Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2007
Быть молодым в России больше не модно. Причин тому как минимум две. Во-первых, страна стремительно стареет, и люди моложе тридцати имеют в ней все меньше прав связывать свои интересы с интересами большинства. Во-вторых, период активной мутации общества закончен, а значит, в почете неоконсервативные ценности умудренных опытом людей, а не наивный максимализм тинейджеров.
Особенно остро чувствуешь это, знакомясь с фильмами вроде “Ночного дозора”. Ангелы-хранители на желтых грузовиках гоняются там за подростками-вампирами в киллерских масках, пьющими кровь у бабушек на улицах. То есть нас предупреждают: хаос 90-х годов, когда музыку заказывали “темные”, породил новое поколение неуправляемых беспредельщиков, еще более опасных для воспроизводства “светлой” бюрократии, чем “темные”, делящие топором бомжатину на мясных рынках и разъезжающие на красных и черных демонических автомобилях.
Страх новой элиты перед подростком, который, потренировавшись несколько лет, вполне сможет и захочет эту элиту похоронить, очевиден. Мировоззренчески новая элита опирается на чиновников средних лет и на умудренных стариков и намерена срочно состарить в современной России всех, кто психологически моложе.
В отличие от счастливых героев фильма, эмигрировавших в прошлое, мы остаемся пока в 07-м году и можем рассчитывать только на мальчика Егора. В “Дозоре” все, кроме опасного мальчика, влюблены в бесконечность и стремятся слиться с нею либо через коллективную традицию власти, как “светлые”, либо через ничем не отменяемый принцип индивидуального удовольствия, как “темные”. Но есть мальчик, одинаково недоверчивый и к тому и к другому. Скептически настроенный к данному ему времени и к пространству вообще. Его главное удовольствие состоит в великом отказе потреблять власть, и это превращает его из объекта манипуляции в субъект действия. Есть надежда, что обдумывающий житье юноша, к которому все это фэнтези как бы в первую очередь и обращено, лет через пять-шесть, окончательно во всем разобравшись, всех оценив и устав сомневаться, одновременно выйдет из “тени” и выключит “свет”. Устроит новый хелтер, что называется, скелтер. Отменит эту дурную биполярность. Такой мальчик принесет чуму в оба дома, покончив как со “светлыми” тамплиерами спасительных спецслужб, так и с “темными” гуляками криминального карнавала. Какая ему разница, что иногда они меняются местами? Его приговор элите: чванливая азиатчина, изоляционизм, холопство, клановость, номенклатурное прошлое. Его приговор контрэлите: декадентское западничество, буржуазность, эгоцентризм, фарцовочное прошлое. В обоих случаях — отсутствие Истории в крови. Мальчик бросает опасный шарик на резиночке, которым пользовалась против крокодила еще, помнится, старуха Шапокляк. Освобождает эту форму от этого содержания. Дырявит советский “Космос”, снимает с оси столичное колесо обозрения и пускает по ветру останкинское телевидение. Подлинная проблема мальчика в том, что он один. Ни демонический индивидуализм “темных”, ни тошнотворная семейственность “светлых” ему не нужны. Нужны несколько таких мальчиков, готовых действовать вместе. Понявших, что они обладают абсолютным оружием. И не так уж важно, каким общим именем они себя назовут.
Все нижеследующее о тех, кто захочет в наших нулевых годах остаться молодым, рискуя быть немодным.
Молодежь копирует богемный тип?
Если копировать облик и поведение добившихся успеха старших товарищей и господ противно, молодежь чаще всего находит альтернативу в богемном типе поведения. Есть у Фассбиндера фильм “Сатанинское зелье”, там в комедийно-абсурдистской манере сформулированы основные проблемы богемы его времени и его круга, и удивительно, как мало с тех пор изменились это время и этот круг.
Герой этого кино живет творчеством, с которым, впрочем, у него проблемы. Погруженность в творчество — его алиби, позволяющее быть абсолютно равнодушным к окружающим: семье, любовницам, поклонникам. Его “замыслы” есть простое уклонение от общественно полезного труда. Он всегда находится в поиске денег, их дают знакомые проститутки, родители, читатели. Но и этим “творческим” алиби все сложнее маскировать невроз, порожденный иррациональностью его роли. Чтобы “стимулировать себя” (на самом деле все из-за тех же денег), он совершает убийство во время садомазохистской игры и немедленно пускается по поводу этого “революционного акта” в бесконечное словоблудие, а себя отныне называет анархистом. Но когда энтузиазм убийцы вновь иссякает, он сочиняет стих, который, оказывается, уже написал один романтический поэт сто лет назад, да и тот был переводом бодлеровских “Альбатросов”. Очень точный диагноз: рыночный строй любого века, отраженный в голове художественного невротика, может породить только “то же” искусство и обречь его на вечную стилизацию и повтор. Герой инсценирует салоны прошлого: в романтическом гриме и антикварном костюме, при свечах, в кругу нанятых и так же одетых “учеников” он читает задолго до его рождения сочиненные стихи. Увлекается ницшеанскими идеями о сильных и слабых личностях, относя себя, конечно, к первым, хотя весь состоит из попрошайничества, истерики и самолюбования. Некоторое время утверждает, что он “фашист”. Потом решает, что его отверженность в том, что он скрытый гей и пора открыться, но первый же гомосексуальный опыт вызывает шок и проваливается. “Ты не можешь быть тем, кем себя воображаешь”, — незадолго до смерти говорит ему жена. Он устраивает истерику над ее трупом и тут же, спохватившись, говорит врачам: “Я веду себя так, чтобы соответствовать вашим представлениям об адекватном поведении”. Он ничего не чувствует, не может чувствовать и с огромным трудом, жертвуя окружающими, поддерживает свое богемное алиби. Честная проекция его жизни — умственно отсталый брат, весь фильм охотящийся за мухами на кухне. Но как же убийство, которое он совершил? В конце и оно оказывается фарсом, инсценировкой, розыгрышем.
В подобный тупик отчуждения закономерно попадает богемный человек, сторонящийся ежедневной работы по переделке общества, жалкий клоун, обреченный в истериках сочинять давно известное символистское стихотворение про альбатросов, да и то до тех пор, пока на это есть меценатские деньги.
Богеме и всем ей сочувствующим необходимо место, где фантазия богемы перестает быть бесплодной. Такое место — это сжимаемая историей пружина, которая, однажды разжавшись, приведет в движение все, что почиталось вчера незыблемым, включая общие законы искусства. Такое место — это шанс для богемы перейти от отрицания того, что есть, к утверждению того, что должно быть. Путь в эту автономную зону начинается с ответа на вызов реальности. Например, с ответа на то, что в современной российской культуре на всех уровнях либеральный постмодерн уверенно сменился неоконсерватизмом и “новой внятностью” с их евразийской военной паранойей, невыносимой пошлостью патриотического бытия, лакейской любовью к “диковинкам” и православной задумчивостью с Машей у самовара. Плюс возрастающая от сезона к сезону доза мистики и обязательный культ почвы, предков и смерти. И дело тут не в естественном страхе смерти, а в противоестественной бессмысленности жизни людей, которые испугались выяснить, зачем они находятся в реальности, и очень устают от этой неизвестности и сами от себя, откусывая свой хлеб, входя в свой интернет, протягивая карточку к банкомату.
Нынешний богемный невротик часто отвечает, что левая культура для него слишком рациональна. Брехт и Годар не “увлекают” и не “цепляют”. Даже дада и сюрреалисты, столь высоко ценившие освободительную силу бреда, слишком рациональны для богемы в своих системах ответов на вызовы буржуазности и со своими билетами компартий. А что “цепляет” невротика? Все чаще это рука, вскинутая от сердца к солнцу, и факельное шествие. Ритуал и зрелище. Тут пора задать важнейший вопрос: являются ли завороженность и участие в мистерии вечными потребностями человека, его неизменным свойством? Человек таков и всегда будет таков?
Да! — отвечают на заданный выше вопрос тысячи невротиков, потребляющих зрелище. Нет! — правильный ответ. Человек не таков. Энтузиазм от фильмов Рифеншталь и обаяние эсэсовской формы это как раз то, что ситуационисты называли “зрелищем” — разлитый между нами, тормозящий нас, парализующий сознание газ отчуждения. Зрелище не есть наша “глубинная видовая потребность”. Зрелище это утешительная компенсация за отсутствие Истории в жизни невротика. Оно является следствием искаженных властью и капиталом отношений между людьми. Если мы не получаем от контакта с окружающими того, чего хотим, то начинаем нуждаться в мистерии/ритуале. Когда мы чувствуем дискомфорт от отсутствия собственного места (“не состоялись”), растет наша потребность в мифах. То, что выдается за глубинную и непостижимую родовую тайну нашей психики, это простое клеймо, поставленное Системой на ее живом товаре.
Поэтому левая культура всегда была столь “не цепляющей/не зрелищной/не гипнотической/не ритуальной”, но разоблачительной, исследовательской, последовательной, рефлексирующей. Левая культура предлагает молодому человеку самостоятельность и место в Истории, а не иррациональную завороженность счастливых жертв. Гордую трезвость революционера вместо абсурдного спектакля растворяющегося в экстазе раба.
Молодежь не корректна?
Кроме богемной ориентации и связанных с ней проблем, молодых людей, отказавшихся быть старше своего возраста, объединяет презрение к политкорректности. Но и здесь хватает двусмысленностей.
Политкорректность действительно надоела многим: “новым внятным” российским писателям, требующим “права назвать нигера нигером, а пидора пидором”, создателям антисемитских и антикавказских сериалов на центральных каналах, чеченским идеологам, учащим, что русские — это те самые гоги и магоги, прибалтийским лидерам, благославляющим эсэсовские марши, гламурным моделям, рассуждающим о “колхозности” окружающих, скинхедам, убивающим смуглых студентов. Отныне быть крутым это значит не заботиться об устаревших политкорректных приличиях. Неизвестно, доживает ли политкорректность свои дни, но есть повод задуматься, чем же она была?
По-моему, политкорректность была компромиссом между левыми западными интеллектуалами-шестидесятниками и капитализмом. Компромиссом в пользу капитализма. Интеллектуалы надеялись, что будущее за ними и вслед за речевыми нормами политкорректности возникнет и соответствующая ей, более справедливая и равноправная реальность. Их подвела вера во власть языка. Реальность покатилась совсем в другую сторону, и во всех этих речевых нормах стал все ощутимее чувствоваться запах фарисейства. А как еще могут пахнуть ласковые эпитеты к словам “раб” и “жертва”? Самый наглядный образ политкорректного абсурда: жить в системе, расстрелявшей Че, и носить майки с его ликом, использовать его образ в рекламе, “симпатизировать” этому образу, живя по правилам, которые Че ненавидел и против которых всю жизнь сражался. Сущность политкорректности: жить при капитализме, но говорить, писать-читать, вести себя так, будто все капиталистические проблемы решены. Давайте не будем называть женщину товаром, и она, наверное, перестанет им быть. Давайте не будем называть жителя гетто изгоем, и ему, наверное, станет лучше. Давайте продолжать повсеместную эксплуатацию и войну, но найдем в университетском лексиконе для этого менее обидные слова. “Война”, например, запросто превращается в “миротворчество”.
Изобретатели политкорректности, западные интеллектуалы 60-х, сильно влиявшие на студентов и остальное общество, поставили немало вопросов: вынос производства в третий мир, изменение методов рыночного порабощения, историческая зависимость женщин, сексуальное подавление, право выбирать себя. Был поставлен диагноз: любое различие — гендерное, культурное, национальное, возрастное — рынок превращает в причину для эксплуатации, в повод для очередного отчуждения, в еще один способ извлечения человеком прибыли из другого человека.
Капитализм мог бы не реагировать на интеллектуала. Кто такой в конце концов этот самый интеллектуал? Сколько у него денег? Что за ним стоит? Но оказалось, что интеллектуал — ключевой работник в создании-оформлении-распространении настроений-предпочтений-мнений, а капитализм без этого с некоторых пор не может. Издательства и газеты, кафедры и институты, радио и ТV производят сюжеты и образы, господствующие в обществе. То есть не реагировать на вышеописанный вызов интеллектуалов нельзя. Какая же возможна реакция? Уничтожить гендерное, национальное, культурное, классовое неравенство? Многие интеллектуалы были не против попытаться. С одной стороны, против влияния интеллектуалов были брошены истеричные мифы о неизбежных океанах крови и миллионах сломанных судеб. Сталинизм идеально подходил на роль “коммунистического пугала”. С другой, против вольнодумцев был включен весь имеющийся силовой аппарат, с третьей стороны — экономическое принуждение, оставлявшее без работы особо “несговорчивых”. Так капитализм одержал временную победу. Отодвинув великие потрясения, буржуа согласились на пару терапевтических пощечин. Формула перемирия была такой: давайте делать вид. Богатые будут делать вид, что они не богатые, а бедные, что они не бедные. Отныне у всех угнетенных было полное право гордиться своим угнетением как “особенностью”, которую все обязаны уважать.
Делать вид, что класс, гендер, любое меньшинство не эксплуатируются, не угнетаются, не используются. Делать вид, не игнорируя проблему, но наоборот, строя свою речь так, как будто эта проблема уже решена. Это и будет называться “политкорректность”. Культ яркой этники третьего мира, бесценных национальных отличий, женских прав, бисексуальных свобод. Отвечая на вызов влиятельного интеллектуала, капитализм начал просто имитировать язык возможного будущего без всяких на то реальных оснований. Сегодня влияние интеллектуалов того поколения смехотворно. Система больше их не боится. Поэтому у них отнимают даже эту жалкую языковую победу — политкорректность.
Из политкорректности возможны два выхода. Первый — это возврат к “честным” азам капитализма, то есть отказ от лукавства в пользу откровенного признания рабства. Следующий шаг на таком пути — обыкновенный фашизм, то есть признание за людьми “разных прав”. Именно этим путем идут чаще всего модные популисты, “смело” нарушающие надоевшие приличия. Второй выход — реализация всего того, что имитировал моральный код политкорректности, воплощение ее отвлеченных метафор в реальную жизнь сначала на территории отдельных автономных зон, а потом и на всей остальной территории.
“Неполиткорректному” молодому человеку не худо бы знать, какой из двух выходов для него предпочтительнее.
Молодежь спектакулярна?
В последние десять лет российская молодежь отметила себя еще одним знаком отличия. Ее методом социального высказывания стал публичный спектакль, обходящийся без афиш, но почти всегда попадающий в луч медиа.
На разных антиглобалистских мероприятиях в Европе я чаще всего слышу лозунг “Другой мир возможен!” и, общаясь с активистами, понимаю, что “другой” для них это чаще всего “более прекрасный, говорящий на более интересном и достойном человека языке”, а потом уже “более справедливый”. Любый сквот, в которых я там живу, это не только остров сопротивления власти и капиталу, но и мощнейший излучатель альтернативной культуры — авангардного театра, кино, музыки, литературы. Так что и там политический протест и эстетическое самовыражение неразделимы. Но в чем разительное различие с Россией? Никто из европейских бунтарей никогда ни одну акцию не спланирует в расчете на то, что это “зацепит телезрителя”, “привлечет электорат”. Никто не хочет становиться частью Системы с помощью театра. Для карьеры есть совершенно другие способы. Там эстетическая составляющая нужна совсем для другого: научись смотреть на вещи не так, как принято, и ты уже художник, теперь научись вести себя не так, как предписано, и ты уже бунтарь.
После этого объединяйся со столь же самостоятельными и интересными тебе людьми и делай жизнь вместе с ними. “Живи по своим правилам, не оглядываясь на корпорации и государство!”
Если вас мало, вы будете интересной автономной зоной, а если вдруг станет больше, вы сможете все общество привести в движение, разбудить окружающих, дать им стимул для самостоятельности и самоорганизации.
В современной России запущенная молодыми радикалами зрелищность и театральность в политике превращается в дурной тон. Сегодня всякий политический менеджер средней руки выучил, что для медиа и самоуважения надобен какой-никакой перформанс, а то и хэппининг, и, может быть, даже менеджер догадывается, в чем разница между этими словами. Балаган стал обязательной частью пиара тех, кто стремится к власти. Теперь молодежь всех партий одевается в какие-нибудь маски, кувыркается колесом и таскает за собой чучела. Это просто дешевая реклама в расчете на любителей скоморошества. Настоящими паролями автономных зон молодежи в новых условиях станут: серьезность разговора, аскетизм средств и презрение к ожиданиям медиа.
Кто из молодежи?
Адресам, плюсам и минусам упомянутых выше молодежных автономных зон можно посвятить средних размеров книгу, но, жалея ваше время и журнальную бумагу, просто приведу три самых наглядных примера:
“МОНСТРАЦИЯ”
Группа молодых новосибирских умников с Катей Дробышевой и Максом Неродой во главе. Профессиональные уличные провокаторы в самом лучшем смысле этого слова. Путают политикам карты, выходя на их демонстрации с портретами Сальвадора Дали и лозунгами вроде “Бало”, “Зае” и “Ы-ы-ыть!” На Пасху, оккупировав главные колокольни города, вызванивали там мотив шнуровского “Бумера”. Ратуя за “бесплатное распространение всех видов информации” под черным лозунгом “Свобода! Равенство! Пиратство!”, срывали акцию против пиратского кино и музыки, коллективно усевшись на диски и кассеты, предназначенные к ритуальному раздавливанию трактором. Переодевали статуи в парках. Разбрасывали на улицах горы мелкой монеты.
Ключевые понятия монстрантов: “реклейм” — перезахват городского пространства для свободного творчества всех желающих и “смарт-моб” — умная толпа, организующая себя сама. Их метод: стрит-пати, флэш-мобы и другие вовлекающие спектакли всех типов. Цель — создание собственной реальности, “не совместимой с системой товарного обмена”.
“ФАЛАНСТЕР”
Летней ночью испепелился “Фаланстер” в Большом Козихинском — двое неопознанных мотоциклистов бросили нечто в окна. Моралисты посыпали бы головы книжным пеплом. Но диалектики из “Фаланстера” нарисовали угольком на асфальте план своего нового помещения в Малом Гнездиковском. Конспирологи гадали бы, кто заказал поджог? Участникам “Фаланстера” ясно: это никак не могли быть те, кого пресса обычно подозревает в пиромании — любые “ультрас”, “контрас”, “анти” и прочие тамильские тигры ходили сюда как к себе домой. А значит, методом исключения поджечь могли только наиболее законопослушные, ответственные, созидательные и конструктивные представители нашего общества. Много книг уцелело благодаря эстетской привычке коммунаров хранить их в ящиках из-под гранатометов.
Три года назад Боря Куприянов, человек, знавший все обо всех книгах на пять лет вперед и назад, сказал историческую фразу: “мы создадим магазин-коммуну!” Что и было сделано. Коммунары сломали лишние стены, выкрасили потолок в морковный “конструктивистский” цвет и начали раздавать рекламные флаеры с порно-звездой, спрашивающей: “Умеешь читать?” Лозунг, кстати, тут же позаимствован (“Для тех, кто умеет читать!”) соседним буржуазным книжным магазином здесь же, на Пушкинской.
В “Фаланстере” принципиально никогда не было должностей, зарплат и начальников: каждый коммунар получал свой процент прибыли исходя из отработанных трудодней и являлся совладельцем. Все решения принимались консенсусом, а если согласия не получалось, меньшинство не должно было подчиняться большинству. Эта творческая анархия исправно работала и быстро добилась успехов и известности, составив альтернативу более либеральным “ОГИ” и “Билингве”. Отчуждения от труда и от других работников в таком режиме не возникает, а ионизированный свободой воздух не заменишь никаким рекламным ароматизатором. Группа оказалась одинаково верным выходом как из толпы, так и из одиночества. Практиковался бук-кроссинг, т.е. коммерческий Обмен соревновался со Свободным Даром. Ассортимент “Фаланстера” устраивал и взыскательного гуманитария, и просто модного тусовщика: от Жижека и Проппа до Пелевина и Стогоffа. Цены ниже, чем в больших магазинах. Редкие издания для любителей русского авангарда. Несколько исламских и античных полок. Малотиражный экстрим и рукодельная контркультура выделены отдельно. Кроме книг-газет-журналов тут можно было найти палестинский платок и майку с автографом Лимонова. Эксклюзивная экзотика: видео с кубинскими клипами про Че Гевару и всяких новомодных сапатистов, компакты с do it-музыкой и песней “замучен тяжелой неволей” на языке идиш.
Где еще, как не в сей автономной зоне, можно было наблюдать живое общение муллы, скинхеда, авангардного поэта и звезды рэпа? По окончании торговли под шелест пластиковых стаканчиков “Фаланстер” окончательно превращался в радикальный клуб: выступление палиндромиста Кедрова смыкалось с собранием антиглобалистского движения АТТАК, израильский конспиролог Изя Шамир сменял молодых литераторов, делающих книги вручную. Переехавший из Парижа Толстый (Котляров) выставлял свои “картины для чтения”, а Витухновская клеила свои плакаты прямо на потолок. Можно было прийти на веселых поэтов Емелина и Родионова из группы “Осумасшедшевшие безумцы”, а попасть на лекцию об оккупации Ирака или наоборот на семинар сербо-хорватских славистов. Анархия это когда параллельно с презентацией распиаренных радикалов Бренера и Шурц за стеной происходит перформанс менее известного, но не менее радикального Юры Телепузика, публика с удовольствием курсирует туда-сюда, а изрядно нетрезвые журналисты не знают, про кого именно писать в светскую хронику.
Сначала, помнится, под морковным потолком на крюке висел макет винтовки М16, обернутый в куфию. Но пришла милиция с обыском и попросила снять: “с улицы в окно вид слишком экстремистский”. Никакой другой крамолы не нашли, конфисковав лишь “Энциклопедию секса” на экспертизу. Действительно, мало ли что напечатают под такой обложкой? Винтовку сменил акварельный портрет никому не известной женщины. По секрету, на ухо и только своим здесь рассказывали, что это знаменитая немецкая бомбистка Ульрика Майнхофф, тайно вывезенная в 70-х в СССР и доныне живущая по поддельному паспорту где-то под Саратовом. Работает в поликлинике. Круг своих, впрочем, непрерывно расширялся, отдельные коммунары переженились между собой и даже завели детей, а это что-нибудь да значит. “Фаланстер” стал школой, сделав одного признанным киноведом, другого редактором, а третьего даже “человеком года” (в номинации “Человек Книги-2004”).
Расследование пожара ни к чему особенному не привело и велось в стиле “амбиент”. Коммуна-магазин на новом месте возобновила обмен денег на книги. Особой популярностью пользуются сбываемые за полцены обгоревшие издания с бесценной печатью “Последствия взрыва в магазине Фаланстер”.
“ПЫЛЬ” И “СВОИ-2000”
“Пыль” это фильм, на премьеру которого в огромный зал не смогла протиснуться половина страждущих, который не найдешь в прокате, который получил диплом критики на Московском кинофестивале и который ездил представлять Россию в Канн. Кино про то, как маленький человек жил с бабушкой и работал на заводе по сбору пластмассовых пистолетов, но однажды в его жизнь вломилось чудо и он сломался, а точнее, узнал, что все вокруг и он сам — пыль от Большого взрыва, о котором написано в школьном учебнике физики. Пыль, остающаяся на месте ежедневного принесения себя в жертву. Пыль, в которую отчужденное прошлое и украденное будущее перемалывают твое жалкое настоящее.
Особая роль в “Пыли” у группы глухих, говорящих жестами. У сценариста Марины Потаповой и режиссера Сергея Лобана с этим сообществом совершенно особые отношения, они готовят фестиваль искусства глухих, в совершенстве выучили русский жестовый, считают его наиболее адекватным ситуации языком и даже дали ему статус официального внутри своего объединения “Свои-2000”. “Пыль” заканчивается под “Мы ждем перемен” Цоя, исполненное на этом самом жестовом языке кричащих ладоней-пальцев, и получается фильм “Асса” наоборот, то есть пронзительно понимаешь, что это самая настоящая песня для тех, кто ничего не слышит. Рассказывая о фильме, критика обычно выпячивает Петра Мамонова, и вправду убедительнее некуда сыгравшего врача, понявшего все и изобретшего убивающее счастье. Мамонов в фильме не случаен, Марина и Сергей пару лет назад делали с ним спектакль “Мальчик Кай и Снежная королева” по мотивам мамоновского альбома “Мыши”. Вначале известный затворник Петр отказывался сниматься, но, прочитав потаповский сценарий, передумал и решил выступить по полной: его врач-убийца появляется в финале с двенадцатиминутным монологом о проблематичности смысла жизни, а до этого читает лекцию по гинекологии. В фильме, что еще раз делает его “Ассой” наизнанку, полно и других альтернативных людей: сотрудников ФСБ играют радикальный писатель Дима Пименов и лидер молодых коммунистов Паша Былевский, второго врача исполняет известный минский оппозиционер Олег Новиков, а добродушного иеговиста Сергей Сальников, главный в Москве по неформатному кино. Шансонье на все руки Псой Короленко призывает верить в Бога под синтезатор. Идеальное тело, захватывающее любое сознание, изображает Глеб Михайлов, режиссер другого трэш-фильма “Черный Фраер”. Хватает и всяческих ди-джеев, музыкантов, играющих самих себя.
В интервью режиссер Лобан любит напирать на то, что ни одному сыгравшему ничего никто не платил и вообще шедевр обошелся в три тысячи долларов, потраченных на цифровую камеру и клюшку-микрофон.
Послание фильма прочитывается хотя бы в той сцене, где заводная девушка-психолог бойко объясняет герою, как сбросить с души камень и избавиться от плохих мыслей, гуляя с ним по Поклонной на фоне церетелиевского памятника жертвам концлагерей, вдвойне жуткого и потому что концлагеря, и потому что Церетели. Или там, где клубная тусовка в тихом ужасе слушает таксиста, подпевающего “Радио-Шансон”. Впрочем, пересказу кино не поддается, скажем просто: нигде лучше не передана бескрайняя реакционность нулевых годов и механическое подергивание нашей так называемой жизни.
Сделавшие “Пыль” не с неба упали. Сергей Лобан устраивал рейвы в своем клубе “Дебаркадер”, а потом ненадолго пробрался на телевидение (“До шестнадцати и старше”) с целью всяческих провокаций против общественного идиотизма. Там и познакомился с Мариной, которая происходила из движения ЗАиБИ (За Анонимное и Бесплатное Искусство) и сценариев провокаций имела в голове на три жизни вперед. После недолгой вакханалии вседозволенности их разоблачили и вычистили с “Первого канала”. Тогда-то и возникли “Свои-2000”. Незаменимым для “Своих” стал Дима Модель, оператор “Пыли”, легендарный панк-музыкант, успевший побывать в Северной Корее по приглашению Ким Чен Ира, а сегодня представляющий в России антиглобалистские “Индимедиа”. Вообще, всю троицу часто можно видеть в европейских столицах на всяких сходках и беспорядках. Об этом они тоже делают кино, но документальное. Живут там в сквотах. Устраивали в Москве первомайское стрит-пати с нечитаемыми лозунгами — гибрид демонстрации протеста с психоделическим шоу. Представьте себе туриста, с удовольствием изучающего меню в экзотическом ресторане. “Свои” из тех, кто читает радикальные манифесты с теми же чувствами и выражением лица.
Предшествующим “Пыли” художественным успехом стал для них “Случай с пацаном”. Фильм, снятый совместно с минской группой “Новинки” — артистично невменяемой компанией, издающей газету с порнокомиксами и астрологическими прогнозами, одинаково бесящими как белорусскую власть, так и оппозицию. Пацан с окраины случайно находит чей-то сотовый телефон и тайно становится самым влиятельным человеком в стране, но единственные, кто ему не подвластен, — ряженые аисты, рекламирующие на минских улицах родную водку.
Как это часто бывает, страшный фильм “Пыль” перепутали со смешным, и зал веселился в самых леденящих местах. Что думают об этом “Свои”, узнать очень трудно. О самых важных вещах они говорят только между собой и на русском жестовом языке.
Похоже, что в России нулевых годов автономные зоны, подобные описанным выше, есть преимущественный способ превратить свой недостаточно солидный возраст в преимущество. В автономной зоне нехватка статуса становится шансом изобретения нового альтернативного и конкурирующего статуса. Пространство автономной зоны позволяет правильно отнестись к богемному типу, избежать пустой клоунады и найти адекватный выход из ловушки политкорректности. Проще говоря, автономная зона это место, где люди помогают друг другу избавиться от общих правил, создавая и опробуя другие правила, которые подходят им больше. Автономная зона — способ наделить все знаки нашей культуры новым освободительным смыслом, нужным “тебе и сейчас”, а не “всем и всегда”.