Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2007
Андрей Темников. Зверинец Верхнего Мира: Повести, рассказы. – СПб.: “Лимбус Пресс”, 2006.
Говорить, а тем более писать, о единственной книге Андрея Темникова “Зверинец Верхнего Мира” трудно. Того и гляди жанр совершит незапланированный оверкиль и скромная рецензия сорвется в пышный некролог — уж слишком по-театральному эффектный финал заготовила писателю судьба. Долгие годы жил себе-поживал в волжской (а точнее — самарской) нестоличности никому не известный автор. Вдруг ни с того ни с сего самообнаружился, прислав рукопись в питерское издательство “Лимбус Пресс” и счастливо напав на редактора (он же известный писатель) Павла Крусанова, который вместо того, чтобы по-тихому убрать конкурента (о, сколь изощренные и ласковые формы имеет эта наука!), незамедлительно один из рассказов отправил в журнал “Октябрь”, где тот и был напечатан, и составил превосходную книгу рассказов “Зверинец Верхнего Мира”, которая опять же незамедлительно и вышла, сразу обратив на себя внимание необыкновенной зрелостью автора. Что называется, “новый Гоголь явился!”. Но недолго длилось всеобщее ликованье, буквально месяц, поскольку, едва увидев свою книгу напечатанной (июнь 2006 года), автор к превеликому огорчению всех участников сего похожего на сказку происшествия скончался (июль того же года). Сказка-то волшебная, да с русским концом. А о мертвых, как мы помним, или хорошо или давайте-ка, братцы, помянем… Ну, что тут особенного скажешь, когда и год со дня кончины не прошел, и даже полгода?
Тем не менее осмелюсь, поскольку предмет для разговора есть и предмет обширный. Не одну диссертацию здесь можно написать, поскольку перед нами — явление совершенно сложившегося зрелого мастера, выросшего без вмешательства какого-либо зримого инструментария так называемого литературного процесса. Никто его в “Литучебе” не журил, никто в “Афише” не хвалил, никто в “НЛО” не препарировал. Явился из небытия — “Вот он я!” — и тут же нырнул обратно. Правда, оставив, по словам все того же Павла Крусанова, обширный архив. С архивом надо бы детально разобраться, да и опубликовать все годное к печати. Но здесь, сами понимаете, примешивается строго финансовый издательский интерес: разойдется первая книга “на ура” (как, скажем, разошелся спекулятивно-ловкий, просчитанный до каждого эпитета, отнюдь не писательский, а журналистский роман “Духless” Минаева), появится и вторая. Не разойдется, увы… Останется покойный Темников, как великий наш Грибоедов, автором одной книги. Можно, конечно, родственникам, если таковые имеются, издать за свой счет, но уж больно накладно. Так что остается лишь надеяться, что фантастический тираж в 3 000 экземпляров обретет своего читателя, дав надежду на продолжение знакомства.
Но это все грустная присказка. А вот и сама история. Раскрываем книгу и читаем аннотацию: “У писателя Темникова широкий спектр литературных средств — он может писать, как Борхес, может, как Бунин, а может, как Пу Суньлин. Некоторые считают, что проза Темникова — высшей литературной пробы, а другие — что это умелая мистификация “под высших”. Но в любом случае, читать “Зверинец Верхнего Мира” интересно”.
Что ж, Темников, в самом деле, все это умел (вот оно и явилось, предательское прошедшее время!). Надо сказать, три упомянутых знаковых имени отнюдь не полный список вольно или невольно всплывающих — его можно расширить добавлением Кортасара, Ю.Трифонова, Маркеса и далее вплоть до уже непереносимого по частотности упоминания Павича (забавно, что в рассказе “Личико” у Темникова фигурирует персонаж с таким именем, причем — женский, а первый рассказ в книге — “Другие шестьдесят” — это просто “чистый Павич”, но — в давно ушедшем мире куртуазности).
Однако, позвольте, какая же это мистификация, когда человек выступает под своим собственным именем, под своей собственной, можно сказать, паспортной фамилией? Не можем же мы предположить, что все названные мэтры (включая почивших) сговорились выступить под фамилией Темников? Нет, уж договаривайте до конца: хотите унизить, скажите — эпигон с хамелеоновской способностью к мимикрии, хотите возвысить, скажите — последователь, продолжатель школ. Тем не менее и то, и другое будет чем-то весьма приблизительным, попыткой топором поработать там, где требуется скальпель нейрохирурга. Да, Темников хороший читатель и благодарный ученик, освоивший достижения предшественников. Так современная живопись была бы невозможна без перспективных открытий Джотто и цветовых прорывов импрессионистов. Но помимо этого есть у него и свой, хорошо, кстати, поставленный, голос и своя тайна.
Так в чем же она, тайна Темникова (обратите внимание и на “темную” фамилию! Ей-богу, иногда кажется, что здесь над каждой мизансценой услужливо поработали)? Почему наперебой слышны вопросы весьма искушенных литераторов: “Когда выпиваешь эту удивительную книгу до дна, хочется спросить автора: откуда он берет такой крепкий мед поэзии?” (П.Крусанов), “Книга странная, неожиданная, завораживающая. Кто вы, Андрей Темников? Где вы скрывались?” (С.Носов).
Если когда-то существовали поэты для поэтов (нынешние времена превратили всю 15-тысячную армию российских поэтов именно в это сословие, поскольку запроса у общества на поэзию не стало вовсе), производители, так сказать, поэтической закваски, сгущенной энергией слова и напряжением между словами которых читающей публике было питаться невмоготу, то Темников в таком случае — прозаик для прозаиков, поскольку и его прозаическая энергия зашкаливает, и его вербальная суггестивность такого уровня, что впору ее разводить дистиллированной беллетристической водичкой. Для удобства населения, так сказать. Вопрос в другом: хотим ли мы с этим населением считаться и им манипулировать, как считаются с ним и им манипулируют успешные товаропроизводители? Но, как всем известно, на путях успешных товаропроизводителей ни истину не ищут, ни большого искусства не делают. По определению. А делают там исключительно одну скучную, но, как выяснилось, всесильную вещь — дензнаки.
Темников же — мастер. Мало сказать, мастер — виртуоз. Слишком очевидна его несокрушимая любовь к буквоизображению и тотальной вербализации действительности. Хотя, кого сейчас подобной тотальностью можно удивить? Все пишут. И всех публикуют. (Как ядовито, листая очередной гламурный роман, сказала некая петербургская дама-театровед некой петербургской даме-арт-критику: “Все написали книги. Не написали только мы с тобой и домашние животные”.) Но не спешите с выводами, поскольку вербализация его особого свойства. Редкого по нынешним временам. Может быть, даже редчайшего. Она, если можно так выразиться, первого порядка, поскольку взаимодействие слова идет не с культурой (рай — это библиотека), а непосредственно с миром и природой этого мира. Рай — это мир, который Темников активно осваивает с адамовым правом называния. И, может быть, мир для него, в первую очередь, лес. Лес как образ мира и взаимоотношений всего со всем в нем, в том числе и как образ его собственной прозы.
Слова вьются и растут у Темникова с той же естественностью, с какой в лесу взрастают всевозможные виды растительности. У каждого — свое назначение. свой ареал обитания и свои симбиотические предпочтения. Слово Темникова абсолютно самодостаточно, упруго и зрело. Оно застигнуто в ту самую секунду, когда обрело равновесный симбиоз с соседними — не раньше и не позже. И еще оно у него живо. Всегда. Такова его таинственная харизма. Может быть, это то самое состояние слова, не знающего смерти, о котором так часто говорится в христианстве, и примеры чего столь текучи и летучи, что скорее приходится верить на слово, чем свидетельствовать? Проза Темникова подобный пример дает воочию. Оттого там с такой органичной легкостью рушатся преграды между жизнью и смертью, между сном и реальностью, между одним персонажем и другим, между одной природной формой и другой. Мир как вечно меняющийся трансформер с текучим сознанием. И рассказ, начатый одним героем, может быть продолжен другим с не вызывающей возраженья естественностью, поскольку и у сознанья, как выясняется, нет границ. И делается все это без какого-либо литературного жеманства, мол, гляньте на мои самые модные приемы, а я и так умею, и так, и еще вот этак! Темников пишет будто бы только исключительно для себя, потому что не писать не может. Физиологическое отправление. Но сколь сладки плоды!
Говорят, в современной русской прозе исчез пейзаж. Почитайте Темникова. Там все живет, движется и трепещет: лес, река, сад, поле, ветер, дождь. Там все населено живностью, начиная от мелкой энтомологической чепухи (растревоженный муравейник Темников называет ожившим рисом — почувствуйте точность найденного образа шевелящихся муравьиных яиц) и заканчивая привидениями, появляющимися не потому, что это нынче comme il faute в прозе и именно этому учат столпы постмодерна и требует какой-нибудь провинциальный турбореализм, а потому, что с ними еще острее проявляется реальность, четче запахи и приметливей зренье. Потому что жизнь — это начало приключения, которое надо непременно довести до конца, чтобы продолжить сеанс уже в инобытии. И здесь одно ключевое слово, как бы передавая эстафетную палочку по заранее расписанному составу участников, неминуемо актуализирует еще одно, не менее ключевое: проза Темникова — по нынешним временам удивительно мужская. В нынешней русской литературе это не меньшая редкость, чем вербализация первого порядка. Мужское уходит, рассасывается, становится аморфным, безвольным, бесполым. Герой обычно растерян, он не знает, что делать с этим миром (где социальное поглотило человека окончательно и требует тебя всего со всеми потрохами) и как в нем выживать. А герои Темникова по этому поводу как будто и не рефлексируют (не потому, что нечем, а потому, что не считают это самым главным, — они призваны в мир, а не в социум), а просто живут, каждую секунду чувствуя себя живыми, вдыхая и тактильно ощущая мир на полную катушку, отношения выстраиваются не с властью и социумом, а с миром и словом. И в 70-х, и в 90-х, и в нулевых. Жаль, не доведется им пожить в 2010-х. И здесь с грустью не то констатируешь, не то риторически вопрошаешь: может быть, Темников — это последний писатель, последний мужественный певец реального, довиртуального мира? Мира, в котором все по-настоящему, даже привидения.
А настоящая проза, как мы знаем, растет из музыки фразы. Из звуковой вибрации, даже если просто читаешь с листа. Но так композиторы и музыканты читают партитуру — сразу слыша. Без этой музыки не получается ничего, и ничто не спасает: ни самая актуальная тема, ни самый закрученный сюжет, ни самые яркие характеры, ни самые изощренные тропы. При известной ловкости из всего этого добра получается увлекательная беллетристика. Но не большая литература. А признак большой литературы — когда фразу хочется не читать, а “пить”. Преимущественно небольшими глотками. “Охранники до того сошлись с травой и лужами в цвете, подвижности, запахе и консистенции, что Горохову показалось, что их там нет” (“Лошадка из винных пробок”). И так — на каждом шагу. Что толку выписывать цитаты — читайте подряд!
Есть еще одно выражение, которое кажется мне очень точным (а вот в авторстве сомневаюсь, потому и без ссылки) — наколдовать текст. Этому тоже научиться невозможно, с этим рождаются, как рождаются с оперным голосом. Огранить — да, но не создать. Создает только Бог. Темников как раз такое уникальное Божье созданье. Мелькнувшее кометой, но оставившее чрезвычайно яркий свет. А станет ли этот свет еще шире и ярче, зависит от нас с вами. От того, полюбят ли читатели его прозу так, как полюбила ее я.