Неоконченное жизнеописание сибирской школы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2007
Часть I
Предмет — жизневедение
“Каждое утро, вытягиваясь во весь рост, вспомните:
— я — человек,
— всегда готов встать рядом или впереди,
— протянуть руку помощи,
— нагнуться к малому или слабому,
— обернуться к отставшим,
— дотянуться до мечты…”
(Из пособия учителей Колосовых, Лесосибирск)
Знакомый красноярец летел работать в Москву (как питерцы в правительстве, так красноярцы сегодня — в системе образования), а я против течения — в сибирскую провинцию. Хотя назвать Красноярск провинцией не совсем правильно, он сегодня — один из центров нашей “многополюсной” в культурном смысле страны. Когда-то такими центрами в России являлись университетские города с учебными округами, в XIX веке их было шесть, в ХХ — двенадцать. Но Красноярск в их число не входил, тем более — Енисейск.
Последний, однако, называют “отцом сибирских городов”, и с него мне посоветовали начать путешествие. Я так и сделал.
От Красноярска до Енисейска — часов пять-шесть езды. Попутчица из института повышения квалификации подарила мне свой ученый словарь древнегреческих и латинских слов, встречающихся в русском. Всю дорогу читал.
У греков — больше любви и философии. А латынь несет преимущественно “армию”, “армаду”, “баталию”, “батарею”, “дуэль”, “парабеллум”. Империю и виц-мундир. Гардемарин, маринад и крематорий. Впрочем, кому что нравится.
Забегая вперед: в Енисейском управлении образования мне подарят другой словарь, сибирского (челдонского) говора. По-моему, он здорово дополняет греко-латынь: “арестанец”, “чужовка” (тюрьма), “всяко быват!”, “дедушко-суседушко” (домовой), “загашник”, “загулять”, “заимка”, “кислая вода” (летний паводок с гор), “клящий мороз” (трескучий), “мурцовки хлебнуть” (горе испытать)…
На полпути “Газель” наша встала. А кругом тайга и энцефалитный клещ, о котором узнал за два дня до вылета. Побегал-побегал, купил энцефалитник, ботинки серьезные; московский инфекционист, симпатичная такая, сказала: в мае они ножками шевелят, просыпаются (на месте оказалось — давно проснулись, только меня и дожидаются). Посмотрел на укушенных, это меня сильно не воодушевило. В общем, решил на рожон не лезть, поэтому ходил вокруг микроавтобуса (что оказалось ошибкой: как раз тут, у дороги, они и сидят на кустиках). На наше счастье, шел рейсовый, подобрал.
Народу в “Икарусе” немного, окна зашторены, поют о любви на блатную мелодию. Потихоньку двигаемся к “отцу сибирских городов”. Село у поворачивающего тут Енисея называется Широкий Лог. Чуть дальше — Усть-Тунгуска, Смородинка… Избы одноэтажные, нужды нет надстраивать вверх — вширь места хватает. Проезжаем город Лесосибирск, о котором позже. Едешь, едешь мимо городов и сел, и везде одно и то же — взгляду оттолкнуться, кажется, не от чего. А увидишь широкую реку и понимаешь — есть от чего…
“Есть на карте место”
Как в сказке про царя Салтана
“…В конце сентября подошел пароход “Мария Ульянова” и на нем семью деда и еще девять таких же семей отправили в Туруханский край, в поселок Верхний Маяк. Там ссыльным дали лодки и еще месяцев пять люди на веслах, а где, как бурлаки, на себе тащили эти лодки и так добрались до фактории Елогуй. Там были заброшенные деревеньки… Приехали, комендант сказал, что они сосланы на двадцать лет. Деда, ему тогда было 15, и старшего брата определили в охотничью артель, на оленях засылали в тайгу добывать пушнину… Там жили одиннадцать лет. И вот в 55-м году вышел указ Ворошилова, что ссыльные освобождаются от спецпоселений. Младший брат хотел поехать на целину, ему сказали — нет, вот твоя целина…” (Дима Кунстман, 10-й класс. Фрагмент коллективного исследования группы учащихся Енисейской общеобразовательной средней школы №1 “Изгнанные в Сибирь глазами потомков”)
В городе Енисейске гимназии, монастыри и тюрьмы — все по соседству. Лагеря на этой стороне реки и на той. Здесь мужской, там женский. “С зоной у нас налажен взаимообмен, — рассказал директор казачьей гимназии Валерий Михайлович Карпачев, — оттуда рабочая сила, а отсюда — одежонка и книги в тюремную библиотеку”. Да и как по-другому: прямо за воротами школы — учреждение ЧП 288/Т, старейшая тюрьма, екатерининских еще времен.
Тут все этапы перебывали: староверы, декабристы, народники… До сих пор сидят те, кто торговал валютой и показывал эротику. В тюрьме, что напротив баскетбольной площадки, есть камера смертников.
Бывает, сбегают. Одни сделали подкоп и попали… во внутренний двор тюрьмы вместо внешнего. Другой из бензопилы сделал что-то вроде вертолета и улетел. Или как в сказке о царе Салтане: закупорили в железную бочку, заварили, а зэк, когда выехали из зоны, выдавил днище и вышел вон…
Чаще бегут весной, видимо, тяга какая-то. Бывает, даже за месяц до окончания срока, рассказывал директор, пришедший в педагогику с юрфака.
Внутри гимназии есть что посмотреть. В одном из зданий была больница, в которой лечились декабристы. Якубович вылечился, а Бобрищев-Пушкин сошел с ума. И князь Шаховской тоже… Дому двести лет, крепкий, кованые замки, которыми славились енисейские мастера, до сих пор действуют. Сейчас здесь у нас социально-психологическая служба и музей, показывала завуч школы Оксана Мосинцева. Лицо милое, а руки поцарапаны. Улыбнулась: зэки притащили из тайги двух медвежат, вот, погладила…
Чудный город Енисейск — тюрьмы, монастыри, купеческие дома с окнами неописуемой красоты (фряжская топорная глухая резьба), стриженные по-петербуржски деревья, декабристы, медвежата, дымящиеся трубы кочегарок, рыбаки на бревнах, молочный Енисей, огни на том берегу… Директор гимназии готов был подарить мне медвежонка и приглашал походить по острогам. Я ограничился изучением документации.
Неподалеку от монастыря — дом с синенькими карнизами, “Управление исполнения наказаний”. Перед ним висит плакат, из которого ясно следует, что, пока мы тут выходили из застоя, устраивали перестройку и прочее, в стране безо всяких революционных катаклизмов шла другая, но та же самая история: в 1986 году рождалась ИТК № 5, в 1990-м вставала на ноги Е-500…
И даже если, как сказано на плакате, “нумерация ИТК-поселений № 37, 38, 39, 41, 42, 44 была изменена на № 1, 2, 3, 4, 5, 6 соответственно”, кого это может обмануть? Производство шпал и тары стабильно растет, клуб в Епишино, школа в Шишмарево и многое-многое другое строится, как и раньше, людьми, “твердо вставшими на путь исправления”. И реклама “К вашим услугам” — тоже зэковская. Реклама и флаг на мачте, по-советски поднятый перед учреждением ЧП-288/2 в честь какого-то экипажа…
Последняя любовь Колчака и вторая жена Буденного
“В течение двух лет мы работали над темой “Влияние тоталитаризма на судьбы людей”. Наш город имеет к ней непосредственное отношение. Енисейск в середине 30-х годов был переполнен “врагами народа”. Власти не успевали расселять конвоированных из Красноярска ссыльных. История нашего города не может считаться объективной без изучения судеб людей, которые составляли его повседневность. Наших родных…” (Из коллективного исследования учащихся Енисейской общеобразовательной средней школы №1 “Изгнанные в Сибирь глазами потомков”)
С Енисейска все только начинается. Здесь пахнет северными просторами. Отсюда и теперь до Ледовитого океана — только Норильск и Дудинка, а когда-то это был край света. Но, странное дело, он производил впечатление цветущего губернского города в центре России. Таким по внешнему виду он и остался, пережив два пожара и наводнение, о котором напоминает отметка уровня воды на стене дома. Сохранилось то, что не сгорело и не утонуло: девять каменных церквей и два монастыря, дом благородных собраний и театры — один народный и десять школьных… По городу меня водила Наталья Иосифовна Балюта, специалист из городского управления образования. Мы обсуждали с ней тезис: тюрьма и ссылка — единственно надежный, действующий государственный механизм развития народного просвещения.
Енисейск тому подтверждение. Смотрите, вон там, напротив музыкальной школы, где галантерея с балкончиком, показывает Наталья Иосифовна, жил прототип пушкинской Татьяны Лариной. В жизни ее звали Наталья Дмитриевна, а мужа-генерала — Михаил Дмитриевич Фонвизин. После окончания срока каторжных работ в Керченских рудниках ему было разрешено уйти на поселение. Фонвизины приехали в Енисейск в 1832-м и прожили тут три года (жена стала родоначальницей здешнего цветоводства, а муж-генерал занимался в ссылке философскими трудами). Интересно, что поначалу местная аристократия приняла их холодно. Ссыльного вызвал градоначальник и долго держал у себя. Жена заволновалась. Но спустя какое-то время в город приехал представитель Канцелярии Восточной Сибири и первое что сделал — нанес визит Фонвизиным, “составил честь отобедать в их доме”, как записал купец Александр Игнатьевич Кытманов — легендарный летописец города Енисейска, запечатлевший его провинциальную жизнь год за годом, день за днем…
Из этой хроники — три толстых тома, слава летописцам! — мы узнаем, что декабристы — эпоха в развитии здешних мест. Кто собирал говор? Кто первый сажал картошку? — напоминает Наталья Иосифовна.
Возьмем двадцатый век, сталинские пятилетки. Какие колоритные фигуры ходят по Енисейску! Некоторые ездят, как бывший генерал-майор Алексей Федорович Тодорский, ставший, представьте себе, возчиком. Возит на лошадке воду. Подъезжает к Енисею, зачерпывает длинным черпаком и развозит по дворам. Водовоз — его официальный статус. А неофициально он — самый желанный посетитель Енисейской городской библиотеки. Когда заканчивается рабочий день, Алексей Федорович роется в архивах, его часто можно видеть в музее… В пятьдесят четвертом году в город посылают нарочного с пакетом для Тодорского — “вручить срочно”. Разыскивают адресата. А тот в конюшне, спит после рабочего дня. Нарочный вытягивается в струнку: “Товарищ генерал-майор, разрешите обратиться”. У Тодорского глаза лезут на лоб. Читает — постановление о реабилитации, и текут слезы… Уехал. Поздней в адрес музея пришла фотография, на ней генерал уже со всеми регалиями, подписал: “Моим дорогим друзьям из Енисейского краеведческого музея, которые очень помогли мне в трудные годы жизни…”
О своей семье Наталья Иосифовна рассказывает, что ее и брата, ныне заслуженного артиста России, учил музыке Ананий Ефимович Шварцбург — прекрасный музыкант, тоже ссыльный. Он собрал хор в семьсот человек и дирижировал этим хором, стоявшим на трибунах стадиона. Вот здесь, показывает она на городской стадион, представляете, какую надо было проделать работу, чтобы такой огромный хор запел?
В 1953 году Шварцбург сказал их маме: “Елена Петровна, мальчик не должен бросать. Мальчик должен заниматься, у мальчика большое будущее. Но как, здесь, в Енисейске?” — он развел руками и дал адрес. “Пальчики надо ставить, пальчики”, — это говорил уже другой учитель, бывший профессор рижской консерватории. Однажды он сказал: сегодня я заниматься не буду — пришла реабилитация. Наталья Иосифовна была девочкой, но запомнила: сидит седой мужчина, обхватил голову руками…
Тут много было музыкантов. Оперная примадонна, певшая в свое время с Карузо, — Клара Спиваковская. Перед войной вышла замуж за дипломата, который оказался “немецким шпионом”. Его расстреливают, а семью высылают на север. В 50-е годы сын, Александр Александровский, работает в Енисейске фельдшером “скорой помощи”. Он же — один из лучших актеров Енисейского народного театра, который был основан в XIX веке. Сохранились старые афиши благотворительного концерта, который давали в четыре руки директор музея и городской голова (“Они исполняли такое сложное произведение? — изумились в столичной консерватории спустя столетие. — В Енисейске?! Это невероятно…”).
Тут много такого. Вот, показывает мой гид, в этом соборе вел службу епископ Лука. В миру — Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий, профессор, ученый-хирург с мировым именем, лауреат трех сталинских премий. Его хотели “расчленить”: скальпель или Бог? Он оставался цельной личностью и трижды оказывался в тюрьмах и ссылке. “Я опять начал голодовку протеста — чекист, очень вежливый человек, стал бить меня ногой, обутой в сапог…” — пишет епископ Лука в своих мемуарах. Никогда не снимал рясу (при запрете появляться в ней отказывался читать лекции). В операционной, где бы ни оперировал, — в Медицинской академии или в бараке в Туруханском крае — на тумбочке стояла икона, горела лампада. На больном непременно ставил йодный крестик — там, где собирался резать. Глазные операции Луки многим вернули зрение. Его церковные проповеди, вспоминает благочинный енисейских церквей протоиерей отец Фаст, тоже многим памятны…
Во время войны Войно-Ясенецкий — начальник всех эвакогоспиталей края. В сорок третьем открывал Покровский собор, вел службу в нем. А после войны уже не считался ссыльным, служил, преподавал, оперировал, дожил до глубокой старости, и уже никто не требовал от него выбирать между скальпелем и Богом.
Да, много людей тут побывало удивительных. Наталья Иосифовна рассказывала, что у них за стенкой в коммунальной квартире жили сестры Лаврентия Берии, которые научили бабушку жарить помидоры. В одни и те же годы в этом маленьком городке оказались последняя любовь Колчака и вторая жена Буденного. Анна Васильевна Тимирева, последняя любовь Колчака, жила в Енисейске в 30-е годы. “В ссылке?” — наивно спросил я Наталью Иосифовну. “В ссылке, в ссылке, а как же еще? — удивилась она. — Анна Васильевна делала для экспозиции “Так жили рабочие, так жили буржуи” макет внутреннего убранства дома Тонконогова, там были очень красивые шторы с ламбрекенами… А жена Буденного служила уборщицей в бывшей гимназии. Да вы сами туда зайдите…”
“Изгнанные в Сибирь глазами потомков”
Я зашел. Школа называлась не гимназия, а просто “Общеобразовательная средняя школа № 1 г. Енисейска”. Необычайно крутая школьная лестница. Ступеньки овальной формы, стершиеся от ходивших по ним ботинок. “Я бы не советовала эту лестницу вообще трогать. Это не что иное, как время”, — сказала мне завуч Нелля Михайловна Дьякова, которую я встретил в пустой чистой школе и битый час мучил насчет истории — зачем нужна эта история и как они ее “используют”. “Ну, лестницу уж точно используем”, — усмехнулась завуч. “Но какие крутые ступеньки!” — пожаловался я. “Мы привыкли. Нам кажется, так хорошо, — ответила она. — По ним Нансен шел…”
Сам Фритьоф Нансен, великий исследователь Арктики. В 1913 году он шел, оказывается, по этим ступенькам, заходил в классы и здоровался с мальчиками, “здоровыми, веселыми и бодрыми на вид”, как он позже напишет в книге “Страна будущего”. Книга — о России, о Сибири. О тех, кто в тот памятный день собрались в рекреационном зале этой мужской гимназии, и Нансен рассказывал им о путешествии к Северному полюсу на “Фраме” и показывал на большой карте, как они шли вдоль северного берега их великой Сибири.
“…Я говорил им по-английски, дети не понимали ни слова, но Востротин переводил им мой рассказ, и они, по-видимому, были заинтересованы и рады нашему посещению, которое длилось три часа”.
…Я поднялся по ступенькам крутой школьной лестницы, по которой поднимался Нансен, открыл дверь и вошел в тот самый зал, где он выступал и где ждали меня сейчас другие ученики. И по другому поводу. Проект, который реализовывали эти дети, назывался совершенно не в духе Нансена — “Изгнанные в Сибирь глазами потомков”, эти мальчики и девочки собирали историю своих родных, репрессированных и сосланных в Красноярский край в 30—40-е годы ХХ века. И карта, которую они показали мне, была картой не путешествия, а конвоя, перемещения репрессированных из мест проживания в места отбывания ссылки. Из Москвы, Казани, Саратова, Кургана, Читы, поселка Волчихи Алтайского края они “шли и шли, окруженные конвоем, бесконечные эти обозы, из снежной степи появляясь и в снежную степь уходя…”
То так, по Солженицыну, то по-другому, по Цветаевой, дети откомментировали эту карту: “Есть на карте место, взглянешь — кровь в лицо! Бьется в муке крестной каждое сельцо”.
Маленькая брошюра, которую ученики набрали на компьютере вместе с молодой учительницей истории, — об этих “сельцах”. Использовали устные источники, воспоминания, семейные архивы. Я спросил детей: как отнеслись к этому ваши родные, бабушки, дедушки? Заинтересованно, ответили дети.
Кто-то из дедушек и прадедушек живет еще дальше на севере, правнуки им написали, и они ответили. А иногда некому было отвечать, и дети отвечали за них.
“Это был 1937 год. В один обычный день подошел ко мне председатель, Селиванов Николай, и спрашивает: «Что, Устин, как у тебя дела, как работается?» А я ему отвечаю: «Да как работается — плохо. Трудодни не платят — бедствуем». На следующий день меня забрали, я даже не успел собрать с собой какие-нибудь вещи. И осталась моя Евгения с четырьмя детьми. Нас везли, как я понял, дальше на север, в Норильск. Холод, голод… Некоторые даже не выдержали и замерзли. А оставшихся в живых расстреляли, в том числе и меня…” (Аня Стыжных, 10-й класс — от лица своего прадеда Мизонова У.П.)
Я задал детям, семерым девочкам и одному мальчику, затертый, слишком общий вопрос, хотя знал, что на него нет вразумительного ответа — зачем знать историю? И более конкретные вопросы: что вы испытываете сегодня — злость? Смирение? Досаду, обиду, горячую ненависть?
Они отвечали по-разному.
“Конечно, — сказала одна девочка, — я уже не помню, как там было, да и какая разница — но чаще всего возникает чувство горечи. Ведь они ничего не сделали. За что — в Сибирь?” — “А у меня, — сказала другая ученица, — нет ощущения глубокой печали. Да, обидно, досадно, но все-таки я оказалась здесь, среди таких же потомков, как я… Нет, правда, не было бы ссылки — не основали бы нашу деревню Шайтанку, где встретились мои бабушка и дедушка, и меня бы не было”. — “А я думаю: чем ближе к тому времени, тем ощутимее боль, печаль, а чем дальше — тем слабее. Мой прадедушка озлобился, а его сыновья уже не были озлоблены, дедушка потом вернулся в село и стал председателем колхоза. И до сих пор у меня нет плохого чувства к нашей родине, даже к Советскому Союзу, который у нас был”.
“А мне, например, стыдно за свою страну, — сказала одна из учениц, — что она могла так поступать с людьми. Когда я разговариваю с дедушкой, он плачет…”
Мы с завучем Неллей Михайловной спросили ребят, как они думают, какие чувства испытывали их прадеды, когда валили лес, тащили волокушу? Могли бы ведь действительно вредить этому строю, и это было бы понятно, а они честно работали, достойно жили. Что ими двигало? Может быть, страх? “Мне кажется, — ответил мальчик, — что страха не было. Бояться уже нечего было. Куда дальше?”.
Вот и я думаю о том же применительно к сегодняшнему. Есть еще чего нам бояться, и мы испытаем все стадии страха до последней — или бояться уже нечего? “А детям будете передавать, что узнали?” — спросил я ребят. “Дети должны учиться на примере родителей, — засмеялись они. — Мы это для детей и делаем”.
В педучилище, где преподает их учительница истории, прошла конференция “Культура и ссылка”, и там, рассказали мне ученики, были другие ребята, из других школ и поселений, подобные нам, они тоже записывают про своих родственников, и мы им предложили войти в альманах и объединиться. “…Пережив и приняв боль родных как свою, — пишут ученики в своем исследовании, — мы иначе смотрим на историю. Прошлое позволило нам ощутить корни, соотнести свою жизнь с другими масштабами. Будущее зависит уже не от старших поколений, а от нас, которым сегодня по 14—15 лет”.
Сибирь — страна будущего…
На прощанье я спросил про школьную уборщицу, жену Буденного, и дети рассказали, что да, в их школе действительно работала Ольга Стефановна Михайлова-Буденная, вторая жена легендарного маршала-героя. Красивая женщина, талантливая певица Большого театра. После ареста она двадцать лет отсидела в лагерях и в сорок седьмом была сослана в Енисейск. Была принята в школу на должность сторожихи и уборщицы, пройдя двухнедельный испытательный срок (сохранился приказ по школе № 75, параграф 2). Как рассказывают знавшие ее, Ольга Стефановна ни с кем не общалась, кроме школьного секретаря, тоже ссыльной. Накладывала косметические маски на лицо. Первое время ходила в белом костюме, в перчатках до локтя, на нее обращали внимание. Отдушиной для нее был енисейский театр, куда она являлась при параде, а жители — в фуфайках (это был народный театр). Другим запомнилось, как Буденная, уже в фуфайке, несла охапку дров, тяжело ей было… Еще рассказывали: однажды Анна Ефимовна Цветкова, тогдашний директор, пришла в школу и услышала, как Буденная играет на фортепиано. Увидев директора, та упала на колени и просила прощения. Та же Анна Ефимовна рассказывала, что Буденная просила разрешения преподавать в школе французский, директор сообщила в НКВД, но ей отказали.
Еще ученики обнаружили, что в 1949—1951 годах Буденная жила на квартире у Геры Яковлевны Безруких. Получала посылки от племянников — одежду и продукты. Была пока не сломлена. Но уже тогда у нее стала развиваться психическая болезнь, из старых простыней она шила шляпки и написала донос, что хозяйка — купчиха. Ее выгнали с квартиры. Она сломалась, попала в психиатрическую больницу. “Это не было известно ни одному музею, — сообщили мне ребята, — наше открытие”.
“А Буденный, как он на это реагировал?” — спросил я. “Он женился в третий раз”, — сказал мальчик.
Провинциальные картинки
У Енисейска несколько “тем” — ссыльная, православная, культурно-историческая, и они тесно переплетены.
Вот история города в кратком изложении.
Сначала был скит инока, потом казачий острог — на месте, где река Мельничная впадает в Енисей. Острог затопило, и его перенесли на высокое место, откуда и начался город — первенец дома Романовых.
В двадцатые годы XVII века сюда хлынули волны переселенцев. Привозят женщин непотребного поведения “для лучшей жизни местных казаков”. Некоторые поселяются отдельно, уходят от мирской жизни и открывают монастыри. В них не только молятся Богу, туда заточают (в Иверском содержалась Прасковья Салтыкова — будущая жена царя Иоанна Алексеевича).
Наступает русская эпоха географических открытий: через Енисейск в разное время проходят Витус Беринг, Хабаров, камчатские экспедиции Петра. В первых церквах за неимением колоколов бьют в якоря.
В XVIII веке Енисейск становится одним из центров Сибири (в Енисейскую губернию входят Красноярск и Томск), переоблачается из дерева в камень.
В 1835 году обнаруживаются богатейшие золотые прииски. Среди владельцев — Трубецкие, Бенкендорфы и Третьяковы. В городе появляются золотоискатели. Золотая жила российской Империи! Жизнь в городе и окрестностях бурлит. Двадцать лет спустя образовывается Общество трезвости (“Значит, и пьянство было уже значительно”, — прозорливо замечает по этому поводу автор книги “Енисейск православный” протоиерей Геннадий Фаст). Золотопромышленники гуляют. Процветают гадания и ворожба. В 1868 году сгорает театр. Некоторые считают, что это было предзнаменование, но его никто не понял. В ту пору объявился некий юродивый, молодой парень, ссыльнопоселенец, ходивший босиком в сорокаградусные морозы, его считают святым. Потом сажают в острог и высылают. Многие были уверены, что это он в 1869 году предсказал ужасающий пожар, который вскоре охватил город…
Енисейск сгорел. Золотая лихорадка кончилась. Енисейск превращается в захолустный сибирский городишко…
Закатное солнце равно золотит высокое окно храма и окошко завалящего домишки. Постоишь немного, походишь — и картина провинциальной жизни как на ладони.
Мимо Спасо-Преображенского монастыря проехали мальчишки на велосипедах с длинными удочками. Прошагала на высоченных каблуках плачущая девчушка. У монастырских ворот, под стриженными по-петербуржски деревьями, лежит на боку мужичок. Ему хорошо… Кажется, что в этом городе всем хорошо. Умиротворение, покой. В своей основе город неизменен, сказала мне выросшая здесь женщина, подразумевая внутреннее содержание. Как-то в детстве родители ушли в кино, оставив ее одну, и девочка вышла из дома с намерением заблудиться — придут родители из кино и будут плакать. Ходила кругами и не смогла заблудиться.
Необыкновенные чувства испытываешь в этом городе, где все осталось, как было. Словно музей. А станешь под окнами купеческого дома с изумительными, выдающимися на ширину бревна резными окнами — и услышишь за занавеской, за цветами женские голоса, детский смех и мужской бас: “Васютка, Васютка…” Как будто из другого века.
Голубые ставенки. Голубые ставенки тут не редкость. И ставни, и крепкие высокие ворота, и почерневшие бревенчатые стены, и высокие окна — как это могло сохраниться на улицах Рабоче-крестьянской и Пролетарской?
“Сумерки. Сад в ароматах, плещется сонно фонтана струя. В пламени тихом заката грусть — королева моя…” Гимназические стихи двадцатилетнего наркома внутренних дел Сибири Федора Лыткина. Чекистская лирика. Много писал и много расстреливал. Хотя в самом Енисейске революция, можно сказать, была “бархатной”. В восемнадцатом приходит Колчак. Пароход с большевиками пытается уплыть северным путем в центр России. Возле Туруханска его останавливают, часть расстреливают на причале… Тут у нас с Натальей Иосифовной Балютой возникла дискуссия. “Вы считаете, что это были не только твердолобые большевики?” — спросил я про политических деятелей двадцатых. “Да что вы! Нет, конечно, — сказала она. — Я читала биографии этих людей — у них как минимум университетское образование. Многие происходили из именитых семей. Не пойди они в революцию — было бы блестящее будущее. И когда я сейчас слышу: вот, мол, головорезы, я не согласна. Целое поколение назвать головорезами? Извините, не соглашусь…”
А кто же они?
…Кошки, собаки, полная луна, ближе к Енисею перевернутые днищами вверх лодки. Какие-то реликтовые учреждения: “Енисейский архив”, “Спасательная станция на водах”, “Подразделение судебных приставов”, во дворе — огромная куча наколотых дров.
И неспешно прогуливающиеся под руку бабки с пожилыми дочками… Невероятно, немыслимо, наверное, нигде, кроме как тут, провинциально одетые люди. Что за прелесть!
Длинные — в ширину дома — лавочки под окнами. Запах дерева, дыма, самовара…
Щелкаю фотоаппаратом там и тут.
Разбитое окно старинного дома на фоне луны. Или — наоборот? Проходят двое ребят и девчонка: “И нас снимите!” Обнимаются на фоне луны у разбитого окна. Иду дальше. Они уже сидят на заборе у автобусной остановки. “А когда выйдет газета? В понедельник?”
Хотел ответить: “В позапрошлом веке”.
Промышленности нет, самое крупное предприятие — баня. Зато есть объединение местной творческой интеллигенции. Литературная газета “Глагол”. Альманах “Перезвон”. Выпускает его живущий в Енисейске писатель Алексей Бондаренко, внешне чем-то напомнивший Владимира Солоухина. Бондаренко — самородок, таежный охотник, хотя был и председателем сельсовета, а теперь советник районного главы. По культуре? — спросил я. Нет, говорят, вообще советник. Обижен на Москву, где провинциальных писателей не жалуют. Издал два тома трилогии “Государева вотчина” — исторического романа об освоении Сибири, сейчас пишет третий. Ходил на охоту с Виктором Петровичем Астафьевым, которого считает своим другом и учителем.
Вообще тема провинциальной интеллигенции чрезвычайно интересна. В городах побольше этот не сильно престижный слой перемешан с другими, оттеснен новорусской “элитой”, а в таких, как Енисейск, может быть, за неимением элиты, остается в неприкосновенности. Здесь знают каждого в лицо и, оценив однажды, поддерживают авторитет. Власть районного уровня, показалось мне, больше дорожит своей интеллигенцией. Объяснить, почему это так, не берусь, может быть, просто знакомы с детства…
Прожив неделю, я уже знал, что надо встретиться со священником, отцом Геннадием Фастом, можно сказать, духовником Енисейска. Обязательно, сказали мне, без него ваши впечатления будут неполными. К сожалению, не удалось. Но тема осталась.
Школа с православным уклоном
Я бы не взялся за эту тонкую тему в другом месте. Но тут одиннадцать церквей на маленький городок, не пройдешь мимо. Место, намоленное за четыре столетия арестантами, спецпереселенцами, прихожанами, вписанными в Синодик Успенской церкви. Среди них старец-мученик, купец, учитель, основатель метеорологической станции…
В советские времена одна-единственная церковь служила на необъятном пространстве от Транссибирской магистрали до Ледовитого океана. Теперь в Сибири, как везде, оживление православной жизни, пока еще, слава богу, отделенной от власти. Потому что нет ничего ужаснее и циничней чекиста, стоящего напоказ в храме со свечкой, и воинственного атеиста, требующего внедрить в школы Закон божий.
Снег на Покров
На деревянном доме с голубыми ставнями — немыслимая прежде табличка: “Министерство образования Российской Федерации. Красноярско-Енисейская епархия. Православная прогимназия во имя св. Кирилла и Мефодия”.
“У вас, я смотрю, личностно ориентированное обучение?” — говорю, разглядывая учебные планы. “Да, мы живем в двадцать первом веке”, — отвечают мне.
Хотя жизнь прогимназии строится по православному календарю. Посты, праздники, дни святых, древние языки… Лицензию министерства получили 24 мая 1994 года, в день святых равноапостольных Кирилла и Мефодия — эти имена за школой и закрепили. Раньше ходили на демонстрации. Теперь ученики и учителя идут крестным ходом по городу, несут тропари, славянские буквы… Система потихоньку распространяется: в крае две прогимназии и несколько начальных православных школ.
“Все-таки, — допытываюсь я у педагогов, — как это совмещается: класс по системе Занкова и Закон Божий, компьютер и каллиграфическое писание пером, как писали монахи?”
По мнению директора школы Светланы Юрьевны Карасевой (молодой, энергичной женщины, повязанной платком, в каком богобоязненные бабки ходят в церковь, из-под которого, однако, выглядывает-таки мирское), тут никакой проблемы нет. “Отец Николай, — говорит она, — в прошлом математик, отец Геннадий — физик, противоречий с наукой нет. И в физике много законов — не формул, а законов мироздания. А в гуманитарных предметах — тем более. А русская литература! В ней многого не понять без знания заповедей… “Метель” Пушкина, если не знать Закона Божия, — о чем она? Ну, девушка сбежала из дома, тайно обвенчалась, потом на постое оказался офицер… А о чем на самом деле писал Пушкин? О том, что браки заключаются на небесах. Сбежала без родительского благословения, и ничего не вышло. Но если воля Божья быть этим людям вместе, то так и произойдет.
То же, продолжает Светлана Юрьевна, и с преподаванием истории. Вот шведская битва, сражение с крестоносцами. Мы ставим вопрос: почему войска Александра Невского были беспощадны к шведам? Потому что те несли чужую веру. Почему были лояльны к монголам? Потому что те были лояльны к православию…”.
Слушая директора, я подумал: вот одна из версий русской истории и литературы. Но не единственная. “А кто у вас учителя?” — спросил я. “Хотели православных, — ответила Светлана Юрьевна, — но их же не было. Когда открывалась школа, матушка Галина, у нее консерваторское образование, набирала учителей, как видела. А дальше… Ну, увольнять не увольняли, кто-то сам ушел. Одна пришла, говорит: “Я смогу”. — “Но у нас древнерусское пение”. — “Ну и что, слова другие, музыка ведь та же”. Ан нет… Учителя старорежимные, авторитарные не прижились, ушли. Мы даже пробовали набирать по принципу “был бы человек хороший”. Но и от этого отказались. Хорошее образование учителю необходимо. Не только молитвы, ограничения важны для ученика, но и возможность состояться в мирской жизни.
Родители? Есть такие, которые просто приводят детей в школу, есть которые — спасать. Пост строгий, молитвы на коленях — не для каждого приемлемо. И не всем родителям нравится. Но если приводят во исправление — отказываем, у нас не исправительная колония…
К обеду пришел молодой настоятель храма, преподаватель математики отец Николай. Светлана Юрьевна смотрела на него с такой любовью и восхищением, что я даже подумал, не матушка ли она. Нет, просто такое отношение к церковному… Сам отец Николай не показался мне максималистски настроенным. Изначально была мысль, пояснил он, что школа врастет в церковь. Но этого не получилось. Из ста учеников пятнадцать-двадцать процентов — дети прихода, а в основном — из семей горожан, просто терпимо относящихся к церкви. Мы поняли, что так создать приход нельзя, но можно бросить доброе семя…
Почва уж больно кровавая, думаю я о государстве, превратившем в лагерную пыль миллионы верующих и не верующих.
…Есть некоторое противоречие светской линии развития и церковной, говорит отец Николай, смягчая мои мысли. В светской — мощное влияние города, стремление к лидерству — это все чуждо церкви, но мир вообще ей чужд. Тем не менее церковь существует и мир существует. Наша школа, говорит отец Николай, — своеобразный инструмент: мы не можем вырвать детей из мира, но не можем и оставить их одних. Сказано: вот плевелы, давай мы их вырвем. А Христос сказал: нет, вырвете вместе с плевелами и пшеницу. Оставьте до жатвы…
“До жатвы, — пояснил отец Николай, — плевелы не отличаются от пшеницы. Так и мы в отношении детей и мира: я бы вырвал, но нет… Драматично и трагично, как все в жизни…”
Руководителя школы правильно было бы назвать исполнительным директором, над ним попечительский совет, и в принципиальных вопросах необходимо благословение.
Но школа находится в двойном подчинении, и я интересуюсь: что делает директор, получая бумагу от органов управления, если там — несоответствие церковным канонам? “Мы с управлением образования сотрудничаем, — дипломатично ответила директор. — Но если приходит приглашение на какое-то мероприятие, а у нас пост, естественно, мы не можем участвовать. И управление либо передвигает мероприятие, либо с пониманием к нам относится”.
(Я подумал: хорошо бы с таким же пониманием относились к обычной школе.)
С другой стороны, замечает директор православной, мы тоже посылаем вести в управление. Сообщаем: сегодня у нас конкурс “Золотое перышко”. Почему сегодня? А потому, что скоро день Кирилла и Мефодия. Оказываем ли мы влияние? Нет, пожалуй. “Просвещение” — нашел более точное слово отец Николай. И все улыбнулись. Да, просвещение — ключевое слово. “И Кирилл и Мефодий — просветители. И когда мы приближаемся к церкви, мы просвещаемся. Здешняя жизнь клонит, к земле приминает. А есть жизнь вечная. Совесть. Душа…” — “А у нас, — говорю я, — просвещение начинается и заканчивается фактом истории”. — “Да, — подхватывает отец Николай, — но не надо впадать в уныние”.
Отец Николай — человек с университетским образованием, работал в исследовательском институте. Спокойный человек. Слушает и слышит других. И к своим педагогическим способностям относится критически. “Вы тут преподаете?” — “Преподавал… Но учитель, вы же знаете, должен этим жить. А у меня сейчас другая деятельность. И потом я средних способностей педагог”.
В прогимназии девять классов, потом ученики переходят в общеобразовательные школы. И что там происходит? “Я слышал, — говорит отец Николай, — некоторые удивляются: в ваших детях, мол, нечто есть. Слышал и обратное: мы думали, что особенные, а они обыкновенные. Слышал — хорошо сходятся. Слышал — что трудно…”.
Может быть, замечаю, это отражение церкви в современном мире? “Да, — говорит он, — должна быть деликатность, человека нельзя насильно привести в церковь. И мы стараемся действовать с духовным тактом”.
Прогимназия находится в Енисейске, а это, как мы помним, не обычный город. Отец Николай говорит, что чувствует здесь духовную скрепу. Здесь и обыкновенный человек живет среди монастырей и храмов. Он уже просветлен колокольным звоном, тем, что крестный ход прошел мимо. “Здесь, — говорит отец Николай, — мне легко идти в церковной одежде. А в другом городе — как подвиг совершаешь”.
Учить древний язык жизненно необходимо, потому что трудно, говаривал некогда министр народного просвещения граф Д.А.Толстой. “И для нас трудно, — говорит директор православной школы. — Молитва перед учением — труд. Учение — труд. Если трудно и неинтересно — смиряйся” (ну, думаю я на это в скобках, а зачем же повесили в учительской плакат “Развивающее обучение”?).
Отец Николай смотрит на учение мягче “профессионального педагога”: “Заинтересовывать, — замечает он, — задача каждого урока. Без этого учение неуспешно”…
Режим в школе такой. В восемь тридцать молебен, потом уроки, обед, внеклассные занятия, самоподготовка, репетиции… Но домой можно уйти в любое время, по желанию.
Летом — лагерь в Сибири, на Алтае, в православной деревне Потеряевка. Там, рассказывал отец Николай, проповедует некто Игнатий Тихонович Лапкин, известное лицо русской зарубежной церкви, он живет с детьми в палатках — наподобие христианской общины. Родители везут к нему трудных чад. Прозвище у Лапкина — “игла”, такой у него острый взгляд, поясняет отец Николай, и в педагогической практике он использует “горячие” — розги.
Отец Николай с педагогами зашли к Лапкину в избу — поинтересоваться особенностями методики, а тот говорит: на самом деле обхожусь задушевной беседой. Поговорю — и отпущу. А воспитаннику говорю: скажи всем, что получил сполна.
Или назначит десять горячих, а выдаст один…
“А у вас есть физические наказания?” — спрашиваю отца Николая. “Вообще-то мы не применяем, но если родители спрашивают — выпороть, что ли? — не возражаем. И результат очевиден, обычно даже спрашивать не надо, — смеется отец Николай, — сразу видно, что выпороли…”
Насчет классно-урочной системы обучения, практикуемой по-прежнему. Это форма, и она, по мнению “православных учителей”, не имеет значения. “Такие, как Щетинин, пусть делают как угодно” (а если не “такие”, думаю я, так пусть сидят в позапозапрошлом веке, в то время как весь мир уже в этом?).
Главное — дух, считают в православной прогимназии. Там, где собраны единомышленники, где жажда знаний, дух все оживит.
По существу верно, думаю я. Но для пробуждения жажды знания и духа существуют разные методы. И для притупления — тоже…
Опросив разных мам, пришел к выводу: если рядом две школы, одна обычная, неинтересная, а другая интересная православная, многие предпочтут последнюю. Вот только по какой причине: потому, что православная, или потому, что интересная?
Рассматриваем летние фотографии.
Это мы с детьми в Курагино, на юге Красноярского края. Эта бабушка — хозяйка иконы. Была старая икона, темная, ничего не видно. Потом появилось белое пятнышко, начало расти и осветило, обновило всю икону. Бабушка удивляется: “Я же не венчанная…”
…В январе, на Крещение, купаются в проруби. С разрешения родителей и кто храбрый — тут ведь Сибирь. Мальчишки, преподаватели и смелые священники — обязательно. Верней, не обязательно, поправился отец Николай, а с желанием и любовью…
Одна из проблем обучения в школе с православным уклоном — “как не надоесть”. В обычной школе, когда детям объясняют Достоевского через Евангелие, говорит отец Николай, у них глаза загораются. А в православной — никакой реакции. Ну, Евангелие, тут везде Евангелие. “Не знаю, как это выразить, — продолжает он. — Здесь — повседневный труд. И бывает полезно встряхнуть их. Деликатный вопрос — как не надоесть”.
Бывает, родители забирают детей из этой школы. Увидели, что ребенок идет к церкви слишком активно, сказали — нет, нет, этого мы не хотим.
Но бесследно пребывание в этой школе не проходит.
Одна девочка ушла, рассказывает отец Николай, пишет стихи о природе, и я услышал от нее фразу: “Господь помог мне увидеть это”.
Наши ученицы, которые сейчас учатся в десятом классе в военном городке, на конкурсе ученических работ выбрали тему о недопустимости ранних браков. Это мы здесь обсуждали. То есть, констатирует отец Николай, есть отзвук, есть какой-то результат.
Но агрессии нет, дети отсюда выходят не проповедниками. Хотя чувствуют, что учатся в православной гимназии. “Чувствуют?” — “Конечно, чувствуют. Мы, например, не допускаем, чтобы девочки ходили в коротких платьях. А им хочется. Боятся, что в другой школе их будут дразнить “монашками”. Не хотят, чтобы о них думали как о монашенках, хотят войти в общество. Они как все — слушают рок. Правда, мой Гоша говорит: если узнаю, что он там поет что-то против Христа или против России, слушать не буду”.
Родители, говорю, пытаются уберечь своих детей от армии. Как вы к этому относитесь?
Директор: “Мы помним заповедь «не убий». Но когда речь идет о защите родины, дома, тогда дело другое. Христос сказал: «Нет больше той любви, кто душу свою положит за други своя». На том основано благочестивое воинство”.
Но армия, говорю, бывает разная. “Мы понимаем, — соглашается отец Николай. — Но воспитываем на положительных примерах”. — “Конечно, страшно за
сына, — добавляет директор школы, — но на все воля Божья. Мы ведь так же, как и все, живем в миру. И мы такие же… Но когда другие кричат от страха, мы встаем на колени перед Богом…”.
Что тут скажешь?..
Походили по школе. Классы как классы. Только над доской икона. Перед уроком говорят: “Господи, благослови”. Учитель физики не читает молитву, но все-таки: “Господи, благослови…”.
Спросили меня: не напишу ли что-то другое, нежели то, что рассказывали. Я сказал, что апологетику православной школе писать не буду. Понимаю то, что увидел, как попытку создать школу на других основаниях. Школа с православным уклоном — один вариант из многих, пока не навязывают, не неволят. Вот как станут неволить…
“Пионеры, комсомольцы… Я тоже все это прошла, — говорит Светлана Юрьевна. — Когда все полетело в тартарары, многие растерялись. А мы нет. Нужны ли такие школы, не нужны?.. Будет ли на Покров снег? Для нас это не вопрос, мы знаем, что непременно будет. Ведь снег на Покров «покрывает». И Рождество — не только елки и подарки…
Нужно — не нужно? Коммунисты держались семьдесят лет. А христианству тысяча лет на Руси. Для меня вопроса нет…”
В этом смысле — для меня тоже.
Не по городу храм
Лесосибирск, центр лесообработки, средоточие капиталов — по внешнему виду типичная советская “попса”. Нагромождение зэковских поселков, бараков, дико переплетенных труб… Убедительная картина того, что стало с психикой человека. Лечить надо бы… Вот чем только?
Но если поднять голову от земли, увидишь золотую каплю в небесах. Приблизишься — сонм крестов, башен красного кирпича… Громадная чудо-церковь.
Воздвигнутый за семь лет, Крестовоздвиженский собор города Лесосибирска выглядит храмом №1, Сибири уж во всяком случае. Высота как у небоскреба — 67 метров. Большой колокол — а всего их одиннадцать — весит четыре с половиной тонны. Такого, говорят, нет ни в одном храме по ту сторону Урала. Вмещает собор во время службы тысячу человек.
Инициатор этого невиданного проекта и один из его авторов — настоятель Крестовоздвиженского прихода протоиерей Андрей Юревич. Некогда — московский архитектор…
Симпатичный, молодой еще, в общем-то, человек светского обращения. Что естественно: если бы в 80-х ему сказали: Андрей, ты поедешь в Сибирь, у тебя будет семеро детей, станешь протоиереем, построишь самый большой в стране храм, откроешь гимназию — он бы рассмеялся.
Жизнь у него тогда была самой обыкновенной: учился в институте, женился, жена Ольга — искусствовед, застойные времена, богемная компания… Он — коренной москвич, вся родня — москвичи, как позже выяснилось, до четырнадцатого столетия, до митрополита Алексия Московского, который Федор Бяконт… А родился Андрей на Лене, в Иркутской области, в 50-е годы его отец был тут в командировке. Потом вернулись в Москву, а в Сибири осталось много знакомых. Они писали отцу-врачу: приезжай, Володька, будешь здесь работать. “Отец все собирался. А времена брежневские, 82-й год, все эти наши метания, — вспоминает отец Андрей. — Отец в декабре умирает, а в январе мы решаем переезжать”.
Юревич работал в Лесосибирске главным архитектором, потом, в перестроечные времена, ушел, открыл проектный кооператив. И тут, в конце восьмидесятых, произошло его обращение к Богу. К тому времени он уже был прихожанином енисейской церкви, где служил отец Геннадий Фаст. А в Лесосибирске только образовывалась община, и отец Геннадий поручил ему зарегистрировать приход. В результате так вышло, что он был выбран по древним канонам людьми, рукоположен архиепископом красноярским и енисейским Антонием и начал жизнь священника. Чудеса…
“Много было моментов в жизни, — говорит отец Андрей, — о которых я думаю теперь — Божье призвание… Например, я любил кладбища. На Даниловское зайдешь, свечку поставишь… Как-то отец сказал: Андрюша, говорят, преподобный Сергий Радонежский — покровитель всех учащихся и строителей. А Андрей уже учился в восьмом классе, хотел стать архитектором. И к иконе Сергия Радонежского прилепился. Любил бывать в храме. Но все это было еще туманно. И в Сибирь приехал тоже, видать, неспроста. В той московской судьбе могло ли что-то случиться?
На месте храма находилась пустошь, а на месте города Лесосибирска
когда-то — село Маклаково, от слова “маклак”, барышник. В этом Маклакове никогда не было храма со своим священником, триста лет, наверное, не служили литургии. И самым первым храмом отца Андрея стал тот, что на улице Полевой. На дворе, в сарае — как Господь в хлеву, родился, говорит отец Андрей, наш храм. Девять месяцев прослужил он в хлеву, а потом под храм отдали кинотеатр “Октябрь”, базилику устроили в фойе, а зрительный зал отец Андрей не стал трогать, будто предчувствовал. Случился пожар, и от “Октября” остались только стены. И сразу же, как только стал священником, он начал мыслить, как бы построить настоящий храм. Амбициозных планов у него не было. Хотел простую деревенскую церковь, чтобы быстро. Обратился за помощью к директору лесосибирского ЛДК-1 Анатолию Семеновичу Рубцову, а тот вдруг говорит: готов стать гарантом — только если храм будет большой.
Зачем ему большой понадобился, не знаю — поговорить с Рубцовым не довелось, от других слышал, что на благотворительные дела не разбрасывается, а тут…
К работе над проектом отец Андрей привлек друга, архитектора Александра Банникова, пригодились и свои наработки. В июле девяносто пятого забили первую сваю…
Еще было несколько чудес — одно запечатлено на фотоснимке: во время освящения места строительства храма на глазах у всех на небе прочертился большой крест.
А пока строился храм, и еще раньше — когда возник приход, стал отец Андрей думать о том, что называется в миру “социальной работой”. Заедешь в какой-нибудь поселок из тех, что слились с городом, — убогое жилье, помойки, в подъезде шприцы валяются… Отец Андрей собирался построить богадельню, но мудрые люди сказали: все не осилите, старики уж так доживут, займитесь детьми. И он силами прихода — “средства — полностью наши, мы были автономны и свободны” — открыл школу, сначала начальную, каждый год прибавлялось по классу, и так доросли до полной школы. В ней и проблемные дети, и просто дети, которых привозят, потому что “тут не обманут, не обворуют”. Как с этим ни боремся, говорит отец Андрей, все равно привозят. И отказывать жалко. Есть лагерь в заброшенной деревеньке за Енисеем, с красивыми кедрами и палатками…
Обычная теперь для него жизнь, возникшая на пустоши, — храм, приход, школа, участие в жизни города, уважение. Не редкость услышать на планерке от мэра: “Как говорит отец Андрей…”.
Это как чернильная капелька на промокашке — расходится, расходится, сказал он про свои жизненные задачи.
Приход большой: причащается пятьсот человек. В праздник приходит три тысячи. В Крещение за святой водой двадцать тысяч идет. Но мы, говорит отец Андрей, не обольщаемся…
Вместе с сибирским отделением Российской академии художеств была в храме вот уже вторая выставка современного христианского искусства. Название символическое: “Вера без дел мертва”. В этом соборе, которого еще недавно не существовало, — звучит довольно убедительно.
Человек не должен быть пустынником, говорит отец Андрей. Он должен жить в миру, но не растворяться в нем, не тонуть во зле и грехе, а преобразовывать среду. И та же задача у школы. Возможно ли это? У них в школе двадцать пять учителей и сотня учеников, не идеальных. Мало? Есть, говорит он, притча о закваске: малая закваска все тесто сквашивает. Двенадцать учеников, двенадцать апостолов весь мир переменили.
Поговорить не спеша с отцом Андреем не удалось, ему венчать надо было.
“Венчается раб Божий Алексей рабе Божией Юлии…”
Удивительно… Храмы такие строили только в древности, и венчания такие происходили, кажется, в невозвратные времена. А вернулось — и строят, и венчаются.
Народу в храме много, а — просторно. Горит великолепный иконостас. На балкончике за клиросом — регентский хор, дирижер крестится, певцы смеются. На иконе Господь кажется каким-то веселым. То ли таинство происходит веселое, то ли отец Андрей — мягкий и не печальный…
После службы подошла милая женщина, взяла под руку: “Я — жена отца
Андрея. — Познакомила с детьми: Катя, Анастасия, Арсентий, Елизавета, Дунечка, Анна, Марфа… — Не верили — было у нас двое, — сказала, — а уверовали — и начали рожать, кого Бог пошлет. И тогда только поняли, какое это счастье…”.
Промелькнула эта нечаянная встреча в Лесосибирске, а забыть не могу, свербит что-то. То ли завидую…
Слышал разные мнения о соборе. Одни говорят: ну, зачем такому городу такой храм? А другие отвечают: “Не по городу храм, а по храму будет город”.
А я, когда кажется, что не подняться, что сил не хватит разгрести то, что наворотили, вот о чем думаю, вспоминая этот впечатляющий собор: а кто здесь разгребал? Бывший советский архитектор, учитель средней школы, хозяйственник домостроительного комбината… А строил кто? Обычные каменщики, строители из СМУ-3; на фотографии, сделанной на память, они сидят и стоят на ступеньках перед храмом. Обычные люди…
Енисей за спиной
Район протяженный, как в другом месте — область. Есть села очень отдаленные. Добираются до них паромом через Енисей, или по зимнику. До иной школы километров триста—четыреста, несколько суток можно ехать. Однажды зимой несли на себе автобус, рассказывала заведующая методическим кабинетом Наталья Владимировна Малышкина, люди мимо едут, пальцем на нас показывают, крутят у виска, а мы этот автобус на север затаскиваем.
Вы знаете, на той стороне, говорит она, имея в виду реку, такие люди живут! Уже промоины, полыньи, а они идут. Спросишь: “Боже, как же вы добрались?” — “Через Енисей, Наталья Владимировна”. Надо видеть их глаза! Сколько в них жажды общаться, узнавать новое. А узнав, передать другим. Удивительные люди!
Раз был случай весной. Надо было на курсы в Красноярск. И они пошли. Идем, говорят, по Енисею, идем, а за спиной какое-то журчание. Обернулись — Енисей тронулся! И такое чувство, что сейчас лед под ногами разверзнется. Они бегом, бегом… А Енисей догоняет.
Если надо, ночью на моторке переправятся, на другом берегу красивые туфли наденут, подкрасятся… Иногда даже боишься сообщать, что у нас что-то интересное намечается, — они ведь и по воде пойдут. И главное: какая бы жизнь там у них за рекой ни была, они не собираются уезжать оттуда. Школу хотят новую построить. Эти, кто с севера, они особенные….
Наталья Владимировна вспоминает свою начальницу управления, по-старому завроно, Ларису Степановну Скобелкину. У нее до сих пор в глазах тоска по северу — она оттуда, из Туруханска, Высокогорска, Ярцево. Тихая, немногословная женщина, в ней ничего нет от начальника, но на самом деле под ее началом находятся люди, делающие чрезвычайно полезное дело. Казалось бы, что еще надо? “Вы только не пишите, что она по северу тоскует”, — просила Наталья Владимировна, да вот почему-то написалось…
За разговором не заметил, как перебрались на пароме через Енисей и оказались в поселке речников. Отчасти бывшем: все стоит, верфи — кладбище. А еще недавно шло оживленное судоходство, водили большегрузы на Нижнюю Тунгуску, на Подкаменную. Население в поселке грамотное, капитаны с высшим образованием, что сказывается и на уровне школы. Носящей имя В.П.Астафьева. Сам писатель здесь не жил, но школу его имени задумали еще при его жизни. Директор Людмила Васильевна Абрамова написала письмо, Виктор Петрович ответил: при жизни неэтично, вот когда помру… Потом проехались с детьми на теплоходе “Матросов” по Игарке, откуда родом писатель, и написали ему, что умирает город. А позже все-таки создали в школе музей Астафьева, в нем несколько интересных экспонатов. Среди них книга, которую писатель подарил главе Енисейского района, в те времена просто охотнику. Тот пошел на охоту и оставил книгу в избушке, а в его отсутствие пришел медведь и ее прокусил. По иронии судьбы, эта астафьевская книга называется “Медвежья кровь”. На ней — дарственная надпись: “Милый мой Вася! Возьми эту книгу с собой в лес и читай во время метели, будто беседуешь со мной”.
В школьном музее камерная обстановка: пианино, выразительный портрет — вроде литературной гостиной. Дети приходят и садятся прямо на ковер, слушают. Астафьев — один из немногих наших современников, кого стоит послушать. Живем по принципу Виктора Петровича, сказала школьный директор: “Полуправда нас измучила”.
Поговорили про ЕГЭ, по его результатам принимать выпускников вузам не выгодно — можно ведь взять за деньги. “Если, — сказали мне в школе имени Астафьева, — ввели единый экзамен, то обеспечьте, чтобы брали по результатам все вузы на все факультеты…”.
А школа красивая: спортзал с балконом, большой, 12 на 24 (“А нам бы хотелось 19 на 36”), хорошая библиотека, ученики стихи пишут с помощью компьютера, в коридорах кадки с лимонами и фейхоа. Незадолго до смерти Астафьев был тут, в тогда еще не названной его именем школе. Ребята говорили: “Мы думали, приедет памятник, а он — прикольный дед”.
“Мы хоть и далеко, но не в отдалении, — сказала одна учительница, из тех, кто «перебегают» Енисей. Но почему Москва на той стороне реки что-то делает, а у нас — нет?” Прогрессивная часть Москвы, уверяю я их, с вами, на этой стороне.
Смеются. Смеется и Астафьев на фотографии в вестибюле школы…
Переправляемся обратно через Енисей. Методист Наталья Владимировна рассказывает свою педагогическую Одиссею. Закончила институт, работала в деревенской школе, звали в аспирантуру, но тут вышла замуж, ребенок, перестройка… Тогда я, говорит, стала первым российским челноком, меняла драповые пальто на ожерелья, жемчуга, а доходы вкладывала в свое образование, в Ленинграде училась на курсах режиссуре поведения. Потом торговала иномарками, пока на хозяина-немца не “наехала крыша”, работала в совместном предприятии, изготовлявшем акупунк-турные иголки для иглоукалывания. Никаких иголок, конечно, не было в помине, просто вставали в шесть утра, надевали страшные такие куртки, залезали в грузовик и развозили по магазинам подсолнечное масло, тонн по двадцать-тридцать впихивали. Продавала и чай, и левый спирт, потом муж окончил военную академию, родился второй ребенок. Мужа направили служить в Енисейск, а она как порядочная жена-декабристка поехала с ним.
Конечно, говорит, за все это время я оторвалась от школы и не хотела возвращаться. Попробовала работать у мужа в штабе войсковой части, не понравилось, я привыкла работать так, чтобы пыль летела. Посидела дома. Муж убеждал: ты хотя бы государству долг верни — видел, что мучаюсь от безделья. И пошла я — с опаской — в школу, куда отдали дочь, в православную гимназию отца Фаста, он и мой духовник. И на второй год ожила. Поехала в Красноярск на курсы по развивающему обучению, вернулась с полной сумкой разного химического хозяйства, а сверх этого… Завуч тогда посмотрела на это “сверх” и говорит: как я поняла, ты решила взять первый класс?
А я еще раньше решила взять первый класс и давать уроки естествознания, чтобы дети вживались в мир постепенно, целостно. Чтобы не было: химия — про то, биология — про это, чтобы не дробилась картинка, когда части разрозненны и начинают конфликтовать между собой. Мир ведь гармоничен, в лесу же мы не видим отдельно физики, химии, биологии… И в человеке — то же.
Потом пригласили в район. Один раз пригласили, второй. Говорю: должна получить благословение отца Геннадия. Он сказал: “У нас, когда строят храм, закладывают семь камней, ты — один из них. Конечно, если один вытащить из-под храма, он не рухнет. Но ты подумай. Сеять нужно там, где жнешь”.
Три раза в управление приглашали. Что же делать? Раз открыла журнал, а там притча: один человек тонет, рыбаки бросаются его спасать, а он молится: “Господи, спаси”. Они ему руку, а он — нет, меня Господь спасет. Они второй раз, он отказывается, третий… И утонул. Предстал перед Богом. Господь, почему ты меня не спас? С недоумением посмотрел на него Бог: “Я же три раза посылал тебе помощь…”.
Я когда это прочитала, говорит Наталья Владимировна, пошла и подала заявление. Вот так…
Один знакомый сказал ей — подумай, чего ты хочешь: работу в жизни или жизнь в работе? Она всех любит, говорит — “сказочные люди”. Шоферы у нас не просто шоферы, а “методисты”. Они учителей знают, школу знают, детей знают. Раз приехал чужой шофер, он нас измучил, печку включил, мы промокли до нитки, потом выключил — замерзли. Не остановил ни разу, такой противный. А наши — все распределят, всех развезут, никаких проблем. Это коллектив, который работает на школу. Можно сесть в машину и отключиться…
Хотя, говорит она, я не думаю, что мы до конца понимаем, чем занимаемся. Себя самому оценивать трудно, оценка должна быть внешняя и спокойная. Как-то на семинаре все спорили, распалялись, а один эксперт спокойно так спрашивает: “А зачем все это?”. И мы отрезвели, стали дальше головой работать.
Так, за разговорами, доехали до села Абалаково, здесь у Натальи Владимировны работала подруга в школе.
Родина большая и малая
Вначале, познакомившись с Ольгой Михайловной, я подумал, что эта история — об учительнице, которая водит ребят в экспедиции по окрестностям малой родины и тем воспитывает. Но потом понял, что и здесь, в сибирском селе, никуда не денешься от большой Родины. Той, про которую говорят: “Жизнь — тайга”.
Она тоже воспитывает, и еще как. И что ей противопоставить? Моделирование житейских ситуаций, игру в “социальный экстрим”, которую придумали учителя и дети, герои этой истории? Мне кажется, они пытаются вывести человека из тайги, в которую загоняет его страна, — в своей деревне, на своем уровне пытаются, и что-то у них получается. Вопреки всему “человек заламывает ветку сзади идущему”, как заметил и сделал в действительности один мальчик из Абалакова. Эх, если б и другие так-то…
Изменение русла
Деревня Галкина исчезла в 50-е годы, а река с тем же названием, впадающая в Енисей, осталась. И вот дети и взрослые из абалаковской школы решили пройти реку Галкину от устья до истока. Нашли старую карту. “За сорок лет так изменилось русло, что мы даже заблудились”, — говорит Ольга Михайловна Прокопенко, душа этой экспедиции.
На видеозаписи, которую они мне показывали, — ноябрь, идет дождь. Члены экспедиции поют песню. Ольга Михайловна комментирует: “Видите, ватман в руках держат с названием “фильма”. Режиссер, оператор, киностудия — ну, как же…”
Внешность у Ольги Михайловны не деревенская. Изысканная речь, чуть с акцентом. Модная шляпа. Пикантная женщина. Вот на экране река Галкина, протекающая через село, а далеко в тайге — это ручеек чистой воды, вытекающей из болота… “Мы с ребятами засыпали под шум воды, — говорит Ольга Михайловна, — а, проснувшись, видели, что бобры еще чуток пристроили к плотине. А вода шумит, шумит…”
Так они шли вдоль русла. Река преподносила открытия. Обнаружили необыкновенную белую глину с голубой пленкой — основания столетних мельниц. Один день прорубались сквозь чащу, и не было даже площадки, где вскипятить чай. Таежная река, огненные берега… “Рыжие хлопья, гидроксид трехвалентного железа, — уточняет просматривающая с нами видеозапись учительница химии. — Покой… Вы чувствуете, какой покой исходит от всего этого?”.
Они выкапывали и определяли по справочникам растения (поразило обилие голубой синюхи), ели шашлык из щуки, купались в ледяной воде, и никто из детей не заболел. “Какое счастье, — говорит за кадром голос ученика, — слушать пение птиц, шум дождя, любоваться землей. Здесь наш дом…”
И не надо никакого патриотического воспитания…
Потом были другие экспедиции. И урок по обществоведению, на котором произошел эмоциональный взрыв, — ученик Ваня побежал звонить в комитет по экологии — спасать живую природу…
Образование на природе — так можно сформулировать цель экспедиций, которые перевернули их взгляд на образование. В центр стали — критическое мышление, умение решать проблемы, самоопределяться. Человек может не знать физики, но должен уметь ориентироваться в мире. А закон Ома, говорит Ольга Михайловна, он и в справочнике посмотрит…
Сборы
Когда мы сходили в эту первую экспедицию и вернулись, вспоминает Ольга Михайловна, вдруг стало пусто и холодно. Что делать дальше? Там одна жизнь, а тут совсем другая. Стало ясно, что мы теперь не дети и взрослые, а содружество. Так родилась традиция — мы называем ее “сбор”. В нем участвуют и новички, “рекруты”. Приезжают на два-три дня бывшие выпускники. Есть “старики” — не по возрасту, а по степени доверия. Мы планируем жизнь сообщества с позиции: “А вам слабо?” Ставим неимоверные препятствия. А они отвечают: “А нам не слабо”.
“Что за препятствия?” — “Преодоление себя, умение общаться… Делами во время сбора, — объясняет Ольга Михайловна, — управляем не мы, учителя, а выбранные детьми “старики”. А мы внутри, дети лишь вольно или невольно на нас оглядываются.
Сбор может напоминать телевизионную игру “Последний герой”. Пакеты с солью, картошкой, свеклой, огурцами — ингредиенты винегрета. Но мы им об этом не говорим. Собираем, вручаем пакеты и запираем дверь на ключ. Знаем, что скоро проголодаются. И вот что происходит. Сначала сидят, запертые, и рассказывают друг другу страшные истории. Потом начинает преобладать тема еды. Потом подрались. Выпустили мы их, когда они уже приготовили винегрет и делили его по доле трудового участия. А ведь смотрят телевизор, где эта игра имеет другой смысл, думали, наверное, что выживет тот, “последний”, который не отдаст никому своего. И мы выпускаем их под овацию — вы победили, вы командой стали…”.
“Судебный процесс природы против человека”, “Ботаники в экстремальных ситуациях”, “Скорая помощь при травмах”… “А для чего, — спрашиваю Ольгу Михайловну, — они приходят на эти сборы?” — “Мы не знаем. Может быть, чтобы самоутвердиться, преодолеть трудности. Мы ведь ставим перед ними самые невообразимые задания: пойти в детский дом напротив школы и уговорить директора на какое-нибудь совместное дело. Я предупреждаю директора: Галя, ты хоть минут сорок не соглашайся. А она мне потом говорит: «Я действительно не могла ничего поделать, они меня уговорили»”.
А может быть и такое задание: вымыть туалет, учительскую. Один мыл и говорил: “Я мою учительскую! Мог ли я подумать когда-нибудь…”.
Перед началом сбора вывешивается список дел, и хоть бы один отказался…
Что это такое, размышляю я вместе с Ольгой Михайловной: экстрим, модель трудной жизни, преодоление? И образование, добавляет она.
Мы просматриваем видеозаписи сборов. Ролевые игры: “Поликлиника”, “Поезд дальнего следования”, “Город”…
“Вот имитация теракта, — комментирует Ольга Михайловна фрагмент игры. — Террорист с пистолетом, проводница, видите, бьет его по голове чайником, и он падает. А теперь она предлагает пассажирам чай…”
…Сельский совет, куда приходят по разным надобностям. “Тоже экстрим?” — “Ну да, им трудно бывает прийти, узнать, настоять. Вот этот пришел якобы выделить земельный участок. Куда обращаться? Ему объясняют — в земельную палату. Видите, волнуется. Нужна, говорят, справка о зарплате. Спрашивает: как срочно?”
Учительницы, которые смотрят вместе с нами эти кадры, смеются: вроде большие ребята, а играют… А мы, думаю я, разве не играем? А власть — с нами?
…Невеста в фате, жених — пришли регистрироваться. Ребенка принесли. Им смешно. Но и интересно. Игра во взрослую жизнь? “Им по четырнадцать, — говорит подсевшая к нам директор школы Валентина Тимофеевна Самчугова, — скоро получать паспорт. С мамой пойдут или сами? Это социализация, социоигровая педагогика — можно так сказать?”
“Горько! Горько!” — кричат ребята, и жених несет невесту.
Кофе-пауза.
“У нас так: если взял микрофон, можешь сказать, что наболело. Ребятам, особенно в деревне, бывает трудно выразить то, что они чувствуют, но в нашем кругу настолько доброжелательная атмосфера, — говорит Ольга Михайловна, — что они раскрепощаются, учатся говорить”.
Из опроса учеников: “Каким должен быть участник экспедиции?”
…Добрым, честным, не сопливеть, любить природу…
Никита из 7-го класса сказал: “Чтобы заламывал ветку сзади идущему”.
А “человек с ружьем”, как его тут зовут, Павел Михайлов — проводник, таежник, всю жизнь проведший в тайге, — пояснил: “Человек должен, если надо, брать на себя. Вот весной подмыло, оголило корни у ивы, остался один корешок, и он работает за всю корневую систему. Удерживает… А потом корни постепенно затягиваются песком, и снова работает уже вся система”.
Тут все стали требовать микрофон и объясняться друг другу в любви. А Ольга Михайловна сказала: на уроке мы это мы, а вы это вы. А в экспедиции мы вас видим другими. Нам главное, не какие вы ученики, а какие вы люди.
Все каникулы и праздники — это сборы. А летом и осенью — экспедиции. Просятся и родители.
Что же дают эти экспедиции и сборы?
Я вспоминаю о своей неосуществленной мечте. Нашел место, чудесное, где хотел жить, недостроенный дом в деревне, и не смог его оформить и достроить. Не хватило терпения и сил преодолеть вымогательство и унижение, которое испытывает сегодня в России каждый. А вот эти дети, повзрослев, думаю я, смогут ли они воспротивиться? “Ой, — говорит Ольга Михайловна, — это уже следующая игра, в потребителей”.
И о другом: “Жалею, что не пошли еще раз на Галкину, интересно, как там наша плотина бобровая? Я часто иду осенью и думаю: что происходит там без нас? Дети тоже, наверное, об этом думают…”
Приглашение на раут
Во времена, когда месяцами не получали зарплаты, мужчины в школе устраивали праздники для женщин. Ловили рыбу, приносили напитки собственного изготовления — “Олечкина”, “Галина”, “Татьянин день”… Звучала музыка, учитель математики в белой рубашке и черном костюме работал под Кашпировского: “Закройте глаза. Вы хотите смеяться и плакать от счастья. Вам легко…”. Когда женщины-учительницы открывали глаза, то видели мужчин-пионеров в коротких штанишках, пилотках и красных галстуках. И технический персонал, и кочегары — все здесь были и пели: “Нас без денег не сломить. Пили, пьем и будем пить”. Так развлекались.
В День учителя ставили “Короля Лира”. Дарили друг другу смешные подарки, испытывая кайф от общения, — тоже вроде сборов. Ольга Михайловна говорит, что у них в школе не бывает конфликтов.
Идеальная школа?.. В ней есть класс детей-олигофренов (в районе расформировали специальную школу, и они взяли оттуда детей). Очень боялись, что будут дразнить, но ни один ребенок не сказал дурного слова. Есть “медлительные дети”, нередко они же — талантливые. Один ученик выяснил, что, если сажать картофель “кверху ногами”, то урожайность увеличивается на пятьдесят процентов. Работа другой ученицы называется: “Граффити как форма дивиантного поведения”. “А у вас что же, — удивился я, — и граффити занимаются?” — “А как же!” — даже, кажется, с обидой ответили сельские учительницы.
В научном обществе, которым руководит Ольга Михайловна, проводят, как в какой-нибудь чопорной Англии, “рауты” (вечера без танцев). Мальчики в бабочках, девочки сами шьют платья с кринолинами, а учительницы — в декольте, с мехами. Если у девочки нет пары, она может прийти с дядей, с папой. Тему объявляют заранее и обсуждают всем обществом. На прошлом рауте, сказала Ольга Михайловна, были группы “астрофизики”, “философии” и “неполной семьи глазами детей…”
Один мальчик, опросив воспитанников детского дома, написал исследование “Бродяжничество”, мы все читали, говорят учительницы, и плакали.
Село более благополучное, чем другие. Благоустроенное жилье, у некоторых по три-четыре коровы, кто хочет — работает. Правда, до ближайшего города Лесосибирска регулярного автобуса нет, и в больницу туда поехать нельзя — “вы не наши”. А до более далекого Енисейска автобус ходит, но — особенно зимой — может остановиться, а может и мимо проехать…
На улице сладко пахнет черемухой. Хотя какая черемуха, еще снег может выпасть. Откуда же запах? Почки, может быть, набухли, говорит Ольга Михайловна. А может, это не черемуха, а осина…
Енисей на закате, молоко с розовым и сиреневым — красиво! На берегу — футбольное поле. Тренер-старожил дядя Толя — глаза молодые, кожа гладкая, весь светится — рассказал историю деревни в спорте. Про мяч пятирублевый из кирзы, в 50-е годы зашивали дырки, делали заплаты, и он постепенно стал резиновым. Про тренера из киевского “Динамо”, который был тут в ссылке. Про местный хоккей — все деревенские, рассказывал Анатолий Евстафьевич, клюшку справа держали, они же вилы так держат. И твой муж, сказал он завучу школы, так играл…
И сейчас играют в перерывах между зарплатой и наводнением…
Их топят и Енисей, и Галкина. Коллеги проплывают мимо окна на лодке. Но построенный недавно мост удерживает. Хотя каждый раз неизвестно, чем закончится. “А когда река может пойти теперь?” — спрашиваю Ольгу Михайловну. “В любое время”.
Переправа
Я ночую у нее доме, где нет ничего деревенского, кроме одной картинки на стене. “Это мыза, хутор, на котором я выросла, — говорит она, и становится понятным ее акцент. — Я из Вильнюса”.
Старые фотографии… “Это мой дед, он был комиссаром Казанской железной дороги. После семнадцатого съезда его забрали. А с дедом — и бабушку, и маму. Маме не было шестнадцати, ее выпустили через три месяца. А бабушка сидела долго в камере с народной артисткой Советского Союза Руслановой, и с Туполевой сидела, а сам авиаконструктор был здесь в ссылке. Бабушка умерла девяноста лет от роду, но так и не сказала правды. Мы думаем, что она написала отказ от мужа, ведь у нее на руках были дети. И она порвала со всем, что связывало со старинной фамилией — Хитринские. Трудно было. Когда они с мамой умирали от голода, им ночью приносил кастрюльку с едой директор школы, той самой, где учился Юрий Никулин, мама училась в параллельном классе.
…В 43-м, — продолжает историю семьи Ольга Михайловна, — мой будущий отец приехал с фронта получать звезду Героя Советского Союза и остановился на постой у бабушки. И бабушка, чтобы поправить семейные дела, насильно выдала маму замуж за моего отца. А отец был из красноярской деревни. Несмотря на героя, его выперли со второго курса военной академии за эту женитьбу. И до конца своей жизни он не мог матери этого простить, бил ее смертным боем. Детство я вспоминаю с ужасом. Мама — красавица, умница, образованная. А отец — военком города Вильнюса, после Германии получил назначение. Она заведовала лабораторией на знаменитом вильнюсском заводе, ездила за границу, имела медали. И тут — такая трагедия. Мы с сестрой в восемнадцать лет убежали по очереди замуж”.
Еще фото. “Это моя нянька Моника, она пришла меня нянчить, когда мне было шестнадцать дней. По-русски не говорила, мы с ней учились говорить одновременно”. — “У вас литовская кровь?” — “Нет, польская и еврейская. Мама была еврейка по дедушке, Гай — типичная фамилия польских евреев. Дед делал революцию, на паровозе ездил. А бабушка училась в институте благородных девиц и сбежала из семьи, чтобы выйти за него замуж. Знала французский и была такая благообразная, даже в девяносто лет. Но молчала. Мы пытались ее разговорить, ничего не вышло. А деда, от которого она отказалась, пытали — лицо было изуродовано, выбиты зубы — ей показали фотографию после реабилитации. Бабушка всегда ставила преграду при общении с людьми «из той жизни»”. — “Страх?” — “Скорее всего, стыд… Но она была железной. Двухметрового роста, мужской голос. И стальная воля. Это уже в старости. А в молодости прекрасно пела. И бойфренд был у нее в семьдесят пять лет”.
“А как ваш отец чувствовал себя в Вильнюсе?” — “Не знаю. Родители избегали говорить на эту тему. Однажды, помню, пьяный литовец взял его за грудки: «Оккупант!» и отец выкинул его из троллейбуса. Думаю, отцу нелегко было в том окружении. Может, он и маму-то бил, чтобы отыграться.
В Литве возле города Алитуса есть переправа, названная именем отца, за нее он и получил Героя. Шли бои, он закрепился на высоте, все погибли, а он удержался. Я вспоминаю его в возрасте, вы бы никогда не сказали, что он из сибирской деревни. Пообтесался, такой сноб стал, аристократ. А на самом деле…”.
Ольга Михайловна быстро вышла замуж и быстро поняла, что ошиблась. Мужу была нужна не она, а положение ее родителей. Забрала детей и уехала в Сибирь. Закончила институт. Сама себя сделала.
Второй муж был заведующим сортоиспытательным участком, взял ее лабо-ранткой. Ей очень повезло. Он был настолько мудр, что не управлял ею, а ставил рамки, направлял. Она ему очень благодарна за все, что он для нее сделал. Научил ладить с людьми. Понимать природу… У него по материнской линии та же фамилия, что и у ее матери. И тоже ссыльные. Наверное, дальние родственники…
А потом сортоучастки расформировали, и она в школу пошла. Хотя ей неплохо было и в агрономии, уже кандидатская была готова…
“Ну, вы можете защититься и по педагогике”, — говорю. Она внимательно и удивленно смотрит на меня: “Заче-ем?”.
“В советское время я бы не смогла работать в школе. Если бы кто-нибудь сейчас мне сказал, что эти сборы наши надо на бумаге оформить, я бы тут же бросила. Мне говорят: делайте сайт, выходите в интернет. Я не понимаю — зачем? Чтобы делать деньги. Но ведь честности, совестливости деньги не научат. У нас в экспедиции хозяйственная группа, загруженная, идет по азимуту, а мы — по руслу реки. Если они десять километров проходят, то мы могли бы все семьдесят… Но мы идем тихо, очень медленно, разговариваем вполголоса. Идем не для того, чтобы исследовать, а чтобы участок пути прочувствовать. Ночью ложимся на землю и смотрим в звездное небо… После этого у нас такие дружеские отношения устанавливаются”.
Я спросил Ольгу Михайловну, не выдумка ли все же этот их творческий коллектив, который я видел за столом, — не может же быть так каждый день. “Не каждый, — ответила она. — Но, знаете, все эти наши театры с переодеваниями, общее веселье… — смеется она. — Люди приходят в коллектив, чтобы сбросить напряжение. У одной мужа инсульт разбил, у другого жена вышла на улицу и пропала — люди приходят и обретают здесь сочувствие и поддержку. Это наш мир”. — “Среди вас есть верующие?” — “Нет, совсем нет. Может быть, люди нашего круга, возраста идут в церковь от негатива? Значит, у нас в школе его нет. Правильно говорят: школа — как церковь…
У меня умер муж, тяжело умирал. Он был главой администрации, так что надо было на поминках принять много народу. Коллектив встал как один человек — и все сделал”.
Таежное
“Вы представляете себе, что тут было, когда Валерку, учителя физкультуры, съел медведь? Мы не знали, как сказать Лене, жене его. А она чувствовала что-то. И директор школы добыл вертолет, все наши прилетели в ту деревню и отмывали то, что осталось от Валерки.
А Валерка, он мужик был. Уезжал на охоту и Ленке говорит: «Ну, Ленка, я не я буду, если в нынешнем году этого медведя добуду». Он знал, что у него медведь живет на участке. Обычно, если человек на медведя не охотится, они друг другу на глаза не попадаются, держат нейтралитет. Участок большой, у Валерки было 25 тысяч гектаров. Ну, естественно, как обойти? И охотники строят избушки, между ними ставят капканы, маршрут называется “путик”. И вот Валера приезжает в первую избушку, его отчим уезжает за хлебом на лыжах, а Валера идет к следующему домику, посмотреть, как там. И только отошел от этой избушки на несколько шагов, а медведь-то его уже ждал. Видимо, мысли у них были одинаковые. Медведь тоже думал: я его добуду. Спрятался за валежиной, Валерку пропустил вперед и в три прыжка достал…
А отчим ждет, нет Валерки и нет. Пошел по путику и наткнулся. Он опытный таежник, побежал в деревню за мужиками, знал, что его медведь тоже порвет, раз уж человека попробовал. Легкая добыча — человек…
Пришли мужики, прочесали все кругом — никого нет. Решили в избушке заночевать. Поставили в сенях ружья, а сами легли спать в избе. Тут медведь и пришел. Всю ночь пытался к ним прорваться. Собаки в деревню убежали. А охотники сидели и тряслись от страха. Дверь в избушке открывалась наружу, медведь в сени прошел, где стояли ружья, а взломать дверь сразу не смог. Но взломал бы. Спасло их то, что в сенях лежал свежий хлеб, медведь хлеба наелся и утром ушел. Мужики еле живые добрались до дома. Вызвали из Красноярска специальную бригаду. Они по следам за этим медведем сорок километров на “Буране” гнались — не догнали. Видимо, умный был, старый…
Вот такая история таежная, — говорит Ольга Михайловна. — В этом году мы с детьми медведя не встречали, а в прошлом тень мелькнула. Когда медведь рядом, чувствуешь дискомфорт. А так мишки бывают и веселые, в период полового созревания любят вершинки молодых березок и осинок заламывать — соревноваться, кто круче. Вообще-то, забавно получается, — смеется она, — сельская учительница родом из Вильнюса рассказывает о повадках медведя…”.
Ночь у нее в доме. На столе — книга Элизабет Хэйдон. На стене — бабочка в рамке. Жалко, говорю, не могу в тайгу пойти — нет прививки. “А что там сейчас в тайге делать? Там период размножения… Вот в сентябре, числа после пятнадцатого, — комара нет, клеща нет, красиво, краски живые. Еще не умерло, но уже не совсем живо…”
Про клеща, который испортил мне поездку: “Это такая гадость. Лезет, где тесно. Если у вас энцифалитник на резинке, он там и будет. Очень скрытен, может неделю на одежде сидеть, а потом укусит. Меня в тайге укусил. Я тяжело болела. Еще легко отделалась, частичная атрофия зрительного нерва. Но нарушена координация движений. Иду по тротуару, абсолютно веселая, здоровая, разговариваю с мужем. И вдруг у меня стопа полностью вошла в обломок доски. Я ничего не понимаю — как попала? Муж побежал за «скорой». Полностью надо было ампутировать стопу, но — правду говорят — медики в глубинке творят чудеса”.
Может быть, так, думаю я, тайга так от нас защищается?
“Вот вы удивляетесь, — продолжает она, — что мы идем без накомарников в этот рой. Господи, чего удивляться! Лето, собираешь землянику, сорок градусов жары, абсолютно без ветра, раздеться не можете, съедят — а здорово! Количество комаров и гнуса, — говорит она вроде о тайге, а звучит шире, о стране, о жизни, — зависит от вашего внутреннего состояния. Если не нервничаете, не выделяете запаха, они не лезут. Главное — сохранять спокойствие”.
Слушая Ольгу Михайловну, я думал о том, что жизнь полна невидимых, заползающих туда, где тесно, катастроф. Куда ни заедешь в заповедный край — всюду что-то потихоньку роют, затапливают, сооружают взрывоопасное, собирают радиактивное. И это гораздо серьезней наших социальных экспериментов. Проползет незаметно, как клещ какой-нибудь, а потом как бабахнет!
Что они могут сделать? Реализуют проект “Изменим жизнь к лучшему”.
Очистили берега реки Галкиной. Сфотографировали свалки — источник генных изменений — возле домов и расклеили фотографии у магазина. Это здорово подействовало.
Спасали мальков рыб после наводнения. Смотрели с детьми на листья чины луговой глазами сказочника… “Давайте я вам чаю дам зеленого с жасмином”. — “Нет, спасибо, просто чая”.
Уже два часа ночи.
Перед пробуждением
Разные байки.
“А вы знаете, что у нас тут на Ангаре есть исчезающие деревни? Картографы летали, рассказывали… Это если от нашей школы смотреть на восток, где до Якутии ничего нет. И вот летят, летят — лес, вдруг какие-то дома, дымки труб, деревня. Что такое? В советское время нельзя же было, чтобы незарегистрированная деревня… Картографы сообщают координаты. Прилетают люди переписывать население, чтобы колхоз организовать, — а деревни нет. Стоят пустые дома, люди ушли. Не знаю, кто они, но такое не раз бывало.
У нас ведь еще староверы есть. Я с одним лежала в больнице, как же ему тяжело было с «погаными людьми» в столовую ходить! У них женщины должны рожать, сколько бы Бог ни послал”. — “Знаете, — говорю я Ольге Михайловне, — я с запозданием тоже к этому пришел”. — “Жизнь имеет смысл, — продолжает она, — если смотришь вперед. А на склоне лет смотришь назад”. — “А как же дети, а через детей?” — “Не знаю, — отвечает, — у меня такого нет. Вот педагогика учит “любить детей”. А я не знаю, люблю ли. Я себя чувствую старым мудрым экспериментатором, который над своими любимыми человечками совершает какие-то манипуляции. Для меня это — вы уж извините — тоже элемент игры. Вот Сашка бедненький из детдома, за которого я плачу за сборы. Мне нравится его лепить, формировать… Получается: жила в усадьбе — экспериментировала с цветами. Сейчас у меня этого нет — и я экспериментирую с детьми? И испытываю обалденное удовольствие оттого, что у меня получается. Интересно, до каких же границ я могу дойти?
Вот вы сказали — им нравятся трудности. Но они не осознают, зачем им это — экспедиция, сборы… Если спросите, не ответят. Ну, скажут, «прикольно». Макаренко ведь не сюсюкал с детьми, а какая любовь была. Но я не ищу детской любви. Я дистанцируюсь. Могу, походя, пацана погладить по голове, но потом — дистанция…”.
В комнате, где мы проговорили всю ночь, висит картина — любовь с ангелом. И на журнальном столике — альбом Сальвадора Дали: там тигры в прыжке над обнаженной женщиной, лежащей на льдине, деформированное время и мотылек. The Second before Awakening…
В верхней части села, на нефтебазе, за окнами дома Ольги Михайловны — не цветники, а огородики с картошкой, и мат, и страшенные трубы, тянущиеся от одного барачного строения к другому, — переплетенная, запутанная, дурацкая наша жизнь. Но упрямо пахнет черемухой. “А вы знаете, — говорит она по пути в школу, — деревья начинают вегетировать, когда наберут сумму температур. Я по тому сужу, что еще не набрали, еще холод возможен. А потом в один прекрасный день начинается — сразу бурно”.
Из Енисейска мы добрались до Кеми — притока Оби и стали ждать, пока наберется народ на переправу. На перекатах ловили хариуса, идущего на нерест в верховья. Нажал на брюхо — икра, но еще густая… Ходит и таймень, полутораметровый и больше, но того не вытащишь, гнет крючки. Тут уже места поглуше. Проходит сохатый, медведь бродит поблизости от деревни, собак рвет, если выбегут, но в деревню не заходит.
Исчезающая деревня проводит расследование
Лодочник перевез нас на ту сторону. Мы еще не знали, что место это, где переправа, — исчезнувшая деревня. Была тут старинная деревня — и исчезла несколько десятилетий назад, даже следов не осталось. И никого, кажется, теперь не интересует эта тема…
Нас интересует, сказали мне в другой деревне, в пяти километрах от исчезнувшей. Восьмиклассница неполной, как раньше говорили, школы Оля Сумкина написала работу “По следам исчезнувшей деревни”, опираясь на воспоминания, фотографии, таблицы, карты этой деревни, которая называлась Черкассы. Ученица говорит, что тема ее заинтересовала потому, что эта исчезнувшая деревня находилась совсем рядом с ее родной. Жители общались, работали вместе, были родственниками. И вот Черкасс нет. Хотя до сих пор говорят “сходить до Черкасс”, “взять билеты до Черкасс”…
“Выбранная тема нам кажется близкой и актуальной”, — пишет Оля в своем исследовании и ставит задачу: попытаться выяснить, почему исчезла соседняя деревня.
Красная горка
“Наша пока существует, но не знаю, надолго ли”, — говорит милая хрупкая женщина, Валентина Александровна Актуганова — директор школы, в которой проведено это удивительное исследование.
Деревня, еще не исчезнувшая, называется Малобелая. Красивая: речка, горки, мы все ее любим, говорит Валентина Александровна. В основном деревенька для бабушек и дедушек, их тут много, и они никуда не уедут. А деревня будет жить, пока будет жить последний старик.
Хотя и молодые рожать начали, по деревне, веселя жителей, бегают маленькие дети. Народ живет здесь интересный, потомки ссыльных. Там — Брейстер Андрей, здесь Эмма Федоровна, тут Шмиг — порядочные люди, непьющие, они тоже останутся. Есть фольклорный кружок, музей. Собирали в школе участников Великой Отечественной. Я, вспоминает Валентина Александровна, брала две бутылки водки, сидели, вспоминали. В этот год никто уже не пришел.
Чалбышево, Подгорное, Мориловское — тоже на грани исчезновения. Хотя есть такие жители, кто говорят: все равно не уеду.
У директора — восемь коз, огород. Если бы, сетует она, хоть немножко помогли сельскому хозяйству… Но никому, видно, это не нужно. Единственная надежда на школу. Если школа закроется, деревенька исчезнет сразу.
А закрыться может, по нормативам “реструктуризации” (укрупнения школ — наподобие колхозов) этой уже не должно было быть на свете. Демографическая яма… “Я цифры знаю наизусть, — говорит директор, — в этом году будет 39 человек, потом 36, 34… в следующем у меня уже не будет 1-го класса. Потом 5-го и 6-го — если уезжать будут”.
А почему уезжают? Кое-кого не устраивает, что нет английского языка (ужас, думаю я, неужто из-за английского ломается русская жизнь?!) Каждую пятницу приезжает учительница из города, ночует у директора, на второй день учит, вечером уезжает. Нет специалиста по химии, труду, музыке, много лет не было математики, географию преподавала специалист с худграфа, не могла на карте найти Северный Ледовитый океан…
А в прошлом году приехала молодая учительница, не справилась с печкой, заморозила дом, заболела и уехала. Кого-то печка пугает, кого-то колодец. А опытных учителей интересует, что будет с поселком, сколько детей в классе. Узнают и пугаются. И я их понимаю, говорит директор.
Тех, кто не пугается, — тринадцать человек. Отнюдь не старые, очень развитые, интересные учителя, совершенно не “забитые”. Один сказал за столом: русский человек по натуре такой, тормошат — хорошо, а не тормошат — еще лучше…
И школа замечательная, со своим лицом, открытым природе. Повсюду — рассада. (“Самый простой способ облагородить школу, да и бабушкам у нас удобно свою рассаду держать, — объясняет директор, — тут тепло, окна большие, а у них маленькие окошки”.)
Опытный участок этой еще не исчезнувшей школы — один из лучших.
Изучают на речке бобров, сплавляются на плотах, соревнуются в экстремальных условиях… И пытаются осмыслить, что тут у них, на Красной горке, происходит…
“Место это любимо, — пишет ученица, — многими жителями нашего села. Мы с учителем классом часто бываем там: играем, наблюдаем, описываем. Оно рядом с деревней, за рекой. Видно его по пригорку, высвеченному песком красно-желтого цвета с прожилками белой глины.
Вверх по пригорку взбираются сосны. Справа дорога уводит в дальние поля и земляничные места. Еще вправо когда-то отсыпали насыпь и построили за селом мост через речку, который являлся воротами деревни. Но со временем надводную часть моста разрушило весенними паводками и только начало его долго возвышалось над разрастающимся тальником. Сверху остались песок и земля, а ветер принес с близких сосен семечки. Из них вымахали сосенки выше метрового роста…
На Красную горку ходит молодежь по вечерам, жгут костры, поют, слушают музыку, влюбляются.
Бабушки с внуками любят ходить за лесными дарами. Грузди здесь поднимают мох целыми грядами, рыжики выставляют напоказ свои семейства, земляника рассыпалась на солнечных полянках…
Но в деревне надо было отсыпать хорошую дорогу, кто-то решил брать здесь материал: песок с глиной хорошо скрепляет, и верховая дорога быстро высыхает. Деревья сгрудили в кучи бульдозером. Песок вычерпали и вывезли на машинах.
Асфальт проложили. А на Красной горке — место голое, как футбольное поле. Подземные воды вышли в родники, подмывают горку, поползла она вниз вместе с сосенками и березками. Люди стали ненужный хлам вывозить и сваливать на пустом месте. Как-то неуютно стало, тоскливо.
Что же еще будет с тобой, милая Красная горка?” (Стельмах Света, 6-й класс)
“Страшно, если повально будут школы закрывать, — замечает директор школы, в которой ученики пишут такие выразительные сочинения. — Наступит ведь скоро время, когда за каждого человека надо будет бороться”.
Может, уже наступило. Хотя ситуация не безнадежная.
…Ребятишки у нас неплохие, рассказывает Валентина Александровна, ни одного наркомана. Выпивают — бывает… Деревня какая? Пьющая. Но не спивающаяся. Ни одного пустого дома. Есть зажиточные, хозяин свой трактор имеет, четыре стога поставил, два продал — жить можно…
“Почему я живу здесь с семьей? Потому что мне нравится это место. Я отдыхаю, когда прихожу из школы и иду в свой огород. Отдыхаю, когда дою козу. Отдыхаю оттого, что у меня через одну ограду живет Нина Прокопьевна, а через другую Оксана Ивановна. Нет, не все спились. Здесь бабушки хорошие, мы с детьми к ним ходим, и они рассказывают…
А еще я часто говорю ребятам: смотрите, какое красивое наше село. Пойдемте, посмотрим…”
Я тоже посмотрел немножко — с помощью учительницы начальных классов Екатерина Исаевны. Директор попросила меня “занести ее в свои тетрадки” — такая талантливая учительница, любитель природы, создала “экологическую тропу”, по которой детей водит. Провела и меня по ней и привела в церквушку, за которой присматривает. Деревянную, светлую, из церковного окна видна быстрая речка Кемь, по мосту коровы идут, мычат, все очень близко, все рядом. Дети любят приходить в церковь, когда по праздникам идет служба, — из любопытства. “Я себя в детстве вспоминаю, — говорит учительница, — была в тайге оторванная от всего деревня: печка, лавка, садимся за стол, шестеро детей. «Богушка камушком стукнет», — говорила мама, и я знала, что всегда нахожусь под контролем, что не так сделаю — будет известно. Всегда контроль верхний ощущала…”.
Может быть, думаю я, существуй в человеке этот высший, “верхний” контроль, не исчезла бы деревня?
На семь человек общество лучше
Заглянули в семью Лаврентьевых, у них одиннадцать детей, семеро приемных. Дина, Илья, Саша, Лена, Галя, Маша, Игорь… И в соседних деревнях есть приемные дети. Где по одному берут, где помногу. В Чалбышеве — тоже деревня на грани исчезновения — взяли восемь детей, в Майском — десять…
Это такое новое явление — маленькая деревня берет приемных детей.
Программа действует несколько лет. Семьи встречаются, общаются, консультируются у психолога. География заканчивается Енисейском, дальше на север приемных детей нет. А наибольшее в крае количество приемных семей — здесь. Почему? Отец семейства Владимир Владимирович считает, что их количество зависит от отношения администрации (поддерживает или нет), от информирования (многие просто не знают, что есть такая форма жизни). А от уровня материального обеспечения число приемных семей не зависит. Если нормальные родители, у них в основном средний достаток. Банкиров — приемных родителей, говорит, что-то не встречал. Ну, а тем, кто ниже среднего уровня, детей просто не доверяют. Эти склонны к пьянству…
У Лаврентьевых доходы средние. Мама, Зоя Сергеевна, работает бухгалтером в сельской администрации. Бывает, говорит, — особенно когда обувь покупаешь — бегаешь по деревне, берешь в долг. От государства, дополняет муж, помощь очень маленькая, законов практически нет, только рекомендации. Труд воспитателя приемной семьи оплачивается по седьмому разряду. Выше — только если высшее педагогическое образование. А у него самого — техническое. Был главным технологом, зоотехником в хозяйстве, а теперь вот — домашний воспитатель и председатель родительского комитета школы. Очень грамотный человек.
“Я, — говорит он мне, — как бы взял у государства детей, облегчаю его ношу, а оно мне ни в чем не помогает. Странно”.
Как будто с этим государством можно разговаривать на человеческом языке.
“А зачем брали, — спрашиваю, — ведь своих четверо?”.
Мама объясняет: раз увидели детей по телевизору, жалко стало. И отец сказал: “Пусть хоть на семь человек будет общество лучше”.
Каких-то глобальных целей, подтвердил Владимир Лаврентьев, у приемных семей, с которыми мы общаемся, нет. Чисто человеческие соображения. И привел выразительную статистику: только шесть процентов выпускников детских домов создают семьи, и лишь два процента из них — законопослушны, остальные уходят в криминал.
“Совершенно не приспособлены к жизни, — говорит он о детдомовских. — Не знают, как принести воду, полить огород — детдом ничему не учит. А теперь Игорь — ему одиннадцать лет — и дров наколет, и баню затопит, и коровник сам вычистит… Саше пять лет, Маше полтора было, когда из детского дома взяли. Первое время удивлялись: «А мы что, приехали сюда посуду мыть?» Но объяснишь — понимают”.
С деревенскими ребятами приходилось первое время выяснять отношения, но ничего, привыкли. “Дети есть дети, — говорит мама, — но они сами по себе хорошие”. — “Ничего, — смягчает отец бытовые трудности, — живем рыбалкой, лесом, ягодой”. — “А клеща не боитесь?” — “А куда нам деться?”
Им, думаю я, как и маленькой деревне в целом, деться некуда. Чтобы выжить, невзирая на обстоятельства, надо выкручиваться, находить неординарные решения. Может быть, приемная семья в малой деревне — одно из них?
“Многие считают, — на прощанье сказали мне Лаврентьевы, — что детей берут для выгоды. Чтобы скопить богатство. А какое ж тут богатство?”
Я посмотрел на кучу детишек в доме и не согласился.
Колхоз имени тов. Сталина
Так почему же исчезла соседняя деревня Черкассы? — ставит вопрос в своей работе восьмиклассница Оля Сумкина. Просуществовала деревня триста с лишним лет, пережила многое. Местоположение удобное: у дороги, на берегу реки. Сохранились же рядом другие старые села. А на месте Черкасс — другое хозяйство засевает поле, пасутся коровы. И ничто не напоминает о том, что здесь стояла деревня.
Оля Сумкина сфотографировала это место: пустое снежное поле…
“Черкассы, — записала она. — На этом месте вдоль дороги располагались дома. Виден ельник, в котором находится кладбище”.
На другой стороне дороги тоже стояли дома. Они указаны на плане-схеме деревни, которую ученица составила по воспоминаниям бывшей жительницы.
Вот тут, у ручья, находился конский двор, там — контора… Известно даже, кто жил в домах, обозначенных на плане маленькими квадратиками, где-то фамилия подзабылась и остался просто: “Ефрем Гаврилович”. Или отчество не вспомнилось: просто Молчанов. Молчит теперь деревня…
Вот фотография 40-х годов: зима, дети с учительницей.
А вот 50-е: народ собирается на работу в бригаду, шесть человек и лошадь, строгие лица.
Привал в покинутой деревне, это уже 70-е, туристы выглядывают из пустых проемов окон.
“Вон и Черкассы, — записали путешественники. — Не беда, что здесь только одна семья, не беда, что негде спать! Зато здесь так красиво!” (Из отчетных материалов).
Костер в исчезнувшей деревне…
А появилась она в 1648 году — в Енисейский острог прибыли ссыльные украинские казаки (черкассы) и осели…
Всю историю пересказывать не буду, перескочу вместе с автором через два века, в 30—40-е годы прошлого столетия. Автор, восьмиклассница Оля Сумкина, и руководитель ее исследования учительница Ольга Борисовна Ривенко беседовали со многими людьми, и у них сложилось представление, что судьба Черкасс прежде всего связана с судьбой колхоза. Он назывался “Имени тов. Сталина”…
Колхоз этот считался передовым, но, как и все, переживал трудности. Боролись с кулаками-вредителями, которые занимали руководящие посты, “как-то: бригадира, пасечника и старшего конюха” (их исключали из колхоза и обращались к судебно-следственным органам с требованием “судить строго, в показательном порядке”, как, скажем, Михаила Ходорковского).
В колхозе имелись бригада ямщиков, крольчатник. Газеты хвалились — наподобие сегодняшних, опять начавших хвалиться, — что “»Сталинский» приступил к пахоте”, а на собрании колхозников отмечалось, что план завален.
“Почти все протоколы написаны на каких-то бланках чернилами, — замечает юная исследовательница. — Говорит ли это о том, что не хватало бумаги? Мы не знаем. Но протоколы собраний других колхозов также в основном — на различных бланках, даже на оборотной стороне плакатов. Видимо, это все-таки не случайно — отчитываться приходилось много и часто…”.
Ученица с учительницей обращают внимание на язык документов: орфографических ошибок много, пунктуация почти отсутствует. Секретари собраний, председатели — малограмотны. Штампованные фразы о “вредительских действиях кулаков”…
К концу 40-х число колхозников уменьшилось в два раза, мужчин — в три. Колхоз начал отставать по разным показателям. Правда, кое-что еще оставалось, вспоминали люди: “Бачеров И.И. сани делал, Семен Микитич веревки крутил, отец хорошо шорничал. Кони в деревне были хорошие. Щеголяли один перед другим, украшали их…”
В 50-м происходит укрупнение колхозов. Сохранился протокол заседания, посвященного вопросу слияния колхоза “Память Ленина” с колхозом “Имени тов. Сталина”.
В 1962 году колхоз имени Сталина переименовывается в колхоз имени Дзержинского. А что происходит дальше с колхозом славных чекистов? Наверное, уже догадались, зная прошлое и предвидя недалекое будущее. План не выполняется, урожайность падает. Очередное собрание колхозников просит подыскать другого председателя…
И его быстро находят. Идут революции, реформы, модернизация, колхоз увеличивается в размерах, пухнет, а жизнь все та же.
В 60-х на стол правления ложатся заявления о выходе из колхоза (вроде выезда из страны). Просят помочь перевезти дом. Им отказывают. В колхоз прибывают плановые переселенцы. Но работать все равно некому.
Начало 70-х. Новый председатель отмечает положительные результаты, но заявления “об исключении из членов” продолжают поступать. Тянут, не выдают паспорта, но остановить поток отъезжающих с малой родины уже невозможно.
И вот уж нет никого. Населенные пункты снимают с учета “как прекратившие свое существование”.
Черкассы исчезли.
Лучшее забрали
Оля Сумкина беседовала с бывшими жителями. Трое связывают тот давний отъезд с укрупнением колхоза. Еще трое затрудняются ответить. Из более позднего поколения один предположил: “Потому что молодежи не стало”, другие вообще не знают.
Версия автора такова: “В продолжение своего существования колхоз памяти Ленина, Сталина и Дзержинского постоянно испытывал трудности, силы иссякли. Поэтому, наверное, не выдержал укрупнения”.
Оля права — что только с людьми не делали, чтобы они уехали. Уроженка исчезнувшей деревни Матрена Филипповна Жукова сказала: “Лучшее забрали”.
И сейчас то же самое.
Неподалеку от той, исчезнувшей деревни и другой, пока еще не совсем исчезнувшей, мне в руки попало исследование — не учеников, а советников из Высшей школы экономики, обосновывающих политику “реструктуризации” — укрупнения и закрытия сельских школ. Тема, кажется, третьестепенная в сравнении с “реструктуризацией страны”, которая проведена не без помощи тех же советников и политтехнологов, но все же… Так вот, предложено почти всю сельскую среднюю школу Сибири и Севера отправить в интернат. Выпущено пособие: как избежать лишнего шума и несоответствия законодательству — превращать одни школы в филиалы других, чтобы потом упразднить в связи с реорганизацией…
Я удивился: то же самое, почти в тех же выражениях проделывали с церквями в 20-е, с дворами в 30-е, с колхозами и деревнями в 50-е и 60-е…
Это одна и та же история исчезнувшей деревни. А, вероятно, и исчезающей вслед за ней страны, о которой много чего знаем, но может так случиться, что в будущем не будут знать ничего? И я согласен с восьмиклассницей из деревни Малобелой Олей Сумкиной, что скопились новые данные, требующие продолжения исследования.
Может быть, новое в ситуации то, что эти исследования проводятся самой исчезающей деревней. И не только ученицей, школой, деревней, но всеми, кто оказываются к ним близко, а это уже не одинокие школы и деревни, а сообщество. Оно может понять причины происходящего и что-то сделать.
Народная школа. Современная версия
Когда-то в поселке Колесниково по советским понятиям был рай. Птицефабрика, кормившая город Лесосибирск, процветала. Специальный автобус возил народ в бассейн, на экскурсии. Трудовое воспитание было организованное: школьники вместе с родителями ловили кур, привозили, и на счет школы шли деньги.
Вдруг все рухнуло.
И вместе с гигантской птицефабрикой рухнула жизнь, которая ради этой фабрики существовала. Повисла, как провода между покосившимися столбами…
Так бы и ушел поселок Колесниково в небытие, если бы не школа. Она, как Брестская крепость, не сдается. Вышла на новые рубежи и сосредоточила в себе медпункт, почту, пожарку, самоуправление… Как это? А вот как.
Не будь школы, негде было бы бабушкам и дедушкам получать пенсию. И медицинскую помощь людям здесь оказывают, и участковый милиционер приезжает из города сюда — больше в поселке некуда. Не будь школы, не было бы телефона, воды, тепла, света (она — единственное в поселке юридическое лицо, заключающее договоры с конторами). Ничего бы не было. Поэтому, объясняли мне учителя Колосовы, когда люди спрашивают нас: “Как школа, будет?”, они на самом деле имеют в виду: “Мы то есть будем?”
Такой гамлетовский вопрос на русский лад.
Не с букваря начинается обучение, а с радости
Вариант обнадеживающего ответа имеется.
Есть люди, не только не дающие поселку умереть, но сотворившие в нем некое чудо под названием “Отчий дом. Школа радости”. Зовут этих людей Колосовы, семья учителей. Отец, мать, два сына, две невестки, общий педагогический стаж семьи — за сто пятьдесят лет.
Но эта династия — не из далекой истории. Они приехали в здешнюю поселковую школу пятнадцать лет назад, начали работать вдвоем, потом присоединился старший сын Саша, потом младший Вова, через пять лет стала учительствовать невестка Оксана, и так постепенно собралась семья, и пришла мысль сделать школу отчим домом. “Оно как-то само собой получилось”, — говорит немногословный Георгий Федорович, отец семейства и первый директор (недавно передавший дело сыну Владимиру Георгиевичу). “Ой, надо бы летопись взять посмотреть, как это все пошло”, — подхватывает мать Надежда Александровна, завуч. Она немного похожа на жену коменданта крепости из “Капитанской дочки”.
Я ночую у них дома (заехал в школу по дороге, взглянул, глазам не поверил и остался). Ходил как зачарованный: маленькая школка, девятилетка, перестроенная из старого детского сада. Классы все зелененькие, синенькие — светлые, глаз так и ищет печку. Разные закутки, закоулки. Парты расставлены полукругом или по отдельности, очень редко “в затылок”. Какие-то схемы в виде солнышка, цветов. Методическая рекомендация: “Здоровый ребенок всегда радостный. Не с букваря и формул начинай обучение, а с радости”.
“Тут наши начальнички занимаются”, — сказала мама-завуч, имея в виду начальную школу. Дети сидели за столом и лепили гусениц в подарок выпускникам. Помогала учительница-невестка. “Оксана Владимировна, а у меня восемь ножек вышло…”
Пианино, торт, пятнадцать свечей (столько учеников в начальной школе) — праздник был. Дети предложили символ школы: солнце и птица, а под крылом — птенцы. “В главном, — написано на стене, — единство, в споре — свобода, во всем — любовь”. Явно не из учебника по педагогике.
“Солнышко — наша доброта, любовь учителя”, — объясняет мне аллегорию Надежда Александровна, показывая между тем коллективное творческое дело — крестьянское подворье.
Тут надо заметить, что Колесниково, хоть и приписано к городу Лесосибирску, — настоящая деревня. Вокруг тайга, избы да огороды, и такие, бывает, заброшенные — смотреть страшно. Прежде, при фабрике, можно было и без них прожить, а теперь — как? Ни деревня, ни город, ни страна, ни погост…
Так вот, о коллективном творческом деле “крестьянское подворье”.
Начали с “берегини”. Для каждого дома изготавливали свою: кто — петуха, кто красну девицу, а кто — конька на крышу. Тщательно вычерчивали план подворья, используя знания по предметам: на математике производили расчеты, на биологии обсуждали, что сажать и кого держать в хозяйстве, на химии — навоз, зола… Проекты унесли домой и там уже с родителями над ними кумекали.
И вот что в итоге получилось, скажем, у семьи Бубликовых.
Крестьянское подворье — двухэтажный дом с оградой и калиткой, колодец, баня, лавочка у березы. Туалет, само собой. На огороде растут свекла, морковь, капуста, есть теплица, овцы, свиньи, двадцать кур. А в жизни это есть? У кого есть, а у кого и нет.
“А это наше дерево школы, — разъясняет Надежда Александровна ягодно-цветочные схемы. — Стволы — классные руководители, а листики — дети. Когда кончается год, мы на зеленом листочке записываем каждого ребенка и сюда, где у нас корни, прикрепляем. Это почва наша будет. А это — ручей похвалы, здесь мы можем за что-то похвалить (кораблики с именами учеников плывут по ручью)— ну, спорт, достижения разные, победы. А тут вот лужа неприятностей — ну, мало ли что, все случается”, — говорит мама-завуч, не так, как читают педагогические доклады, где все строго и ужасно серьезно, а как бы на полуслове, с едва заметной улыбкой, не договаривая. Потому что и так все видно, что тут особенно объяснять? “Замок премудрости?” — “Ну, это чтобы немного посидеть, подумать: как самому собой управлять, как сделать так, чтобы учеба не была в тягость…”
А это домовой, оберегает нас, говорит Надежда Александровна, показывая какое-то тряпичное симпатичное создание (вроде того, что висит дома над кроватью моей дочки).
“Все начинается с семьи, и мы решили создать «деревья многодетных семей», не всех, а только тех, кто воспитывает, может, и не великих ученых, но хороших людей”.
Меня водят по саду семьи Агапчевых, где четыре девочки, и Горбуновых, где пять мальчиков. Под деревом семьи можно посидеть, подумать о неприметной вроде жизни с милыми сердцу подробностями: заветная шкатулка с мамиными наградами, дети, которые постепенно появлялись в “кузовке” семьи друг за другом. “Дом для ребенка это крепость, жизнь, очаг, — пишут дети, — в нем все чувствуют себя защищенными, уверенными, а главное — любимыми”.
Посмотрите, все это сделано руками детей, не устают повторять мне.
“Ученье — красота, неученье — простота”. “Вся семья вместе, так и душа на месте”. “Тот господин, кто все может сделать один” (проект по озеленению школы ученика 7-го класса).
Люди в поселке плохо одеваются, и дети под руководством мастерицы Надежды Александровны Колосовой шьют нарядную одежду хитрыми стежками и швами из каких-то старых кофточек, из бывшего свадебного платья. Выходят изумительные костюмы.
“Из старого шьем новое”, — говорят…
“О кандидатуре пастуха”
Первого директора этой удивительной школы Георгия Федоровича Колосова Фонд Сороса наградил за подвижничество статуэткой Дон-Кихота. Георгий Федорович даже внешне похож на него. Но с ветряными мельницами не сражается. Говорит тихо. Объясняет по моей просьбе, почему у них именно такая школа.
Когда все сломалось, говорит, встал вопрос — что делать? В поселке сплошная безработица, многие ударились во “всероссийский грех”, и дети… Оказались никому не нужны, — подсказывает жена. “Раньше любили говорить, что школа — второй дом, и вот мы, — продолжает муж, — решили, что школу нужно сделать действительно домом, отчим домом. А с чего дом начинается? С обстановки…” — “Ну, вы это видели”, — подхватывает мама.
“Следующий шаг — надо детей кормить, — продолжает отец. — Мы поняли, что никто нам средств на горячее питание не даст. А дети дома недоедают. Поэтому мы собрали благонадежных родителей и стали сами сажать картошку, овощи… Плюс администрация дает дотацию”. — “Три девяносто”, — не преминула ехидно вставить мать. “И мы стали кормить детей бесплатно. Это был такой шаг, что, когда на следующий год родители, которые руки опустили и ничего не делали, увидели, как их дети организованно идут на поле, сажают, убирают, некоторые начали тоже у себя дома сажать. То есть непроизвольно мы показали родителям, что делать в этой ситуации. Как выбираться”.
У нас сельский уклад, поясняет Георгий Федорович, около дома должно что-то расти. Чтобы дети приучились и в будущем, когда обзаведутся семьей, знали, что и как посадить. И потом — так у человека складывается уважение к своей малой родине, где он сам что-то посадил около дома. Если же дети не будут уважать свою малую родину, о любви к большой, к России, и разговора нет. Где живем, надо что-то делать, — заключает отец. “И чтобы красиво было”, — добавляет мать…
Так в поселке Колесниково начали появляться первые палисадники…
Потом в школу завезли компьютеры. Георгий Федорович понял, что пришла другая эпоха, и передал директорство сыну, Владимиру Георгиевичу. Но без дела не остался. Жители собрались на сход и сказали: Георгий Федорович, вы же всех знаете, будьте председателем поселкового совета…
Школа стала и сельсоветом.
Дороги чистят всю зиму. Решают квартирный вопрос — в поселке много бесхозных домов, людей в подвешенном состоянии, и Георгий Федорович всем этим занимается — на общественных началах. За жилье, за свет платить люди тоже приходят в школу. И телефон — единственный в поселке — специально вынесли в коридор, чтоб хотя бы в “скорую” можно было дозвониться.
Со стороны поглядеть — сумасшедший дом.
Объявление на заборе: “Завтра состоится сбор владельцев скота по поводу пастьбы в летний период. Сбор в ограде школы. Просьба подумать о кандидатуре пастуха”.
Кандидатуру нашли не сразу, рассказал мне о результатах этого первого после разрухи собрания отец-председатель. Одни пьют, другие спят. Пришлось собираться еще раз, договариваться об условиях содержания пастуха: сто рублей за корову, сто за молодняк, плюс обед. “Это как в старых фильмах”, — смеется сын Владимир Георгиевич. “Это наша жизнь”, — смеется мать Надежда Александровна.
Объявление, кстати, набирал на компьютере директор школы и засомневался в правописании слова “пастьба”. Зашел на урок русского в 7-й класс: как правильно написать? Дети начали обсуждать, думать, от какого корня. Давайте возьмем словари! Давайте. И выяснили. И набрали, и напечатали, и объявление повесили. И нашли пастуха…
Это и есть, по-моему, образование.
Разумеется, оно отличается от обычного, когда ученик в школу вроде ходит, а на самом деле, неизвестно где болтается.
“А у нас ребенок проспал урок, — говорит мама-завуч, — мы говорим: все равно иди хоть на второй, проспал второй — иди на третий. Уж если день прошел, а его нет, тогда идем к нему сами. А в городе тысячи семей, разве ко всем придешь? Мы же своих всех знаем”.
У одной женщины, когда была в пьяном угаре, дочка умерла. А сын остался, учится у них в школе, и Надежда Александровна стала ходить к этой маме, предупреждала, что ребенка заберут, если она не переменится (“мальчишка начал съезжать, покуривать…”). В общем, ходила-ходила и что-то у этой мамы в голове щелкнуло. Очнулась. Георгий Федорович пошел в комитет по делам несовершеннолетних, в центр занятости, добился квартиры (у женщины и жилья-то не было). И вот уже год мама та держится. В школе работает техничкой. И каждый вечер Надежда Александровна приходит к ней и разговаривает — обо всем, иногда ни о чем, иногда советует: давай, Надежда, заводи огород. “Да у меня все запущено”. — “И у нас не сразу пошло, ты хотя бы одну грядочку, а на следующий год другую…”.
Ходили в собес, добились одежды для ребенка. В общем, боролись. И хотя бы одну семью, говорит Надежда Александровна, сохранили…
Маленькая школа большую поддерживает
Школьный директор Колосов-младший — лидер красноярской ассоциации сельских учителей и родителей, участник разных проектов. Молодой, современный человек. Может на равных общаться с представителями высшей и разных новых школ, в которых придумываются нынешние реформы образования (реализуются они, впрочем, в старых). Хотя дело не в поколении, в любом есть и те, и эти. Из какой ты
школы? — спрашивали сорок лет назад. И сейчас спрашивают. Современные мысли и отношения молодого директора, по-моему, представляют живой интерес. Я записал их вразброс, но, может, они сложатся во что-то цельное.
“Если на сельский уклад, — говорит Владимир Колосов, — наложить достижения городской информационной цивилизации, получим нечто уникальное, позволяющее продвинуться в разных областях жизни. Вроде народной песни в обработке, из которой выходит шедевр…”
“В Англии мне говорили, что большие школы — для бедных людей, а маленькие — для состоятельных. Если бы к нашей школе да дороги, связь, коммуникации — получился бы прообраз западных деревень”.
(Небольшой комментарий в скобках к этой “западной деревеньке” на севере Сибири — вы не забыли, где мы находимся? Я думаю, окажись в поселке Колесниково эксперты из ACEA — международной юнесковской организации, объединяющей восемьдесят стран мира, воскликнули бы: о, это же общинное образование, “комьюнити эдьюкэйшн” в чистом виде! Другие, может быть, обнаружили бы в школе Колосовых дух Вальдорфа. Что вы на это скажете, господин министр образования? В большой государственной школе — ничего нет, кроме призрака отца-Коменского, а в домашней маленькой — вся мировая педагогика!)
“На одном семинаре сказали: если есть производство, то пусть школа остается, нет производства — закрывать. Но так ведь и город тоже закрыть можно?”
“Экономически идеальна школа-бочка, набитая селедкой. Полторы-две тысячи детей, по сорок человек в классе — коммунальных расходов не так много, а финансирование приличное. В этих условиях маленькой школе трудно себя отстаивать, потому что вначале идут цифры, экономика, а в конце дети”.
“Школоцентрическая” модель жизни — от безысходности”.
(Тут я снова перебью Колосова, чтобы удивиться вместе с заинтересованным читателем. Посмотрите, как из этой школы в экстремально ненормальной ситуации пробивается нормальная жизнь. Напоминает модель происхождения мира из первичного атома — сначала сжалась до точки /“школоцентрически”/, а потом, вон — расширяется…)
“Смотрите, что происходит: укрупнение школ… Чтобы каждый ребенок и учитель могли чем-то позаниматься, нужно время, а его в крупной школе нет. И вот парадокс: к нам, в маленькую школу, приезжают из города учителя и дети — позаниматься информатикой, провести соревнования по ориентированию на местности…”
(Мы посчитали вместе с Колосовым: экология, юридическое образование руководителей, педагогика сотрудничества, связь с социумом — около десяти разных функций, в которых маленькая школа может помочь большой. Но это же, заметьте, переворачивает всю ситуацию: маленькая сельская школа может поддерживать большую городскую!)
“Мне слух режет, когда говорят, что уровень образования в селе ниже, чем в городе. Какой уровень? Если речь об объеме знаний — это один уровень. Если о том, сколько выпускников поступают в вузы, — другой. Если о применении знаний на практике — третий. Об успешности в жизни — четвертый. А уровень суицида среди “образованных” и “не образованных” города и деревни, — где больше?
Но тогда — надо ли было столько образования получать или, может, лучше просто стоять на земле крепче?”
Русская мечта: как бы так, чтобы все лучшее, да в одно место.
“Если бы наше село, — мечтает мать Колосова, — да перенести подальше, хоть за Енисей…” — “Не дай бог школу закроют, умрет деревня”, — беспокоится отец.
А на картах Лесосибирска поселок считается, говорят, стратегическим объектом при эвакуации города. Самая высокая горка — тут…
От печки
Педагогика Колосовых никем, кажется, не описана, но нарисована в стиле наивного реализма: солнышко с лучиками любви, доброты и терпения, цветы с лепестками знаний и способностей, корешки сплетаются в корневую систему взаимопонимания, исследования, опыта, сотрудничества…
Берет начало с середины 80-х, с глотка свободы.
Наша российская, множество раз проявленная закономерность: земская школа, народная, хрущевская, горбачевская… Приходила очередная оттепель — и сколько всего нарождалось за каких-нибудь десять лет. А потом опять заморозки на полвека…
Листаю альбомы, смотрю видеозаписи занятий Колосовых — на них весна в полном разгаре, цветенье трав. Деревня, казалось бы, природа рядом, говорит Надежда Александровна, а дети в школу придут — ни птиц, ни цветов не знают. Родители не объясняли. “А когда? Мне некогда”. — “А как вы понимаете воспитание, — спрашивают родителей Колосовы, — cесть за стол и воспитывать?” Нет… Вот теплицу открыли, внучка подходит: баба, гляди какая красота! Где? А вот, показывает:
солнце — и капелька переливается…
На уроках у Колосовых — эти вот капельки.
Смотрю на видео: над поселком, над тайгой висит радуга, и вся школа выбежала на улицу и рисует.
Дети поднимаются на гору. Копают картошку. Пекут пирог в форме последнего звонка…
Когда учитель уходит на пенсию, он оставляет след на стене “золотых рук” — мажут ладони желтой гуашью и следы остаются. А у выпускников-девятиклассников “дорожка памяти” — они обводят след ступни…
Отчий дом. “Школа радости”…
Разные закуточки, уголочки — у печки.
По мнению Колосова-младшего, большую часть школьного учебника можно объяснить на примере деревенской печки. Одно дело, когда рассказываешь на уроке про скорость химических реакций, — сидит ученик с отсутствующим видом. И совсем другое, когда выясняется, что он сам может менять скорость реакции — через поддувало!
Почему утром тяга лучше, чем днем? Когда лучше топить? Они все правильно сказали, не зная физики и химии.
Ведешь урок, говорит Владимир Георгиевич: “Разделение смеси методом дистилляции”. Ничего не понимает. “А как самогон гонят видел?” — “А! Что ж вы сразу не сказали”. И все тут же объяснит, начертит. “В общем, от печки, — заключает сын-директор. — Я бы даже учебник такой написал — на основе печки”.
Не удержусь, расскажу еще про настенный народный календарь, который разглядывают бабушки, заходя в школу померить давление. По этому календарю, собственно, живет школа Колосовых. Не по программе, заметьте, не по циркулярам и призывам власти, которая в России не от Бога, от людской глупости, а по тому календарю — “Батюшка Наум, наведи меня на ум”.
Оказывается, темой учебной недели может быть “Енисей-батюшка и напоит, и накормит” (углубить представления о великой русской реке, основных промыслах и профессиях). Колосовы, как я понял, разворачивают народный календарь как содержание образования — на математике, на музыке, на труде, на занятиях по развитию речи, на обучении грамоте…
А с другой стороны, традицию дополняют современным образованием, связывают их. Ну, не всегда, говорит Надежда Александровна, а там, где можно…
Гимнастика для порядочного человека
Среди предков Колосовых попадались французы, поляки, “остяки” — проживали такие на севере. Жили в Ярцеве, куда я не смог добраться из-за готовой вот-вот тронуться Ангары. Когда по Енисею шел лед, вспоминала Надежда Александровна, народ выходил на берег и стрелял в воздух. Берег звался — “угор”. Ледяные заторы в несколько этажей, ребятишки втыкали флаги.
Прадедушка — матрос-герой, кавалер георгиевского креста — по семейной легенде, помог сбежать товарищу Сталину из Туруханского края. Закутали, чтобы не было видно лица, и везли этапами на лошадях до Енисейска… В краях тех, в Курейке, у Сталина остался сын. “Это точно известно?” — “Да на него взглянуть только”, — сказала Надежда Александровна.
Легендарная история на прадеде никак не отразилась, умер мирно в сорок седьмом году, не напоминая вождю о славном прошлом. Хватило ума. Север… Зимой, говорят Колосовы, если в минус тридцать пять детей не учить, вообще уроков не будет. Сидишь в школе в валенках, собачьих унтах, у женщин — оленьи унтайки. Колеса застывают, не крутятся — такой холод. Сугробы — два с половиной метра, домов не видно, раньше в снегу рыли яму, обкладывали еловыми ветками, втыкали палку и ночевали. Палка — чтобы снаружи заметили…
Вот на видеозаписи — зима в поселке Колесниково: одни крыши торчат, да дымки вьются из труб. Благодаря школе есть вода, тепло… Сказка. Приходят на урок в третий класс три девицы из седьмого, наряженные, и говорят: “Кабы я была царица…”. А малыши должны отгадать, из какой сказки.
…Занятие у логопеда.
Дети мотают клубок из шерсти (мелкая моторика), мотают, мотают, а в клубке — буковки. Из буковок составляется слово: “Зима”. “А какая зима бывает?” — спрашивает учитель. “Ххх-хо-лодная”, — отвечают дети (“Двое, заикаются, видите?” — поясняют мне Колосовы этот кадр).
Заходят старшеклассники, на ногах лапти. Блины, милые, принесли. В каждом блине — задание. “Прочти скороговорку: Карл у Клары украл кораллы”. Мальчик, тот, что заикается, — повторяет. Логопед гладит мальчика по головке, обняла его.
На математике изучают — перст, вершок, дюйм, верста…
В комнате с тренажерами борются с плоскостопием…
Уселись в кружок, слушают пенье птиц, записанное на пленку. “Знаете, порой занятия в классе надоедают, — комментирует мама-завуч, — тогда можно “перенестись” в лес…”
“Я себя называю Ирина, — говорит девочка, — дома меня называют Иринушка. А мне больше нравится Арина…” Занятие “Познай себя”, ведет психолог.
Между уроками — аутотренинг, релаксация.
Изготовление кукол для кукольного театра.
Пушкинский бал…
Вот светский салон, декорированный в стиле того времени (“До этого погружались в эпоху, вся деревня на уши была поставлена — платья мастерили”, — вспомнил Колосов-старший…). Кавалеры, дамы. Пушкин из седьмого класса, очень похожий на оригинал. И цыганки — “зэпээровские” девочки.
“А этот даже не зэпээровский, — говорят Колосовы, — дебильный, считается, обучению не поддается. А посмотрите, как здорово играет! От него на уроке, как от партизана, ничего не добьешься. А тут…”.
Вот этих ребят Колосовы взяли в свою школу и обучают по индивидуальным программам. Из всех выпусков “зэпээровский класс” получился самый человечный…
Картинка из жизни школы Колосовых
Родители и учителя разрисовали детей в обезьянок, а потом взялись все за руки. Происходит это представление во время… родительского собрания.
“А теперь, видите, сидим, чай пьем, — поясняет сын-директор. — Это не город, где надо родителей приглашать, чтобы познакомиться”.
Родительское собрание в школе Колосовых это не “разбор полетов”, а праздник. Если папа с мамой “не в состоянии” прийти в этот день, приходит брат с семейным блюдом (“Он наш бывший ученик, уже женился”). Зажигают свечи. Каждая семья накрывает стол, как это делают дома. Хотя скованность поначалу чувствуется, у некоторых дома ведь такого не происходит. Может быть, некоторые семьи даже впервые собрались здесь. “Как здорово, — поют они под гитару, взявшись за руки, — что все мы здесь сегодня собрались…”
Можно пройтись по поселку, посмотреть, что происходит.
Построили два футбольных поля, одно на горке, каждые выходные идут матчи… Начали сажать цветы, убирать двор. Зимой — чистить снег, а то были только тропиночки.
То есть стали немного разгребать жизнь.
Бывает, все бывает, как в семье. Идет парнишка, рассказывает мама-завуч, я к нему: “Опять накурился!” — и по мягкому месту. “Ой, не надо”. Но обиды нет. Если “Колька” — значит, любят. Насторожится, когда “Коля”.
Речь учеников входит в учительский обиход. “У меня, например, — поделился со мной сын-директор, — появились новые слова — “сменка”, “обутки”.
…Мат, став нормой, распространяется и среди детей. Да, дети матерятся. Но, по крайней мере, мы не закрываем на это глаза. Иной раз скажешь: Колька, возьму скотч — заклею рот.
…Предмет “жизневедение” ведет невестка Наталья Владимировна, тема: “Я и человек”.
Мальчики и девочки. Откуда берутся дети? Моя семья. Что я умею? Какой я? Почему я изменяюсь? Как стать умным? Я помогу себе сам…
Проговорили с хозяевами часов до трех ночи. Утром продрал глаза. Вышел на огород — светлое пространство, вокруг тайга, кукушка кукует. Спросил хозяев, вставших ни свет ни заря: “Вы к первому уроку?” — “Мы, — улыбнулись, — всю жизнь к первому…”.
Составленное Колосовыми пособие — “Гимнастический комплекс порядочного человека”.
“Каждое утро, вытягиваясь во весь рост, вспомните:
— я— человек,
— всегда готов встать рядом или впереди,
— протянуть руку помощи,
— нагнуться к малому или слабому,
— обернуться к отставшим,
— дотянуться до мечты,
— подняться после неудачи,
— пронести через всю жизнь дружбу и любовь,
— глубоко вздохнуть по несбывшемуся,
— и повторять этот комплекс сначала — до победы!”
* * *
На прощанье Колосов-младший сказал мне: что-то стоящее надо искать не в государственном, там все одно и то же. И политика соответственная: укрупнение капитала и власти, унижение маленькой школы и маленького человека. Но это же бесперспективно…
Совершенно бесперспективно, думаю я, но кого это волнует?
Колосовых!
Во все времена это волновало какую-то часть людей, лучшую, и благодаря этому страна все-таки оказывалась не самой плохой.
(Окончание следует)