Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2007
Как-то так у нас, меня и моих подруг, сложилось, что дружим уже, тьфу-тьфу, двенадцать лет. Вместе гоняли на школьные дискотеки, вместе первыми вступили в пионеры, вместе ездили отдыхать. Вместе задирали ребят, вместе (в старом саду, за школой) пробовали курить, вместе вслух мечтали. О чем-то хорошем, о будущем, которое казалось тогда вполне осязаемым, о надежном и сильном человеке рядом, о семье, в которой все благополучно, все прочно и крепко.
На первой свадьбе — выходила замуж Ульянка — мы гуляли в ресторане. По тем временам это было модно, можно сказать, роскошно, и мы втихую завидовали нашей подруге. А она светилась от счастья и прямо-таки купалась во внимании новых родственников, выставлявших напоказ свое благосостояние.
В этот же вечер состоялась еще одна пара: Танюшка сошлась с Александром, немного кичливым, как нам показалось, другом Юрия, Улькиного мужа.
Спустя месяц наша когорта окончательно развалилась. Выбыла из строя Лидка, которая, может быть, от зависти к подругам, удивив нас невероятно, выскочила замуж за Толика, за абсолютно простецкого человека.
Обо мне — особо.
Думалось как: свадьбы, семьи, дети — и все, конец дружбе. Поначалу так оно и получилось…
Совершенно случайно мы встретились в одном детском саду, спешно переодевающие своих чад. Были одни, без мужей.
Измученные, не выспавшиеся, страшно возбужденные, с чудовищно обиженными глазами. И удивились. Удивились и обрадовались. Оно как же, без малого три года, как потерялись!
В этот день я бы проспала, если б не расплакался малыш. По инерции встала выяснить, в чем дело, мельком глянула на часы и… не обращая внимания на сопли и громкое возмущение сына, заторопилась в сад.
Последние несколько лет моей чертовой жизни (иначе ее не назовешь) были перенасыщены неприятностями во всем, где это только возможно — начиная с родительской семьи и заканчивая неудачным супружеством. Никогда не ожидала, что смогу столько выдержать. До сих пор с дрожью вспоминаю, как мамаша выгнала меня из дома. Благо возраст уже позволял мне самостоятельно принимать решения. Жила у деда — не только потому, что больше некуда было ткнуться, а еще и потому, что тот болел. Ухаживая за ним, лежачим, абсолютно забыла о себе и совершенно перестала походить на молодую девушку. Училась вперемежку с работой, выходила в ночные смены. Как это все совмещалось, до сих пор ума не приложу. Горевала страшно, искала, ждала чего-то. Чуть не свихнулась, когда дед умер. С родственниками встретилась на его похоронах, о которых их же и уведомила. На поминках своего отца матушка, не стесняясь, в лоб спросила о квартире. Выяснив, что дед оставил мне ее в наследство, пришла в бешенство и, брызжа слюной, вылетела за дверь.
Худо-бедно я стала обживаться самостоятельно, понемногу реагировать на окружающий мир и хоть как-то походить на женщину. Девчонкам моим спасибо — если б не они, то наверняка остаток дней я провела бы в клинике.
Скорее от тоски, чем из любви, бросилась на первого, кто проявил ко мне хоть какое-то внимание, сослепу не рассмотрев в нем алкоголика. Что называется — из огня да в полымя. Он чудовищно пил, чудовищно вел себя при этом (повезло еще, что ручонками особо не махал), чудовищно поломал меня морально (хоть казалось, чего ломать-то еще?) и сдох в какой то канаве, оставив меня с восьмимесячным ребятенышем на руках.
Считаю, повезло в том, что малыш оказался не “праздничный” и что родился он без хирургического вмешательства. Несмотря на халатность врачей, я его спасла, рожая ненормально долго и безводно.
Спустя недолгое время — Бог будто уснул в тот день — трагически погиб мой брат. Узнала об этом случайно — осталась привычка позванивать родственникам раз в неделю. Через час была у матери, с малышом на пузе, взмыленная, растерявшая по дороге к ней все свои обиды. Как-то так сложилось, что жить она стала со мной, и я устроилась еще на одну работу, чувствуя, что добытка не хватает. О выходных позабыла, уставала до неприличия, но… была счастлива. Счастлива от какой-то целостности или воссоединения, что ли?
Ульяшке вначале действительно можно было позавидовать — как сыр в масле каталась! Где только не побывала, чего только не перевидала, как только не искапризничалась. Заелась, буквально заелась изобилием всего, что получила, как оказалось в дальнейшем, “про запас”. Страшней судьбы ей было не придумать, наказания хуже при жизни — не выдумать. Муж ее, Юрий, избалованный родительской опекой и деньгами, чувствовал себя по меньшей мере пупом земли или на худой конец той самой воображаемой Архимедом точкой опоры, с помощью которой можно перевернуть Землю. Такой злобы, как у него, я еще не видела. Злобы, вскормленной, как ни странно, родительской любовью, вседозволенностью, безнаказанностью. Отец с матерью ни разу не упрекнули его за любые, даже самые дикие и непонятные поступки. Всю Ульяшкину беременность муженек вел себя как бойцовая рыбка, бросался на всех и каждого, отрезал ее от друзей и знакомых и практически превратил женщину в рабыню, исполняющую все его прихоти.
Она сопротивлялась поначалу. Понятное дело! Сначала смеялась, воспринимая, возможно, его поведение как опеку, пусть даже маниакальную опеку. Зато потом началось…
Юрий, видимо, уверился в том, что теперь жена никуда от него не денется, и по извечной традиции стал выпивать и устраивать жуткие сцены, которые всегда начинались с буйной истерики, ломания вещей, телефонов, мебели, техники, пальцев, ребер, носов и заканчивались не менее жутким финалом — мерзким до блевоты вымаливанием прощения и ползанием на коленях, цветами жене, а на следующий день похмельем в чужой постели. Ульяна чуть не разродилась раньше времени, но почему-то всегда его прощала, уверяя меня, что “бабы дуры не потому, что — дуры, а потому, что — бабы”. После рождения ребенка единственным местом отдыха стала для нее больница — и синяки почти сходили, и ребенок был в относительной безопасности. А дома страдала не только она, но и малыш, терпящий издевательства папани.
Глядя на Ульяну, я убедилась в справедливости золотого изречения: “Никогда не говорите, что дела идут хуже некуда, подождите до завтра и увидите, что они стали еще хуже”. Когда то Улька смеялась над этими словами.
Юрка перестал бывать дома, а если и появлялся, то только для того, чтобы утвердиться в своих правах — так сказать, пометить место — и снова пропасть.
Кто такие наркоманы и как подсаживаются на это дело, Уля узнала позже. Казалось, в те месяцы муж как будто взялся за ум — начал вести себя с ней по-человечески, интересоваться подрастающим сыном… Словом, будто бы все наладилось.
Уля решила устроиться на работу, прошла, как и полагается, медосмотр и тут-то узнала страшную новость — ВИЧ-инфекция. С ней случился обморок. И сорвалась деваха, мгновенно растеряв человеческий облик, любовь к ребенку, чистоплотность, чувство ответственности. Она словно заразилась злобой, что сочилась из подонка, ставшего ей мужем. Страшно рассказывать, что с ней происходило. На ее примере мы узнали, что такое наркомания, как выглядят пробитые вены на руках, на шее, в паху и под языком. Не раз слышали мы, как спокойно она сообщает об очередной передозе, объясняет, как оживить того, кто только что упал перед тобой со шприцем в руках, пачкаясь в крови и пене изо рта. Не раз она же пыталась продать мне свои золотые серьги, сотовый телефон, вещи, телевизор, ползала на коленях, вымаливая деньги, пугала эпилептическим припадком. Досталось от нее не только нам, но и соседям, которым тоже не раз приходилось коллективно сдавать ее в милицию. О ее квартире ходили легенды и темные слухи — там постоянно клубилась местная шпань и прочая нечисть, пугая окрестных жильцов каждодневными шумными оргиями.
Может, это звучало и чудовищно, но о смерти своего мужа она говорила с какой-то горькой радостью, с облегчением и ненавистью. Бывали мгновения, когда нам казалось, что она будто встряхивалась от наросшей на ней гнили, и мы вновь узнавали нашу милую Улечку. Да и хитра она была, собака! Умела притворяться. Свекровь неоднократно пыталась лишить Ульяну родительских прав, но власти каждый раз ей отказывали, мотивируя это тем, “что ребенок не может остаться сиротой при живой матери”. А Улька чуть почует, что запахло жареным, моментально преображалась (кто бы мог подумать!) в примерную, добропорядочную мамашу и даже устроилась помощником воспитателя в детском саду (слава богу, не нашем). Спасибо свекрови, которая насильно увезла ее в наркологическую клинику, где Ульяну долго лечили и в итоге превратили совсем уж было потерянного человека в почти не пьющего индивидуума.
Лидка, наша гордость, наша скромница, разочаровалась в браке спустя полтора года. Вначале молодые жили — не тужили, их дом всегда был полон гостей, Толька учился и работал, обожал Лидуську (как называл ее ласково) за добрый нрав, непредсказуемость, рассудительность, за поддержку, и… свободу, которую она ему предоставила. Анатолий отучился на юрфаке, обзавелся клиентурой и, видать, возгордился. Заделал Лидуське ребенка и потихоньку без зазрения совести слинял. Но был в том все же свой плюс — расставание прошло без рукоприкладства. Лидка еще шутила: “Нам всем, мол, сначала надо было бы полечиться у окулиста, а уж потом выскакивать замуж”.
Семья Танюшки и Сашки была самой удачной, самой-самой, о которой нам всем так мечталось. Мы завидовали и рыдали по ночам. Как сглазили! Танин муж погиб в “горячей точке”, оставив неприлично молодую вдову с двойняшками, его гордостью и счастьем, любимыми девчоночками.
И вот мы встретились — горюшки-горемычные, почти убежденные мужененавистницы, почти потерянные, почти разочаровавшиеся в своих судьбах, в своей женственности и своем будущем.
В детский сад я устроила ребенка случайно. Очередь была на несколько лет вперед. Так что в первом же, ближайшем садике, куда я пришла определять своего малыша, нашему появлению сильно удивились, а затем возмутились, что мы пришли так поздно, почти перед самым открытием “детского сезона”. Однако заведующая оказалась, видать, теткой с душой. Посочувствовала мне и посоветовала обойти еще несколько садиков — авось годика через полтора в какой-нибудь и пристроимся. Она даже снабдила меня списком детсадов, где были указаны адреса и телефоны. Что ж, бесись не бесись, а жить надо, и я сломя голову побежала искать свободное место.
Адресов набралось двадцать с лишним, и почти повсюду на меня таращили глаза, сочувственно цокали языком и настаивали на оказании денежной помощи не то садику, не то его сотрудникам (размер помощи варьировался от 3 до 6 тысяч рублей). Кто-то просил купить материалы для ремонта, кто-то помочь мебелью, кто-то спрашивал, не могу ли я “достать” что-нибудь этакое. Я обегала двадцать пять садиков, и только в пяти мне дали документ, подтверждающий права моего ребенка на очередь. И наконец повезло! Видимо, у детсадовской заведующей в этот день выпало хорошее настроение. К тому же наверняка подействовали мои жалобные глаза и голос, не говоря уже о щедром взносе… Так что теперь мой малыш ходит в детский садик!
Общаясь с подругами, я узнала, что отделалась еще малой кровью. Танюшку, скажем, попросили отвезти вещи на дачу одной из воспитательниц; вещи оказались далеко не малогабаритные — пришлось нанимать “Газель” и грузчиков. Ульяшке выпало устроить праздничный стол для старших воспитателей; представьте, сколько пришлось угрохать на это денег. Лидке ежемесячно отдают на стирку постельное белье и банные полотенца детсадовской малышни. Да и я не сижу без дела — копирую на ксероксе всевозможную документацию моего выстраданного, навсегда любимого детского сада.
Но это — так, повседневность. А выпадают иногда и трудовые праздники. О, это сладкое слово, это волнующее событие — субботник! Ты снишься нам, сваливаешься нежданно-негаданно на наши стальные женские плечи, ошарашиваешь своей внезапностью и непредсказуемостью и заставляешь нас гордиться собой еще долгое время после того, как все остается позади. Все те полгода, что наши дети пробыли в нашем садике, мы трудились не покладая рук: озеленили все ближайшие дворики, надышались парами дешевых красок на заборах и стенах, обстирали весь микрорайон, починили детские шкафчики, которые теперь блестят чистотой и могут умилить любого своими плавно распахивающимися дверками и новенькими полочками… Хвала тебе, трижды переложенный заново линолеум, каждый новый рисунок которого мы заучили наизусть и каждый квадратный метр которого помнят наши стертые колени! Слава тебе, детский стульчак, щедро присыпанный хлорочкой! Хвала вам, прокипяченные и отмытые в десяти водах тюлевые занавески, которые будто воздушные белоснежные тенета трепещут от малейшего ветерка, подчеркивая заново окрашенные рамы, чистые стекла и новый карниз. И все это — нашими руками…
Когда прошел первый восторг от одного только факта, что мы наконец-то пристроены, я начала замечать: не все благополучно, так сказать, в детском королевстве. Привлекла мое внимание одна из воспитательниц, Тамара Васильевна, которая вела себя несколько странновато. Уже с самого утра ее свекольного цвета щеки ярко полыхали, а глаза казались тусклыми и застывшими, какими-то рыбьими. Она упрямо не желала заводить со мной разговор и тут же отходила в сторону, как только кто-то оказывался с ней рядом. Впопыхах я не стала задумываться об этих странностях, а оставила ребенка и помчалась на работу, однако через три дня застала воспитательницу в том же самом загадочном состоянии. Оказалось попутно, что заметила его (да и как было не заметить!) и Танюшка. И вот как-то вечером, собравшись, мы обсудили ситуацию и договорились, как поступим. На следующий день утром глаза Тамары Васильевны вновь были полны алкогольного тумана, а мечтательный взгляд плавно скользил по головам визжащих и копошащихся вокруг детишек, упрямо убегая куда-то в сторону раздевалки. Мы подошли к ней, окружили со всех сторон, отрезав ходы к бегству, взяли под белы рученьки и поволокли к заведующей.
Теперь-то можно быть спокойными — пьяницу убрали подальше от наших детей. Но самое безобразное в этой истории то, что спустя неделю Тамара Васильевна появилась вновь, правда, уже в соседней группе. Завидев меня, она поспешно скрылась в детской уборной…
Говорят, в семье не без урода. Но что-то их многовато собралось на небольшой территории одного отдельно взятого детского сада. Для меня было шоком, когда на моих глазах из садика выскочила осенью на улицу в одной пижаме чья-то двухгодовалая девчушка, а воспитательница ее группы даже и глазом не моргнула (будь это ее ребенок, она, ясное дело, вела бы себя по-другому). Любопытства ради я рассказала об этом случае Ульяне — все же как никак, а тоже воспитатель. Мне было интересно, что скажет на это моя подруга. Ее ответ привел меня в бешенство: “Больше болеют, нам — меньше хлопот”. Видимо, наших детей в государственных детских садах за детей не считают.
Как эти тетки могут быть столь равнодушными?! Я убеждена: не умеешь обращаться и общаться с маленькими людьми — сиди дома. Делом надо заниматься всерьез или не заниматься вообще.
Однако хоть стыдно признаться, но я их понимаю. Прожить на такой мизер, какой выделяет государство воспитателям, а уж тем паче — нянечкам, более чем затруднительно. Поэтому и кормят ежедневно нашу малышню дешевыми кукурузными палочками на завтрак, в обеденном меню всегда и во всех видах присутствуют свекла и капуста, а ужин состоит из половины сосиски загадочного происхождения. Зато по вечерам сумки, набитые продуктами, тяжело оттягивают натруженные руки воспитательниц и нянечек, и почти во всех детских садиках родители ежемесячно скидываются на фрукты и овощи, на туалетную бумагу и прочие нужные вещи. Не говорю уже о том, что если б не родители, четырехлетняя малышня в государственных учреждениях так и не узнала бы, что такое пластилин, краски и цветная бумага…
Иногда будто черт под руку толкает написать объявление:
“Хотите, чтобы ваш малыш с раннего возраста гарантированно страдал от дисбактериоза и нарушения перистальтики кишечника? Не знаете что такое понос? Приходите к нам, и наши специалисты наглядно продемонстрируют это на вашем ребенке! Только здесь он за два дня заработает острый ринит, плавно переходящий в хронический. Только благодаря нам вы начнете чаще брать больничный и, следовательно, чаще видеться со своими детьми. Торопитесь, предложение действительно только после оплаты жировки в размере 800 рублей”.
И приляпать объявление на дверь заведующей.
С завистью смотрю на счастливых мамаш, способных выложить тысячу условных единиц в месяц за то, чтобы их дети ходили в негосударственный детский садик через улицу от нашего, государственного. Иногда я через окошки восхищаюсь отделкой тамошних помещений, индивидуальными меню для каждого ребенка, заполнившими всю коридорную стену, и тренажерным залом. Гляжу с ревностью на специальные автобусы, развозящие детей по домам и на различные экскурсии. Вздыхаю, услышав с улицы хоровые занятия, звонко просачивающиеся сквозь приоткрытые форточки. И с горьким вздохом вру сынишке, что завтра он обязательно пойдет туда (или в будущем году, это уж точно!).
Как обидно, что ему не дано пережить в детском садике те чудные мгновения, что довелось пережить нам в далекие, еще доперестроечные времена. Я до сих пор помню по имени воспитательниц и нянечек и все забавные игры и занятия, которые они с нами затевали. Не забуду и неизменно бессонный (для меня) тихий час — тогда, собрав всех-всех педагогов и даже заведующую, я пела под рояль “Миллион алых роз”, за чем неизменно следовало поощрение какими-нибудь сладостями. Помню улыбки родителей, детские слезы во время прощания с воспитательницами, когда мы уходили из садика…
Где же то, о чем мы до сих пор вспоминаем? Куда оно делось? Почему не оставило после себя хоть какую-нибудь подсказку, по которой можно было бы его отыскать?