Мои засечки удмуртским топором
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2007
Удмурт очень переживательно относится к упреку в бестактности, потому что все свои действия сверяет исключительно со своей системой внутреннего такта. Упрек может возникнуть совершенно неожиданно на пустом, казалось бы, месте и от этого обескураживает. Значит, в любой системе может быть сбой — настоящий или ложный.
— Зеч-бур. Здравствуй, — скажет при встрече удмурт удмурту.
Он видит, что человек возвращается домой с покупками, но обязательно спросит:
— Что, в магазин ходил?
— Да, — ответит тот и непременно посетует, что совсем ведь уже не умеют и колбасу-то варить… Не то что раньше, в благие времена.
— Да-а-а… — мечтательно протянет вопрошавший, — и холодцы-то раньше были — пальчики оближешь…
— А хлеб?! — взовьется другой. — Что за хлеб нынче — мякина да мякиш…
— Хлеб печь нынче не умеют. Это — факт, — подтвердит первый и далее: — Ну, а сам как живешь?
— Дай бог, чтоб завтрашний день был не хуже сегодняшнего, о лучшем и не мечтается. Как живу?.. Вот шаровые полетели у моей машины… Да и с карбюратором что-то не то — бензин как в прорву уходит…
— А у меня — мозоль на правой ноге… Обувка подвела. Нет ведь нынче и по обувке-то мастеров… А нога — болит.
— А врачи хорошие, думаешь, остались? Да они только и умеют, что богачей да начальство облизывать… Значит, нога, говоришь, болит… А у меня шаровые полетели… Хм…Хм… Ну, бывай… А насчет мозоли твоей, потолкую-ка я с шурином. Лет пять назад он так же мучился, а сейчас — бегает. Может, что и присоветует…
— Пока… Жаль, что в шаровых я ничего не соображаю. У меня ведь не то что машины, да и велосипеда-то нет… Хлопотно это… Слышь, а я ведь намедни в газете объявление видел — о ремонте машин. Говорят, недорого и хорошо! Хоть и все газеты врут, но — все же… Поищу-ка я ту газетку и все тебе обскажу — что и где…
Да, удмурт никогда не станет широко улыбаться встречному и показывать, что у него — все о’кей. Нет. Это — неприлично. Ведь, может, у встречного и дух подавлен, и руки опущены — а ты тут суешь ему свое “все хорошо”. Человек должен знать — да, у него есть проблемы (как без них?!), а у другого — их, может, и еще больше. Значит, он не должен унывать, а стоически сохранять жизненное равновесие. Когда человек встречному, хоть и малознакомому, говорит о своей незадаче, делится ей — значит, он именно ему, собеседнику, доверяет свое самое сокровенное, которое другому не доверит. Более того, он надеется на великую мудрость встречного — будто бы тот может дать и ценнейший жизненный совет, на который способен только он. Этим уже изначально признается великий жизненный опыт человека встречного и его адекватность жизненным ситуациям. Делается своеобразный комплиментарный реверанс. И оба собеседника от этого испытывают искреннее удовольствие. Человек человеку дарит сопричастность своим глубоко закрытым от чужих глаз жизненным коллизиям — сопричастность, исходящую только из самого высокого чувства доверия к встречному ближнему. Неважно, что иногда повстречавшиеся и не вспомнят имен друг друга, а если вспомнят — через шаг забудут. Но — традиция системы народного этикета соблюдена. Это ощущение тут же проливает добрую воду на мельницу самодостаточности удмурта.
Ну а если случится обратное? Скажем, на свой вопрос “как жизнь?” удмурт услышит короткое, банальное — “все прекрасно”. Он испытает тяжелый душевный дискомфорт, соразмеримый с ударом в под дых. Значит, ему не доверяют, не делятся с ним сокровенным? Как же так случилось? Может, он сегодня одет непотребно? Вернувшись домой, он снова и снова критически осмотрит себя перед зеркалом… Считай, сегодняшний день уже пошел насмарку. Значит, день этот имеет мало перспектив для важнейших дел… Может, эти самые дела лучше и отложить? А если нет возможности их отложить, то надо выйти на улицу и встретить другого человека — авось, попадется потактичней. Авось, попадется задушевней. Знающий удмуртский канон приветствия. Может, он окажется нормальным человеком, достойным уважения, а не каким-то задавакой, от которого впредь предпочтительнее держаться подальше… С его художествами…
Каждый удмурт считает себя поэтом, художником, артистом, но в силу необычайной нынешней занятости Делами не находящим времени на всякие художества, коими, совершенно очевидно, занимаются только люди праздные и незанятые. И оттого — не столь солидные. С одной стороны — им можно и позавидовать втайне, а с другой — ну, уж нет, чур меня! Человек без дела достоин только сочувствия или жалости. Пусть он будет даже и богат, обогрет властями, но — упаси Всевышний от такой судьбы… “Поющий человек потерян для счастья”, — убежден удмурт. Ведь самая сокровенная песня поется только для одного человека, но не на потребу публике в переполненных залах. Петь сокровенную песню при народе — неудобно так же, как и ходить днем голышом по улице. Обнажаться можно только наедине и только перед любимым человеком. Ну и ясное дело — перед врачом. А врач — он представитель государства и власти, изначально недружелюбных к удмурту. Но, коль банкуют они — то, значит, надо терпеть и отрешиться от всего. Считая, что все с тобой сейчас происходящее происходит не с тобой. А душа твоя — сейчас далеко. Она летает с мотыльками на солнечных лугах…
Вся многовековая история удмуртов научила их никому не верить, в том числе — и себе, а Богу — и подавно. Есть, наверное, и исключения. Но речь сейчас не о них. С небесными силами можно беседовать, посоветоваться, просить их о чем-то, но только задобрив их сначала достойной жертвой (курбоном) — подношением, а можно с ними и слукавить чуток, а кое-где и упрекнуть, призвав к ответу, — как соседа. Да, наверное, Бог для удмурта — прежде всего сосед. Как с ним отношения наладишь, так и будешь жить. А с соседом надо говорить на очень понятном языке, беседу вести совершенно предметную. И потому удмурты и поныне в трудные моменты обращаются именно к своим удмуртским божествам — прежде всего Великому Инмару, а не к государственно-официальному сонму святых, который в народном восприятии укрепился и функционирует в образе обычной госконторы. Беседовать с ней по душам имеет мало смысла, а спорить — себе дороже. Ведь перед ней ты уже априори — не прав, изначально грешен. А с сильным — не дерись, с богатым — не судись. Закон — не твой. К тому же — иноязычный.
Точка мышленческого отсчета у удмурта всегда стоит в центре его окружения, не занимающего обширного пространства, — костра в лесу, подворья с избой, квартиры в городе и т. д. Он сторонится людей, заставляющих его волноваться — и по-хорошему, и по-плохому… Для него призрачно выглядит и существование понятий — власть, государство, религия. Проявления этих понятий воплощаются для него в действия реальных людей, представляющих вышеназванные институты. Если отдельный чиновник — вор, значит, вся власть такая. Если президент лжет, значит, он говорит за все государство. Если отдельный служитель культа нечист на руку, значит, такова его вся Идея. Вся гамма личностных характеристик отдельного представителя чего бы то ни было тут же переходит у удмурта в характеристику всего Целого. Ему не интересен канон Закона. О нем он судит исключительно по портрету человека, представляющего для него весь Закон. Удмурт знает одно — есть закон для сильных и есть закон для слабых. Они совершенно параллельны, не имеют ни одной общей точки. Так же, как и форма поведения зверя лесного. Разная — у сильного и слабого.
А лесной зверь не бывает ни богатым, ни бедным. И рыба в реке — тоже. И — птица… Главный вектор жизни и зверя, и рыбы, и птицы в немалой мере схож с удмуртским мировоззрением — удмурт, так же как и они, стремится быть сытым, здоровым и иметь крепкое потомство. И если спросить у удмурта о цели его жизни, то этот вопрос его просто-напросто огорчит. Ведь тут и так все понятно и ясно как день, а чего еще спрашивать-то, кидаясь словесами. Ведь слово — вещно. Нелепый вопрос тут же понизит во мнении удмурта личностный рейтинг вопрошающего. О чем говорить с человеком, если тот даже и представления не имеет о самых элементарных вещах? Такой достоин сочувствия. А если он не вполне адекватен и ему обязательно нужен ответ, то — пожалте. Шпаргалки-отмазки торчат изо всех книг и газет, ими забит и ящик с голубым экраном. Получайте! Греха не будет, если всю эту чушь пересказать любопытному, но недалекому собеседнику.
Изначальная удмуртская мысль о том, что ни роскошь, ни богатство не украшают человека, зиждется на простой рыболовно-охотничьей, промысловой памятной зарубке: он отождествляет самого себя не с венцом Природы, а — частью ее. А в Природе нет ни богатых, ни бедных. Такая дифференциация для нее совершенно инородна по своей несообразности. Это уж отдельные люди могут считать себя творцами самих себя… Разве они не могут понять, что это – неправильно? Разве они умней Судьбы? Пусть хоть что и напридумывали — тот же компьютер, к слову. Но ведь это просто инструмент, наподобие топора или лопаты, так чего же ему молиться? Блаженны и государственники… Но их можно терпеть, они хоть и не добро несут, но без них, увы, зла было бы, наверное, неизмеримо больше…
Удмурт невероятно дорожит практическим мнением окружающих и буквально не может жить без него. Но эти мнения для него не более чем сырой материал, на основе которого он и строит свое, отдельное. Так, скажем, обряд совещания с супругой, с прочими домашними является для него важнейшим и непременным условием для включения его мозгового процессора. А решает он уже — сам. Частенько и не примечая, что принимает решение, противоречащее всему допрежь накопленному им в ходе размышлений и опроса окружающих материалу. Как такое получается, он частенько и сам не может внятно объяснить. “Видно, так было надо…” — вздыхает он, увидев далеко не лучшие плоды своих усилий. Этой фразой-резюме он возвращает себе равновесие, снова включая рычаг терпения. “Терпеливый человек долго живет”, — как великую истину констатирует удмурт, а задуматься о том, к чему такой человек так долго живет, — ему не хочется. Ведь эти вопросы могут увести его в болото абстракций, столь им нелюбимых и нарушающих твердость его шага.
И вообще, чтобы не выпячиваться, удмурт не откажется и от артистических кульбитов — от того, чтоб сыграть короткую чужую роль. Но единственно с одной целью — лишь бы его поскорее оставили в покое. И не нарушали жизненного равновесия, так ценимого им. Лучше уж потерять палец, чем всю руку. А так… Почему бы и не покивать головой, посетовать на себя или еще кого-нибудь, а в это же время находить наслаждение в течении своих внутренних, неторопливых мыслей, плывущих по проверенным и привычным руслам. Не связанных с чем-то глобальным, упаси Боже, а так — по хозяйству, мило и незатейливо…
Удмурт ужасно не любит говорить “да” или “нет”, он ограничится неопределенным “посмотрим”. Вот и смотрит он вокруг себя, не горя особым желанием увидеть то, что — за горизонтом, к которому он испытывает стойкое недоверие. Пространство “за горизонтом” его почти не занимает. Ведь оно входит в призрачную область абстракции. А мышление абстракциями выбивает из равновесия. Призрачность славы, почета тоже утомляет удмурта своей эфемерностью, переходящей в ту же абстракцию, мешающую наиболее верному осмыслению окружающего пространства.
Удмурт неторопливо и запасливо шагает в непонятно куда. Но именно туда, куда держат путь шагающие рядом с ним нормальные (по его канонам) люди. А все нормальные люди заняты делом, не приносящим неудобств другим. Размеренность жизненного шага — вернейший признак уверенного в себе человека. Спурт — губителен, спотыкание — позорно.
На своем жизненном пути удмурт не удостаивает взглядом ни героев, ни подлецов. Они сбивают дыхание, и от таких спутников лучше держаться в стороне.
Когда удмурту повествуют о ратных подвигах его предков, он слушает эти рассказы как сказку. Интересно… и все. А факт существования независимых, мечом отстаивавших свою суверенность удмуртских княжеств, таких как Арское, с сильными, мудрыми лидерами во главе, таких как Багаутдин (в русских исторических источниках — Богодан), Явуш, Южболды, кои были погублены в период царя Ивана Грозного в результате военной экспансии в удмуртские земли, — для него сейчас не более чем побасенки соседа, крепко вчера перебравшего. Он все это слушает восхищенно, если рассказчик хорош, но в его представлении участники тех далеких событий вряд ли связываются им с его родиной, а более всего, наверное, скажем, вот с Луной. Ведь на Луне, которую всегда можно увидеть на черном небе, всегда творятся интереснейшие вещи. Но — туда не хочется…
Загромождение своего мозга всякого рода фактами извне, суть которых нельзя воспринять человеческими органами чувств, удмурт считает чем-то вроде посягательства на него. Но коль мир изначально неблагосклонен к нему, то — остается терпеть. Чтобы вывести удмурта из себя, нужно приложить немало усилий, но, выведя, ввести его обратно в прежнее, нормальное состояние — уже невозможно. Здесь принимаются фатальные решения, вплоть до трагических, которые изменить уже нельзя. Мир становится для удмурта ущербным и неприемлемым, если в нем появляются подобно заразным болезням такие ненужные элементы, как конфликт, недруг и прочее в том же роде. И тогда удмурт бросает жребий, который аналогично монете имеет только две стороны — он и я. Либо он, либо я…
Предельно крайнее решение этого вопроса в старые времена состояло в том, что удмурт шел к обидчику и вешался на его дворе. Враг становился навеки опозоренным, его затаскивали по судам и в конце концов разоряли. За потомками же его тянулся черный шлейф славы душегубца. Всезнающие свахи, составляя супружеские пары, особенно внимательно следили за чистотой семейной истории претендентов. Наличие позорного родового пятна значительно снижало шансы молодых людей на достойный брак, чаще всего им отказывали.
Принципы жизни удмурта запечатлены в формах его генетического мышления. Сообразность — как идеал. Впереди не мельтеши — затопчут, в середине не околачивайся — задавят, сзади не отставай — отстанешь совсем, и сгинешь… А будь где-то рядом с общей массой, сбоку. Оттуда видно, что творится впереди, в середине и в конце. Знай, что текущая по большаку масса — не твоя, а тебе уже протоптана тропиночка рядом. Мысль о том, что ты не лучше и не хуже других, а просто — другой, универсально вписывается в геометрию мозаичного панно удмуртского самосознания. Удмурту эта мысль очень импонирует. Она доходчиво объясняет всю суть его жизненных удач и неудач, определяя его сценическую роль. Там, где русский, татарин или еще кто-то будут заливаться радостным смехом или рвать на себе волосы от горя, удмурт сохранит невозмутимое лицо. Значит, так тому и дОлжно было быть…
У удмурта нет никаких причин уважать или не уважать государство. Оно, принесенное на чужих мортирах, не существует для него въяве. Существуют лишь определенные отношения с реальными людьми. По мнению удмурта, если человек в чем-то не очень состоятелен и не вполне доверяет самому себе, он сразу надевает на себя чужие доспехи — доспехи власти, одноликих партий, государства или религии. Чины, должности, кабинеты, кресла, охрана… Тот, кто на все это польстился, нарушает великий принцип ответственности за себя, что в глазах удмурта становится существенным, неизлечимым личностным ущербом. Человек, участвующий в групповой облаве, — это человек без лица и ответственности за свои слова, дела и поступки. А достойная добыча добывается только в одиночку. В этом — достоинство свободного охотника. И уважение к противнику, ставшему или не ставшему трофеем. Если сил мало, то бери добычу поменьше, если полон сил — побольше. Но не ходи по чужим тропам, когда твоя уже определена Судьбой. А Судьба — не знает промаха, и — она не дура, и помучит сполна и добром одарит, коль заслужишь. Ведь она и есть — Жизнь.
Но об этом удмурт никогда не скажет. Не знающий сомнений дурак — все равно не поймет, а вечно сомневающийся не дурак — промолчит. Жизнь пойдет своим чередом. В чужие дела вмешиваться — нехорошо. Знай свой котел! Благодари Судьбу, что одарила она тебя хоть зайчишкой. И то!
Судьба удмурта чаще всего говорит с ним не на его языке. Возможно, что лишь ее комментарии прозвучат на языке его предков. И от этого к Судьбе и слагается отношение как к неизбежной осени. Одновременно и красивой, и трагической, не имеющей иного исхода, кроме зимней стужи. Да, судьба — это осень. Не весна, не лето и не зима. Осень — эфемерна. Теплые дни обманчивы, разноцветье лесов и полей — как траурная лента на поминальном венке. Но вместе с тем поистине космически высока и пронзительна нота Исхода. Мысль об осененности его судьбы, высказанная во многих народных песнях, вызывает у удмурта улыбку умиления, легкую жалость к себе и светлую, никем не замеченную на его ресницах слезу. “Так оно и есть. И должно быть!” — с удовольствием заключает он, ощущая в своем резюме ветер неясного ему полета в неведомое.
Мир делится удмуртом на две составляющие. Первая — та, где он совершенно адекватен себе. Определяющим признаком этого мира является область функционирования его родного языка. Здесь удмурт может выглядеть человеком вполне самодостаточным и не лишенным обаяния — самим собой. Он любит шутку, не прочь посмеяться над собой — неумехой, будучи на сто процентов уверен, что это — не так.
Другой мир начинается чаще всего, и особенно в городе, сразу же за порогом его обжитого жилища. И опять-таки ведущим, определяющим признаком уже другого его макромира выступает язык, теперь уже не родной. Язык, которому он научился, допустим, в возрасте до десяти лет. Тот, другой, мир ассоциируется у удмурта преимущественно с погодными явлениями. Если в его мирке чаще всего мирно соседствуют Солнце и Луна, то в другом мире властвуют стихийные силы, на которые удмурт влиять и не пытается, — дождь, град, снег, гроза, засуха, половодье, мор, войны и т. п. В “погоду” же входят и все проявления компонентов общественно-экономической жизни страны. Воздействовать на них удмурту, естественно, и в голову не приходит. Погоду нужно предузнавать, предугадать или примитивно высчитать. Для этого достаточно поинтересоваться ею — “высунуться в окошко”.
“Окошками” могут выступать и СМИ, и мнение людей бывалых, а также и просто соседей. Именно они, в представлении удмурта, могут выдать наиболее надежные краски для создания наиболее близкой к истине картины окружающей жизни. А иной раз — удмурту просто приходится выйти на улицу и “постоять под козырьком крыльца”. Если идет дождь, то, значит, надо брать зонт. Если разгулялись холода — то, значит, наверное, надо и одеться потеплее.
А теперь можно идти в другой мир, больший — не совсем чужой, но и не родной… Выходя из дома, удмурт тут же надевает маску, приличествующую на его взгляд погоде и своему образу в ней. Прибедняться — нехорошо, прибогачиваться — тем более… Удмурт знает, что в чужеязыком мире его личное мнение вряд ли кому-то интересно (депутатские опросы, корысти ради — не в счет). Не интересно оно и ему самому. Тут он из домашнего гностика превращается в фаталиста: “Делай, что надлежит, и пусть будет, что будет”. В другом, фаталистическом мире для него наберется должный материал для неспешного обдумывания за вечерней трапезой с обязательной, немудреной домашней снедью.
Да, вся жизнь за порогом его дома, представляется удмурту только проявлением сил Природы. Кульбиты власти, государственные перевороты, воровство кошельков из карманов, нововведения, дефолты, инфляции, глобальное потепление — все это Природа. Бороться с нею мало прока. Значит, надо всемерно укреплять стены своего микромира. За чем крестьянин идет в лес? За тем, что это ему нужно. С этой же целью и удмурт выходит по утрам за порог своего дома. Интересны ли ему взаимоотношения волков и лосей, лис и зайцев в лесу? Вряд ли… А если — да, то только в силу познавательных мотивов. Так же относится он и к общественным явлениям с их изменениями — переменой действующих лиц во власти, крушению капиталов, депутатским схваткам и т. п. Все это происходит для удмурта в чужом ареале, в чужом лесу, говорящем не на его языке. Но и в этом лесу его потребительские притязания не претендуют на большую добычу, чаще всего он выступает в роли обходчика чужих угодий, и в его переметной суме к вечеру накапливается только самое необходимое для жизни. Его и его семьи.
И что остается удмурту? Петь свои протяжные, полные светлой печали по дню уходящему, песни. А если еще на стол выставить и хмельное аракы — можно спеть и позадорнее. Бесспорно, удмурт рождается с песней и умирает с песней. Песня — не обманет. А настоящую песню конечно же поют в одиночестве. Человек, поющий для публики, достоин жалости, а живущий только таким пением — тем более. Ведь этим он просит понимания. (Тут выявляется парадокс удмуртской любви к искусству без почитания его творца.) Просящему же не подадут, а уважение к себе он потеряет. Просить, если уж на то пошло, надо молча, взглядом или действием. И при этом делать вид, что это — лишь временно. Тогда удмуртская помощь обязательно придет, любая, вплоть — до инкогнито, но в разумных мерах. Молчаливая просящая рука знакомого человека — это длань Божия. Одарить ее хоть малым — честь. И потому и поныне в удмуртских селениях практически и не наблюдается непристроенных сирот, издыхающих в слабости стариков и заброшенных больных родичей. Окружающая слабого человека его удмуртская родова — боляк не даст индивидууму возвыситься над другими и не даст ему совсем “выпасть в осадок”.
Удмурты никогда не были ни помещиками, ни крепостными. Каждый из них строил свой мирок, но не в ущерб окружающим. Земель и угодий в удмуртском крае всегда было в избытке, и сражаться за них, за редкими исключениями, выпадало не многим. Всегда можно было найти угодья и получше, достаточно перейти с семьей и скарбом на другой берег реки. Что и делали отделяющиеся от своих родителей дети. Чаще — старшие, а младшие — берегли родительскую старость. Уход, и в прямом и в переносном смысле, происходил по волевому решению удмурта, не принимающего основ прежней жизни. Изгнание же — это другой разговор. Ведь до XVI века удмурты проживали и на большей территории, расположенной на западной стороне от их нынешних мест обитания. Но зело не понравилось это Ивану Грозному. От такой обиды даже кусок в горло ему не лез… Так в чем же дело? Хоругви вперед!.. Да что-то и он свой хапнутый кусок в горний мир не унес. Жаль беднягу… Но никто не пожалеет сотен тысяч удмуртов, загубленных его войсковой челядью, победно, хоть и не без потерь, прошагавшей по костям “побежденных” дальше — на восток, за Урал. Но речь наша сейчас о другом. Об уходе… За речку, за горизонт негостеприимный. А иногда и, увы, в другой мир…
Человека, недружественного к удмурту, тот тут же низводил до “несуществующего” и прерывал с ним всякие отношения. Молчание — спасение и утешение, возмездие и наказание… Тратить время на окрик глухого — зачем? И что это даст? Ничего. Человек, недружественный к удмурту, тут же для него переходит из человеческого мира в мир Природы, с которой мало возможны душевные объяснения. Да и не интересен этот мир. Интересна доброта, но не зло. Но ведь и бешеная лиса, наверное, не по прихоти своей становится такой, а волей Судьбы. А от подобной судьбы — лучше в сторону, без комментариев. С таким же чувством сейчас удмурт читает газеты и смотрит телевидение. Действующие лица последних новостей, в подавляющем своем нынешнем большинстве — не положительные, для удмурта располагаются в другом мире, параллельном его собственному, но реально существующем, где на первых местах стоят власть, капитал, шоу-бизнес, криминал и т. д. Но опять-таки оберегая свою независимость, хотя и малым кругом очерченную, но — независимость, удмурт все же ходит на выборы, точно зная, что тем самым не вызовет к себе ненужного любопытства и внимания к его персоне. В общественно-экономическом мире, параллельном его собственному, удмурт никогда не видит своего личного интереса и воспринимает это совершенно философски. Здесь вступает в действие неписаное правило — рьяное соблюдение равновесия. Удмурт готов даже на подвиг во имя какой-то идеи, но с непременным условием, чтобы все это оставалось лишь досадным эпизодом, с которым необходимо смириться. Жизнь — фатальная череда всевозможных утрат, а мудрость состоит в том, чтобы сохранить главное — себя и близких, а также душевное равновесие свивающего гнездо под крышей удмуртского дома.
На контакт с другими людьми удмурт идет с большим трудом, даже неохотно. Появление чужого человека воспринимается им как своего рода вторжение на его духовно-материальную территорию. Но если чужак не нарушает границ самодостаточности удмурта, то последний сделает для этого человека все — и возможное, и невозможное. Главный критерий в выборе попутчика — тот должен быть естественным и понятным. Чтобы он не играл чужой роли, а был таковым — каков он есть. Топор нужен для работы, кухня — для еды, туалет — для отправления естественных надобностей, а попутчик хорош — не надоедный. И надежный. А с хорошим попутчиком и дорога, глядишь, в два раза короче покажется. Душевная привязанность удмурта со временем может превратиться в стойкое ощущение, что данный человек — необходимый компонент его личностного самочувствия. Потеря же попутчика может совершенно выбить удмурта из жизненной колеи, так же как вид погубленных посевов, заботливо ухоженных им. И в приязни, и в неприязни — границы далеки. Предпочитая носить в себе, не выплескивая, всю емкость жизненных переживаний, удмурт, открывая свои чувства, зачастую может предстать в образе слона в посудной лавке. Зная за собой такой грешок, он чересчур рьяно пытается контролировать себя, но ничто человеческое не чуждо ему. Удмуртская планка низкого порога чувствительности выручает не всегда, и тогда конечно же происходят трагедии. За друга — можно и в огонь, но явное предпочтение отдается огню поменьше.
Для удмурта не существует разделения других людей на русских, татар, евреев… (все равно, это — не удмурты). Для него существуют только реальные люди. Сначала — сам человек с его отношением к удмурту, с его именем, делами, далее — репутацией, родословной, а потом уж — и все остальное, а чаще — все остальное и не требуется. Ко всем национальностям, народам удмурт относится ровно — равнодушно, не имея никакого желания кого-то выделять. Это было бы опять-таки хлопотно и утомительно, а к тому же — и бесплодно. Тогда зачем голову ломать? Встретимся с конкретным человеком и увидим — что он за гусь…В общении с представителями других народов удмурт всегда держит в голове свой козырной аргумент — мысль о том, что все они мало что знают о его малочисленном народе. Да вряд ли и хотят… Ну, и — исполать вам! Эта мысль практически всегда оказывается верной. Большие народы не обременяют себя мыслями о менталитете малых народов (а зря, они многое узнали бы о себе — и верного, и неверного). Это дает удмурту фору в размышлениях. Значит, он может прикинуться таким, каким хочет видеть его собеседник, чаще всего — умаляющим его достоинства. Ну, и пусть… Первый раунд встреч для представителя большого народа с удмуртом проходит со всегдашним мнимым выигрышем для него, и он теряет толику бдительности.
В таких случаях удмурт совсем не прочь и потешиться чуток (радостей-то не так уж и много) — выглядеть и тугодумом, и сероватым увальнем, и косноязычным “гондыром”-медведем. Взгляд его чаще всего опущен долу. Он может показаться не совсем благодатным объектом для любопытства (некоторые “спецы” таким его и запоминают. Ну и что ж, не детей же с ними крестить…).
Но мимикрия тут же удмуртом отбрасывается, если собеседник вызывает у него явный интерес. А еще более, если тот элегантно дает понять, что и он не лыком эдаким шит. Удмурт тут же преображается. И вот он уже блещет всеми цветами радуги, исключая серый. Значит, он уже составил о собеседнике свое мнение. А дальше — жизнь покажет. Теперь собеседник — друг или недруг, без третьего решения. Но об этом он узнает только потом, а может, что чаще всего, просто и не узнает.
А далее в руках удмурта оказываются весы, на которых он взвешивает человека. Единственным мерилом здесь выступают ощутимые дела, ведь слова уже все сказаны. Увидев же невысокую цену визави, удмурт начинает сокращать общение с ним, вскоре сводя их на нет. Но происходит это не театрально, а как будто бы само собой. Удмурт терпеть не может всякого рода выяснений отношений. Отношения или есть, или их нет — и все. Даже, в крайнем случае, можно для виду и попенять на свою несостоятельность. Но это ни в коем случае не может навредить довольно гармоничной картине лично-удмуртской самооценки. Не высокой и не низкой ее шкале, о мере которой знает только сам удмурт, но никому, даже близким, и не помышляющий о ней рассказать. Оговорки тут нет — мир удмурта довольно гармоничен сам по себе, но практически никогда не гармонирует с тем миром, что располагается за малым кругом его душевной самодостаточности. Ведь мир за пределами круга — изначально чужд и создан совсем не для блага удмурта. Да к тому же он, как мы уже говорили, еще и иноязычен.
Удмурт, конечно, нынче знает другие языки, но посредством их достучаться до его сердца — вряд ли возможно. Будь хоть это правительственный указ, будь хоть религиозный вердикт с эдиктом… Это все — не к добру. Остается одно — не терять зоркость и быть всегда готовым к лишениям, подобно ящерице, жертвующей своим хвостом для спасения всего тела. А хвостов требуется — уйма.
Любит ли удмурт удмуртский язык? Вряд ли… Он воспринимает его прежде всего как свою идентификационную данность. Но даже говоря на другом языке, иной раз и не зная родного языка, удмурт все равно остается удмуртом. Он такой же мнительный, меланхолический, сосредоточенный исключительно на своем деле и своем микромире, упрямый и мстительный. Месть удмурта свершается именно тогда, когда обидчик уже и сам забывает о нанесенной обиде. Объяснений этому нет,
но — это так. Удмурт ужасно любит нравоучения, преподносимые ему “доброжелателями”. Здесь он явно видит цену советчика, особо и не вслушиваясь в его слова. Ему занимателен тайм-аут душевного стриптиза, призванного якобы помочь, а на самом деле ничего доброго ему не сулящего.
Удмурт очень любит всяческие публичные зрелища, в том числе театральные и религиозные, предпочитая оставаться зрителем, а не участником.
А нравоучитель, кем бы он ни был, всегда напоминает кошку, которая любит поиграть с еще живой мышью. Так может, лучше прикинуться мертвой мышкой, воспользоваться тем, что кошка на время потеряла бдительность, и шмыгнуть в норку, из которой тебя теперь никому не достать… Это особенно ярко проявляется в результатах миссионерской деятельности среди удмуртов. Видя поддакивающего им удмурта, миссионеры умиляются и не представляют, насколько глухо, секунда за секундой, удмурт закрывает от них ставни окон своей души. То же самое происходит и в отношениях со всякого рода чиновниками. Для чиновника важны только показатели, и удмурт ради спасения своего жизненного равновесия никак не может ему в них отказать. Да и зачем? Чиновник лукавит, он — тоже…
От души, красиво, споро, умеючи удмурт работает только для себя. И еще тогда, когда он знает, что труд его будет замечен и по достоинству оценен. Не важно — деньгами или словом добрым. А добрым делом для него является именно то, благодаря которому завтра будут сыты и здоровы его дети. О себе можно подумать и не в первую очередь, а потом…
А упрямства в работе удмуртам не занимать. Из них получаются хорошие программисты, инженеры, врачи, лингвисты, хозяйственники, солдаты, автослесари, следователи и конечно же крестьяне. Терпение и упорство — две составляющие удмуртского представления о хорошей работе…
У сельского, крестьянского удмурта две жены — земля и промысел. С отмиранием охоты, рыболовства и бортничества остается жена одна — земля. А коль нет другой, и она уже становится постылой. Имеется в виду — земля. А земля в удмуртской стороне очень нелегка — супесь и суглинок… Но и здесь удмурт умудряется получать очень неплохие урожаи. Однако земледелие, лишенное, увы, поэзии промыслов, сейчас воспринимается им исключительно как тяжелая работа. Это его крест. И обручен он с землей, как с опостылевшей женой — внезапно сварливой, худородной, чаще — молчаливой, с которой и поговорить-то не о чем и которая смотрит в рот только своим распорядителям — чиновнику с перекупщиком.
Вдобавок еще и выяснилось, что и к природным ресурсам своей земли, в том числе и к нефти, удмурт не имеет ровно никакого отношения. Впрочем, как и подавляющее большинство российского населения — чтобы никому завидно не было…
И грустно на душе у удмурта-земледельца. Ах, кабы еще тайга была прежняя, со зверьем… Ах, кабы еще реки полнились рыбой… И поет удмурт свои грустные песни в полном своем одиночестве. О чем? Наверное, о несбывшейся любви, о разлуке…
А для задорной же песни — “огненная вода”! И где та грань, за которую нельзя переходить, ею причащаясь? В тумане не разберешь… А там — и пропасть. Беда ж не одна ходит, а с детками.
Почему поэт Кузебай Герд вошел в мифологию удмуртов? Несомненно, он был выдающимся человеком с европейским кругозором. Значение его личности для удмуртов, возможно, сравнимо со значением Пушкина для русских. Но если принято считать, что Пушкин для русского — это все, то Герд для удмурта — еще не все, а скорее всего — начало. Герд как мало кто потрудился во славу национальной культуры — красиво, самозабвенно, профессионально… Но буквально уже кожей чувствуя смрад железного дыхания сталинского молоха, погубившего его в расцвете сил и лет, он записал: “Меня погубила собачья преданность своему народу…”.
Удмурты восхищаются героями, но — издали, уж больно с ними много мороки и волнений… Герд об этом знал и понимал, что им могут просто-напросто пожертвовать, как хвостом ящерицы. Но что сделать, чтобы этого не случилось, — он не знал. Остановить центростремительную силу полета своего духа уже и он сам не был в силах. Удмуртов восхищало то, насколько ясно и трезво относится Кузебай Герд к своему народу, любя его до ненависти. Герд знал правила игры, но сам играть в нее не мог — а поэту это простительно. Он первым показал удмуртам, что и над удмуртским вымыслом можно облиться слезами. Он дал слова, с которыми можно вслушиваться в свое одиночество под речитатив старинных удмуртских молитв и заклинаний. Он дал слова светлой удмуртской грусти о некогдашних славных временах, когда удмурты жили сами по себе, тихо беседовали со своими богами, усердно работали на своей земле и свою судьбу мало связывали с другими народами, а тем более — с их государственно-бюрократической машиной. Герд создал слова удмуртской пассивной ностальгии, с которой удмурт ныне носится как с писаной торбой и никому не показывает.
Удмурты живут на своей исторической родине, но не только. Живут они и в разных регионах России, нашли свое место они и за ее пределами — близкими и дальними. Но обнаружить их довольно-таки затруднительно. Они, как тот самый песок, тут же занимают место в фундаментах других народов и государств, вливаются в него, затвердевая. И потому, чтобы отличить их от других народов, требуются определенные усилия. Они тут же включаются в ритм жизни другого народа (исключение — удмурты Башкортостана), считая это само собой разумеющимся и наиболее верным способом выживания. Какая в принципе разница, что за речь звучит за пределами удмуртского подворья? Все равно — не удмуртская. А свое надо оставить в себе там, куда никто не докопается. И там оно неимоверно дорого и сокровенно. Ведь только в сокровенности удмурт полностью принадлежит самому себе.
Говорят, чтобы полюбить других, надо вначале полюбить самого себя. Любит ли себя удмурт? Этот вопрос он может принять за невежливый тычок. Как можно, балуясь словами, любить или не любить то, что является жизненно необходимым, — самого себя? Без чего жизни вообще и быть-то не может. Удмурт сам себе жизненно необходим, так же, как организму нужны одежда, хлеб, соль, сон, естественные отправления… Не до любовей уж тут… А то слишком уж просто: люблю или не люблю… Что за ромашка? А о любви к другим… “Пусть уж этот вопрос решают сами другие. Любят их или нет”, — деликатно кашлянет удмурт. Нравится ли удмурт самому себе? Он тут же прерогативу ответа на этот вопрос отдает Создателю. Дескать, не зря, наверное, Он удмурта создал… А для чего? Ему, наверное, видней — Тому, кто на небеси…
А если не поймете, то посмотрите в спину уходящему от вас удмурту. Ему некогда с вами воду в ступе толочь… Он о вас уже забыл, как о репье, нечаянно зацепившемся за его брючину. А через секунду, глядишь, — и репья уж нет.
Говорят, что территория суши от Португалии до гор Урала называется Европой. Значит, проживающие в бассейнах рек Камы, Вятки, Чепцы удмурты хотя бы номинально могут называться европейцами — даже и находясь на самых задворках той самой географической Европы. Но удмурт вряд ли считает себя европейцем, а азиатом — тем более. Удмурт всегда живет на стыках — двух своих миров, Азии и Европы, Леса и Степи, ислама и христианства… Он твердо убежден, что и в Европе, и в Азии о нем практически никто и не знает. С одной стороны, это несколько обидно, а с
другой — совершенно нет. При каждом удобном случае выдается отличная возможность рассказать по-своему свою историю, которая хоть и не вызовет особого интереса у слушателей, но несомненно прольет воду на собственную первооткрывательскую мельницу. А рассказы эти, согласно фольклорному канону, можно и варьировать. История же отдельного удмурта — прежде всего это новейшая история его рода, воршуда. Ее-то уж он знает без прикрас и изъятий. Жизненный путь прадеда удмурта — может быть, скромного пасечника — для него на много порядков важнее и интереснее, чем жития всех святых и королей с президентами. К завещанным словам своих недальних предков удмурт испытывает больше уважения и доверия, чем ко всякого рода Святым писаниям и Конституциям. Формула неписаного жизненного канона, начинающаяся словами: “Вот как говорил в таких случаях дед моего деда Юбер…”, для него много важнее любых кодексов. Хотя вряд ли говорил такое дед его деда по имени Юбер (собственно удмуртское мужское имя; скворец), но мысль о сопричастности к многовековой родовой мудрости чрезвычайно греет сердце удмурта. Ошибки предков вызывают у него умиление, а их ловкость мышления или даже отвага (чаще всего приписываемая им) — неподдельное восхищение. Искреннее.
Практически каждое свое решение или действо удмурт может смело обосновать фактами своей семейно-родовой истории. Знает он ее или нет — это уже другой вопрос… Но в практической жизни особо ведь и поболтать времени никогда не найдется, главное — сделать ссылку, привести цитату и показать уважение к тем, что “ушли вниз по реке жизни”. Это — непременное условие для жизненного нынешнего фарта.
Удмурт обладает наивностью целесообразного простого, испытанного инструмента. Ведь, по его мнению, и каждая вещь, и каждое живое существо созданы для определенного дела и определенных функций, ничего универсального нет. Удмурт же считает, что он создан для того, чтобы служить примером для всех людей, — вот, мол, каким наивным и доверчивым нельзя быть. В этом он, конечно, лукавит. Ибо нет в мире ни одного воззвания, которое тут же побудило бы его к действию. Удмуртский аршин весьма громоздок и неоперативен, но меряет он довольно точно. Спешка в делах равнозначна изначальному поражению. Ибо если команда звучит сверху, да еще и на другом языке, то спешить не следует — отменят… Предпочтительнее держаться в среде устоявшихся вещей и понятий. Начальство простит ошибку любому, но — не удмурту. В этом удмурт убежден на все сто. И он старается особо не привлекать к себе внимания. Любое пристальное, общественное внимание чревато неудобствами — это еще одна жизненная аксиома удмурта, исторически не получившего опыта государствообразующего народа.
Работать с удмуртами, не имея представления об их психологии, — дело малоперспективное. На одном кнуте и прянике с ними вопросов не решить. Попытки же российских руководств всех времен применять только эти средства воздействия на удмуртский народ окончились тем, что, наверное, и не являлось их целью, — удмурты уподобились песку, уходящему сквозь пальцы правителей. А каждая песчинка оформилась в самодостаточный, сжатый до предела кристалл, особенно и не нуждающийся в других, даже и таких же, кристаллах. Тактика самоизоляции, отсутствие гражданской корпоративности сыграли определенную роль в становлении нынешнего
удмуртского самосознания. Креативная часть удмуртов — прекрасные мастера-ремесленники, умелые земледельцы, самобытные творцы, созидатели материальных ценностей не умеют и не хотят торговать, считая это дело достойным только тех, кто творит кумира из золотого тельца. В удмуртских землях золото не водилось… Ясное дело, в эпоху глобализации и коммерциализации это убеждение становится сложнейшим, а иногда и непреодолимым препятствием на пути к актуальному успеху.
Тогда какими же мыслями озабочены удмурты? Может, общением с Вечностью? Хм… Наверное, они озабочены любыми мыслями, но почему-то все они не относятся исключительно к вопросам одного лишь материального благополучия. Богатство удмурта определяется в основном наличием у него только по-настоящему жизненно важных вещей… Да и к тому же по природе своей удмурт довольно-таки скуповат. Здесь возможен исторический взгляд на одну из составляющих удмуртского менталитета, сформировавшуюся еще в то время, когда его носители вплотную работали в окружающей их Природе, пользуясь ее благами и дарами. Удмурты хорошо понимали, что эти дары — не бесконечны и брать их надо с оглядкой. Да так, чтобы и потомкам хватило бы еще. Тогда удмурт сам себе, согласно канону Природы, определил квоты своего материального от нее довольствия. Он никогда не брал лосей сверх нормы, не ловил рыбу в нерест и не валил лесов по чьей-то жадной прихоти.
Понятие Нормы определило азы его сегодняшнего менталитета. И сегодня среди удмуртов нет нуворишей и габаритных толстосумов… Удмурт, сам себе в том не отдавая отчета, не нарушает канона нормы своего потребления. И дело тут не в слабости хватки… Ее-то у бывших промысловиков как раз хватает. Ей бы только способствовал европейский вид удмуртов и их языковая коммуникабельность, способность к наукам и титаническое упрямство в достижении цели, не важно какой… Но, видно, дело тут в другом. Немаловажным для удмуртов является аспект отношения к людям. Накопление капитала предполагает создание группы, подчиненной одному интересу. Удмурт в группы не пойдет, это претит его мнимой в данном случае самодостаточности, поступиться которой он не имеет желания. К тому же удмурты опасаются стать париями, ходящими по головам людей: “Бог — не баран, он все видит…”. Эта мысль совершенно отвращает удмуртов от так называемого нынешнего бизнеса, который они традиционно называют только спекуляцией. “Пусть все — сами по себе, и Бог — сам по себе (он — умный), и черт — сам по себе (он — хитрый), а я (хоть и дурак), но тоже — сам по себе”, — думает удмурт, радуясь домашним перепечам и рюмке аракы. Не обходится здесь, конечно, и без единичных исключений. Но, опять-таки, какие правила — без исключений? Значит, вопрос может уйти в область риторики, столь нелюбимой удмуртом, решительно отторгнутым в силу его инаковости от всех форм личного обогащения в стране.
Скуповатость удмурта тут возможно заменить синонимом “бережливость”. А к чему она? Иной раз удмурт и сам, наверное, толком не знает. Но знает он одно: после обильных дней всегда приходят дни пустые, откровенно говоря, и голодные…
И удача — она всегда эфемерна и капризна, довериться ей, ну, никак нельзя. А запасец на неурожай всегда должен быть у проживающего в зоне рискованного земледелия с умеренно (а может, и резко) континентальным климатом, с продолжительной и многоснежной зимой, теплым летом и хорошо выраженными переходными сезонами: весной и осенью…
Вы не услышите в общественном транспорте и в местах людского скопления громкую удмуртскую речь (исключение: вненациональная нетрезвая речь). Может быть, потому, что этот язык не призван вести в атаку или отдавать приказы. Удмуртский язык, оформившийся в лесных дебрях “угрюмого Прикамья”, как говаривал Кузебай Герд, создан, скорее всего, для душевной, неторопливой беседы с любимой, другом или Богом. Со своими богами — Инмаром, Кылдысином, Куазь Инмаром и еще с сонмом других божеств, божков и духов — удмурт беседует запросто, но без фамильярности. Никаким их рабом он себя не чувствует и не считает. Удмурт беседует с силами небесными на строго определенную тематику, в календарные периоды и заключает с ними определенный договор, в котором соблюдаются интересы обеих сторон. В случае невыполнения договора обе стороны могут получить неприятности.
В зоне того же самого, нами уже выше определенного, рискованного удмуртского земледелия наличия единого Бога чаще всего бывает недостаточно (хотя его никто и не исключает, пусть будет — для пущей надежности), нелишни еще с десяток богов про запас. Запас карман не тянет.
А может, некоторая приглушенность удмуртского языкового звука определилась тем, что предки удмуртов, гоня дичь в лесу, настойчиво подстерегая ее в укромных местах, старались не тревожить ее до поры?
А может, все объясняется старинной удмуртской поговоркой: “Кто громко говорит, того не слышат”.
Или вернее будет принять за основу ту мысль, что привлечение внимания своей удмуртскостью в рядовой повседневности удмурту никогда не приносило желаемых дивидендов? Это предложение, увы, выстроилось довольно громоздко и сумбурно, так же как и самая мысль, но все же и она имеет право на существование…
Как шутит знакомый этнограф, поглаживая свою рыжеватую бороду: “В Европе самые рыжие народы — это ирландцы и удмурты… Потому что их любит Солнце…”. Добавлю: наверное, общение с Солнцем обуславливает негромкую речь. Не знаю, что сказать об ирландской, но что касается удмуртской — вполне может быть и так. К тому же я — брюнет. По крайней мере, считал себя таковым до появления седины в волосах.
“Веревка хороша — длинная, а речь — короткая”, — говорят удмурты, невероятно ценящие короткую и емкую фразу. Из-за их немногословности возник миф о небывалой застенчивости удмуртов. Небывалых качеств у народов не бывает. С этим, наверное, согласятся многие. Иной же раз кажется, что удмурт не выпячивается в силу оксюморона своей “мании величия” представителя малого народа. Когда он выходит в люди, ему кажется, что все смотрят на него. И волей-неволей удмурту приходится сковывать себя в рамки некой общепринятой партикулярности, набрасывая на свое лицо образ безвестного человека из толпы. Тут недолго и переборщить…
Если удмурт говорит на своем языке, значит, скорее всего и вернее всего, весь его род состоит из удмуртов. Смешанные браки сейчас весьма и весьма редко создают удмуртов. Дитя смешанной любви тут же, инстинктивно, старается прибиться к более, как ему кажется, надежному берегу других, больших народов.
Ведь река удмуртской жизни весьма извилиста, туманна и непостоянна в ритмах. Русло — вряд ли судоходно. В итоге человек перестает быть удмуртом, но никогда не превращается ни в русского, ни в татарина… Хотя и он иной раз может выдать нечто, напоминающее слова гашековского поручика Лукаша: “Тс-с-с, все
мы — чехи (здесь — удмурты), но никто не должен об этом знать”.
Кем он стал? На этот вопрос человек, даже и придумывая какие-то теории, чаще всего почему-то оправдательные, ответить вряд ли сможет. Может, просто трава на чьем-то берегу. Исполать! Ведь и трава имеет право на счастье, которым не преминет воспользоваться… К тому же в траве есть и цветы…
А вода что? Вода уходит… Чтобы где-то взлететь паром. А потом, с дождем, снова вернуться в свои реки…
Один старый удмурт таким образом утверждал, что он десять раз уже побывал на небе. А было ему семьдесят лет…
Родители-удмурты сейчас особо и не пытаются уж учить своих детей родному языку, кивая при этом на нерасторопность и дилетантское мышление государственного Просвещения. В этом они, наверное, правы… Но родной язык, вероятно, потому и родной, что его всегда первично учат дома, перенимают от родителей…
Бедные родители, не слыша в среде нынешних материально обеспеченных людей и начальства удмуртской речи, начинают думать, что родной язык может помешать перспективе сытости их детей и пытаются прямо с пеленок обучать детишек своему косноязычному русскому. Тому языку, которым они сами, в подавляющем большинстве, владеют лишь на уровне бытового общения с соседями.
Меня восхищает слышанная мной фраза о том, что “удмуртский язык превратился в кухонный язык”. Да кухня — это же прекраснейшее место духовного и телесного оснащения. Это — “альфа и омега” гражданина любой страны. Без кухни — нет жизни! И потому, как говорят в армии: “Подальше от начальства, поближе к кухне”. Здесь — нега послерабочего дня, пронзительность беседы “тет-а-тет”, тепло, уют и двойная домашность. Одним словом — очаг. А домашность — это немалая составляющая часть удмуртской самодостаточности.
На российской кухне рождаются все революции — и состоявшиеся, и несостоявшиеся.
Допустить ту мысль, что удмурт — это революционер без революции, акцентируя внимание на нынешнюю кухонность функционирования его языка, было бы весьма занимательно… Уже одна эта негеростратова роль делает имя удмурта достойным занесения в Историю. Это могло бы, добавим, указать и на исторический материализм удмуртской мысли. Киньте камень в светофор, если это не так!
Именно об этом я думал, наблюдая за работой удмуртской ткачихи-ковровщицы в одном из южных районов Удмуртии. Бабушка, божий одуванчик, неторопливо работая утком, деликатно рассказывала о последних деревенских новостях. Всеми соседями она восхищалась, а особенно — новым тротуаром, выложенным от конторы хозяйства до местной школы. Заслушавшись тембром ее нежного голоска, ведущего чистейший перелив южного диалекта, я и не успевал смотреть на станину с ее будущим ковром. А увидев, даже отпрянул, поразившись — какая бешеная, страстная гамма цветов прямо взрывалась узорами на ее холсте! Божий одуванчик с разверзающимся вулканом в руке… Невероятный симбиоз черного и красного цветов! И что же творилось в ее мятущейся душе, картиной которой я был шокирован и покорен?!
А она же, мило улыбаясь, продолжала свой монотонный рассказ, теперь уже — о видах на урожай… Под ее голос можно было уснуть, а от вида ее холста хотелось подпрыгнуть до небес и побежать куда-то сломя голову, каждой клеткой своей ощущая упругость возникших крыльев за спиной. И хохотать с плачем…
Народом семисот семидесяти семи тысяч песен и семисот семидесяти семи тысяч узоров (преимущественно с преобладанием геометрических) называют себя удмурты. Слушай песни и смотри на узоры — тем и поныне жива удмуртская душа. Та, которой все четыре последних столетия высоколобые спецы пророчили весьма короткую перспективу на будущее… Но, видно, нет ничего более постоянного, чем временное. И народ этот — живет.
Каждый человек и народ создаются, наверное, для исполнения своей лебединой песни. А как же сложить лебединую песню, коль этих птиц уже повывели в удмуртском краю? Значит, надо, запасшись терпением, ждать их нового прилета… Новых лебедей… Не этой весной, но — следующей, лебеди обязательно прилетят… Не может быть такого, чтобы не прилетели, ведь их — ждут… Терпеливый человек долго живет. Скрипучее дерево — долго стоит. Но скрип его — это только одна нота удмуртского многоголосья будущей лебединой песни… Скрип — скрип — скрип…
Удмуртская скрипка — кубыз встречает и провожает птиц разнообразных, а лебедей — пока нет. Только лебеди — птицы святые, могут переносить душу удмурта в астрал. И душа — ждет… А пока — надо жить согласно заветам предков, ушедших вниз по реке. Да и самому не плошать. Война — войной, а сеять — надо…
“Мы сеем и сеем, а жать подоспеют другие”, — писал Кузебай Герд. Кто они — другие, которые должны прийти на смену этим вот другим?..
Однажды я оказался в одном из северных районов Удмуртии. Народ тут, в отличие от южных народов, довольно своеобразен. Если на юге удмурты все же быстры, певучи, хлебосольны и поговорить со своим “о жизни” не прочь, то к северянам нужен особый подход. Но коль человек не пустобрех, то для них — он свой. Можно в одно и то же селение, к одним и тем же хозяевам приехать лет через десять после последней встречи, а встретят так, как будто бы ты только что выбегал “на чуток”, скажем, за хлебом, через дорогу. Встреча — сдержанна, но — улыбчива. Особых чувств никто не показывает, но хорошему гостю сразу же уделяется самое доброе внимание — его усаживают за стол в красном углу. Это признак наибольшего доверия и расположения.
Посидев за столом, мы вышли во двор. Оказалось, что хозяину надлежало съездить в лес за дровами, но незадача — его срочно вызвали в район. А запряженная в сани лошадка уже стояла во дворе.
Лесное дело — и для меня не ахти какая хитрость… Я тут же вызвался на подмогу, предложил отправиться вместо хозяина. Решили, что едут: я, сын хозяина, и сосед, знавший место расположения нужной нам делянки. Хозяйский сын работал в городе, где-то инженерил. А сейчас вот приехал проведать родову.
Вот так мы и выехали: в шубах до пят, в валенках до колен. Морозец — приятный. Не чересчур, но и предупредительный — мол, не зевай. Лошадка попалась нам добрая и спорая.
Сосед по имени Маминь, по-русски (или не по-русски) Эммануил, сразу же плюхнулся в розвальни — бутар — и задымил, почмокивая мундштуком. На нас он глядел без интереса, но коль надо ехать — значит, надо. На дежурные вопросы отвечал лаконично и как-то односложно.
А с инженером мы разговорились. Погода — отменная, спутник — занятен, жизнь — продолжается. По дороге о чем только мы не успели переговорить с инженером, даже дошли до колец Сатурна, впервые описанных в поэме Низами. Не оставляли без внимания и вечные мужские темы — о женщинах, спорте и автомобилях.
Маминь, не молодой и не старый, по дороге молчал, не вмешиваясь в наш “джентльменский” треп. Лишь на одной развилке он вдруг заелозил и внимательно посмотрел на нас. Хмыкнул что-то про себя и снова полез за пазуху, за куревом.
И мы — все ехали и ехали. Снежные перелески, поля, буераки, речки, уснувшие подо льдом… Ехали да ехали…
Долго так ехали. Наконец инженер, прервав свою тираду о несправедливом отторжении основного населения от освоения и реализации природных богатств страны, все же заметил:
— Помню, лет пять назад мы с отцом бывали на той делянке, охотничали… Вроде, тогда мы быстро добрались… А сейчас что-то долго… Дорогой Маминь, а ты как думаешь?
Тот в ответ махнул варежкой, циркнул сквозь зубы и сказал:
— Да десять верст уж назад, на развилке, надо было на правую руку податься. И аккурат через часок были бы уж на месте — на делянке то есть…
— Что?! А чего ж ты молчал-то? — аж взвился инженер.
— Чего, чего… Вы же не спрашивали… Я думал, у вас уж другие заботы появились… Я ж вам — не начальник…
— Тпр-ру!
Что делать? Хошь не хошь, а выходило так, что надо было поворачивать оглобли к дому. Десять верст туда, десять обратно — это же целых двадцать верст попусту… А время — уже второй час. Зимой темнеет рано. Вернуться на делянку? Что мы там успеем сделать? А ведь бревнышки-то и готовить еще надо, распилить, а домой уж — пешком за санями…
Да, надо было ехать домой, в деревеньку. Спорить, ругаться — бесполезно. Лошадка, сразу учуяв нужное направление, тут же добавила шагу. А мы — замолчали. Молчал и Маминь. Может, он и прав был. Нам надо было его спросить, проявить уважение. Но мы “не удосужились”… Теперь вот — в “пролете”… По пройденному следу сани двигались заметно легче. Лошадка шла ходко, не ожидая понуканий.
А вечером я увидел, с каким упоением тот же Маминь на клубном крыльце рассказывал о системе инжекторов в новых автомобилях. Вокруг него сосредоточенно стояли четверо молодых, рослых и сухощавых удмуртов. Они смотрели рассказчику прямо в рот, мотая все на свои рыжеватые усы. Видно, они спросили Маминя, а тот их охотно просвещал. Виделось, что и технику он знает, и объяснять умеет.
Затем Маминь посмотрел в мою сторону и тепло улыбнулся — дескать, не унывай, век живи — и век учись… в том числе и североудмуртскому такту. В ответ ему я тоже улыбнулся.
Как уж получилось…