Беседу ведет Ирина Доронина
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2007
И.Д.: Эмиль Абрамович, мы с вами беседовали уже однажды на страницах “Дружбы народов” о феномене ксенофобии1 , было это не так уж давно, но, похоже, даже с тех пор феномен этот обрел какое-то иное качество или уж, во всяком случае, стал гораздо актуальней. В России уже привыкли, увы, к объявлениям типа “Сдается только русским”, к хамским выходкам по отношению к людям с “неславянской” внешностью в общественных местах, даже к немноголюдным пока, к счастью, манифестациям под лозунгом “Россия для русских”. Но вот “нерусских” стали убивать на улицах, а органы правопорядка по-прежнему, вопреки здравому смыслу, до последнего стараются отрицать, что подобные преступления совершаются на почве национальной ненависти, притом что СМИ каждый раз, сообщая о квартирной краже, не забывают упомянуть, что она — дело рук “выходцев” из Чечни, Молдавии или Украины. Дальше — больше. Рванула Кондопога — и в ответ следует ужесточение законодательства против… иммигрантов (чеченцы — иммигранты в России?). Параллельно развивается антигрузинская кампания. И создается впечатление, что вполне официальные власти не только оправдывают этнофобские преступления, но и инспирируют ксенофобию в политических целях. Но едва ли не еще больше обескураживают меня “опросы общественного мнения”, проводимые по этим вопросам даже в такой не самой ретроградной аудитории, как аудитория “Эха Москвы”. Что же изменилось за последние два года, почему ксенофобия встречает все большее “понимание в народе”?
Э.П.: Слово “понимание” никак не сочетается с понятием ксенофобии, потому что ксенофобия связана с прямо противоположным — с непониманием, с неадекватными оценками жизни, основанными на высокой мифологизации сознания. Казалось бы, нынешняя жизнь располагает к большей его прагматизации. Когда я хожу в свой супермаркет и вижу, что он ничем не отличается от американского, думаю: вот она, стандартизация жизни, к которой мы уже привыкли, которая меняет наше традиционное сознание. Из психологии известно: сегодняшнее поведение определяет завтрашнее сознание. Когда-то русский человек не мог сам себя публично похвалить, это считалось неприличным — пусть хорошо о тебе скажут другие. Сегодня тысячи людей пишут о себе хвалебные резюме при приеме на работу, и это тоже меняет традиционное сознание. Индустриализация, урбанизация, поголовная грамотность, модернизация почти всех сфер жизни — все это, казалось бы, должно приводить к рационализации сознания, однако с середины 1990-х годов мы наблюдаем взрыв иррациональности, сознание все больше мифологизируется. Причин тому много, и одна из важнейших состоит в том, что существуют конструкторы мифологического сознания, которые из бытовой ксенофобии конструируют идеологический национализм.
Если газеты уже несколько лет пишут, что лозунг “Россия для русских” поддерживает более 50% граждан, то независимо от того, реальна ли эта цифра, желающих воспользоваться этим политическим ресурсом становится все больше. И первая в ряду желающих — сама власть, которая, забывая, что нельзя быть “немного беременной”, опасно использует этнические факторы в целях самосохранения, то есть чтобы снимать с себя ответственность за собственное неумение справиться со многими проблемами, от коррупции до национальной и миграционной политики.
Механизм прост — запугивание: есть внешние враги, есть внутренние, вот против всех них и надо сплачиваться. Внешние — это Запад, который хочет нас расчленить и поработить, государства ближнего зарубежья с их “цветными революциями”, ну и, конечно, международный терроризм. Внутренние — это олигархи, вывозящие за границу российские богатства, и всякого рода оппозиционеры и сепаратисты: ваххабиты, скинхеды, “лимоны с яблоками” и прочая, прочая. Неудивительно, что при таком изобилии врагов людей одолевает страх, но население вместо того, чтобы консолидироваться, распадается на враждующие, в том числе этнические, группы. Результат не соответствует изначальным целям.
И.Д.: Но разве так трудно предусмотреть подобный результат?
Э.П.: А это как раз один из основных, с моей точки зрения, пороков нынешней власти: она зачастую не просчитывает своих стратегических решений, получает результаты, которых не ожидала, и не в состоянии управлять ими. Приведу в пример провал идеи праздника 4 ноября, учрежденного в честь событий 1612 года, праздника, совершенно непонятного большинству россиян и спорного с точки зрения профессиональных историков. Думаю, новый праздник был сконструирован для того, чтобы вытеснить старое коммунистическое 7 ноября, сохранив привычный выходной. Впрочем, не столь важно, для чего он предназначался, важно, что в условиях все возрастающего спроса на негативную консолидацию этот конструкт стал восприниматься как повод для демонстрации единения “наших” против “не наших”. В 1612 году выгнали поляков, сегодня выгоняют грузин, иммигрантов… “День” превратился в праздник экстремистских настроений, и других претендентов на него пока не видно. Сам факт, что по всей стране в день национального, казалось бы, праздника мобилизуются десятки тысяч милиционеров, а теле- и радиорепортажи напоминают сводки с фронтов, показывает: у властей от этого “праздника” хлопот больше, чем радостей, и теперь они каждый год будут загодя бояться приближения ими же придуманного “праздника”. Можно ли найти лучший пример политического ляпа?
И.Д.: Создается впечатление, что в последнее время ксенофобия странным образом изменила и свой вектор.
Э.П.: Да, если вчера была только бытовая ксенофобия, то сегодня, как я уже говорил, налицо организованный национализм, к тому же и у “стихийных”, и у организованных ксенофобов появился новый объект этнической ненависти. Если раньше она была направлена в первую очередь против сепаратистов, то сегодня — против тех, кого у нас поголовно и без разбору называют иммигрантами. Это тем более странно, что в России, хоть уровень иммиграции и высок, она очень специфична. В основном это этнические русские, уезжающие из бывших республик СССР. В начале 1990-х они составляли более восьмидесяти процентов прибывающих в Россию, в 2000-х их доля сократилась, однако по-прежнему составляет почти две трети всего потока. Если же этих русских включить в более широкую группу вместе с народами, исторически связанными с христианством, например с армянами, грузинами, белорусами, украинцами и молдаванами, то эта группа в составе иммигрантов на протяжении всего постсоветского периода составляла свыше 90%. Представим себе, что подобные иммиграционные потоки были бы в Западной Европе. Например, в Голландию приезжали бы преимущественно этнические голландцы. Можно не сомневаться, что в этом случае всплеска антииммигрантских настроений в этой стране не было бы. В России же они налицо, хотя даже не русские представители бывших советских республик, приезжающие в Россию, почти поголовно знают русский язык — порой лучше самих русских. Не то что в Западной Европе, где иммигрант только с разговорником может спросить, как пройти на такую-то улицу. У нас это, казалось бы, “свои”. К тому же поток иммиграции в Россию уменьшается. По сравнению с 1993—1994 годами он сократился в пять раз, но в это же время парадоксальным образом наблюдается бум антииммиграционных настроений. Просто ополчиться против иммигрантов в данный момент оказалось во многих отношениях выгодно. Иммиграция для наших властей сегодня — то же самое, что “плохие погодные условия” для советского сельского хозяйства. Ну а откровенные расисты и ксенофобы хватаются за нелегальную иммиграцию, потому что для них это легитимный способ проявить себя.
И.Д.: Тем не менее это правда, что и в западных странах проблема иммиграции сейчас тоже сильно обострилась.
Э.П.: Да, даже в США, стране, которую принято называть страной иммигрантов, приток их, во всяком случае, после Второй мировой войны большинством американцев не одобряется. Количество тех, кто не возражал против приема иммигрантов, между 1945 и 2000 годами не поднималось выше 14%, а тех, кто выступал против, не опускалось ниже 33%. В десятилетие же с 1980-го по 1990-й оно подскочило до 65%. Сейчас налицо противостояние между англоязычным большинством и быстро растущим испаноязычным меньшинством, вливающимся в страну из Латинской Америки.
События осени 2005 года во Франции памятны всем. И даже в такой стране, как Голландия, которая до середины 1980-х считалась образцом толерантного отношения к иммигрантским меньшинствам, взаимоотношения коренного населения с иммигрантами стали ухудшаться, вследствие чего в начале 2000-х годов политические партии националистского толка набирали на выборах до 20% голосов.
И все же, хотя на фоне растущих проблем интеграции этнических и религиозных меньшинств этнополитическая ситуация в России может на первый взгляд показаться вполне заурядной, характер межэтнических и — шире — межкультурных отношений в России и на Западе, так же как и состав иммиграции, различен.
И.Д.: И в чем же различие?
Э.П.: Что касается Запада, то дело обстоит так. В эпоху глобализации культуры ожесточенно сопротивляются стандартизации, возникают новые глобальные формы традиционной солидарности, прежде всего этнической и религиозной. Население перетекает из “мировой деревни” в “мировой город”, и это заметно усиливает культурную разнородность внутри тех государств, куда хлынули потоки иммигрантов. Из-за этого время от времени вспыхивают групповые обострения межнациональных отношений, пароксизмы религиозной или расовой ненависти.
Первая волна в ХХ веке поднялась в 1950—1970-х годах. Это было связано с процессом “этнического возрождения”, вызванного деколонизацией и перекинувшегося из Азии и Африки в Европу и Америку.
Вторая пришлась на 1980-е годы, когда после второго нефтяного кризиса разразился экономический и Западная Европа перестала справляться с продолжающимся массовым потоком иммигрантов. Привлекая их, она надеялась получить лишь трудовые ресурсы, а получила новое население в условиях, когда спрос на трудовые ресурсы стал падать.
Ну и, наконец, третья вспышка национальной и религиозной нетерпимости пришлась на 1990-е — начало 2000-х годов. Ее породило совпадение разных причин. Распад СССР и Югославии. Резкий взлет цен на углеводородное сырье, который замедлил темпы экономического развития в ряде стран мира и уменьшил спрос на иммигрантскую рабочую силу, увеличив безработицу. Растущая зависимость развитых стран от нефтяных ресурсов стимулировала консолидацию под знаменем ислама и идей “антиглобализма” народов нефтедобывающих стран, которые сочли, что приходящаяся на них доля экономических, социальных и политических благ не соответствует их вкладу в мировое развитие. Немалую роль сыграла также и политика США, прежде всего их тотальная война против мирового терроризма.
В некоторых странах, прежде всего во Франции, проявился “закон Хансена”, сформулированный еще в 1930 году и гласящий, что иммигранты третьего поколения “вспоминают” то, что пытались забыть иммигранты первого и второго. Потомки “старых” иммигрантов не желают мириться с неравенством своих возможностей в стране, где они, казалось бы, с рождения должны обладать равными правами с коренным населением. Они не могут реально оценить ситуацию на своей “прародине”, но им необходим мифологический образ “идеальной прародины” и славных культурных традиций предков как средство самоутверждения и повышения самоуважения. Поэтому они, в отличие от своих отцов и дедов, не стремятся стать “настоящими” французами, англичанами, американцами, голландцами, а выпячивают свою особость, опираясь при этом на этнические и религиозные традиции, что усиливает напряженность.
В России ситуация принципиально иная. Социологические исследования показывают, что на самом-то деле отнюдь не иммигранты являются у нас главным объектом ксенофобии. Более половины опрошенных выразили наибольший негативизм по отношению к чеченцам и цыганам. Далее следуют жители всех других народов Кавказа, еще дальше — представители народов Средней Азии. Во вторую группу “чужих” вошли (по мере убывания) евреи и эстонцы, татары и башкиры. “Почти своими” признаются родственные для русских группы — например, украинцы. Дело в том, что в нашей стране более 90% этнических и национальных меньшинств — это потомки тех этнических и религиозных сообществ, которые были включены в состав Российской империи еще в XVI — XIX веках, что обусловливает, кстати, специфику их требований. Некоторые из них добиваются не только равенства прав, но и национального самоопределения на своих исторических этнических территориях.
Что же касается “новых” иммигрантов, то главная проблема — в силу той специфики нашей иммиграции, о которой я уже говорил, — состоит не в том, что им субъективно трудно или они не хотят адаптироваться, а в том, что условия для их адаптации в России неблагоприятны. Из-за дискриминации в бытовой сфере у них мало возможностей интегрироваться, отчего они замыкаются в своих обособленных анклавах и в силу необходимости сплотиться порой возрождают архаичные традиции, которые казались уже забытыми даже на их родине. Ну а это, в свою очередь, вызывает негативную реакцию окружающих и усиливает рост направленной на них ксенофобии.
И.Д.: Но все же, почему именно сейчас люди так легко попадаются на удочку “конструкторов мифологического сознания”?
Э.П.: Когда распадается страна, неизбежно возникает кризис идентичности, это происходит везде и всегда, и консолидация на простейших, самых понятных и массовых уровнях, в том числе этническом, усиливается. И тогда страна либо входит в штопор этнических противоречий, либо находит выход из них, в зависимости от того, как реагируют на эту проблему власти и элита. Если они эксплуатируют мифы и страхи, ситуация становится крайне опасной. А для большого числа российских политиков проблема иммиграции является удобной ширмой. Законодатели могут с ее помощью имитировать активность в сфере национальной политики, не опасаясь упреков со стороны своих коллег из российских регионов, например из Чечни (мы же не о вас говорим, а об иммигрантах). Для исполнительной власти проблема иммиграции — способ списать свои промахи в национальной политике на глобальные закономерности, так же, как она списывает на них расползание вооруженного экстремизма на Северном Кавказе, объясняя его происками международного терроризма.
Существует некое представление о “врожденной” толерантности русского народа, которая якобы является фактором, сдерживающим этнические конфликты. Представление глубоко ошибочное. Исторический опыт показывает, что разрушить эту самую толерантность и в России, и где угодно — задача простейшая, и ее осуществление не требует много времени. Вот изменить стереотип этнического мышления в сторону толерантности чрезвычайно сложно. Можно обклеить весь город заклинаниями “Курить вредно!”, но немногие тут же в страхе выбросят сигареты в урну. А вот если множество призывов, пусть не официальных, вывешенных в интернете, опубликованных в малотиражной прессе или просто наклеенных и написанных на заборах, изо дня в день объясняет, что вам плохо потому, что “инородцы понаехали”, это встречает куда больший отклик, потому что естественная неудовлетворенность человека своим положением находит простое и понятное объяснение.
Наш собственный исторический опыт показывает, что взломать толерантность проще простого. Вспомним: закончилась Великая Отечественная война, продемонстрировавшая высочайший уровень межэтнической сплоченности. Существует государственная доктрина интернационализма. Но экономический кризис подталкивает Сталина к идее “взбадривания” общества на этнической основе. Недавно по телевидению прошла прекрасная серия исторических хроник Николая Сванидзе. Один из фильмов рассказывал о “деле врачей”, и в нем было показано на документах, что “дело” это предполагалось завершить массовой депортацией евреев, причем половина эшелонов не должна была дойти до места назначения вследствие погромов. Казалось бы, “дело”-то сугубо инспирированное, но когда оно было прекращено, газеты оказались завалены письмами разочарованных читателей. То есть готовность к погромам была высока даже тогда, когда момент высшей межэтнической сплоченности не был еще забыт и в силе оставалась государственная доктрина интернационализма. Так что разговоры о какой-то особой “исторической и нерушимой толерантности” ни на чем не основаны. Кондопога это подтвердила. Даже не столько сами события в этом городе, сколько то, что многими в стране они были восприняты как знак надежды: “Проснулся, мол, русский народ”. Депутат В. Алкснис даже назвал их “русской национально-освободительной революцией”.
И.Д.: Вот на этом мне хотелось бы остановиться подробней. После событий в Кондопоге в экстремистской печати действительно появились восторженные высказывания о том, что наконец-то коренное население пробудилось и сделало то, чего не хотят или не могут сделать коррумпированные власти и органы правоохранения, то есть указало иммигрантам их место. Но, во-первых: кто в этом конфликте иммигранты? Чеченцы? Так ведь они граждане России. И кто здесь “коренное население”? Ведь среди участников этнического погрома карелов, насколько известно, не было, а русские в Кондопоге — такие же “приезжие”, как и чеченцы, разве что приехали они туда раньше (в основном в 1960-х годах в связи со строительством целлюлезно-бумажного комбината). Получается явное передергивание. Кому оно выгодно? Видимо, тем, кто разыгрывает карту русского национализма. Вот я и хочу спросить, не странно ли, что в России ситуация оказалась сейчас перевернутой с ног на голову: у нас на ущемленность жалуется и требует защиты и привилегий этническое большинство. В чем тут фокус?
Э.П.: Я уже говорил, что после распада империй наступает кризис идентичности. Первыми консолидируются меньшинства, особенно те, что расселены компактно. Этническое самосознание русских пробудилось позже, в конце 1990-х, зато процесс пошел чрезвычайно бурно, и русские демонстрируют гораздо более высокий уровень тревожности, чем меньшинства, — согласно данным “Левада-центра”, он почти в два раза выше. При этом этнически окрашиваются практически все повседневные проблемы человека: бедность, социальное неравенство и нереализованность, преступность… В других странах лидирующая роль этнического большинства в интеграции общества сопровождалась его отказом от преимущественных прав для себя. У него ведь и без того есть преимущество — оно составляет большинство избирателей. Разумеется, это преимущество действительно только в демократическом обществе, где выборы, референдумы и иные процедуры народовластия имеют реальное значение. В мире существует практика защиты прав меньшинств, хотя целесообразность особого статуса даже для них сейчас подвергается сомнению. Что же касается требования особого статуса для электорального большинства (а в подготовленном для Государственной думы законе “О русском народе” в качестве важнейшего рассматривался тезис о признании русских “единственным государствообразующим народом”), то оно уникально для страны, называющей себя демократической. Но в этом-то как раз и кроется “фокус”. По мере свертывания реальных федеративных свойств нашего государства и ослабления и без того не слишком прочных основ народовластия наше политическое устройство все больше приобретает имперский характер. Если вспомнить формулировку Дмитрия Фурмана, сказавшего, что Великобритания и Франция к началу прошлого века были парламентскими демократиями для себя и империями для своих заморских колоний, то можно утверждать, что современная Россия — парламентское государство для других, но империя для себя или внутри себя. Она хоть и демонстрирует порой имперские замашки, имперскую риторику в отношениях со своими соседями по СНГ, но посылает туда не наместников, а послов, тогда как характер взаимоотношений центра и периферии внутри самой России все больше свидетельствует о реанимации имперских признаков. А империя по определению является противоположностью демократии. Даже Сталин понимал, что имперский тип государства в ХХ веке — анахронизм, и маскировал свою империю под союз национальных республик. Нынешние российские лидеры тоже декорируют явную рецентрализацию страны под демократию и федерацию. Наихудшие результаты такой рецентрализации проявляются на Северном Кавказе, где расширяется зона этнического и религиозного сопротивления федеральной власти. Кремль отстранил от управления строптивых, но популярных тамошних лидеров, таких, как бывший президент Ингушетии Руслан Аушев, и заменил их послушными, но непопулярными. Этим он добился лишь того, что стало расти отчуждение населения от всякой власти и накапливаться недовольство. А отстраненная от власти национальная элита способна использовать это недовольство, облекая его в этнорелигиозную оболочку, чтобы обеспечить такой уровень сопротивления властям, против которого бессильна любая армия.
На самом деле российские граждане сейчас только по паспортам — граждане, в действительности они — подданные, объект политических манипуляций. Процедуры выборов меняются, как выгодно в данный момент властям, и результаты их становятся все более предопределенными, не говоря уж о том, что сужается сама сфера политического выбора россиян по сравнению, скажем, с серединой 1990-х. Ну а имперский режим никоим образом не способствует консолидации этносов и культур. Консолидация возможна лишь в социумах, основанных на общественном договоре, к которому могут присоединиться люди любой расы и национальности и таким образом стать гражданами.
И.Д.: Стало быть, рост этнического национализма большинства играет на укрепление империи?
Э.П.: На самом деле — наоборот. Рост национализма этнического большинства еще никогда в истории не давал возможности сохранить целостность страны. Возникновение русского национализма в начале ХХ века было предвестием конца Российской империи. Взращивание турецкого национализма на геноциде армян создало предпосылки распада Османской империи. Империи переживали национализм периферийный. Польские восстания, война за усмирение Кавказа — все это Российская империя пережила, хотя следы и того, и другого остались. Но именно на этих войнах взрос русский национализм. И когда он обрел организационные основы, конец стал неизбежен.
У нас сейчас подобные фоновые этнические процессы налицо, но элита, которая должна была бы в этом смысле просвещать народ, не выполняет своей прямой функции. По определению элита — это ведущие, наиболее прозорливые и передовые умы общества, а наша элита плетется в хвосте стереотипов, потакает им, пестует их и разжигает, пытаясь заработать себе на этом политический капитал.
И.Д.: То есть у нас фактически нет элиты?
Э.П.: Речь не о том, что по элите вдруг прошелся каток и страна лишилась всех лидеров общественного мнения и мудрецов. Мудрецы и лидеры проявляются тогда, когда чувствуют возможность перемен. Число людей, готовых писать в стол, то есть работать на будущее, очень невелико. Обычно рост прогрессистской интеллигенции происходит тогда, когда она чувствует: наше время пришло. Сегодня, в условиях термидора, она не ощущает время своим, и это, разумеется, ее не стимулирует. На сцене царят радикалы и маргиналы.
Когда-то Салтыков-Щедрин “дал совет”, как доказать свою лояльность власти. Бежать впереди паровоза опасно. Молчать — очень опасно, вдруг у тебя есть потайные мысли. Что же делать? Нужно говорить. Но говорить чепуху. Вот огромное количество чепухи, глупостей, с которыми еще недавно образованный человек постеснялся бы выйти на трибуну или на страницы печати, сегодня обрушивается на общественное сознание. И прежде всего речь идет о неких “незыблемых сущностях”, этнических или цивилизационных.
Недавно во время одной дискуссии некий кандидат наук сказал: “Я знаю, то, что я говорю, коренным образом противоречит всему опыту западной мысли. Ну и дьявол с ней, с западной мыслью. У нас свой, особый путь”. Я подумал: какое количество кандидатов физических, химических и прочих естественных и точных наук, быть может, хотели бы сказать то же самое. Нельзя, не получится, если хочешь остаться в науке или заниматься инженерией. И дело тут не только в том, что гуманитарные науки менее точны, а в том, что явления, связанные с гуманитарной сферой жизни, можно обсуждать в эссеистическом, публицистическом жанре. Если бы проблемы “незыблемой сущности русского характера” дискутировались в академическом кругу, очень многие “эстрадные эксперты” с примелькавшимися именами потерпели бы полное фиаско, потому что абсолютное большинство их рассуждений лишено какой бы то ни было научной аргументации, ее им заменяют метафоры. Не зря сегодня говорят о “поэтизации науки”. Это становится настоящим бедствием.
Тот факт, что “поэтически” выражающийся Проханов и Жириновский с его полукомическим-полуёрническим, но тоже скорее литературным жанром не сходят с экранов и не отходят от микрофонов, свидетельствует о том, что политический и экспертный язык вытеснен из нашей общественной жизни. А это, увы, работает на общую деградацию и примитивизацию массового сознания.
Церковь, которая все больше сближается с политикой, тоже вносит свою лепту. Трудно сказать, кто является в строгом смысле слова идеологом правящей партии “Единая Россия”. Зато все знают митрополита Кирилла, который выражает некую, можно сказать, государственную идею…
И.Д.: …о чем свидетельствует и тот факт, что в дни недавно праздновавшегося его юбилея о нем говорилось едва ли не в первую очередь как о человеке государственно мыслящем.
Э.П.: А ведь его доктрина отказа от того, что Россия является многоэтничной и многоконфессиональной страной, его идея о том, что Россия — это русская страна с наличием меньшинств, православная страна с наличием иных конфессий, причем меньшинства и конфессии еще и иерархизируются, — все это лишь усиливает этническую и конфессиональную дезинтеграцию общества. Укрепление вертикали власти и иерархизация народов, ужесточение силы по отношению к этносам, находящимся на нижних этажах подобной иерархической конструкции, подавление этнических элит вместо поиска согласия с ними всегда и везде приводят лишь к накоплению механизмов саморазрушения системы.
И.Д.: Между тем идея становится популярной. На днях я слышала по телевизору интервью Александра Дугина в связи с событиями в Кондопоге, в котором он, сетуя на отсутствие в России национальной политики, тоже сказал приблизительно следующее: народы России должны получить каждый свой статус и знать его, иначе те, кому это выгодно, будут и дальше инспирировать эксцессы, подобные кондопожскому. И добавил, видимо, поясняя, кому именно это выгодно: у нашего президента наверняка нет этнической карты России, а у ЦРУ она есть.
Э.П.: Вообще никогда еще со времен царской империи публично так часто не обсуждали вопросы: “Какой ты национальности и каково твое вероисповедание?” И это — прямая противоположность тому, что происходит во всем цивилизованном мире. О Западе и говорить нечего, но я только что приехал из Турции, беседовал со многими представителями профессуры и творческой интеллигенции. Так вот, даже в этой полиэтничной и все еще поликонфессиональной стране с немалыми проблемами в обеих сферах считается нормой недопустимость акцентирования этнической и религиозной проблематики в политической и социальной жизни.
Один из самых известных политических антропологов современности Эрик Хобсбаум отмечает, что “ментальные идентичности человека — это не ботинки, которые мы можем носить за раз только одну пару. Мы — многомерные личности”. Если люди зациклены только на этнической идентичности, то политика при определенных обстоятельствах может привести даже к геноциду.
Я уж не говорю о системе законодательства. В большинстве стран любые публичные ксенофобские высказывания караются законом. Там многие публикации, которые мы свободно читаем в наших газетах, да хотя бы просто объявления типа “Сдается только русским”, стали бы предметом судебного разбирательства.
И.Д.: А ведь в России существует много и откровенно экстремистских националистических организаций. Насколько они опасны?
Э.П.: Думаю, они более опасны, чем это кажется, несмотря на то, что их много, а это фактор, вроде бы снижающий угрозу. Вернусь еще раз к событиям, связанным с празднованием Дня единства. Казалось бы: День единства. А результат прямо противоположный. Получился “праздник” дезинтеграции и ненависти. Националистические митинги состоялись в десятках городов, и состоялись они под одними и теми же лозунгами. Это говорит о том, что сеть русских националистических организаций по стране уже создана. Пусть она в основном держится на интернете, но в наше время это очень существенно. Ведь сеть террористических исламистских организаций тоже в значительной степени интернетная. Сам факт, что русские националистические группировки стали открыто брать на себя ответственность за националистические преступления и откровенно угрожают представителям прессы и правозащитного движения, свидетельствует об их заметной активизации и политизации. Принято считать, что все это малозначительные и малочисленные молодежные группировки, но за ними просматривается руководящая и направляющая роль “взрослых” политических партий, таких, как “Национальный фронт”, Народная национальная партия, Национально-державная партия России, Партия Свободы, “Русское национальное единство”, “Русский общенациональный союз”, “Русская гвардия” и другие. Все они нелегальны, но действуют вполне открыто и все чаще демонстрируют силу. Ими проводятся пикеты, митинги, акции протеста, они официально устраивают презентации своих книг (достаточно назвать книги Александра Севостьянова “Время быть русским” и формально находящегося в федеральном розыске Бориса Миронова “Иудейское иго”), я уж не говорю об убийствах и избиениях как российских граждан, так и иностранцев.
И.Д.: Но эта угроза хоть чем-нибудь смягчается?
Э.П.: Есть несколько обстоятельств, которые снижают до поры уровень опасности. Первое и главное — пока еще высоки цены на нефть, и, следовательно, остается запас средств, с помощью которых можно затыкать дыры и обеспечивать некий более-менее приемлемый уровень жизни, вернее, несколько более высокий уровень, чем тот, что был в предыдущее десятилетие. Это позволяет демонстрировать, будто нынешняя власть преодолела хаос и привела страну к стабильности. Для самосохранения власти это, конечно, чрезвычайно важно.
Второй фактор — массовая политическая демобилизация общества и боязнь радикализма, то есть типичный термидор, который наступает после революций.
Далее: популярный лидер страны. Можно по-разному объяснять причины этой популярности, но она налицо, и это тоже в значительной мере сдерживает пока рост экстремистского национализма, хотя он становится все более антиправительственным. Если еще недавно большая часть русских националистов рассматривала власть по крайней мере как попутчицу, то сегодня анализ текстов националистической прессы показывает, что власть уже не воспринимается как союзница и курс взят на то, чтобы если не во время ближайших выборов, то в некий обозримый период — значительно меньший, чем тот, что назначил себе СПС, — прийти к власти. Кстати, ксенофобия, порождаемая политикой страха, может использоваться и на нижних этажах вертикали власти для самосохранения местной элиты в ущерб авторитету власти федеральной. Пока такая политика еще не задевает фигуру президента, однако пленка, отделяющая “хорошего царя” от “плохих бояр”, становится все тоньше и вряд ли сохранится надолго при нынешней беспрецедентно высокой зависимости правительства и парламента от президента.
Так вот, факторы, в той или иной мере смягчающие опасность националистического экстремизма, пока существуют, но все они временные. После термидоров наступают империи, и сегодня вероятность воплощения этой триады в России, в полном соответствии с идеями митрополита Кирилла, тоже чрезвычайно велика. В этом смысле и Кондопога, и особенно антигрузинская кампания очень показательны. Дело не только в том, что по отношению к Грузии наша власть ведет себя сегодня как обиженная детвора, которая бросается игрушками, пытается отомстить всеми способами, в том числе и ударами ниже пояса, а в том, что “литературно-идеологическая” братия, та самая, которая уже привыкла “говорить чепуху”, готова ухватиться за любую идею заговора. И ей удалось-таки добиться “успеха”: несмотря на традиционно дружественное отношение русских к грузинам, несмотря на принадлежность обоих народов к общей православной цивилизации, уровень антигрузинских настроений ныне просто зашкаливает..
И.Д.: А что, власть не понимает опасности?
Э.П.: Есть такое понятие, не нами придуманное, — самонадеянность силы. Прочная, утвердившаяся власть в какой-то мере тешит себя иллюзией, что это навечно. Временный рост на нефтедрожжах может казаться ей бесконечным. Если вы уничтожаете практически все СМИ и заменяете их пиаром, то вы теряете реальный источник информации, которого не заменят никакие сводки ФСБ и прочего бюрократического аппарата. К тому же аппарат из чувства самосохранения зачастую не доводит до сведения “хозяина” того, что его может раздражить. Такая система порождает неадекватность власти. В стране, где нет действенной оппозиции, власть теряет ориентиры и способность правильно оценивать ситуацию. К тому же построение “вертикали власти”, ставшее своеобразной визитной карточкой современной российской политики, привело к росту численности, роли и влияния бюрократического аппарата в жизни общества. Перемены видны и в социальной структуре самой бюрократии. В сравнении с ельцинскими временами доля ученых во властных структурах сократилась в два с половиной раза, а доля военных почти на столько же возросла. Нынешний режим даже получил в литературе название “мелиократии”, то есть власти армии, МВД и служб безопасности, а в этих структурах, как показывают исследования, уровень ксенофобии выше, чем у всех других групп населения. Это тоже неблагоприятно для поддержания стабильно мирных отношений различных этнических и религиозных сообществ.
И.Д.: А та прогрессистская интеллигенция, о которой вы говорили, она тоже не видит опасности и не понимает, что под лежачий камень вода не течет?
Э.П.: Для того чтобы ее деятельность принесла какие-то плоды, нужна основа. Один пример. Нельзя сказать, что Америка победила расизм, но то, что произошло радикальное изменение расистских стереотипов, притом всего за каких-нибудь двадцать лет, этого не отрицает никто. Из страны, сплошь сегрегированной, она превратилась в страну высочайшей гражданской консолидации. Когда страна поддерживала бушевские военные инициативы, правильные или неправильные, отношение к ним белого и черного населения было примерно одинаково. Сегодня преобладает критика этих инициатив, и снова реакция вровень у белых и черных. Уровень общеамериканского патриотизма у белых и черных тоже приблизительно равный. Я уж не говорю о культурной мифологии, политкорректности и так далее. Но это не могло произойти на пустом месте. Трансформация сознания должна опираться на некие уже утвердившиеся стереотипы. В США новая идеология базировалась на признанной всеми слоями идее свободы, либерализма, на конституции, в которой сказано: “Мы, народ”, то есть весь народ, и на чувстве гордости за свою страну как самую свободную в мире. Возможно, это миф, но в том-то и дело, что смена мифологии легче всего, повторяю, происходит при опоре на укорененные стереотипы, в том числе и мифы. На чисто рациональной основе сломить миф невозможно.
А у нас, помимо того, что не существует реального слоя людей, готовых заняться перепрограммированием массового сознания, выводом страны из того “сна разума, который рождает чудовищ”, нет еще и знания технологий, а также не найдена та база, на которой эти технологии работают в других местах. Нельзя исходить только из французской или американской модели этнополитической или расовой интеграции, такая модель должна быть укоренена, нужно видеть доступные для освоения массовым сознанием явления в нашей собственной истории, а они были — и новый либерализм, и кадетская идеология, там легко найти немало зерен, на которых можно строить современный фундамент. Просто на лозунг “Уважай другого!” не обопрешься. Для того чтобы этнический национализм был вытеснен национализмом гражданским, нужны более фундаментальные основы: уважение прав человека, уважение гражданина, ощущение гражданского единства — “мы, граждане”.
И.Д.: Уточним, что в формулировке “гражданский национализм” слово “национализм” происходит от понятия “нация” как государство, от той “нации”, которая в большей части мира воспринимается как политическая, или гражданская,
общность, возникающая поверх этнических различий.
Э.П.: Да, и первым шагом на пути к этому гражданскому национализму является всякое гражданское объединение, направленное на защиту прав и интересов граждан не от мнимого врага, не от тех, кто кого-то побил в ресторане, а от реального противника.
Я изучал опыт выхода из кризисов государств, так же как Россия, находившихся под властью авторитарных и полуавторитарных режимов. Все они рано или поздно рушились или трансформировались, потому что в недрах их вызревали основы гражданской нации. А гражданская нация — это гражданское общество (то есть гражданские институты) плюс единая идентификация, единое понятие “мы”. Это общество людей, ощущающих свои единые интересы, те самые национальные интересы, которые государство должно защищать как менеджер, а не как вождь.
И.Д.: Приведите, пожалуйста, пример успешного опыта подобной модели становления гражданского общества.
Э.П.: Процесс становления ячеек гражданского общества происходил, например, в Испании начиная с 60-х годов или в Португалии чуть позже, в начале 70-х, в период относительной либерализации времен Каэтану. В обоих случаях начало этому было положено созданием соседских общин (“соседских хунт”), первоначально ставивших перед собой сугубо социальные задачи совместного выживания, — совместный ремонт или строительство жилья, благоустройство улиц, охрана природы, а в некоторых случаях и правопорядка. Повсеместно натыкаясь на трудности реализации даже таких простейших задач, вступая в вынужденные контакты с полицией, коррумпированными чиновниками, нечестными подрядчиками, они были вынуждены обращаться за помощью к интеллектуалам — адвокатам, архитекторам, инженерам, свободным журналистам. Так, постепенно эти ячейки гражданского общества стали обрастать интеллектуальной инфраструктурой, через которую к ним присоединялись и многие политики, активисты нелегальных партий. “Соседские хунты” стали идеологизироваться и политизироваться. Нельзя сказать, что власти спокойно взирали на этот процесс: многие хунты запрещались, однако, несмотря на все преграды и запреты, их сеть быстро расширялась. В некоторых случаях “хунтам соседей” удалось получить участки земли, документы на право пользования или владения ею, добиться пересмотра кабальных договоров с администрацией, пресечь спекуляцию земельными участками и различные формы мошенничества. Слухи об этом быстро растекались по стране, и процесс стал необратимым. Благодаря движению социальных инициатив происходило постепенное изменение массового сознания: люди начали верить, что совместными действиями, без бунтов и восстаний можно преодолеть даже самые прочные заслоны авторитарной власти. В рамках этих организаций происходило практическое освоение широкими слоями населения основ народовластия, возрождение или становление многих современных политических партий. В одной из резолюций 1980 года Испанской социалистической партии отмечалось, что “за последние 20 лет авангардом социальных движений, его хребтом стали хунты соседей”. Именно они оказались основными очагами формирования демократического варианта национального согласия. От идеи “так всегда жили и иного не дано” общество продвинулось к осознанию того, что “так жить нельзя”, и ячейки гражданского общества, зародившиеся как форма групповой самозащиты, развивая проект национального согласия, превратились в институты общественного, национального спасения.
И.Д.: Значит, иное все-таки дано! Но дано ли оно также и российскому обществу?
Э.П.: В России были периоды, когда уже начинала формироваться некая гражданская мы-идентичность. Если хотите, большевистская революция, которую сегодня иначе как переворотом не называют, на самом деле была явлением гражданским. Она была направлена против самодержавия и подразумевала переход массового этнического национализма к понятию “мы, народ — источник власти”. Правда, эту идею быстро свернули и направили на иной вид ксенофобии, на социальную ксенофобию — против богатых, но вначале было то же гражданское сплочение, что и во Французскую революцию: они — тираны, мы — народ. В истории России можно вспомнить и другие периоды общественной консолидации. Когда войны были царскими, они проигрывались, когда они становились Отечественными, они выигрывались. 1991—1992 годы еще раз подтвердили, что ресурс гражданской консолидации поверх этнических барьеров в России существует. Так что сказать, будто русский народ особый, будто в нем отсутствует способность к гражданской организации, нельзя. Думаю, потенциальный уровень российского гражданского сознания уж точно не ниже, чем был в XIX веке у французов. И радикальные перемены в нашей стране будут связаны не с решением частных проблем — улучшения системы образования, повышения адаптации мигрантов и других важных, но не решающих главной задачи, — а с перехватом инициативы гражданскими объединениями и формированием понятия мы, народ.
Роберт Патнем, известнейший специалист по развитию гражданского общества, пишет, что ни в Англии, ни в Замбии человек не просыпается с думой о политике, он озабочен простейшими бытовыми проблемами, и эти заботы — лучший лекарь от сна разума, от иррациональности и мифологичности сознания. В повседневной жизни подавляющее большинство скинхедов надевают правый ботинок на правую, а не на левую ногу и суют себе в рот хлеб, а не нож, то есть действуют вполне рационально. Иррациональные порывы возникают в стае.
И.Д.: Есть ли что-нибудь в современной общественной жизни России, что внушает вам реальную надежду на формирование у нас гражданского общества?
Э.П.: Надежду мне внушают, например, события в Южном Бутове, солдатские матери, различные объединения в защиту обманутых вкладчиков, застройщиков, владельцев автомобилей с правым рулем… Все они действуют потому, что сознают: так жить нельзя.
Полуавторитарная же власть пытается внушить своим гражданам прямо противоположное: иначе жить нельзя, мол, все остальное еще хуже. Центральная идея нашей сегодняшней официальной пропаганды — бессмысленность и опасность всяких перемен. Все, кто против власти, — террористы. И декабристы — террористы, и большевики террористы, и уж, понятно, всякие там лимоновцы, и “Иная Россия”, а уж национальные движения — это супертеррористы. Таков главный пропагандистский посыл власти, даже более важный, чем пестование всякого рода фобий, они — лишь инструмент ее самосохранения.
Но весь этот механизм работает, повторяю, при высокой мифологизации сознания. Если уж ушла религия (а она ушла, видимо, безвозвратно, то, что мы сейчас имеем, — лишь мода на религиозность), то надо заменить ее мифологизированным сознанием, в котором присутствуют разного рода фобии: страх перемен, страх перед “чужим” и тому подобное. Единственным противоядием этому являются бытовая прагматизация и бытовые формы объединения. Как я уже сказал, социология показывает, что у нас никогда еще не было такого высокого уровня этнизации и тем не менее проблема жилья стоит на первом месте, и она будет нарастать, потому что у власти нет сил и средств отнять всю уже приватизированную собственность, не может она и отдать остальное при реальной бедности граждан. Долго дурить людям голову тем, что жилищная проблема усугубляется потому, что “эти” все скупили, тоже не выйдет.
И.Д.: С властью понятно, но для успешного осуществления описанного вами проекта, видимо, важно, чтобы в него включились российские либералы в качестве того самого “интеллектуального обеспечения”, о котором вы говорили?
Э.П.: Боюсь, что российские либералы пока не осознали роли ячеек гражданской самоорганизации в демократических переменах. Некоторые из них призывают “работать с толпой”, то есть оседлать сиюминутные массовые недовольства людей, например пенсионеров, лишившихся натуральных льгот. Увы, националисты и популисты иных направлений умеют возглавить толпу лучше либералов, потому что идут по более простому пути: разжигают страхи и фобии, эксплуатируют предрассудки и суеверия. Либералы же могут противопоставить этому в основном рациональные знания и объяснения, которые воспринимаются лишь в результате длительной и кропотливой работы в стационарных ячейках, в мотивированной среде. Отсутствие минимального уровня развития гражданского общества превращает планы демократизации страны в утопию. А российские либералы до сих пор возлагают надежды на появление “царя-модернизатора”, и развитие гражданской самоорганизации значит для них куда меньше, чем мечта пройти в парламент, являющийся у нас имитационным и реального рычага в политической борьбе из себя не представляющий. Между тем мировой опыт показывает, что в переходный период политические партии рождаются или возрождаются именно внутри институтов гражданского общества. Не укорененные в них, не выросшие снизу партии остаются узким слоем столичных интеллигентов, “страшно далеких от народа”. Стоит вспомнить призыв Герцена к интеллектуалам оказать содействие “мирской сходке, артели работников, казачеству” и другим ячейкам самоорганизующегося российского общества “для того, чтобы развить, освободить начала, на которых они основаны, очистить от дикого мяса, которым они обросли”. “В этом, конечно, наше призвание”, — считал Герцен.
Важно видеть те позитивные перемены на низовых уровнях, на которые сегодня никто не обращает внимания, но которые все-таки происходят, понимать, что социальная структура общества изменилась и культурные нормы так или иначе меняются. Многие бизнесмены, например, что бы им ни талдычили, прекрасно сознают: то, что у них отнимают бизнес, это вовсе не результат того, что “понаехали тут”, а отнимают его люди одной с ними национальности, сидящие в определенных учреждениях.
Идея гражданской нации и замены этнического национализма гражданским и есть стратегическая линия, которая может вытеснить любые ксенофобские идеи. Но образ гражданской нации как некой единой цели считается у нас периферийным сюжетом для антропологов, а не проблемой для политических мыслителей. Совершенно не популяризируются достижения в этой сфере. Одна чернуха.
И.Д.: А есть что популяризировать?
Э.П.: Бутово — не чернуха.
И.Д.: Но это крохотный эпизод.
Э.П.: А таких бутовых по стране тысячи, мы просто о них не знаем. В Дагестане по поводу распределения земли и ее застройки кампании возникают постоянно, но их трактуют как борьбу кланов, никто не рассматривает их как зачатки территориальной самоорганизации. Бесланские матери начинали в известной мере как люди, зараженные этнофобией, а потом, доходя до сути и пытаясь распутать, кто же отдал приказ, приведший к гибели их детей, начали приходить к выводу, что дело вовсе не в этнических врагах. И родственники тех, кто погиб на Дубровке, вовсе не опьянены ненавистью к чеченцам.
Я объездил за последние три года около тридцати регионов. Могу сказать, что в тех Школах публичной политики, где я преподавал, уровень каждого следующего набора слушателей был гораздо выше предыдущего и выше оказывался уровень их исторического оптимизма. А ведь просвещение, образование новой элиты чрезвычайно важно. У нас преобладающая форма общения — конференции. Весьма непродуктивная форма. Куда полезнее были бы просто лекции, школы. Нужно просветительство. Нужна популярная антропология, которая показала бы, как сложно мир приходил к понятию этничности. До девятнадцатого века и Кант, и Гегель — все исходили из убеждения, что этничность это нечто, намертво прикрепленное к телу народа, и существует некий национальный характер, от которого никуда не денешься. Это убеждение стало меняться лишь во второй половине двадцатого века, а нас перемены затронули только в двадцать первом. Отсюда опасный миф: мы такие и другими быть не можем.
Между тем главная наша особенность это запаздывающая модернизация. Сегодня никто не отрицает того факта, что массовое освоение кибернетики у нас произошло почти на век позже, чем на Западе. Ну и что? Теперь темпы компьютеризации у нас ошеломляющие. И в гуманитарной сфере мы многое осваиваем с опозданием. С опозданием — однако это не значит, что оно для нас недоступно. Большая часть наших особенностей это “пока особенности”. Но они вовсе не вечны.
1 См. Паин Э. Ксенофобия — экстремизм — терроризм // “Дружба народов”. 2005. № 1.