— Ладно, делать нечего, — Тигра вздыхает, достает бумажник, отсчитывает деньги. — Главное, все остальное — копейка к копейке. А компот как отрезало.
— Покрасть не могли?
— Кто, мыши?
— А, может, ты их сам стрескал? Во сне, например. Ты же зверь прожорливый.
— Тебе все ха-ха, а у меня денежка ку-ку. Ладно, пойду. Пока тут еще чего не растворилось, — Тигра встает с ящика, на котором просидел все горестное утро недосдачи и уходит с мрачным недоумением лица и нехорошими подозрениями головы.
Сменщик присаживается на корточки рядом с ящиком, на котором только что сидел Тигра и читает вслух:
— Ананасовый компот. В одной упаковке двадцать четыре банки. Эге, что с возу упало… Ну что ж, как говорится, детишкам на молочишко. — Он провожает взглядом удаляющуюся спину товарища и мурлычет под нос на популярный некогда мотивчик песни про аиста. — Спасибо, Тигра. Спасибо, птица. Так и должно было случиться.
Боцман и Тигра
Продавец Вася, он же Боцман, ночью купил у пьяных мужиков газовый пистолет. Понятно, за бесценок. А пистолет хороший, здоровенный, и палит с грохотом неописуемым.
На следующий день приходит Боцман к Тигре в палатку похвастаться. Тигре пистолет понравился чрезвычайно.
— Дай, Боцман, на одну смену. Я тут ночью бомжей погоняю, а завтра тебе верну. И патронов куплю новых, а?
— Нет, Тигра, нет такой возможности. Это вещь серьезная, а тебя либо ментура свинтит, либо бандюки наедут и отымут. Пистолет, он как зубная щетка или презерватив, строго персонального употребления.
— Не жадись, Боцман, — говорит Тигра завистливым голосом и за дуло пистолет берет.
— Отпусти чужую вещь, — Боцман чует беду и тянет пистолет на себя.
Тут Тигра решается на крайнюю хулиганскую меру и за ствол дергает что есть дури. А у Боцмана палец на спусковом крючке. Пистолет делает то, что ему и предписано, то есть производит одиночный выстрел в направлении Тигры. Дело, если вы помните, происходит у нас в палатке, жизненный объем которой невелик.
Тигра и Боцман вопят и пытаются из палатки, сильно загазованной, попасть на волю, что сделать быстро им не удается, поскольку Тигра дверь открывает, хоть и в состоянии аффекта, но правильно — от себя, а Боцман неправильно — внутрь. В результате столь несогласованных действий им становится совсем худо. И тут Тигра неожиданно проявляет недюжинную волю к жизни и пинает Боцмана ногой в запретное мужское место. Ослабленный пистолетными газами, Боцман оседает на пол, увлекая за собой с прилавка два ящика, один с пепси-колой, другой с пивом “Афанасий”. Зато дверь распахивается, и газ начинает уходить в атмосферу.
Через какое-то время друзья приходят в сознание, а следом в ужас: в результате рокового выстрела джинсовый костюм Боцмана оказывается в равных пропорциях пропитан пивом и пепси, а у Тигры раскаленным газом выжгло на новой кожаной куртке дыру размером с блюдце.
Боцман понюхал свои хлюпающие шмотки и грустно сказал:
— Ну и козел же ты, Тигра!
Тигра повертел пальцем в обугленной дыре и невесело ответил:
— Ну и баран же ты, Боцман!
В тот же день Боцман продал пистолет и купил Тигре новую куртку, а Тигра забрал у Боцмана изгаженную одежду и сдал в химчистку. Тем самым было еще раз образцово подтверждено, что “мальчишеское братство неразменно на тысячу случайных мелочей”.
Васька-парашютист
Ночью у Васька взяли кассу. По дури и по пьяни. То есть вполне традиционно.
Замаялся Парашютист к полуночи в одиночку водку трескать, а тут Ленка с Жанкой, цветы асфальта. Веселыя, только дым из-под копыт — прокатили в кабаке кавказцев залетных на полтонны зеленых, гуляют. Васька их в палатку и пусти, девкам удачу попраздновать, себе тоску разогнать. Вскорости, однако, как сценарий праздника, так и его режиссура, выпали у Васи из головы напрочь, а сам он выпал в осадок. Я так понимаю, что без клофелина здесь не обошлось. Или водка какая неказистая случилась. В запредельном количестве.
Утром приезжает хозяин за выручкой — дверь в палаточке нараспашку, Васька вповал, постанывает да похрюкивает, в кассе — сквозняк, да и товар заметно поредемши. Растолкал хозяин бедолагу, посчитал убыток, выводит приговорную цифру. И попадает наш Вася-весельчак на непристойную по габаритам сумму денег.
Сидит Парашютист у форточки, голова в развале, руки сигарету не держат. В лучшем раскладе — пара месяцев без зарплаты, и то умудриться надо, и пахать без продыху. Ленку с Жанкой ловить — дело дохлое. Да и отловишь, толку чуть, уйдут в отказку, и что с них, кроме трусов, снять. Короче, попал с концами, жизнь не получилась.
А к фортке кришнаит подходит. Лысый, с барабанчиком, улыбается, белесыми бровками двигает. Свет как бы излучает. И скребется к Васе.
— Если вы мне, — ласково он обращается к Парашютисту, — немного денег дадите, я вам дорогу к истине покажу.
Сломался тут Василий окончательно, вышел к кришнаиту дорогой интересоваться. Если б тот был не в балахоне своем дурацком, может, и убег бы, Вася все ж с похмела и отравленный. А так беда вышла.
Как раз дней за несколько до того по Калининскому, вдоль бордюра, парапет железный протянули, вроде оградки. Даже еще покрасить не успели. Вот об это ржавое железо кришнаит и начал получать за веру свою и за Раму. Как сознание потерял, Парашютист его бросил и поворотился было уходить. Куда там, оказалось, все только начинается. Двинулся Вася к палатке, а на пути его бомжик стоит. Грустный такой, с седенькой бородкой, из интеллигентных. И головой качает. Весьма укоризненно.
— Зря вы с ним так, товарищ палаточник. Он же совсем еще ребенок.
— А ты? — шепотом спрашивает Парашютист.
— Что я?
— Взрослый уже?
— Да, пожалуй.
Тут Василий и бомжа положил. Затылком в витрину. Родной свежеобобранной палаточки с расстроенным хозяином внутри.
Хозяин вылетает наружу. Ошалевший донельзя. На Васю — скок. Мать-перемать. И норовит Парашютисту до лица дотянуться.
Посмотрел Василий в небо и крестным знамением себя осенил. Не щепотью, как положено, а кулаком. Кулак в кровище весь, очень многозначительно получилось.
Хозяину не повезло точно так же, как и бомжу. Только в другую витрину. И ногой в живот.
Оглядел Василий произведенное им безобразие и говорит.
— Ведь чувствовал, не лежит душа к торговле. Попутал бес. Пойду лучше шоферить. Как раз и пить нельзя.
Парашютистом его звали потому, что он был кадровый десантник. Демобилизовали его из армии на последнем году афганской войны. Как он сам выражался, “по причине переутомления душевных сил и возможностей”.
Крещенье
Светает. Еще одна смена с плеч долой. Касса посчитана, слава богу, все концы сошлись. Заработано прилично и никаких недостач, что редкость. Охранник дремлет, прислонившись головой к остывающему грилю. Картонка с деликатным “Извините, у нас” — и большими буквами — “ УЧЕТ” подвешена над форткой. Кофейку бы крепенького, но от него уже тошнит. Сколько там еще до пересменки? Через дорогу, на другой стороне Калининского, на столбе, светятся часы. Определенно, эти стрелки сдохли…
Сквозь дремоту слышится скреб по заиндивевшему стеклу. Разлепляю воспаленные глаза. Вот он, миг палаточного счастья — в фортке маячит багровомордое, пуская из ноздрей струйки пара. Это смена моя пришла, дневной продавец. Бессмысленное ты мое и никчемное существо! Чего губами шевелишь? Заходи скорей. Устамши мы, домой хочим. Открываю фортку.
— Ты чего там? Заходь.
— Да там под дверью у нас … это вот.
— Сугроб намело?
— Бомж там.
— Пинка дай.
— Я дал.
— Ну.
— Мертвый он.
— Э, шта-а-а? — это проснулся охранник.
— Мертвый, говорю. Замерз, наверно, — сменщик кривит рот и натужно хихикает.
— Ты дуру не валяй! — охранник зол спросонья и с похмелья. — Вот я сейчас… — он открывает дверь на улицу и зависает над порогом. — Слышь, пацаны, с него, по-моему, вши расползаются, — обратно дверь закрывается им с непонятной осторожностью, будто разбудить кого боится.
А кого тут будить?!
Ни сна, ни похмелья ни в одном глазу. А тот, за порогом, свое отпросыпался. Эге-ге, смотрю я на охранника, что ж ты так, дружочек, перебздел?! И это грозная моя охрана со стволом наперевес. Вот не думал, что румяная твоя рожа побледнеть может. Надо, однако, что-то делать.
— Ты давай на телефон, отзвони в “Скорую”, — это я охраннику. — А я тут пока окрест жмурика нашего хлорочкой пройдусь.
— Да как же я через него-то? Он аккурат вдоль порога.
— Соверши прыжок. Взвейся под небеса эдакой Бубкой. Шест дать?
— Пошел ты. Как в “Скорую” звонить?
“Скорая” приезжает через три часа. Мы заканчиваем вторую бутылку водки и, по приказу начальства и из соображений торговой этики, закрыты на “Санитарный час”.
“Скорая”, в составе двух жизнерадостных парней в скрипящих на морозе капроновых халатах и в явно поварских ермолках, тратит на нашего покойника ровно тридцать секунд.
— Бегут? — спрашивает один.
— Мандавохи-то? — спрашивает другой.
— Нет, шведы!
Это юмор такой у ребят. Согласен, остроумно.
— Побегай по такому морозу. Змерзли, насекомые. Да он застыл уже часов десять как.
— Тогда чего?
— Мотаем, чего. Не наше ведомство.
“Скорые” ребята жалеют наши нежные души.
— Вот, запишите телефон. За бесхозными жмуриками — туда. Мы — это если откачать. И участкового найдите, он протокол должен составить. Бывайте здоровы.
Однако профессиональный долг ребята выполнили и после досмотра наш покойник лежит лицом в небо. На лбу его желтеет примерзший кусок льда. Желтеет, потому что лед этот от малой нужды. Последней нужды в его жизни.
Те, которые по жмурикам, приезжают к семи вечера. И нас, и участкового водка уже не берет, в химии этот эффект называется “насыщенность раствора”. Разговор за дверью мы слушаем как Божий глас, отпускающий нам грехи. То есть с восторгом упованья. Как минимум.
— Дихлофос!
Шипение… Еще шипение.
— Хорош! Петр, давай мешок.
— Еще чуток. Ломом тюкни вот здесь. Выше, Паша! Еще чуток.
— Ага, есть такая партия! Холодрыга, черт. Поехали.
Происшествие закончилось, заступает дневная смена, начинается продажа еды.
Мы с охранником стоим за палаткой, держась с двух сторон за мусорный бак с замечательной надписью “Издательство советский писатель для пищевых отходов”. У нас тяжелая водочно-пепсикольная рвота. Охранник отплевывается после очередного раунда и вытирает рот газетой, губы его из синих становятся черными. Он улыбается, ему полегчало.
— Знаешь, какой сегодня день?
Я молчу, мне тоже должно вот-вот полегчать. В который уже раз.
— Крещенье нынче, во как.
— Боевое, с летальным исходом, — успеваю добавить я и начинаю бурное полегчалово.
— Дурак ты все-таки, — говорит охранник. Говорит, замечу, ласково. Как собаке нашкодившей. — Бомжик-то наш под Крещенье отошел. Божий промысел в чистом виде, — и мечтательно добавляет: — Везет же людям.
Что тут возразишь?! Действительно, отдельным людям нет-нет, да и улыбнется счастье.
“Вальтер”
Сижу утром невыспатый, злой. Касса не сходится. Калькулятор показывает ужасы, которые мне не по карману. Охранник мыкается по палатке — если я попал по деньгам, он тоже без зарплаты. Дело дрянь! Прав был Гандлевский: “Пути разобраны по недосмотру. Как видно, катастрофа неизбежна”.
Стучат в фортку.
— Всех в шею! Переучет, обед, завтрак… Что угодно, нас нет! — начинаю считать все сначала.
— Слушай, здесь такая штука, — голос охранника почему-то придушен и спотыклив. На меня накатывает тихая и безысходная ярость.
— В шею, говорю. Всех без исключения. И так крыша едет.
— Э, дорогой, слушай сюда! — это уже из форточки. Кавказский акцент. Черт, надо отвечать, можно нарваться.
— Ну, чего случилось, товарищ? Пожар? Наводнение? Внезапные роды? Переучет, понимаешь?! Не торгуем, смену сдаем, ферштейн?
— Меня зовут Тамаз. Слышал, Та-маз. Я вор в законе, — человек в окошке делает свирепое лицо и зловещие глаза. — Я тебе даю свой пистолет, ты мне даешь пятьдесят тысяч, на полчаса. Пистолет — это залог. Ты понял, да? Давай! — Тамаз протягивает руку.
— Чего давать? — тупо смотрю на ладонь с желтыми ободранными мозолями. Откуда мозоли у вора в законе? Отмычками натер? Сотовым телефоном? Пересчитывая добычу? — Подожди, я не понял. А пистолет?
— Ты что, мне не веришь? Вору в законе не веришь? Через полчаса деньги будут здесь, слово даю.
— А обещал пистолет. Жалко! Всего доброго!
Закрываю фортку и возвращаюсь к калькулятору. Охранник сваливает со стеллажей мешки с джинсами и со вздохом возобновляет пересчет.
— Ты же, между прочим, представляешь здесь как бы силовую структуру, любезный мой, — обращаюсь я к охраннику. — Почему же с вором в законе разбираюсь тоже я? За что тебе деньги платят? Чтобы ты джинсы считал, с переменным успехом?
— Он ушел, — траурным эхом отзывается охранник.
— Конечно, ушел. У него с деньгами проблемы.
— Он у него был.
— Не понял, ты о чем?
— Когда он со мной разговаривал, то достал пистолет и у меня на глазах его перезарядил. Настоящий пистолет, “Вальтер”, патроны боевые. Я в кино такой видел.
Я нащупываю крестик у себя на груди. Вот он, на месте. Надо бы, наверное, перекреститься. Ограничиваюсь сигаретой.
Как же противно курить натощак.
Часть 2
Девочки
Строим замки из песка.
Ох, какая, б…., тоска!
Дмитрий Смуров
Жилетка
В свои тридцать с хвостиком, после пятнадцатилетней путанской практики, Жилетка и сейчас еще ох как хороша. Для бешеной собаки семь верст — не крюк.
Почему Жилетка? Очень просто. Это обязательная часть ее гардероба. Она их, видите ли, коллекционирует. Хобби у нее. Так она и говорит — “хоби”. Именно так, с одним “б”. С грамотностью у Жилетки неважнец. “Говорю со словарем, считаю с калькулятором, — как-то жаловалась она мне на тяготы жизни. — В постели полегче, там матом можно. Или просто поголосишь”.
Но по поводу коллекции есть серьезные подозрения. Поскольку каждый второй жилет — мужской и с несоразмерными габаритами, припахивает это невинное, казалось бы, увлечение банальной клептоманией. У гостиничных проституток это часто бывает. Профессиональное такое заболевание — что-нибудь у клиента на память прихватить.
Раньше, еще при “совке”, Жилетка работала в “Космосе”. Славилась трудолюбием, имела репутацию мастера высшего пилотажа и скверные отношения с ментами и гэбистами.
И вот в один прекрасный день — фить, и нет Жилетки. Месяц, другой — ни слуху ни духу. Как в унитаз спустили. Народ решил, что допекла она органы своим диссидентством и те отправили ее втихую на нары. Или в гости к Богу.
Не тут-то было, объявляется через год. Халдею в дверях, поплевав предварительно, червонец на лоб — шлепс! Расфуфыренная — мама дорогая, пух и перья из хвоста. Жилетка на Жилетке, замечу, песцовая. На пальце перстенюга в полкило и ключики вертит, автомобильные.
— При колесах что ли? — девчонки полюбопытствовали.
— Sа-а-b! — зевнула Жилетка в ответ. Как бы равнодушно. — Модель текущего года, полная растоможка, всесезонная резина.
— А лошадей? — Гарик, мент дежурный, спрашивает.
— Чего — лошадей? — насторожилась Жилетка.
— Ну, двигатель, сколько сил?
— На мой век хватит, — надменно Жилетка отвечает. — И тебе на новую кирзу останется. — После чего девок в охапку и в ресторан. Три дня без роздыху.
Не иначе, думаю, шейха какого трахнула. Или олигарха.
Как бы там ни было, Жилетка объявилась при серьезных деньгах. И открыла на Новом Арбате в укромном местечке кафе-бар. Аккурат за нашим хот-договым прицепом и павильоном “Аудио-видео”. Подальше от любопытных глаз. Поскольку заведение изначально предназначалось для ограниченного контингента — братва, сутенеры, проститутки, деловые. В общем — для родных и близких, клуб по интересам.
Маневр был тонкий — и “крыша” бесплатно, и власти на дистанции. Кому охота голой задницей в осиное гнездо?!
Братва пощурилась на явную хитромудрость, почесалась и махнула рукой — пусть будет сама по себе, чай не чужая. И удобно, чего уж там, — нейтральная территория. Зона, свободная от боевых действий. Пахом, бригадир “ногинских”, как-то даже предложил всем приходящим стволы в гардероб сдавать. Шутка пользовалась заслуженным успехом.
И тут случился в Жилеткиной жизни казус.
В “Хот-догах” у нас трудился мальчик Андрюша, студент чего-то там умопомрачительного, то ли стали и сплавов, то ли театроведения, неважно. Провинциальный трогательный мальчик, может, даже сирота. Из города Брянска.
Очки, румянец, застиранные рубашки, перхоть, грызение ногтей, пакетный
суп — в общем, джентельменский набор покорителя столицы.
И угораздило мальчика Андрюшу в Жилетку влюбиться. По полной программе — до полуобморочного состояния, до тошноты, до стихосложения.
Только вот способ излияния своих чувств сирота наш выбрал, мягко говоря, экстравагантный.
Рассказываю диспозицию.
Десять часов вечера. Андрюша сдает смену и становится под фонарь у входа в бар с красной розой в руке.
Десять тридцать. Жилетка приезжает снимать кассу и ставит свой Saab впритык к Андрюше. Смотрит сквозь него, включает “сигналку” и заходит в бар.
Одинадцать часов. Наш влюбленный кладет розу на капот авто и идет снова в “Хот-доги”. Там он выковыривает из-под коптильного шкафа кота Сосискина и с ним под мышкой возвращается к машине.
Тут я должен заметить, что Сосискин к тому времени из буйного подвального оторвилы превратился в засаленный мохнатый мешок, с трудом понимающий, как передвигаться в пространстве. И зачем.
Этот мохнатый мешок подбрасывался Андрюшей к небу. Описав положенную траекторию, Сосискин приземлялся (в нашем случае точнее сказать — прикапотивался) рядом с розой.
Sааb начинал выть, за ним начинал выть Сосискин. Затем на крыльцо вылетала Жилетка с газовым пистолетом в руке и вышибалой по кличке Брюква за спиной.
Ни в чем не повинный Сосискин получал пенделя, а изобретательный влюбленный — телесные повреждения средней тяжести.
Пока Жилетка сообразила, что здесь чегой-то нечисто, сеанс повторился раз пять.
Мы ужасно переживали, но поделать ничего не могли. Не прятать же Сосискина в холодильник, в самом деле?!
Развязка нашей истории могла бы украсить любой мексиканский сериал.
Жилетка застукала мальчика Андрюшу за возложением розы.
— Стоп, кота не надо!
Сирота послушно отступил, сжимая колючий стебель.
— Ты достал меня, дружок! — очень мрачно произнесла Жилетка, выключила “сигналку”, подошла к машине и села на капот. Они впервые посмотрели друг другу в глаза.
— Ты меня капитально достал.
Андрюша в ответ пожал плечами и ойкнул, сильно болели ребра с прошлого захода, Брюква свою работу знал.
— Чего ты хочешь, пацан? — она только сейчас разглядела, что злоумышленник неприлично юн.
— Я вам еще стихи пишу, каждый день. Хотите почитать?
Это был удар ниже пояса. У Жилетки выпала изо рта сигарета.
— Ты меня трахнуть хочешь, да?
— Я не это имел в виду.
— А что ты имел ввести? — усмехнулась Жилетка. Усмехнулась и своей же усмешкой поперхнулась.
— Вы разве сами не понимаете?
— Нет, я тупая, объясни.
Андрюша протянул ей розу, отряхнул перхоть с пиджачного лацкана, откашлялся и хрипло прошептал:
— Я в вас безнадежно влюблен. Зовите своего Брюкву, а то я сейчас заплачу.
Но заплакал не он. Между всхлипами Жилетка притянула сироту к себе и завопила, как укушенная:
— Брюква! Брюква, ко мне!
Вышибала метнулся из дверей, на ходу прицеливаясь бейсбольной битой сироте в темечко.
— Стоять! — взвизгнула Жилетка.
Брюква завис в воздухе, как Майкл Джордан.
— Вот тебе ключи от машины. А эти — от квартиры, отвезешь парня ко мне. Я пока тут с выручкой разберусь.
Брюква озадаченно продолжил полет и рухнул к ногам сироты.
Жилетка соскочила с капота, бережно притянула Андрюшу к себе, прижалась губами к его уху и прошептала.
— Там в холодильнике пельмени, еще чего-то, поужинай пока, я скоро.
Как я уже говорил в начале нашего рассказа, в свои тридцать с хвостиком Жилетка и сейчас ох как хороша. Это она после родов похорошела. Сосискин, кстати, тоже переехал на новое место жительства.
Незнакомка-1
Скрипят тормоза, хлопает дверца, каблучки по асфальту. Продираю глаза, два часа ночи. Кого еще черт несет?!
Песцовая шуба нараспашку. Декольте, мини, люрекс, лайкра. Золото на руках. Золото на шее. Золото в ушах. Золото и камни. Ага, и во рту золото. Остатки макияжа. Два главных запаха — дорогого, стойкого парфюма и перегара. На запястьях шрамы, есть и свежие. Под глазами провальные темные круги, наспех припудренные.
Долго роется в косметичке — ключи от машины, зажигалка, индикатор валюты, баночка вазелина, помада… Денег нет.
— А, черт, так я и знала! — улыбается. — От тюрьмы и от сумы… А также от дурного глаза и от бледной спирохеты… Не зарекаться! Чего и тебе, дружок, советую.
— Спасибо, мадам! Я так и буду делать.
Смотрит на кольца, снимает одно — две переплетенные змеи, глаза у змей из маленьких бриллиантиков.
— Гуляй, голытьба! — Кольцо звякает о прилавок, глаза у змей загораются и гаснут. У меня, наверно, тоже. — Значит так. Литировую водку, бутылку “Черри”, десять бутербродов с колбасой, десять с сыром, большую “Пепси”, блок чего-нибудь с ментолом, презервативы, колготки и … выпьешь со мной?
— Я на работе, мадам.
— Я, к сожалению, тоже. Если можешь, подержи у себя кольцо пару дней, я подъеду. А впрочем… — хмыкает, коготком пробегает по кромке помады. — Продавай.
— Как вам будет угодно.
— Вежливый, воспитанный, обаятельный. Как тебя до сих пор не убили?! Прости, шутка плохая.
— Ничего страшного, в наше время с юмором сложно.
— Это точно. Положи все в пакеты. Спасибо, ты очень любезен. Храни тебя Бог, мой мальчик.
— Храни вас Бог, мадам!
— Бог? Меня? — Смеется. Смех у нее низкий, с прохрипами, с глухотцой. Ночной смех, постельный. — Глупенький, Бог всегда со мной. Особенно по вечерам.
Маленькая ее рука бьет по прилавку и сжимается в кулачок. Я вижу, как между указательным и средним пальцем подрагивает тоненькая синяя жилка.
Незнакомка-2
Пришли на пиво гости, литинститутские говоруны. Знают, хитрованы, что пивко им обойдется по закупочной цене. Каждая четвертая бутылка, считай, бесплатно.
На улице хлюпает с утра унылый дождь. Плюс понедельник. Торговли соответственно никакой. Под “Тверское”, да под сумеречный шелест дождевых капель по железной палаточной крыше сладко потрепаться о всякой чепухе.
— Так вот у Газданова в последнем романе…
— Как точно подметил Георгий Иванов…
— Эклектика как постмодернистский прием…
Начальства кассу сняло и сегодня уже не покажется. Хорошо, благостно. Гости накачаются пивом, разбредутся по домам и можно будет отоспаться, по такой погоде даже братва и бомжи по норам сидят, вряд ли кто побеспокоит.
В разгар безмятежной беседы фортка отъезжает, и на прилавок ложится щекой пренеприятнейшая рожа. В железных фиксах — перекрученная папироска.
— О, пивком балуемся! Это дело.
— Будете брать?
— Попозжей. Делов надо поделать, а там и по пивку. Поразмяться не хочите? А то до геморроя досидите.
— Простите, не совсем понятно, — ох, не нравится мне эта рожа. Но на наезд непохоже, на разводилово тоже.
— Да у нас там девка в автобусе. Деньжат нам задолжала. Вот мы ее и решили — покатать. Недорого. Девка хорошая, все умеет, — рожа пыхает папироской, щурится, глаза заплывают влагой. — Хотите — в автобус, а то могу сюда привести. Платить за время. Хотишь, один пользуешь, хотишь, всем кагалом. Ну че?
Благость и безмятежность покидают лица моих гостей.
— Знаете, мы как-то не расположены.
— Че ты киснешь. Я ж не прошмондовку вокзальную предлагаю. Девка чистая, в школе учится. Хорошистка.
Неожиданно рожу подвигают из фортки.
— Командир, пивка мне открой пару бутылок, — шея толще головы. Златая цепь на дубе том. И спортивный костюм. Товарищ при делах.
Пока шея с цепью отоваривается, рожа вьется около:
— Телка нужна?
— Сколько?
— Договоримся.
— Садись в тачку, перетрем.
— Это дело.
Шея и рожа уходят к дороге. Там размыто желтеют окна автобуса. Хлопают дверцы автомобиля, потом еще раз. Скрипит дверь автобуса. В автобусе гаснет свет. Я захлопываю фортку и сажусь к ней спиной.
Дождик накрапывает уже через силу. Включаю радио. Сводка погоды. Назавтра опять обещают дождь. Пива больше никто не хочет, гости уходят.
Газданов, говоришь?
Георгий Иванов, говоришь?
Ну-ну!
Люська, она же Изольда
Ее рабочее имя Изольда. В другой, потерянной навсегда, провинциальной жизни она звалась просто Люся. Раньше Изольда работала в казино, но была разжалована в “панельные”. Кинула клиента, подумала — лох залетный. А лох оказался из блатных, из старой гвардии, чуть ли не в законе.
Отделалась легко, потерей всего нажитого, включая носильные вещи. Побили несильно, ничего практически не сломали и не отбили. Ну, бросили голой в лесу, эка невидаль. Дело весной было, даже не простудилась.
Теперь Люська работает на “парапетике”, участок от “Дома книги” до аптеки. Это хорошее место, денежное и пристрелянное. С ней здесь еще три товарки. Отвечает за них Зоря, из “таганских”. Они тоже считаются вроде как под “таганскими”. Но Зоря сидит на “герыче” и девчонки ему по барабану, поскольку он всю дорогу обдолбанный. Даже бабки с них стричь забывает. Бабки ему ни к чему, героин-то свой, бесплатный.
Рабочий процесс прост, ходи себе туда-сюда не торопясь, да на дорогу поглядывай. Клиент сам подъедет и сам все расскажет. Деньги берутся вперед и сдаются на хранение честному палаточнику Тигре. За сберегательные услуги Тигра имеет свой скромный процент. От двух до пяти, как говорил Корней Чуковский.
Тарифы у Изольды стандартные для уличных работниц. Разовая услуга любым местом стоит от полтинника до стольника. На всю ночь — разговор отдельный, дело хлопотное и опасное. Опять же, Зорю надо искать, чтоб бойца для страховки прикрепил. Презерватив — обязательное условие в любом раскладе. Себе дороже.
На побои Люська нарывается нечасто, от силы раз в неделю. Сказывается печальный опыт. От “субботников” бандитских по возможности уклоняется, хотя это и чревато серьезными неприятностями. Вплоть до списания в бордель на постоянный пансион. А это почитай что живьем в могилу. Была Изольда, и нет Изольды. А куда делась? Да погулять пошла. С тех пор и не видали.
Изольда легкомысленна, смешлива и работой своей не тяготится. Есть у нее дружок. Он не знает, что она проститутка, требует создания семьи и все такое. Люська ласково зовет его “чучундрик”, потому что он наполовину то ли бурят, то ли калмык.
С милицией проблем нет, поскольку всем местным бойцам услуги предоставляются либо со скидкой, либо даром. Что зависит от звания и должности. Остальные омоны, спецназы и прочее, если и докопаются, все равно доставят в родное отделение.
Изольда не пьет, наркотой не балуется, по кабакам не ходит, и жизнь ее отсюда событиями не богата. Раз в месяц она ездит на родину, к матери под Смоленск. Отвозит еду, деньги, кое-какое барахлишко. Мать думает, что она учится в педагогическом институте. Но Люська провалила туда вступительные экзамены еще два года назад. Будет снова поступать этим летом. Вполне вероятно, что поступит. Помогает ей готовиться ее дружок. И выучится тогда Изольда на детского дефектолога. И будет исправлять дефекты речи у маленьких детишек. И будут все говорить правильно. Не то что нынче.
Подружка
Звонит мне как-то бандит знакомый, Геша, из “таганских”. Даже и не бандит почти к тому времени — бизнесмен. Легализовался влегкую, общак в офшорной зоне, на сходки сам не ходит, референта засылает. И без отсидки обошлось. Хотя ментура на нем три покойника числила. Но без улик.
— Чем занят, борзописец? — дружелюбно спрашивает.
— В окно смотрю, — отвечаю. — Выходной у меня.
— Совпадение. У меня тоже выходной. На пятидневку перешел.
— Давно пора, — вежливо я ему.
— По случаю выходного шопинг сделал.
“Ага! — думаю, — модное англицкое словечко у нас в арсенале завелось. Это плюс”.
— Чего купил? — любопытствую.
— Полкабака и тачку. Хочешь посмотреть?
— И то, и другое?
— Все в одном флаконе.
Отказывать Геше можно только в исключительных случаях — находясь при смерти, или на Северном полюсе, или в международном розыске. Но поскольку со мной ни первого, ни второго, ни третьего, слава богу, не происходило, требовалось вежливо и проворно соглашаться. Что я и сделал, сообразив, что если куплено полресторана, то есть немалая вероятность, что покормят и нальют.
— Выходи к Никитским минут через десять. Белый “мерс”, пятисотка, без номеров. Хочешь, подружку возьми.
— Да где ж я ее возьму, время — полночь!
— Ладно, разберемся, это не проблема. Давай, двигай!
Отбой, короткие гудки. Про то, с чем Геша собирается разбираться, я поначалу не подумал. А потом уже было поздно.
Скоропостижная зачистка перьев. Галстук. Пробор. Одеколонный вспрыск. Замшевой шкуркой по ботиночкам. И вперед. Выхожу к Никитским воротам и вижу трогательную картинку — по кругу, через все сплошные и разделительные, нарезает сверкающий новехонький “пятисотый”, только протекторы визжат. Радуется, значит, Геша на обновку. Увидел меня, подкатил. Сажусь, едем.
— Это ты правильно про девок сообразил. Как же мы в кабак и одни?! Как гомосеки какие дратые. Нонсенс!
“Во дела! — изумляюсь. — Уже второе за вечер зарубежное умное слово! А по фене — ни одного. Растем как на дрожжах”.
— Я тут позвонил, мартышку свою выписал с подельницей, у кабака подберем. — Любовницу себе Геша из панельных держал, той еще и шестнадцати не было. — Не ссы, Капустин, попользуем и отпустим. — Не то, что моя фамилия Капустин, нет. Это шуточная такая поговорка. — Кури! — “Парламентом” угостил. — И слушай. — Запустил сидишник встроенный. — Двенадцать динамиков, моща беспредельная.
Подкатили к ресторану, внутри тишина, снаружи тоже.
— Знамо дело, козы! — поясняет Геша. — Пока то да се, хлеборезку покрасить, хлопалки наканифолить. Пойдем пока, перекусим. Повар здесь классный, раньше в санатории Генштаба работал. А у меня ж язва, не шути.
Только сели, нос в меню, барышни наши подкатывают. Какая ж из них под меня выписана, очень даже любопытно. Рассматриваю девок. Да никак близняшки! Этого мне только не хватало, начнется сейчас индийская кина в двух сериях с танцами и мордобоем. Но Геша спокоен, как седуксен, даже глаз от меню не поднял.
— Чем будут угощаться милые дамы? — вполне по-светски спрашивает. Те в ответ одновременно зевнули, поплевали жвачки в пепельницу и давай в меню пальцами водить. Пришепетывают чего-то, бормочут под нос, слов не различить, только матерок проскакивает. Замечаю, вроде как и Геша с сомнением на сестер поглядывает. — А чего Земфиру не взяла? — спрашивает.
— Тебе что, моя сестра не нравится? Все говорят, что мы похожи, — развязно отвечает одна из близняшек, а другая прыскает в кулак. Соплюшки, что с них возьмешь, куриные мозги.
Подходит метрдотель, становится в стойку.
— Что-нибудь выбрали?
Одна из близняшек, та, что понаглей, тыкает пальчиком в винную карту:
— Вот это вино и …
— А чипсы у вас есть? — перебивает ее вторая. — С грибами там или с перцем.
Метрдотель еле заметно вздрагивает.
— Да, конечно. Я немедленно распоряжусь.
Теперь уже фыркаю я, а Геша все пристальней вглядывается в сестер.
— А ты-то чего не заказываешь? Голодный, поди, надежда российской словесности.
Сестры впервые обращают на меня внимание, разглядывают. Одна решается на вопрос.
— Словесности, это как? По радио выступаешь? Или как Хазанов?
— Типа того. Всего понемножку.
— Писатель он, темень подвальная. Книжки пишет. Вот посмотрит на вас, придет домой и в роман вас вставит.
— Мы тоже с Веркой стихи иногда пишем. Под настроение. Правда, Вер? И ничего, девчонки балдеют. В тетрадки себе переписывают.
— Может, прочтете что-нибудь?
К моему изумлению, девицы нимало не смутились, и одна бойко продекламировала, даже с растопыриваньем пальцев перед лицом. Жест, явно позаимствованный у Аллы Борисовны.
— Я измен не прощаю,
Даже если люблю.
Я тебя отпускаю
И благотворю.
Не забуду хрустальных
И предательских глаз
И не будет колец обручальных
Только в сердце — алмаз.
— В сердце — алмаз? Дерзкий образ. А вот у вас сказано “отпускаю и благотворю”. Вы, наверно, хотели сказать “боготворю”?
Девицы озадачились, а Геша отчего-то все больше мрачнел и бычился. Официант принес вино, налил в бокал для пробы, протянул Геше. Тот отмахнулся. Валяй, дескать, накатывай без церемоний. Попили вина, которое оказалось на поверку сухим хересом, но с каким-то головокружительным по тонкости ароматом. Девки, глупые, отхлебнув и перепачкав помадой фужеры, сразу закурили и лакали херес, пуская носом дым. Видимо, это считалось хорошим тоном. Потом одна, которая, я так понял, и была Гешиной подружкой, легла грудью на стол и протянула к нему руку ладонью вверх.
— Ты мне денюжек обещал, в казино сходить. Давай сейчас поедем. Это твой “пятисотый” у входа стоит? И покатаемся, погода такая классная.
Но Геша ничего ей не ответил, резко повернулся ко мне и, усмехнувшись, спросил:
— Хочешь, фокус покажу? Типа Давид Копперфильд. Угадыванья цвета на расстоянии.
Вопрос был явно риторический, и я скромно пожал плечами, дело, мол, хозяйское.
— Так вот. У этой сучки, что цапку-грабку свою корявую за капустой тянет, трусья цвета белого. А у сестрицы ейной — черного. Веришь, нет?!
Такой поворот событий поверг меня в полную растерянность. Пожал плечами еще раз.
— Встать, сучье племя! — скомандовал Геша сестрам. — Встать вот здесь, ко мне раком. И платья на голову.
Сказано это было еле слышно, но в голосе звякнул такой свинец и брякнул такой чугун, что команда была исполнена близняшками молниеносно. Трусы, действительно, были соответствующих расцветок.
Далее произошло непотребное. Я предполагал, что удар ногой поставлен у Геши хорошо. Для квалификации уличного бойца это само собой разумеется. Но то, что юные барышни средней упитанности могут преодолевать такие расстояния по воздуху..! И не издав при этом ни звука..!
— Эти грязные твари спали со мной по очереди. Конвейер устроили. Чего-то подобное мне мерещилось, конечно, но уж больно они похожи. А я ведь к ней со всей душой… То есть к ним. Цацки мешками, хавчик с базара. Вот тебе, писатель, и любовь-морковь. Тьфу, погано-то как!
— Что делать будешь?
— В бордель отдам. На перевоспитание. Потому что не надо борзеть. Борзеть и беспредельничать — не надо.
Геша раскрыл передо мной карту вин и чиркнул ногтем: — Сегодня ты хорошее вино попил. С их подачи.
Я рассмотрел подчеркнутую цифру и некстати размечтался — на это четырехзначное количество у.е. я мог бы сытно прожить с полгода.
— Ладно, проехали. Я тебе телку и ужин обещал? Обещал. Сейчас все будет.
И мобильник жалобно запищал в Гешиных натруженных бандитских руках.
Двустволка
Димуська Голубой, за глаза по-простому называемый Двустволкой, работал со мной в палатке в параллельной смене. Когда я заступал на работу утром, Димуська мне эту самую смену сдавал. Всегда томно-уставший, маленько рассеянный и не по-торговому благодушный.
Захожу как-то, Димуська в углу сидит. Нахохлился, вокруг глаз тушь размазана, дрожащей рукой жемчужинку в ухе теребит.
— Димуся, господи, что стряслось? Наезд? Недостача?
— Хуже! — Губы кусает, всю помаду съел.
— Да не реви ты. Чего?
— На дискотеку ходил, ночью. Охранник спать завалился, а я пошел. Штанцы одел новые, из нашего товара, курточку… Дурак такой! Прихожу, все как обычно — шампусик-винчишко, ляля-шушу, танцулька. Тут свадьба у наших, у Владьки с Жориком. Жорику платье подарили, бархатное такое, черное с серебром. И вот так, змейкой, от пояса и к плечам, нитка под жемчуг. Здесь такой разрез…
— Жорик, стало быть, невеста?
— Ты вот смеешься…
— Все, молчу. И чего?
— А тут натуралы подвалили. Пивом воняют, бензином, папиросищи в зубах.
Гы — гы! Гы — гы — гы! И цепляться ко всем.
— Если бензином, это рокеры.
— Х..керы! Козлы немытые! А охранники все как вода в песок. Эти к Жорке, потанцуем, мол, девушка. Тот в платье же. Владька одному из козлов по тыкве, тот с копыт долой. И понеслось. Буря, блин, в пустыне.
— Да ты целый вроде, — оглядываю его.
— Я-то целый, а куртка вон… — Димуська поднимает с пола лохматое и подратое. — И штаны порвал, карман. И здесь еще, — совсем Димуська расклеился, губы дрожат, сейчас заплачет.
— Да бросай ты, из-за куртки позорной. За пару смен отобьешь, делов-то.
— Я не за это, — всхлипнул, зеркальце достал, платочек. Глазки промокнул, челочку поправил. — Я не дрался сначала, за пальмой сидел, у стойки. Подходит рожа рябая. Ноги, как у жабы, враскорячку. Глаза стеклянные и ресниц нет. Ты кто, спрашивает меня. Я говорю, в каком таком смысле, кто. А в том самом, говорит. А у самого аж пена на губах. Не выдержал я, психанул. Пошел ты, говорю, обезьяна, на хер. Он башку свою вот так выворачивает и в лицо мне прямо харкнул. Меня и вырвало на жабу эту. Теперь вот… И курточка, и штаны.
Димуська смотрит на свои подрагивающие руки. Вот на ладонь упала еще одна капля с черными разводами. Он поднимает куртку, вытирает лицо и тихо спрашивает.
— Почему вы, натуралы, такие дикие?! Как козлы.
Что я могу ему ответить?! Развожу руками. Или рогами?
Часть 3
Братишки
Пахнет танцами в клубе совхозном.
(Ох, напрасно пришли мы сюда!)
Т.Кибиров
Меценат
Бандит Жора отвоевал под свою крышу ресторан, пригласил меня на смотрины. Ресторан оказался громадный, но очень тихий — несколько степенных компаний, иностранцы. Ни девок, ни плясок, ни мордой в салат. Позолота, лепнина, китайские вазы, мраморные фонтанчики. Охранники как привидения. Официанты как тени от портьер. Роль сценической площадки выполняет громадный аквариум, на нем концертный “Стейнвей”. За роялем юноша. Ничего не слышит, ничего не видит, ему хватает компании Гершвина и “Стейнвея”.
— Как тебе паренек? — Жору слегка распирает от положительных эмоций — про аквариум он сам придумал.
— Хорошая школа. Консерваторский?
— Гнесинка. Мыкался на подхвате у лабухов. Подкормим, будет музыкант.
— Меценатствуешь?
— Он теперь и без моей подачи заколачивает будь здоров. Хотя, без понтов говорю, что лабарей, что братву, жаба заела конкретно. И пожизненно. Казалось бы, подвинься на глоток-другой, тебе же веселей и дышать легче. Нет, вцепится цапками-грабками, давится, а жрет. Уж и тошнит его, уже и не еда давно, дерьмо уже подбирает, нет, все в брюхо.
В кармане у Жоры пиликает мобильник.
— Говори! Когда? Девку тоже положили? Это которая? Не твоя забота. Все, до связи, — складывает телефон. — Вот так, еще один объелся. Сэкономил, чекистов попросил помочь.
— И что?
— Отъехала его чекистская крыша и он вместе с нею. Говорили ему, дело большое, людей много, кто деньгами входил, кто бумаги мастерил, сам не разгребешь. Никого обижать не надо — кому откат, кому кредит. А он — да я, да мне, да у меня чекисты… Сэкономил. На венки, — достает электронную записную, набирает фамилию, нажимает кнопочку, дисплей светится пустотой — стерто. — Если не можешь убедить людей, что ты не головная боль, а ее отсутствие, значит, ты лох и босота, а дела с тобой — черная дыра и сквозняк. Кто на понтах и на нахрапе со стволом наперевес, пробегают недолго, только напылят.
Снова мурлыкает телефон.
— Да. Да, мам. Часа через два. Буду задерживаться, отзвоню. Нет, отдыхай. Хлеба? Черного, белого? Хорошо, спокойной ночи.
Официант уже маячит за спиной.
— Слушай, дружок, собери там еды какой в пакет, повар все объяснит. Хлеба, главное, не забудь. И пианисту пакет собери. Рыбки там, с грибами чего. Ему фосфор нужен, — потянулся, засмеялся. — Чтоб глаза его горели зеленым валютным огнем. Еще чаю выпьем? — это уже мне.
— С удовольствием. Чай отменный.
— Дерьма не держим. Ни на кухне, ни за роялем, — Жора мелодраматично бьет себя в грудь. — Ни за душой! — от удара у него под мышкой звякает ствол.
Мастер-1
Приходит в палатку человек из крыши, бандит по кличке Мастер.
— Здорово, Мастер! — почтительно мы.
— Ага! — как всегда, озабоченно отвечает и глазками оловянными шмыг-шмыг по углам.
— Как дела? — спрашиваем.
— Головная боль, еп-тить! Захожу в аптеку, типа по пирамидону проехать. Тут вот и думаю — аптека, о! Колеса, бояны, да дефицит всякий, надо потрогать. К заведующей. Вкусная такая барышня, пахнет дорогим. Золотом обвешена, как елка. Правильно, вижу, пришел. Хорошо живем, спрашиваю. Она мне, а вы по какому, молодой человек, делу будете. Голосочек шатается, понимает, значит, по какому. Так, говорю, и так, определяетесь ко мне под крыло, вроде как к Богу за пазуху. С нынче и пожизненно будете спать спокойно. Как дети малые. А чтоб все путем, завтра в обед от меня малый придет, ему долю отдашь. За текущий отчетный месяц. Она мне, это сколько получается, если в долларах США посчитать. При делах, еп-тить, в долларах се-ше-а… Помрешь! Четвертая часть, объясняю, все чин чинарем. У нее рожа так и поплыла, чего такого, спрашивает, четвертая часть. Того, говорю, что за месяц настригла поверх кассы. И так каждого пятого числа, ага? Кивает. Тогда, привет, говорю, и на выход. Тут она мне в спину, товарищ, то есть гражданин, вы не представились. Представляюсь. Она мне, так ежели что, мне можно на вас ссылаться? Ссылайся, говорю, только не шибко. В РУОП, например, не стоит. На Лубянку тоже. Все поняла, хихикнула, а у самой рот наперекосяк. В долларах се-ше-а, вот же сучка! Да, надо было ей впердолить, прям на столе ее полированном. Эх, поздно сообразил. Аптека опять же, резина под рукой.
Мастер разгоняет от глаз сигаретный дым, высматривая что-то на улице. Высмотрел, досадливо сплюнул.
— Вот, еще один придурок.
На дороге, под знаком “Стоянка запрещена”, стоит “Лендровер”, последняя любовь Мастера. У колеса, припав на колено, суетится гаишник, винтит блокиратор. Чтобы нарушителю не скрыться нипочем.
Мастер наклоняется к форточке и говорит со скрупулезно отмерянной громкостью и внятностью.
— Ты на номера посмотри, чудило!
Гаишник пугливо дергает головой, пугливо озирается, но при этом вполглаза — на номера.
Вот может же человек уходить и быстро, и с достоинством, любуюсь я на милиционера.
— А вот скажи, Мастер…
Но его уже нет, ушел. Прощаться, по бандитским раскладам, дурная примета. Смерть на пятках сидит, только и ждет, что ты скажешь “Прощай!”
Мастер-2
Решил как-то Мастер пошагать в ногу со временем и завести пса крутого — питбультерьера. Навел справки и поехал на элитный аукцион в Швейцарию. Пробовал сначала разобраться что почем, но дело мудреное, не въехал Мастер. Плюнул и купил самого дорогого щенка. Оказалось — сука. “Только б самому не ссучиться!” — сказал назидательно аукционщикам и восвояси.
Вернулся в Москву, сразу к спецам, так и так, учите мою суку по высшему песьему разряду. Себе денег заработаете, а мне спину прикрытую и сон здоровый.
Воспиталась сука, выросла, службу правит. Мастер доволен, коллеги завидуют — ни ствола, ни пера, ни свинчатки не надо, — вон оно все, в пасти слюнявой. Как говорит реклама, в одном флаконе.
Тут звонок из Швейцарии. Надо бы, по-швейцарски говорят с переводчиком, девочке вашей вязку обеспечить. Время, дескать, поспело. Некогда мне, Мастер отвечает, службу надобно служить, а не трах собачкам обеспечивать. Оттуда настаивают и выгоду рисуют в виде премиального щеночка и серьезной суммы в эскавэ.
— Щеночка?! — задумался Мастер и вспомнил, сколько он за свою девочку отвалил. И тут смекнулось ему, что если к его суке такого же элитного, но собственного кобелька приспособить, то деньга от воспроизводства, вот она вся, как есть в родном кармане. И затеял Мастер большое собачье размноженье.
Дело оказалось толковое, хоть и суетное. Зато с “девятки” на “Лендровер” пересел, дом на даче поднял, вольеры поставил. Короче, раскатал Мастер губу на собачьем гешефте, а это для бандита дело зряшное.
Какое-то время спустя случилась дежурная сходка, собрались авторитеты с братвой текущие вопросы перетереть. И Мастер тут. Слушает вполуха, грехов за ним вроде не засвечено.
Собрались уже общак расписывать, бригадир Лом поперек повестки дня слово берет.
— Должник у нас в бригаде. Никак в разум не войдет, объявить бы надо.
— Сделай милость, — Главный на это.
Лом достает из широких штанин записную книжку электронную, пальцем в кнопочки потыкал и говорит.
— Уважаемый боец Мастер, убедительно справляясь с бригадными делами, занялся промыслом на дому. Успешно. Но денег с прибылей в нашу кассу не вносил. Я подумал, лямка тяжелая, поднимется покруче, закроет. Вижу, ошибся. Больше года прошло, почин не сделан.
— Много там? — из президиума спрашивают.
— На носки с платками носовыми, — Лом шутит.
Мастер же обмяк, и соображается ему туго.
— Что скажешь, Мастер? Дело нам бригадир твой толмачит или путало-ботало за язык его потянуло?
Все на Мастера с прищуром. Тот встает, Главному в глаза смотрит.
— Моя вина. На интерес попал, оглянуться забыл. Решайте. Смягчающих обстоятельств нет.
Поползла тишина по банкетной зале, по столам сукна зеленого, по клифтам малиновым, по лодочкам лаковым с канифольным скрипом. Разные решения случались в этом тихом месте.
— Сколько за ним? — насупился Главный.
Лом сказал.
— Вот это и еще столько же. Завтра, к восьми утра, сюда. После восьми — счетчик и увольнение. Закрыто.
На следующее утро в семь сорок Мастер привез деньги. Из “Лендровера” в спину ему смотрели четыре красных глаза: два заплаканных, супружницы Натахи, и два просто красных, от природы, питбультерьеровых. “Лендровер” обговорили в залог за полцены. Как говорится — псу под хвост.
Трудоголик
В фортку палатки стучится Веня Таганский, разводила из казино: кашемировый пиджак, золотые часы, два перстня с камнями и печатка, идеально выбрит, белогвардейский пробор. Вместе с тем под глазом свежий бланш, губы и нос разбиты. Кровь на лице брезгливо промокается галстуком “Уэстбэрри”. Пьян, но не шибко. Это особый клиент. С ним надо ласково и ушки на макушке.
— Добрый вечер!
— Да уж, удался вечерок, жаловаться грех. Что торговля?
— Благодарствуйте! Вашими молитвами.
— А мне вот по чайнику настучали, лохи позорные. — щупает переносицу. — Очки здесь были. Надо линзы ставить, — трогает разбитые губы, напевает: — Встречать ты меня не придешь, а если придешь, не узнаешь, — осторожно ощупывает челюсть. — Зуб жалко. И зеркало. Они головой меня прямо в зеркало, на лестнице… Оно здоровущее, метра три… Стоп, а где пальто?! — с изумлением рассматривает себя. — Нет пальто! Ну, дела… А номерок? Тю-тю! Да и хрен с ним, весна ни сегодня завтра. Накати-ка мне водочки. Два раза по сто. И пива пару банок.
— К водочке закусить чего?
— Чем я закусывать-то буду, еханый бабай, зубы-то побиты! — улыбается. — Как штакетник в городском саду. — Переходит на шепот: — Да, слышь, командир, баксы фальшивые возьмешь? Вот, смотри, сто долларов. Туфта, но сделаны на совесть. Типографская работа. Сам лепил бессонными ночами. Отдаю за половину, курс назначаешь сам.
— Спасибо, я не при делах. Все бабки хозяйские.
— И правильно, морда целее будет. Будем здоровы!
— И вам мерси, уважаемый.
Веня бросает на прилавок пятидесятитысячную бумажку и отмахивается от сдачи величественным жестом. С грустной улыбкой на побитом лице.
Когда я утром сдаю выручку, одна пятидесятитысячная купюра оказывается фальшивой. Работа есть работа.
Дядя Паша и Колян
Пятого числа каждого месяца — день расплаты. В палатку за долей приходят участковый дядя Паша и бандитский курьер, он же фининспектор Колян. Последнего я недавно встретил, работает в налоговой инспекции, в немалом чине. Растет молодежь, куда деваться!
Дядя Паша в милицию попал из большого спорта. Играл по молодости в хоккей, защитником. Был знаменит и любим, но костоломничал. Поэтому до сборной не дотянул и со скамейки запасных полегоньку на стакан и в участковые. Это он про “день расплаты” придумал: “Это вам, грызунам палатошным, расплата за неправильное построение капитализма на вверенной мне территории”.
Как попал в бандиты Колян, мне непонятно категорически. Бойцовского вида в нем никакого, разряд по шахматам, да еще и в институте учится, правда, на заочном. Может, родственник чей? Из особых примет одна — при том, что он малость косой, глаза у него не фиксируются. Даже когда деньги считает. Шарят вразнобой, как прожекторы по небу за самолетом вражеским в фильмах про войну. Дядя Паша говорит:
— Это у него прицел сбит. Вот если ему промеж зенок с правой раза вколотить, построятся как часы. И кукушка выскочит.
По сладострастию, с которым это проговаривается, чувствуется, что это заветная, давнишняя и, увы, несбыточная мечта. Хотя — как знать.
После получения процентовки дядя Паша и Колян скидываются, берут литр “Смирновки” и садятся играть в шахматы. Играют блиц, выигравший выпивает полстопочки, ничья — оба по двадцать пять. И разговаривают за жизнь.
— Прикажут тебе, Колян, к примеру, завалить дядю Пашу. Как, рука не дрогнет?
— На это пехота есть.
— А ты кто по чину?
— Сборщик налогов.
— Как же это по фене будет?
— Соковыжималка. Ходи давай.
— Ха, соковыжималка! Ловко. Нет, ты все-тки отвечай. Ну вот упрется твой бригадир, на вшивость тебя попытать — убей дядю Пашу и все. Что, потянешь?
— Сам подохнешь.
— Нет, Колян. В штаны ты, понятно, наложишь и совестью малехо помаешься, но против братвы не пойдешь.
— Я вон бомжей подряжу, они на тебя злые, они тебя за порцию сосисок подрежут.
— Не верти! Подымешь руку на родного участкового? Имеешь такую готовность в душе?
— Мат тебе, доболтался.
— На, пей, прорва!
— Как дочка-то твоя, дядь Паш?
— Тебе что за печаль?
— Посвататься хочу.
— Жопа не треснет?
— А чем же я тебе в зятья не гожусь? Это сейчас модно, слияние правоохранительных структур с криминальными.
— Ты, Колян, не структура, ты соковыжималка. Сам сказал, — хохочет.
— А ты мент позорный.
— По одеже оно так. И по документу тож. Но внутри, друг мой разноглазый, я по жизни хоккеист. Ты же, что внутри, что снаружи, — мелкое бандитское насекомое. И потрава на тебя завсегда есть.
И в таком роде все двадцать партий. Скучиш-ша… скулы набок. Хоть бы подрались разок! Ан нельзя, субординация не позволяет.
Vox populi
Сидят бабульки у подъезда, курлыкают.
— А чего вы так презрительно, Марь Михална, — бан-дю-ки! Вы вона в телевизор поглядите на шатию эту кремлевскую. Ряшки такие, что в 67 сантиметров по диагонали не влазют. А эти на “мерседесах” — чего?! В соседнем подъезде поселился один, руки в перстнях, мордовороты вокруг, пиджак малиновый, пальто зеленое, приезжает на трех машинах. Все поначалу в испуг, “Ах!” да “Ох!” да “Что творится!” Потом — что такое? Вокруг дома — ни соринки. В подъезде — свет, дверь железная с говорилкой, а никто и рубля не заплатил. Все алкаши с бомжами как в песок утекли. Потом — мыши, тараканы, комары. Как и не было! Чтоб кто грузовик под окна поставил? Чтоб мусор с помойки не вывезли? Если беда какая — свет, газ, вода, — “аварийка” через пять минут, извините, ноги вытирают, с вашего дому сигнал поступил. На водку не жалобят и денег не клянчат. Волосатые с гитарами в детсаду пиво хлобыстали — и где они?! Вот тебе и бандит. Кое-кто уже и с просьбами к нему — сосед, дескать, так и так. А я их понимаю, ну куда человек пойдет? Сходи к депутату какому и чего? То-то.
— А как взорвут его вместе с нами со всеми. Как вон давеча на Беговой?
— Тогда получается что никакой он не честный бандит, а приблуда. Из комсомольцев каких-нибудь бывших.
Часть 4
Клиенты
Лауреат
Как-то приходит дедушка весьма благородной внешности: седые кудри до плеч, куртка вельветовая, бант вместо галстука. В глазах у дедушки волнение, нервничает, на куртке пуговицы подкручивает.
— Двести водки и порцию сосисок с горчицей.
— Сию минуту.
Дедушка мечтательно глядит сквозь стакан с водкой.
— Казалось бы, с утра выпил — весь день свободен, ан нет. Заказчица пришла. Портрет хочет, поясной. Со смеху помрешь, в натуральную, говорит, величину. Ну что ж, — тут лицо дедушки суровеет, и он выпивает водку, — будем работать. Я тут рядом, на Чайковского. Мастерская у меня.
Сосиски портретист забирает с собой.
Следующий заход часа через два. На седых кудрях и всем прочем уже достаточно неоспоримых доказательств плодотворной работы. Портрет, судя по ним, выполняется маслом.
— Двести водки и сосисок с горчицей.
— Сию минуту.
— Освещение нынче подгадало, режимное освещение. Так, глядишь, по первому разу и пропишу. Задник, конечно, потом. И руки тоже. А руки, доложу я вам, что те грабли. Ваше здоровье!
Еще через два часа дедушка появляется в окошке в режиме замедленной съемки. Этого следовало ожидать. Глазики у дедули мутненькие, фиксируются еле-еле, во рту папироска потухшая, но надменность в облике присутствует.
— Это у вас там портвейн, штоль?
— Штоль.
— И стоит он, как там написано?
— Именно столько.
— Из императорских подвалов, штоль?!
— Дорого — не покупайте.
Дедушка-портретист оскорбленно стучит сухоньким пальчиком в потемневшую медальку на груди.
— Я, юноша, если вам это о чем-нибудь говорит, дважды лауреат Сталинской премии. Три бутылки портвейна и сосиски с горчицей две порции. Сдачу оставьте.
Портвейн после водки, сами знаете, победителей не бывает. Видимо, поэтому заслуженный портретист появляется только в полночь. Пейзаж после битвы: кудри стоят дыбом, обнажая припрятанную доселе лысину, бант и вельветовая куртка уволены в запас, на остатке — байковая, линялой больничной невнятности, рубашоночка и больничного же вида штанцы. Но сам бодр, весел и пахнет ацетоном.
— Заснула! — и хихикает со значением.
— А портрет?
— Подрамник треснул, завтра перетягивать буду. Двести водки и сосиски с горчицей. — Выпил. — А женщина, доложу я вам! Коммерческий директор чего-то там с растворимым кофем. Никаких авансов! Вот тебе, говорит, Моисеич, оговоренная сумма. Я же вижу, что изображение практически готово и меня как женщину вполне устраивает.
— Наши поздравления с творческой удачей!
— Да что вы, что вы, это так, цеховые обязательства. Будьте здоровы! — и шатко уходит в ночь.
Через полчаса к нам стучится Леня Угрюмый, разводила из “Игральных автоматов”. Он садится за холодильник и в пустой ящик начинает выгребать из карманов деньги, горсть за горстью.
— Хорошо поднялся, недельку-друтую отдохнешь, — завидует охранник.
— Дурные деньги, — вздыхает Леня. — Я пацанов в три карты учил, а тут старикан этот, пьяный в дым. Вот и напросился. — Угрюмый морщит нос, берет деньги, нюхает. — Еще и воняют чем-то.
— Это ацетон, проветрится. Выпьешь?
— Двести водки и сосиски с горчицей.
Глаза разуй, или Сам клиент
Попозжей по поводу этой рассказки я отдельное двустишие придумал — “Раз меня припекло в одночасье одноразовое половое счастье”. Можно в качестве эпиграфа также употребить строчку из известной песни: “Счастье вдруг в тишине привалило дверь ко мне”.
Ночь случилась умиротворительная: хрень снегоуборочная куда-то сгинула, народ праздношатающийся растворился в снегопаде, никто дурным голосом не орет, из стволов не палит. Даже проститутки исчезли. Может, субботник у них случился, а может, благость природная по норам разогнала, от греха подальше. И, что самое приятное, по “2х2” концерт показывают, выступление товарища Дэвида Боуи каких-то заповедных времен. А я, признаюсь, к творчеству разноглазого питаю давнишнее пристрастие. Обложился я пивом, обогреватель прицелил в малозащищенные от холода места, наслаждаюсь текущим моментом. Понятно, в самый что ни на есть расслабительно-истомный момент в дверь — шкреб, шкреб. Робко, не по-грабительски. Но ночной шкреб есть ночной шкреб, окромя адреналину от него радости не ждешь. Я, как птичка из Простоквашина, в смысле, дурным голосом:
— Кто там?
— Это я, дружочек, — из-за двери. Голос женский, хриплый и вроде как знакомый. Но кто, разобрать не могу. И дверь бронебойная искажение дает, да и перетрухал я изрядно, это ж типичное обращение небезызвестной бабули с косой — “дружочек”.
— Моих дружочков в соседнем овраге по сю пору волки доедают! — Неожиданно заявляю я. Надо ж такое ляпнуть!
— Открывай, алкоголик, у меня ноги промокли. — Голос за дверью набрал силу, и я тотчас его признал. Не скажу, что голос этот снился мне по ночам вместе с его обладательницей, нет. Но наяву существовала между нами некая нервность интимного характера. Разрешению категорически не поддающаяся в силу различных обстоятельств. А тут, нате вам, ночной шкреб в палатошную дверь. И с промокшими, заметим, ногами. Подразумевающими что? Правильно, обстоятельную калориферную просушку. Желательно с набивкой газетами обувного нутра. И, пардон, снятием колгот или чего там еще. Был, конечно, суеверный страх, что и супруг там присутствует, но по хитрости до времени голос не подает. Открываю — одна. Цельным сугробом. Дальнейшие подробности деликатно пропускаем. И уже через полчаса я молодецкой иноходью топотал по пустынному ночному Калининскому проспекту, выглядывая светящиеся палаточные окна — срочно требовалось изыскать атрибут любви и страсти. То есть средство контрацепции. То есть резинку. Если по-простому — гондон. Светящихся окон было немного, палатошный народ по большей части кимарил. Там же, где происходила торговая жизнь, предлагали исключительно выпить, закусить, прикупить сигарет, в редких случаях ассортимент удовольствий расширялся до видео- и аудиокассет. Презервативов не было нигде. Как отрезало. Если так уместно выражаться про резиновые изделия. Оставалась одна надежда, палатка у “Художественного”, где дежурили сутенеры на проститутской кассе. Где сутенеры, там и гондоны, не очень логично рассудил я и помчался туда. В палатке никаких сутенеров видно не было, а сидела барышня строгого вида. И даже в очках. И даже читала книжку. Разобрав название книжки, я не смог понять, добрый это знак или наоборот — ночная строгая торговка читала “На Западном фронте без перемен”.
Всовываю голову в фортку и елейным голоском вопрошаю, извините, мол, за бестактность, очень требуются предметы личного противу вот этого самого назначения. Как она на меня посмотрела. Так, наверно, смотрели на пленных немцев под Сталинградом наши воины-победители. Это было даже не вселенское презрение, скорее вселенская скорбь. Замогильным голосом она сказала мне: “Разуй глаза!”. И царственно провела рукой вокруг моей головы. Я проследил за рукой затравленным взглядом и увидел, что вся фортка по периметру обклеена разноцветными пакетиками с искомым продуктом.
Поутру, старательно уничтожая на лице следы греховной ночи путем приклада пользованных чайных пакетиков, моя гостья усмехнулась:
— Чудной ты все-таки!
— А что, не так что-нибудь?
— Да ты под утро задремал и бормочешь во сне. Я прислушалась, чуть не обхохоталась.
— Удачно шутил?
— Да нет. Ты повторял, как заведенный: “Разуй глаза! Разуй глаза!”
Она подумала, что я так боролся со сном. А с чем я боролся на самом деле?
Супер-пупер колбаса
В некий исторический день по соседству с “Домом книги” воздвигли первую на Москве серийную палатку типа “торговый павильон”. Отличалась она от наших чугунных избушек и простором, и элегантностью. Короче, цивильняк. Пообещали со временем всю нашу братию в такие же пересадить. Но время шло, а красавица-палатка оставалась в гордом одиночестве. Торговали в ней музыкой и видео, хозяева были мужики битые и расторопные, связь с Горбушкой была чуть ли не фелдъегерской, соответственно в палатке было не протолкнуться и деньга там отбивалась вдесятеро круче против любой другой точки. Продавцы тамошние сидели на проценте от выручки, и хоть и пластались они всю смену на излет, зато на карман ставили немерено. Такие, значит, супер-пупер колбаса.
Вот один из них и повадился после смены в нашей палатке силы восстанавливать. На Калине знали, что водка у нас не паленая, поэтому ходоки по этому мужскому вопросу строго шли к нам.
Приходил супер-пупер всегда в одно и то же время, минут за сорок набирался до автопилота, обязательно при этом рассказывая нечто неинтересное и как бы поучительное из своей жизни. Здесь не могу не поставить ему “плюс”, все его истории были разные, то есть ни одну историю он не рассказал по второй ходке. Что не просто нетипично, а … ну не бывает так, ну. Определившись в хлам, супер-пупер ловил тачку и убывал в ночь. Чтобы появиться на следующий день в то же самое время. Минус, понятное дело, выходные. Здесь я, не колеблясь, ставлю ему второй “плюс”, поскольку перед выходным днем он брал на грудь ту же дозу, что и обычно. Что опять же противоречит народному здравому смыслу.
Так продолжалось и месяц, и два. А потом осень скончалась, и по случаю накативших холодов Геолог провел в нашей палатке модернизацию. Заключалась она в смене фортки. Старую раздвижную из хлипких деревяшек сменила стальная рама с толстенным стеклом, поднимающаяся вверх и фиксируемая на хитрых защелках. Вот только более чем приличный вес рамы с жесткостью защелок не соизмерили. В смысле — не сопрягли. В смысле — держалась рама на соплях. И время от времени она вздрагивала своим грузным телом и с коротким гильотинным свистом обрушивалась на прилавок, сметая на пол взрывной волной пивные бутылки. Первой жертвой модернизации стал Леха-гитарист. Правда, отделался малой кровью — рама сорвалась, когда он высовывался наружу. Расстояние до шеи было не критическим, и Леху просто придавило к прилавку, головой на улицу. Игра в одинокого атланта, брошенного товарищами на посту, продолжалась около получаса, после чего, на излете сознания, зафиксированный Леха взбрыкнул и выскользнул из стального зажима. Второй жертвой, но тоже не летальной, был самолично Геолог. Когда фортка рухнула в очередной раз, он стоял на улице, к палатке спиной. Представляете звук? Правильно, что-то вроде того. В те времена на Калининском постреливали часто и Геолог знал, как действовать в такой ситуации. Он и рухнул наземь, руки за голову. Вот только очки вдребезги. Дорогущие, эх-ма!
Тучи над форточкой, можно сказать, сгущались. Скорее даже — под, а не — над.
И вот!
Слякотным зимним вечером!
Приходит наш клиент!
Из богатенькой новой палатки!
И исполняет выпивальный ритуал!
… и с историей своей очередной дурацкой, уши вянут, — бу-бу-бу… А ручонками так и шарит туда-сюда в опасной зоне. Закрыть фортку — обидка, вроде тебе его душевность претит, слушать сочувственно — а как рама шандарахнется, не дай бог?!
Кое-как подпер я гильотину пивными бутылками, вроде держит. Получается даже какой-то рекламный дизайн. Как бы.
— Отходную сегодня пью, — заявляет мне супер-пупер.
— На повышение? — вежливо любопытствую.
— Круче.
— Свою палатку ставишь?
— Возвращаюсь в спорт.
“Вот так, спокойно и без истерик, люди заводят ручную белку”,— думаю я себе скорбно, хотя в моем представлении delirium tremens должна содержать хотя бы намеки на буйство.
— Ты не смейся, — он бьет по прилавку ладонью.
Ох, не надо бы так делать, думаю я себе.
— Ты не смотри, что я на стакане, там это неважно. Я же бывший по боксу. Этот, короче, кэмээс.
— Кандидат в мастера! Я понимаю.
— Там другое важно, ты не знаешь, — он нагибается к прилавку и продолжает шпионским шепотом. — Важно держать удар. Три раунда стоишь — десять баксов, пять раундов — пятнадцать. И так далее. А если победил, еще плюс сто. Там тотализатор, понял?
— Впервые слышу эту фамилию, — ухожу я от психа в глухую оборону.
— А, ты не понял ничего. Это бои без правил. Там бывает летальный исход. Не то чтобы вот так, — он помахал руками вроде как крыльями. — Нет! А тот исход, когда кирдык и пиндык в одном флаконе. Но главное — держать удар. Вот смотри. — И он положил руки на прилавок ладонями вниз. — Нет, ты на суставы посмотри.
Я посмотрел. Клянусь, я даже не дотронулся до этих дурацких бутылок и до этой проклятой рамы. Я и сам-то еле успел отпрянуть.
Он бежал через проспект с поднятыми руками. Когда людям очень больно, они очень странно бегают, как птицы. И быстро, как звери.
Больше он не приходил. Видимо, вернулся все-таки в спорт. Хотя, по-моему, удар держал он так себе.