Персидский поход Разина
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2007
I
Представляется почему-то холодный весенний туман над Доном, плеск весел, песня — унылая, хриплая разбойная песня. Туманом все сокрыто. Вот песня прервалась и слышен далеко в проволглом воздухе шорох камыша и снега, голоса, шаги, множество шагов, скрип дерева, бряк железа, зычный крик. Снег виден, разбитый этими шагами, следы волока — четыре струга тащили — следы сапог, лаптей, босых ног даже. Голутьба ведь вышла на воровство, самая голутва, ноздри рваные, уши резаные, волчьи глаза: беглые, разбойники, лихие воровские казаки, не обжившиеся еще домовьем по станицам, не прикормленные еще государевым жалованьем, кому ход был один — в набег, на чужие берега, саблей взять живота да ясырю1 , зипунов да кафтанов, вылететь вороном, обернуться соколом, разгуляться по Дону, проиграться-пропиться и опять — в разбой.
Так вот, значит, туман — туман надо всею землею от Дона до Волги. Сточил туман снега зимние, залил землю водами талыми. Встало тогда голутвенное разбойное воинство на бугре меж речек Тишини и Иловли, невдалече от Паншина городка — там же, где прежде приснопамятные стояли воровские атаманы Ивашка да Петрушка: шли-то ведь не впервой, известным разбойничим переметом на Волгу с Дона. Слух о шайке воровской быстро достиг Царицына: да и то, за много ране присланы были сюда, и в Астрахань, и в Черный Яр царские грамоты, чтоб жили с великим береженьем, что собираются-де казаки на воровство, и в случае появления воров не медля посылать против них служилых людей. Царицынский воевода послал сначала пятерых, сведать в чем дело, во главе с вожем опытным Иваном Бакулиным. Но тем в казацкий стан невозможно было проехать за полой водой. У атамана Паншинского городка узнал только Бакулин, что стоят на бугре воровские казаки во главе с атаманом Стенькой Разиным и что быв в Паншинском городке Стенька, силой взял у атамана запасы и велел передавать, чтоб не посылали против него служилых людей, не то он-де пойдет на Царицын и город сожжет. Возвратясь, Бакулин доложил царицынскому воеводе: “Стоит Стенька на высоких буграх, а кругом него полая вода: ни пройти, ни проехать, ни проведать, сколько их там есть, ни “языка” поймать тоже никак не можно, а кажись, человек тысячу будет, а может быть, и поболе”. Посылал тогда царицынский воевода к воровскому атаману Стеньке Разину соборного протопопа да старца Троицкого монастыря и с ними им самим написанную грамоту и наказ устно увещевать атамана, чтоб поворотил назад и отказался от воровства — но те, как и Бакулин, вернулись, так и не видев Стеньки. Но слухи достигли уже Паншина городка, что хочет Стенька идти на Волгу, оттуда на Яик, а оттуда воевать тарковского2 шамхала Суркая. Слухи эти потом вполне подтвердились и, значит, планы Стеньки к тому времени вполне определились… Еще вешние воды не сошли, а воровские снялись со своего бугра и, перетащившись в Камышинку, скатились к Волге, где на высоком бугре заложили свой стан и стали ждать добычи: весенний караван, что шел из Нижнего в Астрахань. Недолго ждали воры — удача им благоволила.
1 Живота да ясырю — добра и пленников.
2 Тарки — ныне Махачкала.
На этот раз в караване было одно большое судно, что везло в Астрахань хлеб, отправленный московским купцом Шориным со своим приказчиком, патриарший корабль и струги частных лиц; в одном, в частности, везли ссыльных на житье в Астрахань. Сопровождал караван отряд стрельцов под началом сына боярского Степана Федорова. Как ястреб, кинулся Стенька на добычу. Увидав такую прорву разбойников, стрельцы и не думали сопротивляться. “Сарынь, на кичку!”1, — заорал Стенька, и удалые вмиг завладели караваном. Изрубили начальника отряда, потом принялись за целовальников, ехавших при хлебе, жгли их огнем, спрашивали о деньгах; приказчика, отправленного Шориным, повесили. Разин сам взошел на патриарший корабль, перебил руку монаху-надзорщику и велел вздернуть на мачте трех человек, вероятно, в устрашенье другим; на частных стругах хозяев или повешали на мачтах, или побросали в воду. Только ссыльным свезло: Разин освободил их, а провожатого раздел донага, посадил на песке с государевой казною и так оставил. Все ярыжные2 и стрельцы перешли в его ватагу: так уже стало в шайке его 1300 человек, да много было добыто оружия и добрых судов. Тут уж Стенька не стал таиться и, поворотив вверх по Волге, на тридцати стругах подошел к Царицыну. Царицынский воевода Андрей Унковский решил защищать город и велел палить по воровским кораблям из пушек, но ни одна пушка не выстрелила, у всех порох через запал огнем выходил. Позже за Стенькой укрепилась репутация чародея, умеющего заговаривать оружие; но тогда Унковский просто испугался, и когда Стенька послал в Царицын своего есаула Ивашку Черноярца и тот испросил у воеводы полное оборудование кузни — меха, наковальню и всю кузнечную снасть, — Унковский их тотчас же выдал, радуясь, что требования воров не затрагивают большего: “Что ж я буду делать? — говорил
он. — Этого есаула, как и атамана его, ни сабля, ни пищаль не берет, и они своим ведовством все свое войско берегут”. Стенька же поворотил на низ; без единого выстрела разминулся с Черноярским гарнизоном и лишь недалеко от Астрахани, при подходе к протоку Бузану, куда и намеревался он поворотить, чтоб обойти город стороной, встретил струги со стрельцами, посланными из Астрахани по получении известия о разграблении каравана, чтобы, по-видимому, его увещевать. Но удалой атаман уж подразгулялся, удача благоволила ему, и увещевать его было поздно. Воеводу, Семена Беклемишева, потехи ради воровские люди вниз головой подвешивали на мачте, потом пробили чеканом руку, обобрали и отпустили. Три струга со стрельцами пристали к воровской станице. Стенька же ушел в Бузан, спустился до самого устья и там, чтобы разминуться с гарнизоном крепостцы Красный Яр, повел свою ватагу по одному из множества мелких протоков, которыми усеян широкий излив Волги, выкатился в Каспийское море и, поворотив на восток, вскоре достиг устья Яика3. Там уж давно поджидали его свои воры. Еще когда Стенька сидел в Паншине, какой-то Федор Сукнин писал ему из Яика4: “Собирайся к нам, атаман, возьми Яик город, учуги5 разори и людей побей. Засядем в нашем городке, а потом пойдем вместе на море промышлять”. Подойдя к Яику, занятому стрелецким гарнизоном, Стенька оставил своих воровских в укромном месте, а сам то ли с тремя, то ли с сорока казаками подошел к воротам города. “Что вам надобно?” — спросил его незадолго присланный в Яик из Астрахани стрелецкий голова Иван Яцын. — “Мы, — сказал Стенька, — только просим пустить нас Богу помолиться”… В истории о взятии Яика очень много неясного: сколько людей было со Стенькой, зачем решился Яцын пустить в город этих богомольцев и как в дальнейшем развивались события. Все это выяснено было следственной комиссией только после того, как Стенька ушел из Яика: а оставшимся в живых свидетелям было что и утаить, в чем и покривить душой. Известно неоспоримо, что гарнизон сопротивления воровскому войску не оказал, но в то же время и не примыкал к нему открыто; Стенька, как и везде, призвал стрельцов присоединиться к нему, а остальным велел уходить. Неизвестно, что вызвало вспышку его гнева, но именно в Яике Разин учинил первую кровавую расправу: стрельцам, не пожелавшим примкнуть к нему, велено было вырыть большую яму: на краю этой ямы стрелец Чикмаз стал “вершить” своих бывших товарищей. Позднее он сказал следствию, что зарубил 170 человек. Освирепевший Стенька послал погоню и за теми стрельцами, кого он отпустил было в Астрахань: их нагнали, требовали, чтоб они шли с казаками заодно, а когда те все же не согласились, стали их рубить, так что лишь немногие, добравшись до берега, скрылись в камышах. Однако ж Стенька теперь мог передохнуть: взяв Яицкий городок, он получил в руки крепость — слишком удаленную, чтобы бояться государевых служилых людей, и выход в море, которое сулило неисчерпаемые богатства. Морская экспедиция Разина — несомненно, самый большой, со времен викингов, пиратский налет на каспийские берега — каким-то странным образом послужила прологом к разинщине — пожалуй, наиболее исступленному русскому бунту, который охватил всю Волгу и хлынул на Москву, впрямую угрожая российской государственности, едва оправившейся после Смутного времени. Если бы экспедиция не удалась — бунта бы не было. Если бы Стенька нашел — как искал — землю, куда он мог бы “уйти от мира” и стать во главе своего казачества — бунта, опять же, не было бы. Но мечта о вольной земле рассеялась быстро и воровскому предприятию, каковым была разинщина изначально, суждено было сделаться одной из самых дерзновенных и последовательных в российской истории попыток сокрушить весь российский государственный строй. В этом — один из парадоксов нашей истории, над которым — имею дерзость полагать — еще мало думано.
1 Сарынь — сволочь, голь, братва; кичка — нос корабля.
2 Ярыжные — чернорабочие.
3 Река Урал.
4 Город Гурьев.
5 Учуг — рыболовная тоня.
II
Разин определил русский народный характер, может быть, не в меньшей степени, чем время ордынского ига. Он — подлинный герой народа, ему посвящены былины, песни и предания, которые, не иссякая, плодятся до наших дней. То, что умы по-прежнему тревожит золото Стеньки, колдовство Стеньки, тайные укрытия Стеньки и его эпическая ширь, которая ставит его в народном предании рядом с Ильей Муромцем и заставляет шаляпинский гений, а равно и любую подгулявшую компанию на всей территории России с патетикой, которой позавидует любой государственный гимн, вот уже больше века исполнять песню Д.Садовникова “Из-за острова на стрежень”, ясно показывает, что весной 1671 года в Москве на Болотной площади изрублено было только тело Стеньки, дух же — остался жив. Духом Разина исполнены все революционные события 1917—20 годов, и герои этих событий — все, по предпочтению, — лишь бледные тени грандиозной фигуры Стеньки. Если бы не гений Пушкина, то и Пугачев остался бы только подобием Разина, которому, по существу, нечего добавить к его изначальному, в совершенстве явленному, не нуждающемуся ни в каких дополнениях и полному неодолимой харизмы образу. Даже сейчас, в разгар буржуазного века, образ этот лишь обретает новые обличья — “братки” в “мерседесах” — и теряет притягательность только для специфически-буржуазной, выросшей из комсомольско-партийных корпораций составляющих общества. Но для народа он остается тем более привлекательным, чем шире делается разрыв между простыми людьми и властями предержащими. Более того, само представление о справедливости, как о заслуженной расправе над “государевыми людьми”, позабывшими о справедливости, коррумпированными чиновниками, московскими волокитчиками, “боярами”, которым наплевать на беды народа, имеет гораздо более широкую основу в народном сознании, чем вера в справедливый суд и в помощь государства. И с этим ничего нельзя поделать, пока таков суд и таково государство. Образ Разина остается исполненным героизма, несмотря на все попытки историков объективно его характеризовать, несмотря на очевидную с первого взгляда невероятную жестокость и самого Стеньки, и всего возглавляемого им движения.
Корифеи русской исторической науки — Н.Костомаров и С.Соловьев попытались — равно блестяще — нарисовать психологический портрет Разина.
“…Это был человек необычайно крепкого сложения, предприимчивой натуры, гигантской воли, порывчатой деятельности. — Пишет о Разине Костомаров. — Своенравный, столько же непостоянный в своих движениях, сколько упорный в предпринятом раз намерении, то мрачный и суровый, то разгульный до бешенства, то преданный пьянству и кутежу, то готовый с нечеловеческим терпением переносить всякие лишения… В речах его было что-то обаятельное; дикое мужество отражалось в грубых чертах лица его, правильного и слегка рябоватого; в его взгляде было что-то повелительное; толпа чувствовала в нем присутствие какой-то сверхъестественной силы, против которой невозможно было устоять, и называла его колдуном. В его душе действительно была какая-то страшная, таинственная тьма. Жестокий и кровожадный, он, казалось, не имел сердца ни для других, ни даже для самого себя; чужие страдания забавляли его, свои собственные он презирал. Он был ненавистник всего, что стояло выше его. Закон, общество, церковь — все, что связывает личные побуждения человека, все попирала его неустрашимая воля. Для него не было сострадания. Честь и великодушие были ему незнакомы…”.
Соловьев добавляет: “Разин был истый казак, один из тех стародавных русских людей, тех богатырей, которых народное предание еднает с казаками, которым обилие сил не давало сидеть дома и влекло в вольные казаки, на широкое раздолье в степь, или на другое широкое раздолье — море, или по крайней мере на Волгу-матушку”.
Еще одна замечательная характеристика принадлежит исследователю 20-х годов прошлого века Н.Н.Фирсову: “Это несомненно был один из тех самородков, которые иногда выбрасываются из таинственных недр народной жизни на ее поверхность и поражают наблюдателя преимущественно какою-то истинно богатырской неукротимостью воли. Постоянная кровавая борьба, постоянное искание добычи, в чем веками упражнялось наше казачество, постоянные опасности и беззаботно-презрительное отношение к своей и чужой жизни и смерти, создавая, путем наследственности, самородки воли, в то же время и закаляли их до такой твердости, что смять их, согнуть не оставалось никакой возможности: их можно было только разбить чем-то более крепким, более громоздким… Разин и был таким прирожденным… богатырем воли и действия. Этого уже было достаточно, чтобы стать головой выше толпы и внушить ей уверенность в успехе того, на что такой богатырь ее звал… Но Разин представлял нечто большее: он… видел, что пришло время, когда можно посметь и решиться на многое, ибо голытьбы на Дону становилось слишком обильно и от нее на Дону становилось слишком тесно…”1
1 Фирсов Н.Н. Разиновщина, как социологическое и психологическое явление народной жизни. М., 1920.
Известно, между прочего, будто Стенька затаил обиду на воевод, когда за оставление фронта во время Русско-Польской войны князь Долгорукий велел казнить его старшего брата, чему он якобы был свидетелем. Впрочем, — оговаривается С.М.Соловьев, “ни акт правительственный, ни дума народная его не подтверждают”. Н.И.Костомаров склонен верить этому известию. Однако гораздо более значительно другое высказывание Костомарова: “вся половина XVII века была подготовкой эпохи Стеньки Разина”. Сейчас просто невозможно представить себе, какое количество запутавшихся, обездоленных, на все отчаянных людей оставила по себе русская смута. Бояре да дворяне с утверждением законного царя “образумились” быстро; но народное море не так легко было успокоить. Беглецы, которые сбивались в шайки и становились разбойниками, казаки, по памяти смутного времени, пускавшиеся в набег на Русь, раскольники, крестьяне, которые не желали оставаться крепостными, — весь русский мир закачался.
Память об Иване Болотникове, может, и быстро улетучилась у удельных князей, что присягали ему когда-то, но народ, которому обещал он волю, забыть его так скоро не мог. И воля была: в уродливой, страшной форме злодейства и разбоя. Русь XVII века — это истерзанное, разбойничье государство. В иных местах все было разорено, “церкви стояли без пения”. “Воровские казаки” — подлинные дети своего времени. Терять им было нечего: возвращаться в прежние сословия они не хотели; впереди ничего не имели. По их поводу Н.И.Костомаров позволяет себе единственную ремарку: “ужасны были эти люди”. Грабили они Пошехонье, Кинешму, Кострому и в первые годы царствования Романовых подступались даже к Москве; куда приходили они как будто с повинной, а в самом деле для воровства. Князь Львов неоднократно разбивал их и под Симоновым монастырем, и на реке Калуже, где повешен был знаменитый атаман Боловня. Потом, когда власть несколько утвердилась, против разбойников велено было формировать из дворянских детей и крестьян отряды и выгонять тех из насиженных мест: со временем таковая политика дала свои результаты, иные сдавались на милость правительства, другие отходили на Дон и в низовья Волги, где одна из шаек, под предводительством Калбака, стала близ Каспийского моря и внушала страх плававшим по нему судам. “На берегах Волги существовало тогда казачество, как отдельное общество. — Пишет Костомаров. — История его неизвестна”. О размахе явления может свидетельствовать то, что поволжские казаки отправили 20 000 человек в помощь запорожцам в битве с турками под Хотином. И хотя к моменту боя они опоздали, намерение их не осталось без награды: польский королевич Владислав отослал их с подарками. Но более всего красноречиво это свидетельство тем, что весь казацкий мир оказывался связанным между собою: он являл собой образ жизни теперь уже позабытый: однако в XVII веке казачество еще способно было влиять на судьбы целых государств. Оно чуть не сокрушило Речь Посполитую. И дважды, с перерывом в век, исступленно сотрясало столпы Московского государства. Хотя поначалу, казалось, все развивалось благополучно: в 1634 году донские казаки присягнули Михаилу Федоровичу на верность, царь милостиво одарил казаков жалованьем, тем самым давая им понять, что отныне они государевы люди и донское казачье войско (как оно потом и произошло) должно представлять просто-напросто своеобразно организованные вооруженные силы, на которые Москва в случае чего может рассчитывать, скажем, в борьбе против крымского хана. Но количество воровства, т.е. исконного казацкого промысла, оно не только не умалялось, оно ясно, десятилетиями, подтверждало, что жить по-новому, как государевым слугам, казакам, или по крайней мере части казаков, не в мочь, что гораздо желаннее им жить по-старому, а для этого государеву уставу хошь не хошь необходимо было противодействовать. Казаки ждали вождя для такого противостояния. Оно должно было смести новые порядки начисто. Ждали долго: царствование Алексея Михайловича Романова “богато разбоями, особенно в десятилетие перед появлением Стеньки Разина”. В год 1667-й, когда явился Стенька, разбои, воровство и убийство распространились по всей России в ужасающем размере. Больше того, когда он только собирался в поход со своими “голутвенными”, на Каспийском море уже грабили, перетащившись с Дона иным путем, а уж Волга всегда была средоточием разбоя. “Впрочем, — возражает Н.И.Костомаров, — воровские казаки не были в глазах простонародья простыми разбойниками… Сами они говорят в своих песнях: “Мы не воры не разбойники — мы удалые добры молодцы”. Это были люди, выскочившие из круга гражданского быта… Народ сочувствовал удалым молодцам, хотя часто терпел от них; самые поэтические великорусские песни те, где воспеваются их подвиги; в народном воображении добрый молодец остался идеалом силы и мужества как герой Греции, рыцарь Запада, юнак Сербии”. Стенька дождался, когда мера этой закваски из голытьбы — каковой и были “добры молодцы” — поднимет Дон и ввергнет его в сумятицу — и только тогда решился на собственные действия.
Во казачий круг Степанушка не хаживал,
Он с нами, казаками, думы не думывал, —
Ходил гулял Степанушка во царев кабак;
Он думал крепкую думушку с голытьбою!
Изначально предприятие замышлялось как обычный воровской набег; сами донцы не раз в такие хаживали, но с тех пор, как они ощутили себя зависимыми от Московского государства, они обязаны были выполнять и некоторые цивилизованные обязательства: скажем, поддерживать мир с крымским ханом. Дон стонал, посылая жалобные письма Москве: государева жалованья в дуване остался кус на человека, а иным и двоим кус, денег по 30 алтын, сукна по два аршина на человека, а иным и по аршину… Ко всей беде, собралось на Дону немерено голутьбы. К последним, — пишет Костомаров, — принадлежали и разные беглецы из Московщины; их собралось особенно много на Дону в последние годы, когда их начали так деятельно преследовать на Руси, — на Дону им было безопасно: Дон не выдавал гостей с своих берегов — так издавна повелось. Все это были люди, дошедшие до крайней степени нужды; неурожай и дороговизна на Дону делали их положение просто отчаянным. Призывы на воровство, на разбой слышались со всех сторон уж не первый год; но 1667-й стал критическим. Стенька собрал голутьбу и рванул было Доном на низ, к Азову, “пошарпать турецкие берега”. Но сам войсковой атаман Корнило Яковлев настрого запретил ему делать это. Взвел, как говорится, курок. Если бы Стенькиной ораве удалось бы, как всегда, совершить более или менее удачный набег на Турцию, ничего бы такого не приключилось. Эка невидаль — удачный набег! Или, тем более, неудачный. Но из Персидского своего похода Стенька вернулся совершенно иным: слабость государств он увидел и богатства несметные, которых стал обладателем и которые дали ему власть над толпой. Власть! Что-то в нем самом изменилось: не хотел он больше делиться ни властью, ни решениями своими. Самовластью царскому противопоставил он самовластье голытьбы. Однако, прежде чем до этого дошло, много воды утекло по течению Яика, много, как говаривали, каясь, казаки, “было бито, граблено”, много еще свершилось злодейств стенькиной ватагой на чужой стороне.
III
Долго сидел Стенька в Яицком городке, а однако ж надо было предпринимать какие-то действия. В сентябре 1667-го Стенька покинул Яик и в дельте Волги напал на едисанских татар — бедный народ, промышлявший рыболовством и скотоводством; забрали полон, скот, сплавали дальше к Тереку, ограбили две бусурманские бусы и вернулись домой. И все. И вот тут надо понять — чего он ждал, отчего медлил все лето? Возможно — хотя все это только предположения — что Стенька искал свою землю обетованную и, взяв Яик, такую землю обрел? Или, по крайней мере, видимость таковой. Крепостица Яик была тогда на самом краю русской земли, на восточной ее украйне. За все лето никто не обеспокоил его. Калмыки, кочевавшие между Яиком и Волгой, в благодарность за истребление казаками своих врагов, едисанских татар, всю зиму снабжали воинство Стеньки скотом и молоком: одна из их орд, под начальством мейджи Мерчени, разбила свои кибитки под Яиком и беспрерывно торговала с казаками. “Московское правительство в действиях Разина пока не видело ничего такого, что выходило бы за пределы привычного и неизбежного при тогдашних условиях жизни казацкого воровства. Удалой атаман озорничал и был невежлив с воеводами; он пытал (жег) и вешал государевых людей, захваченных на стругах, перебил много стрельцов и стрелецких начальных людей… Это было очень неприятно, но все же за честь воевод московское правительство особенно не стояло, а голов служилых людей не жалело…” Однако отдохновенные дни удалого атамана рано или поздно, а должны были кончиться. Ладно, что астраханский воевода Иван Хилков посылал против Стеньки партии — они не доходили. Да и дойдя, наверняка были бы побиты. Осенью прибыло посольство с Дона — Леонтий Терентьев с товарищами. Они привезли увещательную царскую грамоту, присланную от царя к непослушным казакам на Дон по донесению атамана Корнилы Яковлева и войсковую отписку. Их пустили в Яик, и Стенька, до сего времени ощущавший себя хозяином крепости и большой реки с выходом в море, принял посланцев с уважением. Собрал круг, доверив дело приговору вольной братии. Посланцы подали царскую грамоту и передали просьбу астраханского воеводы Хилкова отпустить стрельцов и улусных людей, взятых в полон. Стенька отвечал: “Когда придет великого государя милостивая грамота ко мне (лично. — В.Г.), тогда мы всю вину принесем великому государю и стрельцов отпустим, а сейчас не пустим никого”. Он тянул резину, чтобы обеспечить себе свободу своего удальства, а с другой стороны, хотел заранее обеспечить себе царское прощение. Но его не перестали доставать: действиями астраханского воеводы правительство было недовольно, и на место Ивана Андреевича Хилкова послало князя Ивана Семеновича Прозоровского; Хилков предпринял последнюю попытку увещевать Стеньку, направив против него степью своего товарища Якова Безобразова с ратными людьми. “Но тот, прежде чем начать промысел, послал к Стеньке двух стрелецких голов для сговору, чтоб казаки добили челом и шли на Саратов к новому воеводе князю Прозоровскому”. Казаки, раздраженные тем, что их разом хотели и уговаривать и воевать, на разных местах погромили ратных людей Безобразова и повесили в Яике обоих стрелецких голов, посланных к ним для “сговора”. Неудачно окончилось посольство двух стрелецких офицеров, посланных князем Прозоровским из Саратова: одного из них ночью Стенька убил, а тело бросил в воду, а другого отпустил. Одно он по-видимому понял во время этих зимних “промыслов” и переговоров: Яик слишком достижим, и так же как на Дону не сыскать уже вольной казацкой жизни, не сыскать ее и в Яике.
IV
23 марта 1668-го удалые вышли в море, и с тех пор больше года в России никто не знал, где они обретаются. “23 числа в нощи воровские казаки Стенька Разин с товарищи, выбрався из Яицкого городка, взяв с собой струги, наряд и пушечные запасы, пошли на взморье были, а большие де пушки, которые были в Яицком городке, вывезли и пометали в воду” (из донесения кн. Прозоровского).
Встав на воеводство, Прозоровский первым делом послал в оставленный казаками Яик головой Богдана Сакмышева, но когда в июле того же года туда был послан голова Болтин с 400 стрельцами, он не застал уже своего предшественника, “за день до его прибытия вспыхнул бунт: сговорившись верховыми яицками казаками, посаженными Сакмышевым в тюрьму, стрельцы утопили (“посадили в воду”) своего начальника, и в одном паузке и 9 малых лодках 31 июля пошли в море “на воровство”, выбрав в атаманы старого “воровского” казака Рудакова, который был еще в шайке Кондырева …
Они направились на Кулалинский остров, где построили укрепление, “городок”, затем половина их (130 человек) отправилась к “Трухменской стороне сыскивать Стеньку Разина”. После их отъезда к Кулалинскому острову явился в сентябре 1668 с сильным отрядом князь Львов и после боя захватил в плен 112 человек, из которых половина была повешена в Астрахани, а остальных велено было прислать в Москву, а далее — в Холмогоры, в стрельцы, на вечное житье.
По всей России выход Стеньки Разина на разбой в Каспийское море вызвал большое движение среди казаков; со всех сторон к нему тянулись (что вообще, повторим, свидетельствовало о тесной связи всего казачьего мира). В апреле 1668 с Дона на Волгу со семьюстами “добрых молодцев”, в том числе запорожских черкас1, переволокся Сережка Кривой, прошел мимо Царицына, мимо Черного Яра и, как Разин, в 15 верстах от Астрахани повернул в Бузан, чтоб беспрепятственно выйти в Хвалынское море: но за ним Прозоровский пустил погоню во главе с Григорием Авксентьевым; тот взял в Красном Яре пять пушек и настиг Серегу, когда тот поворотил в проток Карабузан. Однако Авксентьев в бою был разбит начисто воровскими казаками и едва ушел на одной лодке с небольшим числом людей. Двое его офицеров (один — немец) попавшие в плен, были привязаны к мачтам вверх ногами, биты ослопьем2 и брошены в море, Сережка же со товарищи уплыл в море и догнал Разина возле устья Терека. На Дону и по Хопру только и речи было, чтоб пробраться на Волгу, а оттуда погулять по морю. Составились другие шайки. Терские воеводы доносили, что по Куме-реке идет на соединение с Разиным Алешка Каторжный и с ним две тысячи конных, а за ним запорожец Боба с четырьмястами хохлачей и Алешка Протокин. Однако, если и принимали они участие в последующих событиях, то только в морском набеге, в истории бунта их имена неизвестны или растворены в общей массе. Им недоставало своего атамана, — пишет Соловьев, — своего Разина, и им ничего не оставалось делать, как ждать, пока Степан Тимофеевич возвратится из своего морского похода. Но часть из них должна была-таки присоединиться к Разину, иначе сила его не была бы так значительна.
1 Черкасы — казаки — отсюда Черкасск и др. названия.
2 Ослопье — окованная дубина, палица.
Не столь робок был — Васька Ус, который стал прибирать конных казаков меж новым Черкасским городком и Пятью-Избами. Этот был заводила известный. Ему удалось набрать 300 человек, и с ними он пошел по Дону к Волге, “но их встретили и уговорили казаки войсковой станицы, возвращавшиеся из Москвы с царским жалованьем. За это войско получило царскою похвалу, Ус пошел заглаживать свою вину и тратить воинственный пыл к воеводе графу Рамодановскому, сражаться с татарами и изменниками-черкасами (малороссами). Впрочем Васька Ус недолго сражался (если вообще сражался) под начальством московского воеводы — он сумел как-то пробраться к Разину, и в августе следующего 1669 года мы видим его в Астрахани, в качестве есаула Стеньки под именем “Чертова уса”.
Так ли, иначе ли, а всего под началом Стеньки на море оказалось до 5 тясяч человек. “Таких больших сил казаки давно не высылали для набега на Персию, — пишет Феноменов. — В последней как раз в это время происходили смуты, и казакам предстояла большая добыча…” Но что значит “давно”?! Никогда! Такого нашествия не помнили персидские берега со времен викингов!
Позднее с Разиным в Астрахань вернулись не все, часть ушла Кумой, часть пошла на Яик. Однако при переговорах в Реште Стенька называл цифру в 5000 человек, и денежное довольствие начислялось казакам, исходя, примерно, из того же числа народу — 4,5 тысяч. В Москве посланцы Разина врали, что их было всего 1400, да 200 побито, вернулось в Астрахань 1200.
К сожалению, о “персидском походе” Разина знаем мы очень мало: “бортовых журналов” удалые, понятно, не вели, царские воеводы потеряли “воровских казаков” из виду и ничего путного сообщить о них не могли; историческая наука была тогда во младенчестве, только свидетельства иностранцев оживляют тот однотипный материал, который известен об этом предприятии, да и об истории бунта вообще. Причем, весь этот скудный пласт исторической литературы был буквально перелопачен двумя корифеями нашей исторической науки Н.И.Костомаровым и С.М.Соловьевым. Понятно поэтому, что каждый достоверный, зафиксированный шаг самого Стеньки и его голытьбы известен почти наизусть и в таком неизменном, дословном виде перетекает из одного исторического сочинения в другое: потому-то и так схожи все биографии Разина. Ежели в чем обнаружилось разночтение — берегись ошибки — автор скорее всего поверил в истинность какого-нибудь устного предания.
V
Стенька направился сначала к острову Чечень в устье Терека и потребовал от местного князя боевых припасов и вина. Но местный князь — Каспулат Муцалович Черкасский — был верным вассалом московского царя, как утверждают летописи, человеком необычайной храбрости, и все притязания Стеньки отверг. Казалось бы, рвущейся в бой удалой ватаге ничего не стоило силой отнять у него требуемое. Но князь был человек служилый, да как тому же отважный — а против подданных московского царя Стенька, видимо, до времени сильно грешить не хотел. Струги Разина, соединившись с силой Сережки Кривого, ударились к Таркам, подвластным персидскому шаху и управляемым своими князьями. Кайтаки, обитавшие здесь по побережью, были народ и воровской и пиратский, не раз обирали они до нитки русских купцов и снискали себе дурную славу работорговцев в русском мире. И хотя на сокровища каких-то купцов казакам было, конечно, наплевать, за дурную славу кайтаки заплатили сполна. Три дня казаки пытались овладеть Тарками, но город им взять не удалось, зато окрестности и предместья были выметены дочиста. После чего удалые пошли к Дербенту, где был главный приморский рынок торговли невольниками: цитадель вверху города им не сдалась, но сам город был разорен дотла: еще и через два года он представлял из себя груду развалин. Оттуда двинулись по побережью к Баку, разоряя по пути все села и город Ширван, набрав на струги уже несметное количество полону, добра и скотины. В Баку им удалось погромить лишь посад, захватить 150 пленных и 7000 баранов, но, похоже, в тот момент струги уже не могли вместить взятого количества добычи.
С этой добычей Разин ушел на остров Свиной, лежащий в дне пути от Баку: там же рядом расположен небольшой остров Дуванный1, что не оставляет сомнения в том, чем занималась там Стенькина братия.
Оттуда — в июле 1668-го — пиратская эскадра пошла уже к персидским берегам, в Гилянский залив. Здесь Разин вызнал, что из города Решта готова выступить на него военная сила, и резко изменил тактику: к правителю Решта, Будар-хану, было отправлено посольство, с тем чтобы испросить разрешения отправить послов самому шаху и просить у него подданства, с разрешением поселиться на реке Ленкуре или Куре2.
1 Дуванить — значит делить добычу.
2 См.: Тхоржевский С.И. Стенька Разин. Пг., 1923.
Были отобраны послы от казаков в Испагань и аманаты (почетные заложники) с персидской стороны. Но тут случилась первая неприятность: казаки, которых правитель Решта принял весьма гостеприимно и даже выделил им денег на пропитание, обнаружили где-то большой запас вина и насосались так, что едва держались на ногах, проявляя при этом к принимающей стороне непочтение. Персов это возмутило, и они перебили 400 человек, а таких потерь удалые не несли даже во время налетов. Разин терпел, будто ничего не случилось, — и это лишний раз доказывает, что он надеялся-таки обрести свою обетованную землю, где бы никто не посмел трогать его. Но судьба посольства уже была предречена: весть о бесчинстве казаков шла вдогон посольской миссии; шах сомневался; кроме того, явился посланец из Москвы с обвинением в том, что эти казаки — изменники. История повторялась: в 1613 году в Астрахани сидел донской казак Заруцкий с Мариной Мнишек, женой всех лже-претендентов на московский престол, и рожденным от кого-то из них ребенком: не чувствуя себя в силах бороться против новоизбранного царя Михаила, Заруцкий прислал двух казаков к шаху Аббасу, прося помощи казной и ратными людьми, за что предлагал шаху “царство Астраханское”, а затем совместный поход на Русь. Но свидетельства о бесчинствах разинских казаков скоро рассеяли сомнения шахского правительства: посланцы Разина были закованы, а один из них, в доказательство дружбы русскому царю, затравлен собаками в присутствии московского подьячего Колесникова. Тут же принялись строить флот из есаульных стругов под предводительством какого-то немца. Мечта о “крае обетованном” — если она и была у Стеньки — рухнула. Казаки подались на восток вдоль южного каспийского побережья и вскоре достигли главного города провинции Мазандеран — Ферах-Абата. Здесь было завернуто дурное дело. Казаки сообщили, что собираются торговать (по одним данным, часть жителей бежала в горы, завидев пиратов, по другим — приняла их снисходительно); во всяком случае, казаки расположились на базаре. Оживленная торговля продолжалась пять дней. На шестой Стенька снял с головы шапку — подал знак — и рынок превратился в кровавую бойню: чтоб уцелеть в ней, немногие христиане, проживавшие здесь (в основном армяне), беспрерывно крестясь, повторяли “Христос”, “Христос”, разбегаясь во все стороны. 1200 человек зарезали казаки в тот день и еще 700 забрали в полон, несомненно, чтобы выгодно обменять их при первом удобном случае.
И уж здесь обрели казаки подлинную добычу: все-таки Ферах-Абат был излюбленной резиденцией персидских шахов, и помимо полона и тех товаров, которыми переполнен бывает любой восточный базар, им достались сокровища, которые они до тех пор никогда не видывали. Они врывались под сень дворцов, выстроенных когда-то Аббасом Великим, и извлекали на свет царственные драгоценности. “…Эти варвары, — пишет француз Шардэн, — уничтожили и расхитили здесь сокровища драгоценного фарфора, китайских ваз, чаши из сердолика, агата и проч., хрустальную посуду и прочие редкости; наконец, они разрушили во дворце большой бассейн из яшмы, покрытый золотыми украшениями”. Во дворце Ферах-Абата был захвачен драгоценный трон, когда-то принадлежавший ширваншахам1.
1 Несмотря на бурное время, трон чудом уцелел и хранится теперь в Эрмитаже.
Стенька сразу приметил его и возил с собой до Самары: это было подлинное произведение искусства, на украшение которого ушло 9 килограммов одного только золота и 200 бриллиантов, не считая драгоценных камней, вставок из ценных пород дерева и прочих излишеств, которые могли бы удовлетворить вкус восточного владыки! Стенька, предводитель голутвы, на троне ширваншахов! Но всякий вождь входит в роль постепенно: в конце персидского похода у него было все, чем может похвастать балованный и привередливый барич; да что там барич — боярин! Прекрасные ковры и одежда, любовница-персиянка и притом княжна, собольи шубы, дорогое оружие, белые аргамаки, предназначавшиеся в подарок царю, и наконец — трон. Костомаров пишет, что эта удачливость совершенно завораживающе действовала на людей того времени (а нашего?); и едва казаки в своих шелках и палантинах появились в Астрахани, за Стенькой тут же укрепился титул “батюшка”. Воеводы с легким сердцем все прощали ему. Народ рассказывал о нем чудеса: как он летает на своей кошме и криком останавливает корабли… После этого быть простым казаком, боюсь, было ему уж невмоготу.
Но до возвращения в Астрахань было еще очень далеко. Впереди была зима. Но казаки не спешили уходить из окрестностей Ферах-Абата. На Мазандеранском побережье, на полуострове Миян-Кале, далеко вдающемся длинной полосой в море, они построили деревянный “городок” и осыпали его валом…. Полуостров был покрыт заповедными лесами, где водилось много дичи: оленей, кабанов, газелей и т.д. Здесь, в полутропической обстановке, казаки провели зиму; зима в Мазандеране — лучшее время года. В то же время житье их не было беспечным: на протяжении зимы персы несколько раз делали попытки выбить их из городка и в конце концов вынудили погрузить добычу в струги и отплыть на самую дальнюю оконечность полуострова, почти неприступную, ибо она отделена была от основной почти непроходимым болотом. В этом, отнюдь не приветливом, краю скоротали они остатки зимы и с началом весны (еще не зная, что на них нацеливается персидский флот) отправились пощупать туркменский берег, “погромить трухменские улусы”. По совести говоря, туркменский берег — самое безрадостное и пустынное побережье Каспия. И “Трухменские улусы” это почти мираж: людей здесь почти нет из-за отсутствия воды. И все же Стенька потерял здесь дорогого друга и соратника — Сережку Кривого. Как? Где? Ни один источник не говорит об этом ни слова. В то же время здравый смысл подсказывает, что направиться казаки могли только в красноводский залив, где по всему берегу много кочевий и колодцев с хорошей водой. Косвенно это соображение подтверждается одним современным исследованием: согласно ему, “главой кладбища” — т.е. первым похороненным старинного кладбища Шихлар, неподалеку от залива, является не один человек, а сразу “шестнадцать шихов”1, при исследовании этих могил оказалось, что по времени они как раз приходятся на 60-е годы XVII века. Шихи были все вместе убиты в стычке; не исключено, что в той самой, где сложил свою буйну голову Сережка Кривой.
1 Ших — одно из 6 привилегированных сословий в тогдашней Туркмении.
Туркмены — народ воинственный, но бедный. И казакам нечего было вытрясти из их “улусов”. Пора было убираться, пока не кончилась вода. И они вновь поплыли к своему Свиному острову.
Тут-то и ждал их построенный за зиму персидский флот под командой Менеды-хана. Опыта военных операций и ведения морского боя у персов не было. И хотя на их 70 сандалях было до 4000 тысяч человек, в жарком бою казаки перетопили почти всю флотилию, только три струга сбежали с несчастным ханом, в плен же попали его сын и дочь, которую Разин, естественно, сделал своей наложницей.
Надо было что-то решать. Персы готовились к военным действиям. Их раздражение было необычайно. Но даже соображение о том, что казаки опасались прибытия вдвое или втрое большей силы, неосновательно: флот персидский погиб, для строительства нового нужно было время. Но удалые просто поистаскались по морям, и нечего им было делать на стругах со своею добычей; пора было возвращаться на Дон, тем более что в битвах и от болезней “в последнее время” потеряли они до 500 человек и любая победа Стеньки могла оказаться Пирровой. Нечего им было делать в море с кучей добра. Пора было к берегу. Набег удался, и ждать от него большего было невозможно. Постепенно стали расходиться бывшие товарищи: казаки яицкие, люди каспийские, запорожцы, разошлись по домам разными путями, но сам Стенька на 22 стругах 7 августа 1669 года после десятидневного перехода от Свиного острова достиг волжского устья: тут первым делом казаки разграбили митрополичий учуг Басаргу, набрали икры, рыбы, снастей, но — что значит воровской народ! — едва прослышав от кого-то из бывших на учуге, что ожидается с моря большая персидская буса с товарами, сразу повернули в море и взяли-таки еще добычи: в одной бусе, принадлежавшей персидскому купцу Мухаммед-Кулибеку, были прекрасные аргамаки, посланные персидским шахом московскому царю, а затем ограбили и вторую. Вперед казаков добравшись до Астрахани, священник и стрельцы, сопровождавшие бусу, рассказали, что казаки сказывали, что коли их разбили б, то и они и “не потужили б”, если будет милостивая грамота от царя. А если прощенья не будет — придется уходить на Терек и оттуда уже конным ходом двигаться на Дон. Это известие было принято к сведению, и когда князь Львов на тридцати шести стругах с четыремя тысячами стрельцов выплыл навстречу разинцам, он таковую грамоту имел. Князь Львов гнался за казаками 20 верст, но когда гребцы его притомились, он вынужден был остановиться и показать казакам царскую грамоту о прощении за все воровские дела. “Никогда ни для кого помилованье не приходило более кстати”, — писал находившийся в Астрахани в то время голландец Стрюйс. Львов послал к Разину Никиту Скрипицына: тот обещал казакам, что им ничего не будет, если они сдадут пушки и морские струги. Но казаки, обрадовавшись, конечно, помилованью, немедленно стали обсуждать каждый пункт сдачи, будто дело происходило на торгу, а не на море под дулами орудий. Они вернулись на остров Четырех Бугров в устье Волги и обдумали условия: кроме уже упомянутого, от них требовалось освободить служилых людей, что забрали они в Яике и на Волге, отпустить купеческого сына Сембахета с только что ограбленной бусы и прочих пленников. Все это время флот Львова стоял кругом острова и не давал казакам возможности уйти. Наконец, совет завершился и Стенька послал к Львову двух казаков, чтобы окончательно договориться: за отпуск на Дон казаки клялись служить своими головами; струги обещали отдать в Царицыне, а об купеческом сыне — дума, потому как он сидит в откупу в пяти тысячах рублях. В общем, князь Семен Львов велел этих двоих посланцев привести к вере (присяге) за все войско, а сам поплыл в Астрахань. Лавры победителя, несомненно, мерещились ему, а мягкость мер, примененная им к лихому воинству, казалось, объясняется обстоятельствами момента. Спустя несколько месяцев, когда Разин уже засел на Дону в своем Кагальницком городке, вынашивая думу куда более страшную, чем развернулась во время персидского похода, царь жестоко выговорил астраханским воеводам за проявленную мягкотелость: не отобрали у них оружия и награбленного, не привели всех в церкви поголовно к присяге, чтобы “впредь не воровать”.
Тем временем разинский флот входил в Астрахань: богато изукрашенные струги, казацкое воинство в разноцветных одеждах, общая атмосфера праздника и победы свершили чудо: в один момент Астрахань была обольщена. Позднее она станет одним из оплотов разинщины, но вряд ли кто в этот миг подозревал, какую цену придется заплатить горожанам за эти минуты восторга. Казаки разбили свой стан чуть выше города, и с этого дня он поистине не знал ни сна, ни покоя.
День 25 августа был днем особого торжества: Стенька со своими атаманами прибыл в город и в приказной избе отдал воеводе Прозоровскому свой бунчук — символ власти. Кроме того, отдали 5 медных и 16 железных пушек, отпустили несколько служилых персиян и между ними ханского сына и еще несколько пленников. На самом деле сдача была ничтожна: казачий полон состоял из 90 человек. Но когда воеводы велели переписать пленников мужеска и женского полу, им было отвечено, что взяты они в шаховой области за саблею, и ныне у них тот полон в разделе. Товары с бусы шахского купца Мухаммеда-Кулибека, по словам Разина, были уже подуванены, а иные и перешиты в одежду; что же касается оставшихся пушек, то они нужны казакам для перехода по степи от Волги до Дона — а ну, татары? А ну, крымцы?
Прозоровский особо настаивал на том, чтобы казаки отдали струги, на которых плавали по морю.
Взамен немецкие мастера брались изготовить для его воинства струги легкие, речные. Стенька обещал, но всех стругов не отдал. Вообще он очень быстро сумел подчинить своей воле воевод и уж вскоре те защищали его права: и на претензии бывших в Астрахани персов на то, что казаки держат у себя пленных, хотя подлежат наказанию, как государственные преступники, отвечали: “Эти казаки — холопы великого государя, а не разбойники; уже вина им отдана; что они взяли грабежом — яссыр и имущества на войне, так это зачтено им в жалованье и до того нет никому дела”.
В один-два дня из положения только что помилованного преступника Разин превратился в народного героя, с которым заигрывали и власть имущие. Воевода князь Семен Львов называл его “братом” и предоставил для жилья свои палаты. Еще пуще Стенька произвел впечатление на народ: ни воевода Прозоровский, ни воевода Семен Львов, ни митрополит Иосиф, человек, безусловно, харизматический, все вместе не могли произвести на астраханцев того впечатления, которое произвел Разин: разгульную, полную нечеловеческой роскоши жизнь вели казаки и Стенька в Астрахани; щедро сыпал золото “батюшка” и тем заранее снискал себе раположение астраханской черни. “Батюшка, батюшка”, — доносилось отовсюду. Богатсво Разина наделяло его особой властью над людьми, как “вещего Олега”, оно означало фортуну, удачу: “По истине Стенька Разин богат приехал, что невероятно было мниться: на судах его веревки и канаты все шелковые и паруса тоже из материи персидской шелковые учиненны”. То же самое рассказывалось о судах Олеговых и внесено в летопись. Легко понять, какое впечатление в низших пространствах тогдашнего общества должно было произвести появление казака, вольного молодца, о котором так много рассказывалось и пелось и который мог сам о себе так много рассказать. Он звенит оружием, звенит деньгами, деньги ему нипочем, он гуляет, и вся жизнь его представляется, как сплошная гульба. — Соловьев уточняет. — Искушение было действительно страшное: казаки расхаживали по городу в шелковых, бархатных кафтанах, на шапках жемчуг, дорогие камни; они завели торговлю с жителями, отдавали добычу нипочем: фунт шелку шел за 18 денег. А он-то, богатырь, чародей, державший в руках всех этих удальцов, казацкий батюшка, Степан Тимофеевич! …Могучее обаяние производил человек, которому все было нипочем”.
Поклониться Стеньке и поднести водки приходили даже мастера-немцы, которые делали для казаков речные струги. Скорее всего позднее, во время взятия Астрахани восставшими разинцами, этих немцев всех уничтожили, да собственно на них строилась и защита: буквально все население города передалось мятежникам и изощрялось во мщении и грабежах. Но тогда, в 1669 году, такая картина была еще возможна: Стенька пил на брудершафт с немецкими корабелами!
Впрочем, казаки вели жизнь очень разгульную и за бесценок сбывали богатство, добытое в походе. В течение десяти дней, что разинцы стояли под Астраханью, в городе шла оживленная торговля; почти вся добыча была перекуплена тут же персидскими и армянскими купцами, и часть голутьбы как была без всего до похода, так, пропившись, и вернулась домой. Шубы, драгоценные ткани, каменья, золотые
цепи — все было продано за ничтожную цену. Голландец Стрюйс купил “золотую цепь длиною в сажень всего за 40 рублей; фунт шелку продавался за три копейки. “Можно судить по этому, — замечает Стрюйс, — какую выгоду получили персиане и армяне, которые и купили почти всю их добычу”. Стенька был запанибрата с воеводами города и, видно, тогда: когда (из письма персидского посланника в Москву) “астраханские воеводы тех воров принимали с честию и пили-ели, денно и ночью с ними вместе тешилися” и понял он, как зыбуча, как прежде всего нравственно шатка государева власть. Как-то воевода Львов, зайдя на разинский струг, попросил у Стеньки соболью шубу, вышитую знаменитым персидским златоглавом. Стенька рассвирепел, зная, что воеводы могут всякое дело подвести под него в Москве и отдал:
— Возьми, братец, шубу, только б не было в ней шуму! Кабы воевода Львов знал, какой шум подымется на Волге, всего лишь через год, так что его, поначалу хранимого, как “брата” Разина, стенькины дружки, попытав, бросят с раската1, может, он и вел бы себя иначе. Но тогда все крутилось, как колесо мельницы: казаки вернулись из удачного похода! Все, все вдруг оказались на их стороне.
1 Раскат-колокольня.
Стрельцы вообще не представляли для Стеньки проблемы: измена разрывала их, раздольная жизнь казака после безрадостной и безысходной жизни служивого казалась стрельцу чем-то совершенно необыкновенным. Не случайно Стеньку разбили не стрельцы, а регулярные войска, построенные по европейскому образцу: не имея ни кола ни двора, ничего кроме армии, они и доблести свои исчисляли уже по-иному — как доблести службы. Это было явление нового времени, перед которым не устояли “добры молодцы” былинных времен. Но пока что было их время, их шанс. Стенька безмерно пил и гулял в Астрахани. Однажды, на струге, он вдруг в хмельном пылу потянулся к своей наложнице-княжне и, взяв ее за горло и за ноги, бросил в воду. Все историки приводят слова, будто бы произнесенные в этот момент, которые и мы не можем не привести: “Возьми, Волга-матушка! Много ты мне дала серебра и золота и всякого добра, наделила честью и славою, а я тебя еще ничем не поблагодарил!”
Ну, что ж, о язычестве Стеньки разговор особый.
Кроме того, на Дону у него была жена и дети, а полюбовниц Дон не терпел: поэтому и повелел Стенька утопить казака, замеченного в связи с астраханкой, а женщину привязать к столбу, воткнутому в воду. Этот жестокий обычай был заимствован у запорожцев. В Сечи прелюбодейство каралось смертью.
Пьяными и “добрыми” уходили казаки из Астрахани на Царицын десять дней спустя — великого искуса лишился воевода Прозоровский. Но ненадолго. Казачество, возникнув когда-то как окраинное поселение вольных людей, сложилось в особую воинскую касту, живущую набегами; первоначально до эпохи самозванцев казачество, по-видимому, готовилось образовать отдельное сообщество в русских южных краях и хотело только укрыться своею независимостью от северного единовластия; но, вмешавшись в дела Москвы в начале XVII века, оно вошло в неразрывную связь с нею и уже не ограничивалось тем, чтобы засесть со своими началами в южных степях, а стремилось распространить эти начала по всей земле Московского государства, — пишет Костомаров. — В половине XVII века казачество охватывало более чем пол-Руси, а народное недовольство… давало ему пищу и силы: в казачестве воскресали старые полуугасшие стихии вечевой вольницы: в нем старорусский мир оканчивал свою борьбу с единодержавием”.
По прошествии времени “казаческий” образ жизни стал больше невозможен: Москва требовала от Дона подчинения, послушания, регулярного войска. А после персидского похода в отношении Стеньки, несомненно, другая и более тонкая нужна была политика. Случай Ермака не даром бы пришел в царскую голову. Возвысить, поставить над Доном — и бросить силы казачества против старых противников
Руси — на Крым, например. В случае успеха покончено было бы с Крымским ханством, а там, глядишь, как и в случае с Ермаком — и с ханом и с самим Стенькою. В любом случае играть надо было по-крупному. А что предложила Москва? Присягай, клянись в верности, служи! Все это, особенно после похода “за море”, было несообразно с исполинами типа Разина. Он понимал, что никакой “вольной казачьей” жизни под владычеством Москвы быть уже не может. И он — сын своего времени — с этим смириться не мог. Ни воевод, ни дьяков, ни писаных бумаг терпеть он не мог! И потому из Кагальника — отдельно устроенного городка, где устроилось “голутвенное войско”, вернувшись из персидского похода — весной 1670-го и полыхнул мятеж на пол-России. Время звало Стеньку на последнюю попытку единоборства с Москвой, время манило исступленно рвать путы, время прельщало его возможностью победы, время даже позволило ему испытать мгновения торжества… Но время обмануло его. Разин пытался противопоставить изначальные, анархические принципы казачества государственному устройству новой России — и хотя усилие это было поистине страшно, сделать он ничего не смог.
Богатырская попытка его закончилась крахом (об этом читай соответствующих авторов), 100 тысяч мятежников отдали жизни за веру в своего атамана, однако в “психологической памяти” народа имя его осталось навсегда.