Роман
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2007
Марина Москвина
Ближе, чем кровь, луна каждому из землян
И по числу людей множится лунный род.
Видишь: над головой улиц или полян
лунных пейзажей клин поднят, как в перелет.
Иван Жданов
И вот — словно гром среди ясного неба — мальчик объявил нам с Кешей, что собирается жениться.
— Ухожу в монастырь! — воскликнул Кеша. — Почему мне никто не сказал, что мой сын вырос???
— Хотела бы я посмотреть на эту счастливицу! — говорю я.
Мы когда ругались, я иной раз в сердцах:
— Учти, когда ты соберешься жениться, я буду первая, кто предупредит о твоем характере.
— А я буду первый, — он отвечал, — кто скажет тому, кто соберется положить цветок на твою могилу…
Это мы шутим, конечно. Мальчик — чудо, идеальное воплощение моих грез. Мне всегда хотелось иметь много детей! Пять, может быть, или шесть. Три мальчишки и четыре девчонки. А ну, как плохо, думала — буйная поросль вокруг станет ветвями шелестеть?.. И все такие родные, близкие души — ближе не придумаешь! В Новый год — куча мала подарков под елкой, летом — на электричке — ликующей толпой в Уваровку!..
Но я боялась, вдруг у меня ничего не получится?
А Кеша меня успокаивал:
— Не стоит паниковать раньше времени. Бери пример с Федора Голицына из МОСХА — он дворянин, портретист, живописец. Федор сдал сперму на анализ, и этот анализ показал, что у него — в принципе! — не может быть детей. А у него их трое: Саша, Маша и Вова.
Господи, боже мой! Как я была счастлива, когда забеременела!
Кеша со мной вечерами гулял по району. И с нами вечно увязывалась наша соседка Майя, у той назревала двойня. Ее мужу некогда гулять, он был известный в Москве сексопатолог — Марк Гумбольдт. Марк принимал население в две смены, у него очень хорошо шли дела. Хотя в те времена у нас не считались врачами первой необходимости сексопатологи, танатотерапевты, а специалисты по акупунктуре казались восточными иллюзионистами, способными проглотить шпагу или горящий факел.
Черемуха цветет, одуванчики. А мы трое шествуем торжественно по улице. Причем Кеша такой горделивой вышагивал походкой, держа нас под руки, будто бы в этом положении мы очутились исключительно благодаря его стараниям.
Даже когда на седьмом месяце со мной случился острый аппендицит и мне сделали операцию под еле ощутимым наркозом, мы с Кешей ни на минуту не испугались, мол, вдруг что-то приключится ужасное. Правда, я помню, как он остался в больничном коридоре, когда меня увозили, — таких пылающих красных ушей я больше никогда ни у кого не видела, в том числе у Кеши.
Говорили, что хирург в тот день сделал две операции — своему маленькому сыну и мне. И когда после меня он вернулся в ординаторскую, то крикнул с порога:
— Водки!
Кеша ему подарил потом безграничную дыню медовую в плетеной соломенной сетке — прямо из Бухары.
Мне, как беременной, никаких лекарств не давали, а только носили зачем-то горстями активированный уголь. Мы с Кешей смеялись, что из-за этого угля у нас, еще чего доброго, получится негр.
Когда я вернулась, у Майи уже было два малыша: Илья и Тимоша. Отныне у нас на лестничной клетке в двухкомнатной квартире жил не один Гумбольдт, а три! Горластая сицилийская семейка, где светоч сексопатологии заранее держался эдаким крестным отцом.
Мы с Кешей занимали угловую однокомнатную квартиру. Она немного расширенная за счет темной комнаты — чулана. У нас кооператив от Союза журналистов. И в этой квартире, предполагалось, поселится фотограф. В чуланчике оборудует себе фотолабораторию, поставит увеличитель с ванночками, наполненными реакти-
вами — растворителем, проявителем. Здесь очень удобно было бы проявлять пленку, печатать фотокарточки для газет.
А мы туда заранее поставили деревянную кроватку с проигрывателем “Вега” на тумбочке — Кеша собирался там заводить малышу средневековую лютневую музыку…
— Я тебя уверяю, — говорил Кеша, — твои роды пройдут быстро и легко. От меня ребенок больше чем на два килограмма не потянет. Во-первых, у нас на Урале в начале пятидесятых годов произошел атомный взрыв, о котором никто не знал. Второе — когда меня мама родила, ей было под сорок. И вообще там у нас в воде не хватает йода…
Все это, конечно, успокаивало, но не очень. Меня волновало — как я с ним встречусь, с этим человеком — лицом к лицу? Он уже так яростно рвался на волю, чувствовалось, что ему буквально негде развернуться, за что мы его прозвали графом Монте-Кристо.
И вот пробил час — естественно, он пробил ночью. Мы вскочили и, хотя давно готовились к этой минуте, мысленно репетировали, кто куда кинется, как угоре-
лый, — все растеряли, перепутали, вверх дном перевернули дом в поисках телефона такси. Короче, мчались по городу ночному, не останавливаясь на красный свет.
Сонная медсестра открыла мне дверь в приемном покое.
— Раздевайтесь, — сказала она.
Я все сняла, она отдала мои вещи Кеше, тот их забрал и уехал домой.
Вот я стою перед ней — босая, голая, на кафельном полу, как рекрут перед Богом. А она за столом заполняет карту, бормочет скучным голосом:
— Фамилия? Год и место рождения? Адрес?
И вдруг она спрашивает:
— Профессия?
Обычно я смолоду твердо отвечаю на этот вопрос:
— Писатель.
А тут прямо чувствую — язык не поворачивается.
Какой ты писатель — с таким огромным белым животом?
В общем, я сказала:
— …Библиотекарь.
На рассвете вокруг меня начали роиться студенты. Они до того ко мне прикипели, что хлынули за мной в “родилку”, выстроились как в партере — в белых масках с вытаращенными глазами. И эти начинающие доктора, дети разных народов, стали потрясенными свидетелями появления на свет нашего дорогого мальчика.
Громким басом возвестил он о своем рождении — весом, кстати, под четыре килограмма! Публика встретила его бурными аплодисментами. От акушерки, принявшей его в этом лучшем из миров, за свой львиный голос он получил прозвище — Аркадий. Так что все в отделении, издалека заслышав его призывный рев, почтительно передавали из уст в уста:
— Аркадия везут кормить!
— Аркаша проголодался!..
Он поселился у нас в чуланчике, не плакал обычно, днями напролет слушал средневековую лютневую музыку, но постоянно следил за мной взрослым серьезным взглядом. И я всегда знала, что ему нужно — кушать, пить или перепеленать. Как будто в голове у меня звучали короткие телепатические команды.
Мы все думали да гадали, какое он скажет первое слово? Однажды протягиваю яблоко, а он спрашивает:
— Мытое?
Мы с Кешей возликовали, правда, удивились, что он такой предусмотрительный.
C тех пор как мальчик зашагал по земле, мы вдвоем отправлялись в далекое странствие по городу, держась крепко за руки, гуляли в Нескучном саду, катались на Чертовом колесе, ходили вместе в кино. Раз как-то забрели в кинотеатр, а там идет фильм “Обнаженная любовь”.
Я говорю:
— Послушай, не могу же я тебя вести на фильм “Обнаженная любовь”!
А мой мальчик — ростом с полено — отвечает:
— Может, это не та обнаженная любовь, о которой ты думаешь!
Слоняясь туда-сюда, глазея по сторонам, мы оба с изумлением наблюдали, как в нас просыпается вселенная, принимает качества и формы, привлекает, отпугивает, показывает завораживающие картины. Как наше дыхание и умы творят из океана света небо и землю, животных, людей, птиц, деревья…
— Огромная неожиданность подстерегает вас обоих — увидеть мир таким, какой он на самом деле! — мы слышали древние голоса, с незапамятных времен сопровождающие меня в моих прогулках по жизням. — Ты птичка, Маруся, не чайка, не лебедь, но зяблик или синица, ты — изначальное состояние свободы, полнота чистой радости, средоточие света и свидетель всего. А птенчик у тебя — орел.
Он постоянно лепил крылатых людей. Пластилин, глина, хлебный мякиш — берет, что под руку попадется, и — терпеливо, старательно: сперва туловище; свободно, без малейших усилий — голова, зато с каким усердием он прилаживал крылья, а уж напоследок, играючи, появлялись ноги и руки.
В первом классе им велели слепить человека. Мальчик сделал фигуру с крыльями, но эти крылья учитель Семен Тихонович Коровиков, учитель по труду, а заодно и преподаватель гражданской обороны, отрубил стамеской.
— Вот так-то лучше будет, по-людски, — добродушно сказал Коровиков.
Мальчик разозлился и давай лепить крылья снова. Только сотворил одно крыло, нашел на него как тать Семен Тихонович, выхватил скульптуру и яростно, большой ладонью, придавил крыло к спине.
— А ну, лепить, как учат старшие по званию! — он приказал.
Мальчик надулся, промолчал. А дома твердо заявил нам с Кешей:
— Я не собираюсь учиться у Семена Тихоновича всякой белиберде.
Очень его волновало то обстоятельство, что мы тут так намертво зачалены. До школы еще, когда он лежал с температурой, болел:
— Вот интересно, — говорил, — какое сильное притяжение Земли! Сквозь кору, сквозь асфальт, сквозь дом, сквозь кровать, сквозь простыню. Как же трудно взлететь, если у тебя нет крыльев!
Два раза у него была скарлатина. А потом воспаление легких. Это за одну зиму! Мы прямо не верили тогда, что дожили до весны. Я собираюсь на почту, а он:
— Марусь, ну, можно я с тобой? Я тихонько. Надену шарф, поддену колготы. Я хочу посмотреть, что за это время случилось с миром?
В детстве ему нравилось иногда тихо посидеть в темноте. Он даже нарочно закрывал двери.
— Такая темнота, — говорил он, — прямо живая. Вот что ощущали наши предки.
Надо сказать, мальчик с детства отличался очень небольшой любовью к начальному и среднему образованию. Все меня запугивал:
— Убегу, — говорит, — из дома, куплю себе домик в Швейцарии, куплю себе ружье, землю, скот. Буду охотиться на горных баранов, читать Толкиена, и там проведу остаток дней!
Я отвечала ему:
— Сынок! Все равно тебя догонят, и поймают, и насильно заставят учиться. Смирись. Знаешь, как говорил философ Сенека: “Мудрец хочет того, что неизбежно”…
— А поймают, — грозно отвечал мальчик, — начну воровать, курить сразу начну, выбьюсь из общества и стану одним из этой невежественной толпы!
Мы ему елку на Новый год поставим, нарядим, огни зажжем, усядемся там у него и чай пьем. А Кеша рюмочку себе нальет.
Нам из Америки один художник привез набор — маленьких фосфорических звезд. По карте звездного неба Северного полушария Кеша в чуланчике на потолок наклеил звезды и Луну. Весь вечер они впитывали электрический свет, а ночью, далекие и голубые, сияли над мальчиком в небесах, пока он не засыпал.
Еще купили аквариум с подсветкой и двух меченосцев — алого и черного.
— Как же мы их назовем? — спросил мальчик. — Нужно дать им хорошие подходящие имена.
— Одну назовем Чернушка, другую Краснушка, — предложил Кеша.
— Ой, нет. Ведь это не коровы, а меченосцы из Карибского моря!
И он совсем не интересовался краеугольным вопросом: откуда берутся дети? А мы с Кешей предавались размышлениям, что мы ответим, когда он спросит. Я специально просила Кешу ничего не выдумывать. А то мальчик спрашивает:
— Кеша, как, интересно, рыбы спят?
А Кеша, я слышу с кухни, отвечает:
— Рыбы спят на суше. Вылезают на сушу и спят.
— А что ты хочешь, чтоб я ему ответил? — удивляется Кеша. — ВСЮ ПРАВДУ??? Не хотел бы я в детстве услышать это от своего папы-физкультурника.
Раз как-то я стала свидетелем достойного ответа на этот вопрос. Его задал крошка-сын отцу в автобусе:
— Пап, — спросил он вполне беззаботно, — откуда берутся дети?
— Это ты узнаешь в процессе познания мира, — ответил ему отец.
Вскоре Марк Гумбольдт заглянул к нам на огонек и воскликнул:
— Как? Ваш сын до сих пор в неведении? Ждите-ждите, пока его просветят во дворе или он прочитает об этом на заборе! Вот он, темный русский народ, тонущий во мраке невежества! Держите книжку, — сказал он, — Илюша с Тимошей внимательно прочитали ее три года тому назад. Да вам и самим невредно ознакомиться!
Кажется, это был перевод с польского, цветная брошюра, в которой ясным, доступным, в меру научным языком, честно и прямо рассказывалось ребенку, откуда берутся дети.
Мы положили ее на тумбочку в чулане и стали ждать.
Мальчик пришел из школы в хорошем настроении, Кеша спросил у него дружелюбно:
— По математике ничего не получил отрицательного?
А то нас вызывал в школу его математик Игорь Андреевич.
— Ваш сын, — сказал он, — у меня на уроке гадает на кофейной гуще, в условия не смотрит, врет, как Троцкий Ленину, а Ленин Троцкому, устраивает веселые конкурсы “Кто может чихнуть, не переставая икать” и мечтает о том, как он будет офицером. Я ему говорю: “Математик Гаусс девятнадцать лет бился над задачей, и только на двадцатый год во сне к нему пришло решение”. А он мне: “Ха-ха-ха! Девятнадцать лет бился! Я бы назавтра про нее забыл”. Ну? Что молчите?
Кеша ответил интеллигентно:
— Мы задумались.
А он нам и говорит:
— Как можно задуматься такими пустыми головами?
Мы с Кешей до того растерялись, даже попрощаться с ним забыли.
— Нет, — благодушно ответил мальчик, — хотя меня сегодня вызывали к доске. Мы решали задачу: сколько попугаев в год съедал Робинзон Крузо, если советский народ съел десять тонн “ног Буша” и “крылья Советов” — пять тонн?
Он ушел в чулан, а мы с Кешей притаились.
Вдруг он вбегает на кухню — разъяренный, швыряет в нас этой цветной брошюрой и кричит:
— Ах вы, злоумышленники!!!
Мы:
— Что? Что?..
— Возьмите себе свою глупую книжонку! Я вас спрашивал? Спрашивал?! Вот тут написано: “ЕСЛИ ВАС СПРОСЯТ”!..
— …Так ты знал??? — спрашивает Кеша.
— Не знал! — он крикнул свирепо. — Не знаю и знать не хочу!!!
А потом все пугал нас, что придет какой-то Харальд Синезубый и сын его, Свейн Вилобородый, вот они нам еще покажут!..
Он хотел жить один — с аквариумными рыбами. И с жабой. Жабу он себе заранее присмотрел в зоомагазине.
— Это такая мерзкая тварь! — восхищенно рассказывал мальчик. — Дряблая, киселеобразная ляга болотного цвета, размером с чайник, как коровья лепеха!..
Редкое единение он чувствовал с миром земноводных.
— А если придет невеста, — говорил, — я бы залез в аквариум и превратился в меченосца.
Какой-то у него был свой взгляд на вещи с их истинной скрытой сутью. Наверно, мы с Кешей мешали ему, вставая между ним и целым миром. Как он упрашивал меня оставить его одного!
— Дай мне самостоятельности, дай, — просил он, — не будь врединой, дай мне побыть без горланящих мам и пап. Когда я остаюсь один, — говорил он, — я начинаю петь песенку. Такая чудесная придумка — поночевать в одиночестве! Запрусь на все замки и вставлю ключ — уже ко мне никто не продерется. Поужинаю плотно. Порисую, журнальчик посмотрю. Буду сидеть, слушать лютневую музыку, на улице гулять, ключи не забывать. А? Марусь? Я просто умру, если ты мне не разрешишь. Почищу обязательно зубы, прочитаю молитву Оптинских старцев и лягу спать. А ты ко мне — к моему неудовольствию — на следующий день приедешь?..
Тайны мира ему заранее были известны, моему мальчику, и я ни за что бы не поверила, что он явился сюда в первый раз.
— Помню, как в своей прошлой жизни, — говорил он, — я чесал у тигра за ухом. Прекрасно помню этот момент — какое у него округлое ухо и упругая шерсть!..
— Сынок! — я удивлялась, — какой ты умный. Ты что, умнее своей мамы?
— Да, умнее, — со вздохом отвечал, — причем гораздо.
— Видишь ли, Маруся, — он так серьезно мне говорил, без улыбки, — твоя ошибка в том, что ты забываешь о бессмысленности слов.
Однажды он спросил:
— Почему ты так отрывисто смеешься? Громко и отрывисто?
— Потому что ученые открыли, — сказала я, — что человек, который долго, не переставая, смеется, производит неприятное впечатление.
— Любой человек производит неприятное впечатление, — глубокомысленно заметил мальчик.
В другой раз Кеша взял себе талончик к зубному. Мальчик сходил с ним в поликлинику, вернулся и говорит:
— Знаете, почему древние люди так любили войны?
— Почему?
— Потому что нет ничего хуже старости.
Со временем Кеша ему поставил в чулан кресло-кровать. Выходишь из комнаты утром, и всегда задеваешь за его пятки. Тумбочка осталась прежней, на ней теперь стоял музыкальный центр. Рядом на столике тулились компьютер и синтезатор — мальчик сочинял древние скандинавские саги. Его даже в Лос-Анджелесе издали на каком-то левом лейбле.
На стенке висела картина, он сам ее написал — черные скалы над морем и круглая белая луна. Эта луна бледным светом высвечивала этажерку с книгами: “Белая магия”, “Славянская мифология”, Страбон, Геродот, Чарльз Диккенс “Лавка древностей”, “Сражения викингов”…
Гостиной у нас по-прежнему служила кухня, в центре которой царил старинный немецкий стол фирмы “Анаконда” без единого гвоздя, его постоянно приходилось подколачивать молотком, потому что с веками он раскачался, и в полых ножках его, изящно закругленных, мореного дуба, чуть зазеваешься, селились тараканы.
Стол был раздвинут во всю ширь — с одной стороны мы за ним обедали, с
другой — у окна Кеша устроил себе мастерскую — там грудились холсты, акварели, кисти, краски, мольберт, он никогда ничего не убирал, даже если приходили гости. Иной раз перепутаешь — возьмешь масло растительное, а это льняное — растворитель для масляной краски.
Когда из студенческого общежития Кеша переехал ко мне с единственной вещью, которая являла собой его личную собственность, — проигрывателем “Вега” (“Вега” вместе с колонками до поры до времени выдерживалась в камере хранения на Казанском вокзале), он провел линию на столе и сказал:
— Отныне и навеки здесь будет мое рабочее место.
У окна стоял диван, на нем спал большой королевский пудель Герасим, иногородние родственники или припозднившиеся гости.
А в комнате — только кровать и стол из красного дерева, еще бабушкин, с запахом валокордина, письменный стол, где я сочиняла свои рассказы и сказки, а также сценарии для передачи “Спокойной ночи, малыши!”
Тесновато, но в тесноте, да не в обиде! Как говорили древние: что такое счастье? Наличие живых родителей. Неподалеку, тоже в однокомнатной квартире, обитают мать моя Маргарита с отцом Серафимом, пошли им, господь, здоровья. Оба такие веселые, особо не запариваются. Ясно, раз ты пришел в этот мир, надо как-то ютиться, сказано ведь в писании: птица имеет гнездо, лиса — нору, только человеку негде преклонить свою голову.
И вдруг это сообщение!
Мы с Кешей обрадовались, конечно. А потом давай думать — как же тут все устроится, если он приведет жену. Вряд ли она захочет жить в чулане, вить там гнездо.
Кеша как работал на кухне, так и будет. Ему вообще все равно, лишь бы оставаться свободным художником. Надо бы уступить им комнату — я тогда со своим письменным столом перееду в чулан.
Маргарита с Серафимом, услышав о женитьбе, даже заплакали от счастья. А потом опомнились и говорят:
— Наверно, вы теперь думаете: вот, Рита с Фимой зажились на этом свете! Ладно, сдавайте нас в дом престарелых…
— Тогда мы окончательно потеряем вашу квартиру! — успокоил их Кеша. — А
так — все же теплится надежда…
— Кстати, у твоей избранницы есть хоть какая-нибудь жилплощадь? — спрашиваем у мальчика.
— Да, — он отвечает. — Это серьезная девушка из города Анапы.
— Отлично! — воскликнул Кеша, потирая ладони. — Будем к ней ездить — купаться в море.
В общем, созвали семейный совет. Явились Серафим, Маргарита. Я купила окуня, хотела приготовить рыбу с гречкой. А Кеша:
— Ненавижу рыбу с гречкой! Нет, я ничего не имею против этого окунишки, и гречка спасла от голода многие народы нашей Земли в тяжелую годину. Но то и другое вместе — невыносимо! Они друг друга низводят на нет! Ужасное что-то!
— Как? Это классическое сочетание! У вас на Урале в столовой — дежурное блюдо!
— Никогда! — воскликнул Кеша. — Рыба идет с пюре, а гуляш — с гречкой!
И купил креветок с пивом.
Мальчик привел свою невесту — беленькая, фея, воздушное создание, Тася. Я ей рассказала, как он в детстве удивлялся на Ивана-Царевича:
— Не понимаю, — говорил мальчик. — Зачем ему надо было жениться на такой прекрасной девушке? Женился бы лучше на Бабе-Яге!
Мне кажется, мы ее напугали немного. У нас такая семейка — нам не чужд черный юмор, а это не всякому по душе. В доме вечный кавардак, непонятный распорядок дня, чуть ли не до вечера все находятся в сомнамбулическом состоянии, только к ночи наступает оживление.
Кеша для инсталляций тащит в дом разные предметы не первой свежести. Вот уж месяц, как посреди нашей единственной комнаты разложен пылесос “Ракета” на колесиках Ритиной покойной тети.
Мы его практически не замечаем, а при невесте сразу пылесоса застеснялись. Мальчик с порога крикнул:
— Кеша! Ты выбросишь когда-нибудь этот древний пылесос?
— Ни в коем случае, — отвечает Кеша. — Я строю из него космический корабль, на нем мы полетим к другим планетам, более пригодным для жизни.
— Чувствуешь? — сказал мальчик. — Что это за люди? Как я с ними с ума не сошел до сих пор?
А девочка — тихая, трогательная — специально для нашей вечеринки испекла торт домашний “Наполеон”! Мы как навалились на этот “Наполеон”! Еще чайник не вскипел, а мы его уже весь съели. Тем более это любимый торт Риты.
Когда с тортом было покончено, Серафим, профессор Дипакадемии, он в прошлом был известным дипломатом, произнес — благородно и с достоинством:
— У меня было в жизни много аспиранток — блондинок и брюнеток, но всегда: или умная, или красивая. А тут, — он одобрительно посмотрел на девочку, — и то и другое!
— И поскольку наш мальчик каким-то образом завоевал расположение столь искусного кулинара, — заметила Рита, — надо подумать, как нам устроить так, чтобы образовалась новая молодая семья.
Я говорю:
— Пусть эта девочка живет с нами. Я готова.
— Но не все готовы, Маруся, — приветливо отозвался мальчик, — жить с тобой. С твоей бесконечной утренней медитацией, однообразной пищей, уборкой когда бог на душу положит и старым говорящим пуделем, имеющим семь рогов и семь очей, который ни днем, ни ночью не имеет покоя, взывая: “Свят, свят, свят Господь Бог Вседержитель!”, и в любую непогоду каждую ночь, стоит всем заснуть, настойчиво предлагает жителям этой квартиры пойти освежиться во двор.
— Тогда, — говорю, обращаясь к родителям, — давайте съедемся с вами? Я буду следить за вашим здоровьем. Сами ведь рассказывали, как Фима выключил вместо чайника холодильник…
— Ой, нет, — ответили хором Рита с Фимой. — Мы не хотим.
— Понимаешь, с годами, — говорит Рита, — только, Марусенька, не обижайся, — ты стала немного занудная. И по отношению к нам с Фимой взяла какой-то фельдфебельский тон. Мы лучше отдадим безвозмездно все наши сбережения, но не предлагай нам жить с тобой, наша любовь!..
— Придется покупать новую квартиру, — заявил Кеша.
— Вот-вот! — согласились Рита и Серафим.
Все замолчали и стали подсчитывать в уме, кто сколько сможет дать на это благородное дело.
Кеша нарушил молчание первым, назвав какую-то смехотворную сумму.
— Не понял, — сказал мальчик. — Ты вообще, Кеша, в курсе, сколько стоит маленькая однокомнатная квартира в Москве?
Откуда? В незапамятные времена Рита с Фимой купили мне квартиру, ее осенил своим присутствием Кеша, с их легкой руки мы в ней живем двадцать с лишним лет и думали, так будет всегда. Благодаря своему золотому рождению я вообще как трамвай еду по проложенным рельсам. И если ничего больше не хотеть, — этого вполне достаточно для беспечальной жизни.
Однажды Кеша влюбился в хорошую женщину, заволновался, засобирался, выключил из сети “Вегу”, упаковал колонки. А потом как представил, сколько хлопот и забот обрушится на его голову, сколько придется оформлять разных документов, решать квартирный вопрос, какой это будет кошмар, выписываться, прописываться, расписываться, махнул рукой и остался с нами, к нашей неописуемой радости.
Мы даже ремонт никогда не делали, а только сменили унитаз. Потому что Кеша сказал:
— Я, как гринписовец, не могу смотреть, когда течет вода в бачке.
Главное, я сижу в туалете — вяжу варежки, а в коридоре наготове стоит свежеиспеченный унитаз — цвета “ночной лилии”, прямо с витрины, слив под сорок пять градусов, и уже вот-вот придет мастер его водружать.
— Послушай! — кричит мальчик. — Сейчас тебя снимут вместе с нашим старым унитазом и вынесут на свалку. И твое счастье, если кто-то догадается пересадить тебя на новый!
А сам — чего ни попросишь по хозяйству — отвечает:
— У-у! Это меня не интересует. Вот если бы приехал ансамбль волынщиков из Шотландии!..
В общем, поразмыслив, мы решили, что будем накапливать. Каждый взял на себя личные обязательства, но срок выполнения поставили общий — один год. Потому что в газете “Недвижимость” строительная компания “Су-23” объявила о своем намерении возвести новый дом по минимальной цене. В газете сообщалось, что однокомнатная квартира в этом доме стоит сто тысяч долларов. Причем внести деньги надо целиком до десятого ноября следующего года. В ином случае никто не сможет поручиться, что сумма не вырастет вдвое, причем свободных квартир уже не будет.
Сто тысяч долларов. Ни больше ни меньше.
Мы с Кешей дружно повесили носы.
Кто абсолютно не испугался, это Фима.
— Как говорил Наполеон “Надо ввязаться, а потом посмотрим!” Я даю двадцать тысяч! — воскликнул Серафим, который, несмотря на великую доблесть и заслуги, смолоду скитался по чужим углам, так что всю жизнь копил своим детям на черную старость.
Причем Серафим не просто копил, он копил основательно, с размахом, не обходя опасные рифы и ловушки, которые строили доверчивым накопителям денег новоявленные бизнесмены, в простонародье именуемые нуворишами.
Лишь только прогремели своими успехами в преумножении капиталов “МММы”, “Хопры”, “Чары” и “Властелины”, Серафим, чья душа всегда была распахнута прогрессивным методам накопления, отправился по адресам и поместил свои доллары и рубли в эти самобытные компании. Тем более друг Фимы, судья Торощин, вложивший в “МММ” немалую лепту, получил в одночасье дивиденды в виде увесистой пачки рублей! Конечно, он сразу позвонил: “Беги скорей, Серафим, “МММ” дает, и много!..”
Будучи незаурядным финансовым стратегом, Фима не стал торопиться все разом вкладывать в “МММ”, но аккуратно распределил капиталы, порядочную сумму внес в “Хопер”, а затем подпал под обаяние банка “Чара” и отдал последнее.
Некоторое время, словно охотник, расставивший силки и капканы, наш Серафим отстаивал огромные очереди таких же дерзновенных искателей длинного рубля, рыцарей без страха и упрека, одним махом сбывших все свои кровные сбережения.
Теперь они принялись получать доходы. Эльдорадо отдыхает, нет, это был Клондайк, такие Фима готовился извлечь проценты. Как вдруг наши пирамиды Хеопса рассыпались в прах, поскольку были сделаны не из песчаника, а из святой простоты российских граждан, замысливших не проскочить мимо своего счастья и без особых усилий заработать миллионы, что их чрезвычайно роднило с героями произведений сэра О.Генри.
Но Фима был не из тех, кто пасует перед роковыми обстоятельствами. Полное исчезновение сбережений могло бы привести в уныние и растерянность кого угодно, но только не объятого азартом Серафима: он сделал ход конем, положив свою зарплату в Агробанк под самые большие проценты.
И здесь его ждала неудача. Грянул дефолт, деньги обратились в лебедей, которые снялись с места разом, и, зашелестев крыльями, улетели вместе с основателем этого сомнительного предприятия в неведомые дали.
Фима погоревал-погоревал и опять начал копить, правда, теперь он доверял деньги только Сбербанку. Он и своему другу Тарощину заповедал: только в
Сбербанк — самое надежное место, которое было, есть и пребудет вовеки, пока над землей светит луна и восходит солнце.
Однако судья Тарощин с тех самых пор вкладывал свои капиталы только в книгу Цицерона “Избранные речи”.
— Даю сто тысяч… рублей! — зажигательно объявила Рита, с этого момента явно собираясь не есть, не пить, а к сентябрю ухнуть на квартиру любимому внуку полностью до последней рупии годовую ветеранскую пенсию.
К всеобщему изумлению — довольно крупный вклад в покупку собралась сделать наша девушка: пятнадцать тысяч долларов. Мальчик, не дрогнув, пообещал добыть не меньше, при этом с укоризной взглянув на нас с Кешей.
Мы посулили самую небольшую сумму по сравнению со всеми. Кеша, очертя голову — пять тысяч. А я, как заправский барон Мюнхгаузен — три. Но если не сравнивать, тоже весьма внушительную, понятия не имея, как мы ею и где сумеем разжиться. Хотя мне тут предложили в одном издательстве переписывать эротические романы.
— Вы детский писатель? — говорят. — Ну и что? Слогом-то вы владеете, а люди, которые читают такие романы, — они как дети!..
Поскольку большинство членов нашего содружества стартовали с нуля, мы принялись разрабатывать стратегию накопления.
Первое. Жестокая экономия.
Всем было предложено затянуть потуже пояса.
— Ладно, — сказал Кеша, — теперь я сам бумагу буду делать. Сварю картонные ячейки от яиц, клея туда добавлю, лепеху такую слеплю. Потом на куски порублю, скалкой раскатаю. Большего мне и не надо.
Второе. Продажа фамильных ценностей.
Сразу на ум пришли книги. Кеша хотел сдать в букинистический собрание сочинений Валентина Катаева, открыл первый том, а там — дарственная надпись: “Рите — от Катаева”.
— Эренбурга, — говорит Кеша, — пока не открывал.
— А от Мамина-Сибиряка, — деликатно спросил Фима, — никаких весточек?..
Третье. Всеми силами стараться добывать деньги честным путем, но, если вдруг подвернется сомнительная прибыль, не погнушаться, взглянуть сквозь пальцы.
Естественно, третий пункт относился исключительно к морально состоявшимся членам нашего сообщества, способным выйти сухими из воды, а именно к самому старшему поколению.
Кстати, у Риты мгновенно созрела идея:
— О! — сказала она. — Я давно хочу сделать такие литературные зарисовки — кто меня, где и за что хватал — из знаменитостей!
В итоге собрание постановило: не покладая рук, воскурять фимиам на алтаре бога Мамоны и посвятить этому предмету все величие своего гения, жизненный опыт и познания.
Тем не менее ребром встал вопрос: где бы нам у кого-нибудь одолжить хоть сколько-нибудь.
— Эх, — вздохнул Фима. И рассказал, как ему давно еще из Австралии пришло письмо. Какой-то дальний родственник искал, кому оставить огромное наследство. Но Фима не признался, побоялся, что будут неприятности. Наследство все равно не докатилось бы до Фимы, а то, что было, — все бы отобрали.
Его отец, дедушка Даня, замминистра путей сообщения, после войны получил государственную дачу на станции Валентиновке в поселке политкаторжан. Напротив жила Вера Николаевна Фигнер, народоволка. Она пыталась царя убить — все тогда этим восторгались. Каждый день ей привозили обед из Кремля: ровно в два подъезжала черная “Волга” и серьезный чиновник в костюме выносил кастрюльки с едой. Она была старая дева, седенькая, с палочкой, очень приветливая.
Раза два Дане предлагали выкупить свою дачу — совсем недорого. В поселке у него был единственный государственный дом. Он не согласился.
— Зачем, — говорил он, — мне эта собственность? Меня отсюда никто никогда не выселит…
В точности то же самое, слово в слово, декларировал доблестный дед Степан, рыжий, веснушчатый, солнцеподобный предок Маргариты. С его уходом в махапаринирвану мы лишились двух дач: зимней, с центральным отоплением, в поселке Кратово по Казанской железной дороге. И летней — в Пумпури на берегу Балтийского залива. Я так ясно помню, как море сквозь сосны виднелось у меня в окне за песчаными дюнами.
Оба старика, два этих противника частной собственности, на склоне лет достигли непоколебимой безмятежности. Пережив две войны и две революции, во главу угла они ставили жизнь, ее вечную и неиссякаемую стихию. Степан зарплату приносит — стол ломится от яств: вареники, муссы, пышки, пироги. Людей — полон дом. Какие-то присылали телеграммы. Особенно все ломали головы над телеграммой “Приеду 14-го. Фиса”. Кто это Фиса? Все приезжали, кому не лень. Проходит неделя, еще полнедели. Уж на столе картошка в мундире…
Бабуля:
— Ребят, посмотрите по карманам, у кого мелочишка — хлеба купить…
Бабуля красавица была, она работала в секретном отделе Моссовета. И очень боялась, что ее арестуют: она хранила ужасную тайну — что Ленина по ночам выносят и проветривают. Там под Мавзолеем функционировал целый институт, где его приводили в чувство.
Ладно, мы не унаследовали их недвижимость, — но, по крайней мере, хотя бы — досталась нам несравненная бабушкина красота?.. И тут облом: все мы рыжие, конопатые — в лучезарного деда Степана. Лишь один божественный дар, как факел, стойко передается у нас из рода в род — это дар пылких речей.
Рита с Фимой чуть растеряли бесшабашную удаль отцов. Но и они у нас тоже радушные, хлебосольные. В крошечную квартирку случались великие наплывы родственников Фимы из других городов или вдруг наезжали Ритины однополчане. И до того гостили подолгу, что у Риты от дискомфорта начинался аллергический насморк.
Особенно пронзительная аллергия у Риты была на дядю Заури из Тбилиси.
Раз в год на полмесяца, не больше, к ним домой регулярно приезжал совершенно неизвестный им дядя Заури, племянник никому неведомой тети Котэ. Причем от этой загадочной тети Котэ дядя Заури привозил такие пламенные приветы, что буквально с порога решительно отсекал малейшую надежду хоть как-то выяснить, кто она такая.
— Почему этот Заури, кто он? — недоумевали родители.
— Предупреждаем тебя, — они говорили мне, — если к нам вместо Заури приедет другой человек, мы его пустим, поскольку напрочь не помним, какой он из себя.
Когда изобрели автоответчик, первой в Москве его купила Рита и своим радийным, хорошо поставленным голосом наговорила такой текст:
— Здравствуйте! Оставьте, пожалуйста, вашу информацию — что вы звоните и зачем? Говорите сразу после сигнала. Если вы хотите к нам приехать — предупреждаю: у нас класть вас некуда, а если мы вас уложим на кровать, то сами ляжем спать на полу, а вы будете испытывать угрызения совести.
Фима, случайно узнав об этой проделке, устроил ей бешеный скандал. Обычно спокойный, невозмутимый, поборник строгого порядка с умиротворенным сердцем, он был объят страшным гневом: “Когда она хотела выйти за меня замуж, — кричал он, сверкая тысячей глаз, — она звала меня гуленькой! А моих родственников — не знала куда посадить и чем угостить!”
— Раньше нас было много, а теперь мало, — с грустью вымолвил Серафим. — Мы бы в два счета собрали мальчику на квартиру. В Витебске, когда все были живы — народу тьма! И только одному человеку готовили без чеснока по указанию тети
Лены — ее мужу Эфраиму! Эфа уже тогда стал предпринимателем. Он выпускал станки по производству трикотажа, но делал их больше, чем надо, и куда-то налево продавал. Он жил по собственным законам, попирая закон. И у него было очень много денег. Причем Эфа щедро ссужал родственников Лены — беспрекословно ее слушался. Все у него с удовольствием брали, не всегда отдавали. Он ей жаловался: “Опять твои родственники просят. Я больше им не дам, они не отдают”. А Лена: “Дай! Дай! Просят — дай!”
— Некоторые свои сберкнижки он хранил у меня, — сказал Фима. — Они были “на предъявителя”. Потом Эфа забывал, куда он их дел. И робко спрашивал: “Фима, там у тебя есть сберкнижка?” “Две!” — я говорил. “Ах, две!..” Он вложил в недвижимость кольцо с изумрудами. У них была хорошая квартира в Большом Комсомольском переулке — от НКВД. Мне все говорили: какой у тебя солидный дядька! Он был самый франтоватый и самый удачливый из нашей семьи.
Любопытно, что при удалой франтоватости Эфы, его легендарном пристрастии к первосортным и дорогим вещам, на память о нем у нас остались его просторное габардиновое пальто, двубортное, с костяными пуговицами, и очень старая фетровая шляпа цвета неотвратимо надвигающейся грозы — с высокой тульей, подхваченной черной корсажной лентой, и волнистыми полями. Пальто веками висело на вешалке, мы его специально берегли, ждали, когда оно опять войдет в моду, а шляпа валялась на антресолях. Выбросить, памятуя, какая шальная голова ее носила, казалось преступлением.
А что делать, если у нас вся квартира доверху завалена подобными реликвиями? Прямо перед невестой неудобно, ей-богу. Хотя эта девочка такая деликатная — всячески приободряла меня, мол, есть и другие крайности. Некоторые люди до того терпеть не могут ничего лишнего в доме, что выбрасывают, не глядя, все подряд.
— У меня крестная такая, — сказала она. — Однажды мама с папой в молодости были у нее в гостях. И папа забыл там свою норковую ушанку. Так она ее выбросила. Вы представляете? — она говорит. — Выбросить новую норковую шапку?!
Вскоре мы обнаружили, что наша Тася — дельная и толковая девчонка. На вид ей было лет четырнадцать, когда она приехала из Анапы. Но беглого взгляда на ее резюме оказалось достаточно, чтобы Тасю приняли на должность коммерческого директора боулинга возле Курского вокзала. И эти люди не пожалели! Поскольку в считанные месяцы какой-то заштатный кегельбан Тася превратила в огромный развлекательный центр, самый крупный в Москве, — с выставочными залами, кинотеатрами, фирменными магазинами, ресторанами и сказочной страной. Причем жемчужиной этого всего стала пещера ужасов, которую по заказу Таси придумали мы с Кешей, а воплощали наши с ним грезы специально приглашенные из Бомбея индийские профессионалы по кошмарам.
Главной фишкой там был Сумасшедший Доктор, который отпиливал руки-ноги электрической пилой. Сначала он бегал за посетителями, предлагая у них что-нибудь отпилить, и они с визгом разбегались. В конце концов он ловил подставное лицо и “распиливал” его на части. Еще там из темноты выскакивал неописуемых размеров паук — причем он так ловко был сконструирован, что своими косматыми лапами и клешнями, если кто зазевался, заматывал человека в кокон. И, разумеется, над головами со свистом проносились увесистые летучие мыши, порой задевая макушки зрителей перепончатым крылом…
Но особенную гордость испытывали специалисты из Бомбея за роскошное подводное чудище. Эти ребята притаранили из Индии генератор, который, только тронь, устраивал нечто вроде извержения Авачинского вулкана. Вода дрожит, пол ходуном ходит, нарастающий гул несется из мглы вселенной. Вот тут-то с невообразимым бульканьем выныривает их детище — в броне из чешуи, пламенеющее в сполохах зарниц, и бьет, вздымая тучи брызг, хвостом по воде! А зубы, а присосочки на языке, а брылистые губы, а гортань!.. А дым и смрад из ноздрей и зияющей глотки!.. Нет, это был шедевр.
Мы с Кешей и не мечтали, что наша сказка станет для развлекательного центра такой дорогостоящей былью. Еще мы только приближались к нему, сияющему огнями, со своей версией “Пещеры”, а уж взволнованно обсуждали, сколько нам сотен долларов попробовать попросить.
Вдруг слышим, за спиной старческий голос:
— Куда путь держите, паломники? По спинам вижу, что божьи люди.
Я обернулась.
— Ой! — нищий всплеснул руками. — Ну, точно — сестра!.. А какую веру исповедуете? Я — отец Иоанн — Внутреннее Прозрение Божьей Матери.
Мы сразу поняли, что денег нам сегодня не дадут.
Главное, договаривались на тридцать страниц, а получились — с эскизами — все шестьдесят.
— Персонажи зажили своей жизнью, ничего не поделаешь, — приветливо начал объяснять Кеша директору ЗАО “Волшебная страна” Вите Зимоглядову.
Это был молодой человек в шикарном костюме с полностью непроницаемым лицом. Не улыбнуться нам с Кешей — значит забыть, что ты носишь почетное звание человека. Хотя наш мальчик объяснял, что люди богатые, красивые, благополучные, как правило, не имеют чувства юмора.
Поскольку оно им без надобности. Но в первый момент мы прямо онемели. К тому же у него без конца звонил мобильный телефон. Витя отвечал ледяным голосом:
— Этот вопрос мы вполне можем решить по телефону, и нам не обязательно смотреть друг другу в глаза.
Или:
— В двенадцать — в клубе “Распутин”.
Мы присели в арабском ресторанчике, Витя угостил нас чаем и попросил принести кальян. А мы с Кешей никогда не курили кальян. Кеша вообще не умеет курить, я-то хоть умею! В общем, мы накурились кальяна, Кеша закашлялся.
— Как у вас с деньгами? — спрашивает Витя. — Не горит?
— Да нет, — я ответила беззаботно.
— А у самой дымок уже вьется, — пошутил Кеша.
— Вот вам тысяча долларов, — строго сказал Витя. — Пишите расписку.
Ручки у него не оказалось, он оставил в офисе. У нас с Кешей тоже не было ручки.
— Я сейчас, — говорит Кеша, убежал, и его долго-долго не было.
Мы сидели с Витей, молча, прикрыв глаза, как два бедуина в пустыне, и курили кальян. Между нами лежала пачка денег, но мы понимали оба, что это пыль. Мысленным взором мы обозревали песчаные волны под синью небес. Вдали в знойной дымке угадывались Голубые горы, там медленно плыл караван на фоне закатного солнца за краем земли. Весь этот шум торговых рядов сияющего огнями базара был миражом, призрачной фата-морганой. Реальностью казались только Время, Песок и Ветер. И одинокий бархан, за которым Сумасшедший Доктор распиливал кого-то на части.
Витя стал посматривать на часы.
Тут примчался Кеша — весь взмыленный. Оказывается, он стремглав кинулся в магазин “Ручка.ru” напротив арабского ресторана — все ведь в одном здании! А там самая дешевая ручка — семьсот рублей. Только в страшном сне Кеше могло привидеться, что он покупает такую дорогую ручку. Но не возвращаться же с пустыми руками! Тогда он обежал всю “Волшебную планету” и нашел — толстый красный фломастер за двести рублей.
— Что ж, все правильно, — сказал Кеша, пересчитав гонорар. — Без обмана. Главное, своевременно. А то, знаете, некоторые: “Через неделю…”, “Через месяц…” А там и через год!..
И он протянул Вите огненную расписку, начертанную краплаком, как Фауст — Мефистофелю.
— Хорошее начало! — радовался Кеша. — Так мы с тобой быстро накопим. И на квартиру, и на машину!.. Теперь нам главное — приумножить то, что у нас есть.
Из арабского ресторана мы перекочевали в блинную, взяли блинчиков с шоколадом, кофе с мороженым, снова заказали чаю!..
— Вы сахар в чай не кладите! — командовал Кеша. — …Положите рядом. Но не слишком далеко!..
Наелись, напились, смотрим — кукуруза в початках. Взяли кукурузу попробовать. Довольные, пошли дальше мерить твидовые пиджаки, манто, меховые муфты…
— Сейчас тебе купим норковую шубу и бриллиантовое колье, — говорил
Кеша, — мне шляпу, кожаное пальто, итальянские ботинки. Идем — вся тысяча на нас надета. А навстречу Зимоглядов. И мы ему едва кивнем!
— Или он приходит в “Распутин”, — я говорю, — а мы уже там, деньгами сорим.
Нам встретилась Тася и предложила бесплатно прокатиться на аттракционе “Бешеный диван”. Мы с Кешей сели, а он как начал скакать, вверх-вниз, вверх-вниз, мы стали кричать, болтать ногами, меня чуть не стошнило несколько раз.
Серафим был в восторге, когда мы рассказали о своих успехах. К тому ж мы ему принесли в подарок вакуумный матрац. А то он со своим режимом экономии уже спал на газетах и газетами укрывался.
— Как бы он не превратился в газетную иллюстрацию, — забеспокоился Кеша.
— А нельзя и меня пристроить в Тасин развлекательный центр — на аккордеоне играть перед киносеансами? — радовался Фима. — А Маргариту — в ночное варьете?
— Ты мне прислала копченую сардельку, — кричит Рита из кухни. — Я положила ее у себя в комнате и нюхала как цветок.
— Я сегодня Рите цветы подарил, — с гордостью сообщил Фима. — Нашел на дороге и подарил.
А во время трапезы Рита вынесла торжественно и водрузила на обеденный стол рулон туалетной бумаги.
— Что вы этим хотите сказать, Маргарита Степановна? — тревожно спросил Кеша.
— Что туалетная бумага — это вещь очень многогранная, ей и губы можно вытереть после обеда! — заявила Рита.
Мальчик тоже закатал рукава, но не сразу нашел себе дело по душе.
Я уже говорила, он с прохладцей учился в школе, поначалу в нашей, дворовой, 1957-й, со своим приятелем Багратиком. Оба звезд с неба не хватали, но и нареканий особых не было, когда отец Багратика, гордый Гурген, внезапно получил известие, что это самая замухрыжистая школа во всей Москве. В смятении чувств мы перевели детей в другую школу, за несколько кварталов от нашей, собственно, в такую же обыкновенную, но там был танцевальный кружок.
— У меня у знакомых, — сказал Гурген, — сын в тюрьме сидит. Вот он среди заключенных организовал конкурс художественной самодеятельности. А у кого никаких способностей — перетягивали канат. За это ему основательно скостили срок! Всегда хорошо быть немного человеком искусства!.. — заключил Гурген.
Забыв о том, что вселенная эфемерна и являет собой иллюзию, мы устремились к перемене мест.
Танцевать наши сыновья категорически отказались, да им и некогда было, когда им танцевать? Учились во вторую смену, в автобусе так бока намнут, что учеба на ум не идет, то они прозевают автобус, то проедут мимо своей остановки, мы их давай провожать, туда и обратно, чуть с ума не сошли.
Мальчик прекратил делать уроки, мотивируя это тем, что в школе сильно чахнет здоровье. И все лежал на диване — сочинял стихотворение:
Я портфельчик свой сожгу
Лягу и тихонечко посплю…
Учительница говорит: “А вы их поближе к дому переведите, они на автобусе ездить устают, очень плохо учатся”.
Стали обратно переводить. В нашу 1597-ю школу.
Директор, седой, маленький человек с усталым лицом:
— А! Танцоры вернулись!
Теперь мы уже, попивая на кухне чаек, следили за их продвижением к школе. Как они выкатят утром из подъезда, поминутно останавливаются, прячутся за гаражами, разжигают костер, копаются в помойке, всеми возможными способами отклоняются от курса. А грозный Гурген из окошка десятого этажа рокочет в рупор:
— Баграт! Куда??? Что встал? Левого руля! Правого руля! Вперед до полного!.. Полный!!!
— Еще не родился тот человек, который придумал бы, как повысить нашу с Багратом успеваемость, — качал головой наш мудрый мальчик.
Им пригрозили, что переведут в отстающий класс. Какое-то новое веяние: “А” стал математический, “Б” — гуманитарный, “В” — коммерческий, а остальные — “трудовики”.
— Пусть моего сына переведут в “трудовики”, — сурово говорил Кеша. — И относятся к нему, как к умственно отсталому. Может быть, тогда вокруг него будет гуманнее атмосфера…
Короче, только мы принялись получать образование по месту жительства, вздохнули с облегчением, внезапно Багратик опять покидает нашу школу и поступает в какой-то фантастический лицей, где, как он сообщил, учат …на армянских священников.
Он стал звонить нам, рассказывать, как там здорово, есть бассейн с вышкой! Чай бесплатно дают с сухарями, всего семь человек в классе, учителя к детям обращаются на “вы”, и вообще, этим летом, если Баграт правильно понял, они, скорее всего, отправятся в кругосветное путешествие на автобусе, который им подарят шведы.
Мальчик закачался, когда это услышал.
— Ребята, — сказал он нам с Кешей. — Я тоже хочу стать армянским священником.
— Не понимаю, — удивлялся Кеша, — как можно с детства мечтать стать священником? Ладно, пожарным, артистом, парикмахером или прославленным зодчим. Это понятно… В священники — так мне казалось — идут с возрастом, вкусив плоды с древа жизни и познания. Особенно в армянские!..
— А некоторые — священниками рождаются! — я возразила упрямо.
Я была счастлива, что мой мальчик намеревается выше поднять светильник и наслаждаться светом обретенного всеведения.
— Один человек сто лет проживет, а это его первое рождение, — говорю. — Он первый раз пришел на Землю и за сто лет ничего не понял. А другому — пока что десять, но это его сотое рождение. Может, он своими ушами когда-то слышал проповеди Иисуса, или Будды, или Заратустры, его душа постигла Истину, и он явился благословить ею человечество.
На что мальчик заметил:
— А вдруг он все это время — то каторжником был, то сидел в психбольнице?
Хотя обучение там было платное, а ездить — на другой конец Москвы, наш сын пять раз переписывал диктант. В конце концов за волю к победе его допустили на окончательное собеседование, где так прямо и спросили, без обиняков: есть ли Бог?
Он ответил:
— Есть. Но не в том смысле, в каком вы думаете.
Постепенно обнаружилось, что необязательно становиться именно армянским священником. Можно любым другим — католическим, православным, протестантом, пятидесятником, даже адвентистом седьмого дня!
Нас пригласили с Кешей на день открытых дверей. Гостей радушно встречал отец Мефодий, инициатор создания лицея, учитель “Закона Божьего”. Все на него нарадоваться не могли — такой он жовиальный, первым из преподавателей побежал накачиваться в тренажерный зал, первым нырнул в бассейн с вышки и, говорят, много времени с учителем по физкультуре проводит в бане!
Рыжебородый, в черной рясе, он выступил с обличительной речью, что мы потеряли свой язык, свои национальные одежды, уже никто не помнит, кто как был одет в старину! А этот галстук пионерский… Отец Мефодий даже не нашел слов, чтоб выразить все свое строгое отношение к этому атрибуту.
— Ну, ладно, — он махнул рукой, — нам предстоит праздничный обед, поэтому я буду краток. Тот человек, который дал стакан воды во славу Христа, учтется на небесах! А уж то, что делают наши спонсоры — совместное производство “Мост” — это и еще больше!..
Тут в класс влетел золотокрылый регент:
— Дорогие мои! Упаси вас Бог от штампов! Никаких повторов, никаких реприз! Только импровизация. Так вот — я хочу представиться нашим гостям. Роль моя — быть регентом. Можете представить себе — сегодня, в День открытых дверей, я сказал такую фразу: “Знаете ли вы, господин директор, что существует суждение, будто весь мир держится молитвами святых. Так вот, я присоединяю к этому хору свою молитву — и, может быть, и моей молитвой держится окружающее, — повел я руками вокруг.
— Быть христианином нелегко, — продолжал он, — и вот как мы это делаем: первая задача — избежать всякой обезлички. Худо будет, если я всех детей буду заставлять петь какую-то одну песню — скажу, допустим: ребята, нам велено петь “Царю Небесный”. Ну-ка, заведите… Увидите, какие будут кислые физиономии. Нет, нужно так коснуться души ребенка. чтобы ему самому захотелось петь. Ну, что? Хотите, “Царю Небесный”? Или хотите “Божия Милость”? Когда вы поете, давайте дыхание свое! Ми-фа-соль…
И — мы с Кешей обомлели — хор ангелов запел, а среди них наш мальчик.
— Обратите внимание, какая возникла аура тишины и благодати, — произнес регент, когда смолкли божественные звуки. — Раньше это называлось благодатью.
Чувство истинной благодати испытали все и когда из Норвегии — в подарок лицею от норвежских пятидесятников — пришел огромный, невиданный доселе автобус, полный подарков, консервов, соленой рыбы, а посередине в проходе были навалены гора башмаков, гора рубашек со штанами, рыбацких шляп и настоящая рыболовная сеть для ловли сельди!
— Возьмите бабушкам, родителям, сейчас ведь не купишь ничего! — подбадривал детей отец Мефодий.
Наш мальчик притащил ботинки военные, корейские, сорок третий размер — нам до них еще всем расти и расти, штормовку непродуваемую — косая сажень в плечах — моряка из пьесы Ибсена и приволок эту самую рыбацкую сеть!
А макарон нанес, а соуса к спагетти! Такая селедка замечательная! Мы прямо пир устроили, когда он пришел.
У них были наполеоновские планы — на этом вот автобусе отправиться в Германию, Румынию, Польшу, во Францию, в Норвегию… Но они только успели сплавать на Русский Север — посмотреть Валаамовы острова.
Дальше дело застопорилось. Начались интриги, связанные с отцом Мефодием. Какие-то поползли слухи, что наш учитель Закона Божьего не смог дать отпор соблазнам моря житейского. То ли шальные деньги спонсоров так ему вскружили голову, что он ел, пил и веселился как король, частенько наведывался в игорные дома и другие, мало подходящие для его сана заведения.
Кеша с ним однажды беседовал на философско-религиозные темы, так просто, поинтересовался, что это такое Божий Закон, имеет ли он отношение к космическому порядку?
— Закон Божий — священное писание и священное предание, — пророкотал отец Мефодий. — А космический или не космический порядок, — он глубоко задумался и почесал затылок, — …разумеется, космический!
Когда всем лицеем стали готовиться принять таинство святого крещения от отца Мефодия и родителям учеников тоже предложили окреститься за небольшой вступительный взнос, Кеша снова спросил у него:
— А чем отличается крещеный от некрещеного?
— Тем и отличается, ха-ха-ха! — так и покатился со смеху отец Мефодий.
Кеша задумался, следует ли ему креститься или нет, но, если это нужно в педагогических целях, выразил согласие, все — так все!
Но пока готовили купель, сдавали взносы, в “Московском комсомольце” вышла скандальная публикация, в которой обнародовали яростное и даже исступленное устремление отца Мефодия к материальным благам. А ведь предупреждал тот, кто окружил нас вечной тайной творения: мир — это мост, ходи по нему, но не строй на нем дома…
Подмочили, испортили репутацию отцу Мефодию и всему лицею. Возможно, по злому навету известно, что средства массовой информации любят выставить святое в мизерном виде. Уж больно отец наш Мефодий сиял, как комета Хейла-Боппа. Однако сообщалось, что Мефодий был не Мефодием, а Савелием, жил по поддельному паспорту, в Тульской области его разыскивали за совершенное мошенничество… А норвежский автобус, Закон Божий и песнопения были для отвода глаз от его греховных деяний. И православная епархия не встала на защиту, не оградила хоругвями от порочащих публикаций пастыря малых сих…
Поэтому в разгар журналистского расследования, не испытывая судьбу, не надеясь на Бога, отец Мефодий скрылся в далекую Австралию, прихватив с собой учителя физкультуры, который, по слухам, тоже отличался склонностью к эпикурейству. Лицей закрыли на карантин и налоговую проверку, воспитанников отпустили на каникулы.
Пока шли каникулы — пропал автобус и объявили в розыск главного спонсора. Учебное заведение больше не открыли, и надежды, что кто-то из учеников станет священником, не оправдались.
Мальчик опять неделями валялся на диване, сочиняя песенку:
О, время всеобщего бедлама!..
Правда, он поинтересовался, как там дела с их лицеем?
Кеша ответил лаконично:
— Отец Мефодий дискредитировал себя.
— А что это означает?
— Значит, оскандалился, — ответил Кеша.
Ах, ангелы небесных воинств… Оградите нас кровом крыл невещественныя вашия славы!.. Кеша отправился на прогулку с собакой, вернулся потрясенный:
— Я пришел туда, где всегда покупал газеты — а там киоск раскуроченный, стекла разбиты. Я пошел в магазин, где хлеб покупал, а его уже нет…
Я:
— Ты — к женщине, которую любил еще вчера, а она на столе со свечой на груди в кругу плачущих внуков и правнуков!..
Мы кинулись устраивать мальчика в районный гуманитарный лицей. Все-таки он сочинял стихи, а поэзия — это великая алхимия, преображение бытия. Чего стоит хотя бы его стихотворение, начинающееся строкой:
Я не люблю, когда мне не дают…
Или небольшая поэма под названием “Яйца подали в отставку”.
Мне страстно хотелось, чтобы на этом поприще он обрел великую славу и тайну, стал мастером медитации, сказителем преданий. Однако на собеседовании мальчик сразил их наповал тем, что из могучего океана русской литературы знал исключительно о существовании “Слова о полку Игореве”, “Задонщины”, а главное, назубок — пространные поучения и жития святых старцев. Все остальное он почерпывал из наших воскресных бесед за обедом:
— Внешне мне нравится Дантес, — например, заявляла нам Рита, — а внутренне — Пушкин.
— А мне внешне нравится Островский, — признавался Кеша. — А внутренне Гоголь.
Если при этом диалоге присутствовал Кешин приятель Борька Мордухович, он мог надменно произнести:
— А Достоевский внутренне был какой-то козел!
Мальчик все это запомнил и выдал по полной программе.
— Он у вас Маугли! — сказала заведующая учебной частью.
Хорошо, лицей был наполовину филологическим, наполовину художественным. Так что последние несколько лет у нас мальчик учился на живописца.
Кеша обрадовался, поднял голову, стал звать сына в неведомые дали, раздвигать горизонты, донимать разговорами об искусстве… Иной раз он заходился и топал ногами:
— Даже белый лист бумаги, — кричал, — больше похож на слона, чем нарисованный тобой слон!!!
Зато учитель по композиции Гена Соколов, когда бывал недоволен мальчиком, заявлял, что тот так же плохо рисует, как и его папа.
Тем не менее, окончив школу, он пошел и сдал вступительные экзамены в МГПИ имени Крупской на все-все пятерки. А после каждого экзамена возвращался и сообщал:
— Опять с отличием!
И Кеша ему что-нибудь за это обязательно покупал: пиво, ботинки “Доктор Мартинс”, майку с черепом, какой-нибудь аксессуар из металлической символики сатаниста (один момент мальчик живо интересовался этой тематикой. “Сатанисты, он нам объяснял, это ребята, которые все время сидят и произносят: “бз-ззз…”, так они балансируют в себе злые силы!”) или кассету с песнями Гришнака, который прославился тем, что отправил на тот свет своего лучшего друга Иеронимоуса, тоже музыканта:
Жесткие осквернительные звуки
больше не достигают нас,
их просто уносит ветер.
Неужели все?
Прощай, Иеронимоус!
Снег остановлен.
Представление окончено,
Опустите занавес.
— Не знаю, — я говорила благожелательно, чтобы не нарываться на скандал, — мне как-то ближе заря просветления человеческой цивилизации!
И слышала в ответ:
— К чему требовать, Маруся, чтобы после понедельника сразу наступило воскресенье?
Впрочем, я была на седьмом небе от счастья. Наконец, я почувствовала себя матерью пятерочника. И когда мы ожидали с Кешей победы и торжества, оказалось, что в МГПИ десятибалльная система оценок.
Больше мальчик не захотел сдавать никаких экзаменов.
— Но почему??? — я вопрошала, стеная и посыпая голову пеплом.
— Просто я не желаю, — он отвечал, — чтобы на меня смотрели придирчиво!..
И объявил, что станет композитором. Слава Аллаху, все же удалось его пристроить кое-куда, где за небольшую плату он выучился на специалиста настолько широкого профиля, что может работать теперь кем угодно — от космонавта до архивариуса.
С помощью Фимы ему даже удалось защитить диссертацию на тему “Роль пропаганды при тоталитарном режиме”.
— Кто ж ты теперь будешь? — задумчиво спрашивала Рита. — Кандидат фашистских наук?..
Пафос этой работы заключался в колоссальном противоборстве двух сил: с одной стороны — гениальный, одержимый фанфарон и харизматик Геббельс, способный воспламенять народы на любые, самые необдуманные, свершения.
А с другой — наш советский агитатор Соломон Абрамович Лозовский, которому в разгар войны, хотели они этого или не хотели, внимали все радиослушатели Берлина. Прямо из Москвы голосами то Гитлера, то Геббельса на великолепном немецком языке без малейшего местечкового акцента Соломон Абрамович сообщал немецкому народу, как у них, у немцев, на деле паршиво обстоят дела.
Служба перехвата глушила его всеми возможными способами, однако голос у Соломона Абрамовича становился все печальнее и печальнее и прорывался через все глушители.
“Переключитесь, пожалуйста, на местную радиостанцию! Не слушайте эту ложь!” — требовали берлинские власти. Все были в ужасе — такое Соломон Абрамович придумал!
Естественно, имея перед глазами два этих ярких исторических примера, мальчик решил посвятить себя рекламе. Он поступил на службу в артистический клуб. И параллельно занялся культуризмом, что очень беспокоило Серафима, который вопреки нашей установке на неуклонное накопительство прочил ему научную карьеру.
— Кем он туда устроился, в этот клуб? — он спрашивал, трепеща. — …Барменом?
— Ты им не очень-то распространяйся, — говорил мальчик, — а то у Риты с Фимой такое мнение обо мне, что я чуть ли не в борделе комнаты распределяю.
Но Серафим все равно пускал волну:
— Скажи, чтоб слишком не накачивался, — он говорил. — А то его на работе испугаются. Они подумают, что такие мускулы несовместимы с интеллектом. Надеюсь, его приняли не на должность вышибалы?!
Клуб стал модным в Москве, про него писали в газетах и журналах, можно сказать, вместо новостей показывали в программе “Время”! И все благодаря мальчику.
Он и про нас не забывал, устроил в галерее Кешину выставку. Тот развесил свои живописные полотна, на вернисаж пригласили телевидение, мы с Кешей купили вина, фруктов, вошли, конечно, в расход. Но я не возражала, чтобы он тратил столько, сколько считает нужным, ведь все это сулило нам выгоду и прибыль.
И вдруг — о, радостная весть! Один банкир собрался приобрести Кешину картину с выставки, да не одну, а целый триптих “Над вечным покоем”. По две тысячи долларов каждая. Там изображен человек — парящий в пространстве с закрытыми глазами. Над ним, как дождь, летят крылья, словно капли. И одно белое крыло, напоминающее женскую грудь, приближается к его губам.
Это была безумная удача. Теперь мы с лихвой могли внести почти все, что пообещали!..
Мысленно гуляя по золотым приискам, Кеша пригласил нас в клуб, заказал столик, чтобы отдохнуть, поесть по-человечески. Рита с Фимой нарядились, Фима в синем блайзере английском из секонд-хэнда, где он подружился с продавщицей, та ему приберегала справные вещицы. Рита явилась в старинной вязаной шали. Тася надела нежно-голубой костюм со страусиным боа. Вся эта сплоченная семейка уплетала салаты из морепродуктов с греческими маслинами и моцареллой, на горячее взяли форель, запеченную в сыре, запивали дорогими винами, в общем, шиковали напропалую. Стали покупать билеты в театр. Я и Кеша посетили консерваторию.
Мы могли бы разъезжать в каретах, если б имели к этому склонность, такой на Кешу вскоре должен был просыпаться золотой дождь. До нас долетали волшебные слухи, что, мол, банкир забрал к себе триптих, повесил на загородной вилле, его друзья уже специально приезжали любоваться, жена и теща одобрили покупку, того гляди, он собирался расплатиться…
Однажды утром Кеша говорит:
— Ты знаешь, мне сегодня приснились черепахи во льду. Видимо, это бассейн. Вода в нем замерзла и — такие черепахи (он показал). Лед прозрачный, очень хорошо видно. И я знаю, придет весна, лед растает, черепахи оживут и поплывут, как ни в чем не бывало. К чему бы это?
А ближе к вечеру позвонил арт-директор клуба и сообщил, что картины принесли обратно.
— Почему? — удрученно вопрошал Кеша.
Оказывается, банкиру кто-то сказал, что на картине “Над вечным покоем” изображен мертвый человек.
— С чего они это взяли??? — воскликнул Кеша с ужасным негодованием. — Он спит!!!
— Спит, спит, — успокаивал его арт-директор, — Но им, видимо, показалось, что он спит… вечным сном.
— Спящий всегда кажется мертвым, — буянил Кеша. — А, может быть, он умер, теперь я уже не знаю. Лежит мужчина в пиджаке и в галстуке с закрытыми глазами. Человек с воображением мог подумать, что он почил.
— Ну и что?! — вскипал Кеша. — Иисус Христос лежит мертвый, укрытый…
А “Анатомия доктора Тульпа”?! Стоит такой доктор Тульп в анатомическом театре, склонившись над кадавром… Рембрандт? Франц Хальс? А наш Перов “Тройка”? Гроб везут… Что, эти полотна — выбросить на помойку? Баскетболисток Дейнеки теперь всем изображать?.. Здоровые тела физкультурниц и физкультурников? А хорошо, да, “Иван Грозный убивает своего сына”? Это вообще просто кошмар какой-то!!!
— Да! — вдруг он произносил надменно. — Около моих картин можно или смеяться, или плакать. А любоваться ими нельзя!..
— Нет, надо мне переименовать мою картину, — горестно бормотал Кеша, — раз создается такое впечатление непонятно почему.
Раздосадованный, он стал надевать носок — и пятка у него с треском обнажилась.
— О скоротечности жизни и о длине дороги мы узнаем по дырявым носкам, — произнес Кеша, лег на диван и впал в глубокую меланхолию.
— Кеша, Кеша, — звала я его, не отрываясь от моего любимого О. Генри, — ты ведь не собираешься сдаваться при первом препятствии! Удача и бережливость, ясная голова и зоркий глаз, все это при тебе, дорогой. Так что Фортуна, осторожно пробираясь среди колючих кактусов, еще наполнит рог изобилия на пороге твоего ранчо!..
— Никто ему не наполнит рог изобилия! — послышался голос нашего мальчика из чулана. — Пока он не сменит тематику и не начнет рисовать то, что радует взор сильных мира сего, что украсит их офисы, рестораны, дворцы, ювелирные магазины, супермаркеты и ночные клубы.
— Сынок, — сказал Кеша, сдерживая ярость, — давай сделаем вид, словно эта речь не изошла из твоих уст и не коснулась моего слуха. Только благодаря настоящему искусству наш мир становится светозарным, лучистым и живым. Знаешь притчу, как один древний китайский военачальник проиграл сражение, потому что загляделся на журавлей? Так вот запомни: я — воин света. А красота спасет вселенную.
— Друзья! — вступила я в эту ураганную симфонию умиротворяющей
флейтой. — Не будем ссориться. Что нам сейчас действительно необходимо — это приложить все усилия, чтобы достичь Просветления и прекратить перевоплощаться в трех мирах.
— Ха-ха-ха! — раздался смех из чулана. — Угораздило же меня появиться на свет у таких родителей! Мама у меня колдунья, папа зомби. В то время как у всех знакомых родители — бизнесмены, У ВСЕХ! Военные они или гражданские, скотопромышленники или врачи, у Фалилея мама — хлебобулочный бизнесмен, изготовляет пирожки, булочки и торты. По булочке, по булочке — миллионы набираются! Прошлой весной У Фалилея был “Опель” — черный, потом золотистый “Авенсис”, зимой он ездил на “Вольво” — два с половиной турбо, новом, сорок пять тысяч долларов! А теперь у него черный “Lexus 250” — вообще нереальный! К следующему лету он купит либо “Феррари” или “Бентли”! Но самые богатые люди — это не кондитеры, а пожарные и милиционеры! И некоторые художники. Но не простые, а главные. Да-да, Кеша! Все твои однокашники давно уже главные художники модных глянцевых журналов, а твои, Марусенька, — главные редакторы…
— Последним лучше быть, — смело возразил Кеша. — Когда скомандуют: “Кругом!” — ты окажешься первым.
А мальчик:
— Вы оба живете в каком-то выдуманном мире! Вам надо немедленно сменить сферу вращения, устроиться на работу, один пусть откроет ресторан, другая — фирму!..
— Ты сейчас возбужден и несешь охинею! — дипломатично ответил Кеша. — Понимаешь, у тебя такой период в жизни, когда ты придаешь чрезмерное значение материальным ценностям. Тебе нужно отыскать истинные сокровища. Стать более пробужденным и понять, что существенно, а что нет.
— Ах, вы сектанты! — воскликнул мальчик. — О чем вы думали все эти годы??? На что рассчитывали?! Что вы подразумевали, черт вас всех побери, под этим чуланом? Вы знаете, что Баграту на свадьбу дядя Гурген построил трехкомнатную квартиру и подарил “BMW”?! А его дядя вручил молодоженам путевку на остров Бали! Восемнадцать часов лету! Ты можешь, Кеша, позволить себе слетать на Бали?… У Фалилея на время бракосочетания отец перекрыл Садовое кольцо, пригнал военную часть центрального округа Москвы, и устроил такой салют, как в День Победы на Красной площади. Вы представляете, хотя бы отдаленно, сколько это стоило? Бусин папа хотел быть, как дедушка, чревовещателем, к счастью, вовремя опомнился и пошел работать в атомную промышленность, ураном приторговывать в Америку. Теперь они живут на Кутузовском проспекте в пятикомнатной квартире, восемь тысяч долларов метр, и шестая — подсобка — зимний сад с финиковыми пальмами, ты к ним входишь, а над тобой шумят листья пальм…
— Знаешь, — смущенно сказал Кеша, — нам всегда хотелось, чтобы ты в жизни искал чего-то большего, нового, шел за пределы этого поддельного мира, двигался бы на ощупь к Великому Неизведанному. Ты перечислил слишком мелкие достижениия для такого гиганта, как я. Пойми! Все, что есть во Вселенной, есть и в тебе, и во мне, и в Марусе…
— Прекратить! — кричит мальчик. — Я больше не желаю ничего этого слышать! Я был бы идиотом, если поддался бы на вашу пропаганду. Теперь другое время, рыночные отношения, я люблю Тасю и хочу на ней жениться!!! Вы просто неудачники, взгляните на себя, на ту обстановку, в которой вы живете! Ты, писатель!.. Инженер человеческих душ. У тебя в месяц наберется хотя бы сорок долларов? Можешь ты сесть и написать “Гарри Поттера”?.. То-то и оно! А этот неизвестный мечтатель?! Сумасшедший фантазер!
— Кеша! — я говорю. — Родной мой! Не слушай его! Придет время, — кричу я, — и Кеша прославится на весь мир, люди поймут, какой он великий художник, твоего отца включат во все энциклопедии современного искусства! И ты первый будешь гордиться, что знал его когда-то! Нам уже из Англии прислали запрос — можно ли включить Кешу в энциклопедию “Лучшие люди ХХ века”. И если Кеша не против, то ему нужно в указанные сроки прислать им за это двести долларов!!!
— Так, понятно, — сказал мальчик. — Я заработаю все без вашей помощи. Буду служить менеджером на стройках, в продуктовых магазинах, пиарщиком в ночных клубах, получать свои восемьсот долларов в месяц и за десять лет заработаю себе на квартиру. Тася, конечно, уйдет от меня, найдет себе другого — нормального человека с нормальными родителями или ее съест дракон. Видно, у меня такая судьба. А вы будете сидеть, сложа руки, два бездельника, искать сокровенную природу Будды.
— Потому что, будучи Буддой, — сказала я, — ты пребываешь всюду, и твои силы безграничны!..
— Где ж они безграничны? — мальчик, мрачный, вышел к нам из чулана. — Полная профанация. А ваша философия — пустые разговоры.
— Есть такой незыблемый закон, — сказал Кеша. — То, в чем духовный человек испытывает нужду, к нему рано или поздно приходит. Он в состоянии заработать миллионы, следуя радостной науке сердца. Надо лишь обратиться к высшим силам и терпеливо ждать их нисходящего благословения.
— Что ж вы не обращаетесь?
— Мы стесняемся, — сказал Кеша. — Не хотим никого беспокоить.
— Хотя мы способны в любой момент наполнить все это пространство драгоценностями! — говорю. — Только нам неловко. Подумают, два аскета используют в личных целях свою положительную карму.
— Какую положительную карму, Марусенька? Полвека прожила — ничего не нажила своего, никаких приобретений!
— Почему? — я сказала, излучая любовь. — У меня есть бесценное приобретение — это ты.
— В общем, так, — сказал мальчик. — Или вы предъявите свои сверхъестественные способности, или я стану забубенным, законченным материалистом. При первой же возможности займусь преступной деятельностью, устроюсь торговать оружием, выращивать в Уваровке опиум и марихуану!..
— Стоп! — вскричал Кеша. — Кто хочет проникнуть в таинственный смысл неразгаданного, тот должен быть озарен божественным светом, а это дано немногим, — и по его виду мы поняли, что он приготовился сжигать свои корабли. — Да, я утверждаю: в нас самих живет нечто, творящее чудеса. Не адские силы, не светила небесные, а бодрствующий дух рождает веру и непоколебимое доверие, необходимые для магического действия.
— Но… — попытался возразить мальчик.
— Ни малейшего сомнения в успехе! Нельзя даже допускать подобной мысли!.. В принципе, нам этого делать нельзя, — Кеша глубоко вздохнул, — а один раз в жизни можно.
— Если, — он поднял голову, и глаза его засверкали, — претенденты высаживают корни добра, творят благодеяния, совершают подношения буддам, принимают покровительство духовных друзей, помнят о живых существах с состраданием, верят в благой Закон и при этом обладают глубоким и сильным желанием, то они могут надеяться, что их желание сбудется.
Видя непревзойденную Кешину решимость, мальчик забеспокоился.
— Я не понимаю, — спросил он, — к кому вы собрались обращаться?
— К Держащему семь звезд в деснице Своей, ходящему посреди Золотых светильников, — грозно ответил Кеша. — К тому, кто имеет свойство при соприкосновении растворять вселенные.
— Пожалуй, я пойду пока схожу в ирландский паб… — сказал мальчик.
— Нет, ты останешься — наблюдать, чтобы все без обмана! — велел ему Кеша.
С этими словами он возжег благовония голубого лотоса, сел, скрестив ноги, на диване, сложил ладони в мудру Неба и Земли. Старый пудель Герасим, ворча, примостился у его колен.
Кеша прикрыл глаза, сомкнул губы, вздохнул и настолько глубоко погрузился в созерцание, что, ей-богу, окажись мы на природе, птицы выстроили бы гнезда у него на плечах, а растения обвили руки, ноги и даже достигли бы груди. Клянусь, это был бы человек, полностью покрытый цветами и листвой.
Первые полчаса над головой у него в фиолетовой дымке разливалось нежное золотое свечение, как перед восходом солнца на взморье в Пумпури. И на этом фоне медленно проступил зыбкий абрис умопомрачительной виллы, тонущей в кипарисах, расположенной явно где-то на Лазурном берегу Карибского бассейна…
Я кричу:
— Ты с ума сошел! Это ж нам придется отрабатывать. Давай-ка честно, по минимуму, как договорились.
Ни один мускул не дрогнул у него на лице. И хотя он забыл о внешнем мире, вижу, стал визуализировать скромнее. Обычная пятикомнатная квартира на Остоженке с видом на храм Христа Спасителя… Причем так выпукло, красочно, колоритно. Все наши там уже, очень довольные — мальчик с Тасей, ополоумевшие от
радости — я, Фима и Маргарита, стол, правда, старый, “Анаконда”, ломится от яств, громадные окна во всю стену, в окна льются потоки солнечного света… И повсюду наставлены Кешины мольберты — невозможно пройти.
Я снова — укоризненно:
— Кеша!
К чести мальчика надо заметить, что он не повелся на Кешины прожекты, слишком они были оторваны от реальности:
— Марусь, ну, что он в самом деле? Вот дом, вот срок, это, блин, и визуализируйте!..
Энергетические токи гудели, словно по проводам, по телу Кеши, он весь ушел в запредельное, его сиянием нельзя было не любоваться.
— Марусенька, — зачарованно спросил мальчик. — А деньги вам упадут прямо с неба?
И я обрадовалась, что он по-прежнему верит в чудо.
— Нет, сынок, — пришлось его опустить с небес на землю, — скорее всего, у нас с папой появятся хоть какие-нибудь заказы.
И точно. В бледных лучах утренней зари зазвонил телефон.
— К вам обращается правительство Москвы, — высокопарно произнес голос в трубке. — Близится Новый год, и мы решили заказать вам… “Житие Деда Мороза”. Заказ этот важный, срочный и безымянный.
— Как это? — я удивилась.
— У “Жития Деда Мороза”, как у Библии, не может быть автора. Мы сделаем вид, будто этот текст был всегда. Вы меня понимаете? — голос был женский, но властный и очень многообещающий.
— Н-не совсем, — отвечаю.
— Хорошо, — сказали мне. — Три тысячи долларов вас устроят?
— Устроят…
— Работайте, — она положила трубку.
Через минуту снова зазвонил телефон.
— И учтите: НАШ Дед Мороз родом из Великого Устюга!
— Учту, — говорю. — Только заплатите аванс.
Вскоре мне была выдана шестая часть гонорара.
Плюс они взяли с меня обещание, что, если вдруг какая-нибудь иная организация закажет мне подобное “Житие…”, ни в коем случае не соглашаться, поскольку все, кроме мэрии в Москве, — лгуны и обманщики: ни денег у вас не будет, ни славы, пугали они меня. А, между прочим, это предприятие, насчет Деда Мороза, чтоб вы знали, — огромной государственной важности.
В квартире у нас засвистели вьюги. Мы с Кешей по очереди сочиняли — то он, то я. Вместе у нас совершенно ничего не получалось. Все, что придумывала я, он полностью отвергал:
— Запомни! — кричал он. — Ты человек мелкий для мифа!!! Во всем, что касается мифа, ты должна слепо мне доверять! Ты слышишь??? СЛЕПО!!!
Утром я просыпалась, Кеша спал на диване в обнимку с пуделем, не раздевшись, видно, только лег, а на экране компьютера меня встречал текст, смысл которого я искажать не имела права, лишь оттачивать слог. Поэтому ближе к вечеру, когда пробуждался Кеша, он получал эпизод, вполне годный к употреблению.
Много дней и ночей мы с Кешей вынашивали могучий замысел, понимая свою вселенскую ответственность перед Дедом Морозом. Кеша такое выдумывал, я просто уверена была, что это не пройдет. Например, как тот появился на свет: дескать, ужасно давно приполз на устюжскую землю бескрайний ледник. А когда уполз, оставил на огромном гранитном камне спящего крохотного старичка с белой бородой в шубе и шапке…
Я говорю:
— Опять у тебя герой с самого начала спит беспробудным сном, так что его никто не может растолкать для великих свершений.
— Его разбудит Синичка! — ярился Кеша. — Она окропит старика живой водой!!! Он еще принесет большую пользу Матери-Природе! А пока дед спит — на Земле творится неразбериха!
— Но почему, черт возьми, он таких неканонических размеров?!
— Он выйдет в чистое поле, дура, — заходился Кеша. — Но никто его, крохотного, не заметит. Тогда ударит он посохом о землю, так что звезды задрожат, и вырастет на глазах!!!
— Не очень-то бесчинствуйте, — говорил мальчик, видя, как накаляются страсти. — У этого мифа есть своя правда.
— Не беспокойся! — задиристо отвечал ему Кеша. — Замок Деда Мороза никто не разрушит!
— Когда разрушат замок Деда Мороза, — грозно предупреждал мальчик, — Земля расколется и люди посыплются как горох!
— Ой, — вздыхала я, — наверное, им надо что-то более хрестоматийное.
А Кеша слышать ничего хочет, до того растворился в образе!
Махнет рукой — снег идет, махнет другой — иней из рукава сыпется.
Ладно, мое дело маленькое. Его футуристические идеи я отливала в формы седых преданий, удерживая равновесие между выраженным и сокрытым, как будто это был вечный текст, до потопа надиктованный свыше и вписанный в скрижали. И диктовал его чуть ли не тот же голос, что и пророку Моисею на горе Синай.
О, какое вышло сказание, нет, это была песнь. А когда затихли ее последние аккорды и мы с Кешей перевели дыхание, то буквально в тот же миг — вот что удивительно! — на нас обрушился с телефонным звонком некий персонаж по фамилии Леонов-Раков:
— Хотя все развели великую конспирацию, — вкрадчиво сообщил он, — просочились слухи, что вы написали биографию Деда Мороза. Я предлагаю контракт: назовите сумму. Курьер привезет вам конверт. А вы ему передайте рукопись.
— …Но у меня договор с правительством Москвы…
— Устный?
— Да.
— Забудьте о нем: в короткие сроки это выйдет в роскошном переплете с золотым обрезом, огромным тиражом, двадцать процентов от стоимости книги — вам. Елка в Лужниках, елка в Кремле, в Великом Устюге — елки по всей России будут разыгрываться по вашему сценарию. Это отдельная статья оплаты. Ваши доходы будут непрерывно возрастать. Баннеры на Тверской, журналы на обложках, газеты на первой полосе дадут ваш портрет — в санях, запряженных тройкой с бубенцами, — рядом с Дедом Морозом. На здании “Известий” — бегущая строка, знаете? Там крупными буквами побежит ваше имя. Диктуйте курьеру адрес. Я передаю ему трубку.
— Стоп, — говорю я, собравшись с духом. — Это невозможно. Да, у меня с мэрией устное, но джентльменское соглашение. И потом, я получила аванс.
— Сколько вы получили? — Леонов-Раков усмехнулся. Черт его дери, он был неограничен в своих возможностях по части освобождения от излишков капитала. — Мы им вернем эти гроши.
— Умоляю, не искушайте, — сказала я. — Нет, нет и нет! Это мое последнее слово!
— Дело хозяйское, — сказал Леонов-Раков. — Держу пари, они вас обманут.
— Кеша, — говорю я ослабевшим голосом. — Нам предложили за нашего Деда Мороза денег — гораздо больше, чем прилично иметь русскому интеллигенту. Но мы ведь не торопимся сбыть его с рук?
— О, нет, — ответил Кеша с видом заносчивых ковбоев сэра О. Генри. — Я бы не хотел, чтобы наше богатство стало непреодолимым и угнетающим.
Верные слову, неподкупные, движимые чувством истины, добра и красоты, мы отправились в мэрию. Легко было у нас на душе. Так рыцари Круглого стола возвращались в камелот, испытав тысячу опасностей и совершив немало подвигов во славу своих прекрасных дам.
При большом скоплении номенклатурных работников я огласила великий миф, рожденный всемогущим Кешиным воображением. Весь комитет общественных и межрегиональных связей правительства Москвы сидел, не шелохнувшись, едва дыша, ошеломленный эпическим размахом этого нечеловеческого сказания.
Когда же чары спали, руководитель уникального проекта, связанного, кстати, с наступлением третьего тысячелетия, Лолита Юрьевна Кирхнер торжественно приняла рукопись, по-мужски пожала мне руку и пообещала с нами созвониться, как только что-то будет известно.
Наконец я могла вновь предаться спасительному самосозерцанию. О, это мое любимое занятие, я просто чудовище, которое может сорок восемь часов в сутки просидеть на стуле, глядя на горящую елку, съев колоссальное количество шоколадных конфет. В конце концов мы снова могли собраться за антикварным столом “Анаконда” и поднять чарки за здоровье Риты и Серафима, а также за преуспеяние нашего дела.
Последнее время, пока у нас в кузнице не смолкал стук молота по наковальне, званые обеды для святого семейства были отложены до лучших времен. То банку щей, то жареного окунька Фима перехватывал у нас прямо в метро, на всем скаку.
— Если вам некогда, — говорил он, — можете послать суп с машинистом электропоезда. А я буду стоять на своей станции и спрашивать у каждого машиниста: “Вам не передавали кастрюлю супа?..”
Серафиму назначили уколы для поддержания сердечный мышцы. Кеша в этой области большой специалист. Он у себя на Урале окончил курсы медсестер. Фима зовет его к себе, а Кеше некогда.
— Пускай Фима сюда придет, — говорит, — я ему сделаю укол.
А Серафим:
— Пускай в метро сделает! Я его не задержу, раз он торопится. Мы договоримся, во сколько и где встречаемся, какой вагон, передняя или задняя дверь, и когда он подъедет, я уже буду стоять на платформе со спущенными штанами. Ему даже из вагона выходить не придется. Кеша делает укол. Двери закрываются. Я надеваю штаны, а вы едете дальше.
Фима вел бои на трех фронтах: мало того, что он обладал реальным капиталом, бережно хранимым в сберегательном банке, он все с большим и большим энтузиазмом экономил.
Рита рассказывает:
— Фима прочитал в газете, что на “Войковской” пенсионерам по купону, вырезанному из этой газеты, можно купить “Спрайт” со скидкой — не за восемнадцать рублей, а по тринадцать! Фима вырезал купон, ехал-ехал на другой конец Москвы, возвращается домой, тащит “Спрайт” с торжествующей улыбкой, смотрит — у них во дворе он — …просто по тринадцать!..
Серафим даже предпринял попытку осуществить дружеский заем — у моего приятеля Толика.
Толя — географ, но занимается любыми глобальными проблемами, он собирает разные прекрасные идеи, чтобы спасти мир. И к нему эти идеи стекаются со всего света. Вот есть идея сделать стройматериал из торфа. Торф прессуют, и получаются кирпичи. В доме из таких кирпичей хорошо сохраняется тепло, курсирует воздух, и в этом здании сами собой погибают дизентерийные и туберкулезные палочки.
— Торф — без ничего! — радостно говорит Толик. — Аурация, ионизация — и все от торфяного кирпича.
Другая идея — нефть транспортировать не по трубам, а превращать ее в твердый сгусток пены, резать на куски и в виде плота отправлять по океану — а потом обратно плот превращать в потоки нефти путем химических реакций!
Третья:
— Давай снимем фильм, — говорит мне Толик, — о спасении племенных баранов, производителей тонкорунных овец в Ставропольском крае? Там идет засоление почв — было восемнадцать видов травы, а осталось два. И вот когда директор совхоза “Большевик” Чернецов рассказывал мне об этом, а у него размер обуви сорок восемь! — он плакал. Давай про это?
Причем у него невозможно разобрать — где выдумка, где правда. Однако доподлинно известно, что дедушка Толика — профессор медицины Рябинин участвовал в экспедиции Николая Рериха в Гималаи. Как нам рассказывал Толя, в награду за гималайский поход Рерих оставил Рябинину в Америке десять или пятнадцать тысяч долларов. Но тот ничего не смог получить, поскольку их экспедицию заподозрили в шпионаже.
— В Соединенных Штатах до сих пор, — уверял меня Толик, — существует рериховский счет полувековой давности! Если бы твой отец Серафим помог мне добыть эти сокровища, я бы с ним поделился.
У Серафима огромные связи. Его соученик по Институту международных отношений дядя Коля всю жизнь работал в Инюрколлегии.
— Серафим! — всякий раз говорил он при встрече, — если что нужно будет, обращайся в любой момент!
Но этот Коля умер. И хотя он не добавлял: “даже после моей смерти!”, Фима решил, ну — ничего, Коля сорок лет там служил, наверняка его кто-то помнит.
Вот они приходят — Анатолий и Серафим — оба в красивых галстуках, импортных пиджаках, начищенных ботинках. Вахтер у них спрашивает:
— Вы куда?
И Серафим рассказывает ему эту трогательную историю.
Тот сначала не понял, в чем соль. А потом:
— Ах, Николай Владимирович? Конечно!
И вызывает какую-то женщину.
Та:
— …Что сможем — сделаем!
Приводит их к себе в кабинет. А у нее в раме под стеклом висит Колин портрет, где он так радушно глядит со стены, как бы говоря: “Ну, Фима, подумаешь, рериховский счет пятидесятилетней давности! Пара пустяков!”
Она завела “дело”, пообещала, что его будут вентилировать светочи коммерческой юриспруденции, но, разумеется, на это уйдет несколько месяцев. Позвоните в сентябре…
— Нам надо было ответить, — шутил потом Серафим. — “Ах, в сентябре! А пока у вас не будет долларов сто? Нет? Ну, тогда рублей десять—двадцать. А то мы поиздержались. А вы, когда достанете — оттуда заберете…”
Не все получалось взять кавалерийским наскоком, особенно такие вещи, которые граничат с вымыслом, но Серафим при этом нисколько не лишался гражданского и всадничьего достоинства.
— Молодость знает только грусть, старости известно все, — говорил он, заматеревший во днех, насмешливо прищуриваясь.
Когда я стала свободным художником, Фима не дрогнул, только увеличил ренту. А когда у нас в доме свободных художников прибыло, Фима так и ахнул вслед за Максимом Горьким:
— С кем вы, мастера культуры?
А потом ответил себе изумленно:
— Все мастера культуры почему-то — со мной!
И устроился на вторую работу — читать лекции в университете. Как будто за этой юношеской бравадой явственно маячила моя грядущая растерянность перед любым мало-мальски серьезным поворотом судьбы. Лавируя среди скалистых фьордов, словно ладья с облепленным ракушками днищем, Серафим безошибочно вел своих аспирантов к ученой степени, какими бы ни казались они безнадежными экземплярами.
Он все от меня терпел, любые выходки. Одно его нервировало — мое разгильдяйство. Иной раз Фима прямо на гекзаметр переходил от негодования. Как-то мы с ним договорились встретиться около Театра Ермоловой. Там шел спектакль по пьесе Теннеси Уильямса в переводе друга Серафима — Виталия Вульфа. Виталий Яковлевич выходит на улицу раз, второй, меня все нет, Фима злится, я опаздываю на полчаса по техническим причинам, короче наш поход в театр полностью провалился. Издалека завидев меня, Серафим, словно Зевс на вершине Олимпа, вытянул длань и громогласно произнес:
— К чему привел богемный образ жизни —
Вне времени пространства и …зарплаты?!!
Перед Новым годом нас с Кешей честь по чести пригласили в мэрию, сказали, что мы можем получить “Житие Деда Мороза” в опубликованном виде.
Рита звонит, возбужденная, спрашивает:
— А сколько вам за это заплатят?
Я говорю:
— Давайте-ка, не будем обсуждать такие вещи по телефону. А то, не ровен час, кто-нибудь прослышит, что мы собираемся покупать квартиру, в стране напряженная обстановка, а сумма все-таки порядочная.
Кеша побрился, спрыснулся одеколоном, мы оба шагали в приподнятом настроении — два славных мыслителя, радостных в размышлениях, мудрых и благоухающих добродетелями.
— Хорошо, что мы не соблазнились на предложение Леонова-Ракова! — говорил Кеша. — Я даже впервые испытываю гордость, что я оказал поддержку правительству Москвы. Ведь это наш город, в котором мы живем. Ты в нем родилась, а я обрел надежное пристанище. Здесь я встретил свою любовь!..
— Даже не одну, — заметила я. Но Кеша не снизил пафоса.
— Да, Житие Деда Мороза — дело исключительной государственной важности! — воскликнул он. — И тут не место частному капиталу и мелким предпринимателям! Пусть мы получим всего три тысячи долларов, а не… пять, как нам заплатил бы Леонов-Раков. Но, если наш город терпит временные трудности, то мы их разделим с ним. И с тобой.
Такие вел благодушные разговоры.
И вот мы заходим в наиглавнейшее здание Москвы, и нам в бюро пропусков протягивают конверт. А в нем — невзрачная тоненькая брошюрка, информационный бюллетень, методическое пособие, где — ой, мама моя! — куча домыслов про этого бедолагу — Деда Мороза, инфантильных по содержанию и графоманских по форме. Детский лепет сменялся дидактическими наставлениями, и среди всей этой чепухи отчаянно дрейфовал в таких трудах и муках рожденный нами миф, весомый, словно кит, неведомо какими путями, случайно заплывший в Темзу.
Конверт пуст. Пропусков нам никто не заказал. Это было красиво и просто, как всякое подлинно великое жульничество. Я ощутила позыв к риторике и набрала телефонный номер Лолиты. Трубку взяла секретарь. Ни автора идеи “уникального проекта”, ни ее разработчиков нам уж больше, естественно, не суждено увидеть и услышать.
— Где гонорар? — я спросила.
Она принялась со мной объясняться тоном эксплуататора, столь изобретательного по части угнетения рабочего класса, что я поняла без лишних слов: его поделили между собой многорукие и лукавые составители с методистами.
— Позовите Лолиту Юрьевну!
— У нее заседание, — мне ответили хладнокровно.
— Тогда передайте, — сказала я неторопливо, чувствуя, как фиаско огнем жжет мое сердце, — что к ней никогда не придет Дед Мороз.
И тут случилось непредвиденная вещь, которую не объяснишь обыденной логикой. Моя собеседница, судя по металлическим ноткам в голосе, не склонная к поэзии и мечтательности, вдруг застонала, как подстреленная птица:
— …Да как вы смеете такое говорить? Да как у вас язык-то повернулся? Неужели возможно такое пожелать человеку?!!
Ей оставалось только крикнуть, и этот крик без всякого там телефона упал бы в лестничный пролет и долетел, разбившись вдребезги, до бюро пропусков, что я нарушила десятую заповедь, касающуюся худых помыслов и пожеланий. Так она, бедная, ругалась и возмущалась, что стало ясно: эта женщина верит и надеется — до сих пор.
В величественном молчании мы возвращались домой, восстанавливая исходный прежденебесный порядок, а также свободную циркуляцию животворящего ци. Ни подавленности, ни разочарования, на меня это даже произвело бодрящее впечатление.
Дома Кеша лег на диван, положил ногу на ногу и сказал:
— Принеси мне сыра и бутылку!
Я пошла в магазин, купила вина, сыра и торт “Медовик с халвой”, но то ли его там оставила, то ли по дороге потеряла, в общем, прихожу, а торта у меня нет.
Кеша вскочил, оделся, побежал в магазин и купил еще один торт, точно такой же.
— Ты спас нас от страшного разочарования, — сказала я.
— Это единственное, чего мы не можем выдержать, — разочарования, — говорит Кеша. — Так мы на все клали, но разочарование для нас просто невыносимо.
Мальчик приходит:
— Где сосиски? Колбаса? Все какая-то еда для одухотворенных личностей!
Что я могла ему ответить? Сынок, наш с папой начальный капитал истаял, как мартовская льдина? Это было начертано у нас на лбу, мне даже Майя внезапно преподнесла две замороженые курицы. Я ей хотела отдать деньги, а она:
— Я что, не могу подарить своей соседке двух дохлых кур?
И ее муж Марк — видит, мы с Кешей какие-то квелые — принес нам китайский зеленый чай:
— Возьмите, — говорит, — чай с женьшенем. У меня и так по утрам стоит. Как встанет утром, так до вечера и не опускается. Мой дедушка пил все время такой
чай — не хотел до девяноста лет расстаться с этим состоянием.
— Давай поскорее сюда свой чай! — сказала я лучезарно.
— …А мы не боимся этого! Того, что волнует Марка, — меланхолично заметил Кеша. С нашими катастрофическими провалами, которые подстерегают всякого смертного, он вообще запечатал до лучших времен свой нефритовый стебель.
— Дуэт “Минус пять тысяч долларов”?! — дружелюбно окликал нас мальчик, уходя утром на работу. — Сидят, чаи гоняют, смотрят в небо — со своими бездонными взглядами? Такое впечатление, Марусенька, что у тебя есть слуга. А его нет. Поэтому ни позавтракать с вами как следует невозможно, ни пообедать, ни поужинать. Откуда у тебя такие барские замашки? И этот тоже — барчук. Спросили бы: ты не голодный? Раз-раз, какой-нибудь, я не знаю, омлет… Куда там! Только снизой-
дут — чайник под фильтр засунут. Но тут же о нем забудут. И вспомнят, когда пойдут вечером чистить зубы. А мусорку сверху положат пакет на пакет, чтобы запах блокировать… Так вы всех богов распугаете, к которым обратились за финансовой поддержкой.
— Ерунда, — я отвечала. — То, чем мы с Кешей будем благословлены, явится через любовь, равновесие, мир. Силой своего всеобъемлющего сострадания Кеша привлечет к себе внимание Великолепного Вселенского правителя — помощника живых существ. Но сейчас вокруг нас должна быть чистая моральная атмосфера, исключающая нетерпение, стремление, достижение или обладание…
— Нет, я прямо не верю, что правительство Москвы могло вас облапошить, — названивала по телефону Маргарита. — Оно до того трогательно заботится о ветеранах. Мы только и бегаем с Фимой за подарками. Как раз к Новому году в мэрии трубили сбор ветеранов. Мне дали пакеты с провизией на меня и на Фиму. Спускаясь по лестнице, я обогнала двух старичков. Оборачиваюсь, Царица Небесная! — они лежат оба, причем так переплелись, сумки с подарками от Лужкова валяются, один в очках, другой — без очков. Я удивилась: бутылки водки свои они еще не могли выпить чисто физически. Оба аккуратненькие, в галстучках, с орденами. Тихо лежат и поглядывают по сторонам. Я кинулась к ним со всех ног…
На этот раз в мэрию Рита ходила одна, поскольку в начале января Серафима положили в больницу. Последнее время у него прихватывало сердце. Потом он расстроился, что кассирша в магазине, когда он забыл взять подсолнечное масло, крикнула ему:
— Дедушка!
— А я иду себе, — горестно повествует Фима, — даже внимания не обращаю. Меня ведь так никогда никто не звал…
Она кричит:
— Дедушка! Возьмите свое растительное масло!!!
— А если бы я был с девушкой??? — и Серафим воздевает руки к небу.
Мальчик выдал ему в больницу мобильный телефон, и мы велели Фиме время от времени оттуда подавать признаки жизни. Вот он звонит Рите, докладывает, что он ел, как спал.
— И вдруг, — рассказывает Рита, — быстро и деловито попрощался со мной, а с кем-то поздоровался медовым голосом, каким он обычно поздравляет женщин с Восьмым марта.
Фима не знает, как отключать телефон, а Рита затаилась, не положила трубку.
— И тут, — говорит Рита, — послышалось шумное дыхание Фимы, как будто он кого-то… Я страшно разволновалась, вся превратилась в слух, ловлю каждый звук. Вдруг — незнакомый женский голос: “Дышите глубже, дышите, не дышите… Давление мальчишеское!..”
— Так я узнала, какое у Серафима давление! — строго закончила Маргарита свой рассказ.
К Новому году мы забрали Фиму из больницы. Погода ужасная, днем дождь, ночью обещали мороз, гололед. Все переживали, как Рита с Фимой до нас доберутся. Хотели сами пойти к ним праздновать, но они категорически отказались.
— В крайнем случае, — надменно сказала Рита, — мы сможем доползти на четвереньках.
Кеша:
— …Ну, это обратно. А — туда?
Не нарушая традицию, мы собрались у нас дома. Главное, у меня привычка — к праздникам впрок заготавливать сувениры. Мальчик мне когда еще говорил:
— Ты, я вижу, заранее тащишь из магазина канцелярские товары и унитазные щетки в красивой упаковке, срывая ценники?.. А я вот чего боюсь: меня Тася раскрутит на дорогостоящие для вас подарки, а вы мне надарите разной ерунды. Я ей говорю: “Пойми, у нас не принято вручать ценные дары. Все обходятся каким-нибудь туалетным “Утенком” или стиральным порошком…” А она на меня смотрит и не верит!.. Вот ты, Кеша, — встревоженно говорит мальчик, — что собираешься мне подарить?
— Бессмертие! — вдохновенно ответил Кеша. — Я подарю тебе бессмертие!..
Я приготовила сациви из кур. Тася соорудила селедку под шубой. Фима принес шампанское. Ровно без пятнадцати двенадцать мы попытались его открыть, но бутылка не открылась. Пробка в горлышке засела, как влитая, и никакой силой ее нельзя было оттуда извлечь, видимо, Серафим где-то приобрел это шампанское с учетом ужесточенного режима экономии. Еще Рита с Фимой принесли конфеты из фронтового пайка.
Кеша польстился и констатировал:
— Просроченные!
И весело добавил:
— Но ведь и ветераны немного просроченные…
Во всем остальном Фима не успел запастись новогодними подарками, поэтому он решил слегка доплатить и присоединиться к моим.
— А всю ночь мы будем говорить о том, кто, кому, сколько должен, — и если не сойдемся в цене, то останемся без подарков!.. Я-то Рите сделал подарок на Новый год, — балагурил он, — подарил дочку!
Впрочем, зятю на Новый год Фима подарил свои старые часы.
— Кажется, они встали, — сказал Кеша, тряхнул и прислушался. — Ничего, — успокоил он Серафима, — все равно я буду носить ваши часы и глядеть на них два раза в сутки. Главное, как на часы посмотреть! Как и когда…
Мальчик отдал Кеше духи, которые ему преподнесли на работе, французские — “Жан-Пак”.
— Держи! — сказал он великодушно. — Может, парфюм тебя дисциплинирует: встал, принял душ, оделся, спрыснулся и пошел.
— Куда пошел? — спросили мы с Кешей хором.
— У кого какие перспективы, — пожал плечами мальчик. — …На завод…
Зато Кеша от себя лично вручил Тасе роскошный цветной календарь пятилетней давности:
— Это календарь воспоминаний, — сказал Кеша. — Что я делал восемнадцатого марта? Что — пятого июля? А на сейчас у меня нет календаря! Зачем? Я могу в любой момент спросить у кого угодно, какой сегодня день и число.
После полуночи к нам нагрянул Борька Мордухович, художник и фотограф. Теперь он получше стал, а то раньше его очень интересовали алкоголь и наркотики. Если его спрашивали:
— Ты, Боря, что будешь — пиво или виски?
Он отвечал обычно:
— И то, и то.
— Между прочим, — сказал Кеша Фиме с Маргаритой, — Борька самый первый сфотографировал вашего внука — ему месяц был, тот еще даже не сидел.
— А теперь уже отсидел? — деловито спросил Борька.
Этот Борька Мордухович всю жизнь положил, чтобы стать знаменитым. На какие он только не пускался ухищрения! То у него из трусов вылетали петарды! То у него изо всех отверстий выплывали мыльные пузыри! То он прикрепил к причинному месту горелку с огненной струей. Недавно журналы обошла его фотография: стоит Борька без головы, а перед собой держит собственную голову — в банке!
— Я не понимаю, как он это сделал? — мы удивлялись.
— Отрезал себе голову и сфотографировался, — объяснял Кеша. — Ему лишь бы впечатление произвести.
В конце концов Мордухович добился-таки всероссийской славы! Приехал в Италию — а там его никто не знает. Он обезумел от горя. Захваченный вихрем мирового движения, он еще одну жизнь положил, чтобы его узнали в Германии и во Франции. Но тут его забыли в России. И совсем не узнали в Италии.
Борьку Мордуховича Кеша встретил натюрмортом 50 на 90 под названием “Пока был за границей, на моей табуретке выросли грибы”.
— А человек, который сидел в Чертанове, — назидательно говорил Кеша, имея в виду себя, — и тихо делал книгу “Нога мухи”, когда он ее закончил — без фейерверков и фанфар, — весь мир был у его ног…
— Правда, мир об этом не знал, — подхватывает Борька.
— …но это не играет роли, — бесстрастно отзывается Кеша, прилаживая плакат “Все на сенокос!” на дырку в обоях, при этом внутренним оком созерцая космический танец творения и разрушения вселенной, спокойный, свободный от треволнений, на мой взгляд, чрезмерно самообузданный.
— Мы с Кешей редко видимся, — сказал нам Борька, чтобы возвысить себя в наших глазах, — но если мне скажут, например, что Кеша на Северном полюсе пропал, я кинусь его искать с экспедицией!
— Борис, вы — огнедышащий вулкан, — ответствовал Серафим. — А Иннокентий слишком легко успокаивается на недостигнутом, понимаете, какая штука? Нет, когда он бывает в ударе, он великолепен! Главное, не оставлять его безнадзорным!..
— Вы тысячу раз правы, старина! — воскликнул Борька Мордухович. — Хватит якшаться с мелкими жуликами, пора иметь дело с крупными аферистами!
Он вскочил — в кожаных штанах, в “казаках”, чуть ли не при шпорах, ероша богемный чуб, сам из деревни Теряевские Покосы, а только и разговоров о далеких путешествиях в экзотические страны! И не сходя с места, открыл гениальную идею, ради которой он прискакал во весь опор, а его взмыленная лошадь закачалась у коновязи, понуря голову и закрыв глаза.
Хотя было совершенно ясно: это очередной посланец Высших Миров, патронирующих нас с Кешей. Они все еще не теряли надежды, что мы как-нибудь изловчимся и поймаем брошенный нам с небес спасательный круг.
— У меня есть знакомый — Феликс, владелец галереи “Феникс”, — с видом загадочно-торжественным начал Борька. — Он хотел назвать ее “Феликс”, что в переводе с греческого означает “счастливый”. Но его с картинами выставили на улицу, и в этом помещении сделали казино. Тогда он снова открыл галерею, переименовав ее из “Феликса” в “Феникс”!
Впрочем, картинная галерея для Феликса — слишком мелкая дичь, обычно он занимался делами поважнее. В советское время в Анголе служил он начальником хозчасти военной базы, которая контролировала Южное полушарие, держала связь с океаном и космосом, звезды и планеты находились под ее неусыпным надзором. Благодаря Феликсу она расцвела махровым цветом — все что душе угодно было там у него: и свиноферма, и страусиная ферма, бескрайние поля батата и сахарной свеклы, собственные соляные копи, чайные плантации, даже крокодилий питомник!
Когда Советский Союз покатился в тартарары, ему велели сворачивать синекуру.
— Что?! — вскричал Феликс. — Десять лет моей жизни коту под хвост?! Да у меня тут не военная база, а рай!
Он позвонил в Центр:
— Сколько надо времени, чтобы уволить меня в запас?
— Неделя и ящик виски, — ему ответили.
В тот же вечер в Москву он отправил с самолетом виски. А через неделю из Анголы вылетел четырехмоторный “боинг”, набитый до отказа копчеными окороками, страусиными яйцами, сотнями пар обуви из кирзы, крокодиловой кожей, чучелами крокодилов и парой-тройкой гранатометов. Это Феликс возвращался со своим нехитрым скарбом, чтобы на родине заварить собственное дело, приторговывая кирзовыми башмаками да страусиными яйцами. Понемногу расширяя ассортимент, Феликс занялся продажей леса, земельных и садовых угодий, экспортом карельской березы, стал дельцом, коммерсантом, купцом первой гильдии…
И вдруг увлекся искусством, картинами, начал говорить, что он потомок Тургенева. Давай скупать салонную живопись.
— Вся галерея “Феникс” увешана букетами и обнаженкой, — рассказывал Мордухович. — Розы, гладиолусы, майская сирень, сельские пейзажи с церковкой на пригорке!.. Бесконечные ню!.. Деньги льются рекой, но ему захотелось прозвучать! Москву надо потрясти, ошеломить, хотя бы на полчаса привлечь внимание — букетом или голой бабой ее не возьмешь. Поэтому Феликс — а он очень окрыленный — загорелся проектом “Машина времени”. Чтобы знаменитые художники что-то поварили на тему времени!
И он стал перечислять великие имена помазанников русского искусства, его грандов и лордов, привлеченных честолюбивым замыслом Феликса. А в заключение предложил Кеше осчастливить этот проект своим нестерпимым гением.
— Будут ли они со мной разговаривать — что я, да кто?.. — засомневался Кеша.
— Ерунда, я тебя представлю, — говорит Борька. — Вдруг тебя с выставки купит какой-нибудь воротила?! Ты ведь со мной поделишься? Заработаем, чтоб хоть Восьмое марта красиво встретить!
Не зря у нас в туалете на карте Москвы и Московской области старательно переписано откуда-то синей шариковой ручкой:
Милость Бога бесконечна,
нам надо только открыть глаза,
чтобы увидеть это.
Утихомирив чувства, не скованный никакими заботами, кроткий в речи, умеренный в еде, Кеша погрузился в глубокий океан размышления.
Солнце еще только всходило, а уж Кешу осенила идея, пронзила, озарила всего от макушки до пяток — построить огромные песочные часы (время — это же часы, больше ничего!) — внутри люди за столом, мужчина и женщина в натуральную величину, у них сервирован стол. Вот они сидят и ждут. А сверху из воронки тонкой струйкой сыплется песок.
Название такое: “Мы поглощаем время, время поглощает нас”.
Расчет прост: из верхней колбы пять тонн песка будут сыпаться десять дней, постепенно занося накрытый стол, а заодно и двух сидящих за ним людей.
Он позвонил Феликсу. Тот ответил:
— Можете прийти ко мне во вторник в семнадцать минут третьего…
Так вдохновитель “Машины времени” досконально относился к своим минутам и секундам.
Мы стали собирать Кешу на аудиенцию. У него есть два пиджака — один, правда, летний, льняной, зато подходящего цвета, Кеша это называет: рожь золотится на закате солнца.
— Именно в таком, — он считает, — нужно ходить к менеджерам, продюсерам и владельцам галерей. У них будет впечатление, что к ним в руки упал золотой слиток.
Второй, слегка потрепанный, замшевый, цвета молочного шоколада, Серафим привез из Парижа, по случаю купил в Латинском квартале, а семь лет спустя отдал зятю со своего плеча. Фиме, видимо, показалось, что этот пиджак вышел из моды. Да еще карман с одной стороны оторвался. Кеша называет его пиджак Модильяни. А что? Карман приметал на живую нитку — и пошел!..
— Вообще, — я говорю ободряюще, — кожаные и замшевые вещи всегда модны. Особенно в классическом сочетании с водолазкой!
— Какое-то слово забытое — “водолазка”, — задумчиво произнес Кеша, в унынии оглядывая несколько пар своей обуви, которые выстроились перед ним, как старые, но верные своей идее ветераны революции.
— Ботинки! — он к ним обратился с хокку. —
Откуда вы пришли?
Куда идете?
— Все это башмаки Ван Гога, — он грустно подытожил.
В декабре Кеша рисовал книжку “Сон рыбака” и несколько недель не выходил на улицу. А когда вышел — его заинтересовали следы на снегу — будто бы от большой птицы. Он долго стоял, внимательно их изучал и вдруг понял, что пока не выбирался из дома, сменилась мода: теперь девушки ходят в сапогах с очень длинными носами и гвоздиками вместо каблука.
Мы тайно забрались в чулан и вытащили из-под стола у мальчика коробку с его ботинками фирмы “Фаби” — модными, остроносыми, начищенными до блеска.
Кеша вынырнул из метро на Тверской и первое, что увидел, — в подворотне стоит ссыт Дед Мороз. А другой Дед Мороз кричит ему с балкона:
— Эй, от винта!..
В “Макдоналдсе” играла живая музыка, что-то восточное, как если бы это был ресторан “Шаурма”.
Он свернул за угол, поднялся по лестнице, дверь не заперта — Феликс в белом костюме принимал художников с их гениальными идеями, разглядывал эскизы. Тут же околачивал груши Борька Мордухович. Пономарев пришел, Наседкин, Сыроваткин, Кеша впервые оказался в обществе таких прославленных художников.
Секретарь сказала ему:
— Подождите.
Он сел за столик — пластиковый, прозрачный, на белый кожаный диван.
— Коньяк? Вино? — его спросили. — Кофе, чай? Фрукты, сигареты?
Кеша ото всего отказался. Он не любил принимать пищу в незнакомых местах. На столике лежали альбомы. А на стенах развешаны холсты известной художницы — виды древней Эллады: вазы, виноград, Эдем, напыщенные женщины и мужчины в хитонах. Все у нее не очень хорошо получалось, анатомию она не знала, и у нее было полное отсутствие пространственного воображения.
В центре на стене висел портрет — Мэрилин Монро, усыпанный драгоценными камнями, с настоящим мобильным телефоном в руке, украшенным искусственными бриллиантами.
Тут Кешу позвали. Он взял портфель, выудил из папочки эскизы, которые чертил несколько дней и закрашивал акварелью: эпизод первый — только заструился песок, эпизод второй — песком завалило стол и третий эпизод — все засыпало и всех. Причем так аккуратно вычерчено: вид сверху, вид снизу, точно указаны параметры, и какое потребуется количество песка.
Все это он с жаром продемонстрировал.
Повисла тишина.
Феликс в белоснежном фланелевом костюме с полоской на мягком пиджаке сидел безмолвный, как неприрученный зверь.
— Феликс, я тебе про это говорил! — нетерпеливо сказал Борька. — Видал, какой стакан?! Музей Соломона Гугенхейма по нему плачет.
— Плачет-то, он плачет, — вымолвил, наконец, Феликс. — Но я не понял, Иннокентий, красавец мой, объясните, что это означает?
— Модель Вселенной, — просто ответил Кеша. — Погружение в океан Времени — к великим крокодилам старости и смерти.
— Что?! Крокодилы?– оживился Феликс.
— Ну да, крокодилы! Либо мы съедим крокодила, либо крокодил съест нас. Потому что вечность — это крокодил, кусающий свой хвост!
— Вот это по-нашему! — вскричал Феликс. — Это мне нравится! Весьма впечатляюще, а, Мордухович?! У меня даже возникла идея: а давайте в стакан посадим чучело крокодила?
— Давайте! — воскликнул Борька. Он так обрадовался, что лед тронулся, он был готов даже сам туда сесть, пусть его засыплет песком, только бы успели сфотографировать и поместили на обложки журналов!
— Нет, — сказал неподкупный Кеша. — Кроме женщины и мужчины там будет только плюшевый мишка моей жены Маруси, которого она хранит с детства.
— И страусиное яйцо! — сказал Феликс. — Это моя личная просьба.
— Нет, — сказал Кеша.
— Ты что такой несговорчивый? — Феликс помрачнел.
— Друзья! — Борька кинулся разряжать обстановку. — Не будем торопить события. Соорудим песочные часы, а там видно будет.
— Сколько ж это может стоить? — спрашивает Феликс. — Тут один стакан потянет на двенадцать тысяч долларов!..
— А мы привлечем спонсоров! — не унывал Борька. — Стекольную фирму подначим, которая делает стеклопакеты. Звоним и ставим вопрос ребром: выдержит их стекло пять тонн песка?.. Мало ли, вдруг по Москве промчится смерч или песчаная буря? Мы хотим знать, можно ли за этим окном спокойно спать в момент наступления конца света? Или нет?
Это был благородный и праведный вызов. И его принял один из самых передовых наших граждан, мультимиллионер, олигарх, доблестный Саблин Илья Трофимыч, директор стекольного заводика.
Борька семь раз пытался попасть к нему на прием, — тот ускользал, как Протей, знаток глубинных тайн, обладавший свойством принимать любое обличье, только бы уклониться от неприятных вопрошателей. Но когда они встретились и мой Кеша разложил на его столе чертежи, Илья Трофимыч благоразумно отбросил имидж человека, которому хоть трава не расти. Не зря же он вскармливал дух и лелеял зародыш мудрости, в свободное от стекольного бизнеса время, приобщаясь к тайнам просветленных Учителей! На полке у него стояла книга “Искусство владения мечом”, а директорский кабинет украшала старая пожелтевшая афиша, где он играет на скрипке. Когда-то Илья Трофимыч был скрипачом.
— Я помогу воплотить вашу песочную симфонию, — взволнованно произнес Илья Трофимыч. — Не потому, что я такой простофиля и меня беспокоит репутация завода. У нас расширенный ассортимент окон, фасадов зимних садов, лоджий и других светопрозрачных систем из ПВХ, алюминия, экологически чистых материа-лов — дуб, сосна, лиственница. Быстро, по разумной цене, европейское качество и надежность, третий контур уплотнения исключает сквозняки, морозоустойчив, пятнадцать лет гарантии, одиннадцать лет успешного остекления Москвы и Московской области… Я помогу вам, — сказал директор Саблин, — поскольку меня самого тревожит образ Времени.
— Клянусь, — отвечал ему Борька, потирая ладони, — что ваши деньги не будут брошены на ветер! …А только зарыты в песок!
— Я ведь и сам не чужд искусству, — проговорил Илья Трофимыч. — Такие люди, как вы, Иннокентий, дают нам возможность преодолеть привычную узость! Воспринять мир не так, как того требует здравый смысл! Смешать порядок элементов, на который обрек нас наш разум…
Он вызвал секретаря и, чтобы не канителиться попусту, продиктовал приказ о начале работы стекольного завода над Кешиным проектом.
— Правильно говорили древние, — единым росчерком Илья Трофимыч подмахнул бумагу, — не преступай закона, раздавай дары, твори жертвы.
Ясный, стремительный, богатый, как Крез, директор Саблин встает, нежной рукой скрипача жмет Кеше руку и долго трясет ее.
— Я не создал бы доходнейшего бизнеса, не будь у меня нужной смекалки, — сказал он на прощание, — однако в вашем проекте мне видится потаенный свет. И мои стекла этот свет проявят…
Опьяненный удачей, Борька затеял душевный разговор с директором песчаного комбината. Песок-то нужен был рафинированный, кварцевый, двадцать мешков по пятьдесят килограммов! Но, как ни обольщал легкой вкрадчивой речью песчаного магната, тот наотрез отказался разбазаривать свои сокровища и послал Мордуховича куда подальше.
— Теперь все — художники! — изрек он, нахмурив бычачий лоб. — А кто будет лить сталь и добывать полезные ископаемые?
— Вот люди, а? — возмущался Мордухович. — Зимой снега не выпросишь!
Ладно, на песок раскошелился Феликс.
— А за манекены как будем платить? — паниковал Кеша.
Он хотел сделать две скульптуры с натуры, попросил мальчика позировать и Тасю. Но те не согласились, чтобы их засыпал песок, они только начинали жизнь, для них это было как-то стремно.
Тогда он взял мою фотографию и свою и поехал в Химки. Там, на заводе в цехе стеклопластики, лепили фигуры по заказу клубов и ресторанов — майора Пронина или отважного летчика Джао-Дэ, амурчики, купидоны и херувимы на загородные виллы, ангелы для храма Христа Спасителя — все там делается. А первое, что увидел Кеша, — почти готовый слон в натуральную величину — для казино “Элефант”. Его уже отшлифовывали. Это было сильное зрелище.
Кеша познакомился с бригадиром:
— Ну, что, триста баксов — голова! Жень!
С лестницы, приставленной к хоботу слона, спустился Женя Дятлов.
— Поразительное сходство. Это ваша сестра? — спросил скульптор Дятлов, поглядев на мою фотографию.
— Уже да, — ответил Кеша.
Женя вылепил головы из глины, потом сделал гипсовую отливку и окончательный вариант отлил из пластика.
Кеша в свою очередь раскрасил нас акрилом, глаза нарисовал. Красотища неописуемая! Новые головы нам даже больше нравились, чем старые. Однако близился час расплаты. И Кеша робко поднял этот вопрос на семейном совете.
Он боялся, что все ответят:
— Мы за ваши головы не дадим и ломаного гроша.
Главное, как раз перед этим разговором мальчик насвистывал меланхолическую песенку “Жалоба ковбоя”. А Кеша возьми ему и скажи, да еще так строго:
— В доме не свистят. А то денег не будет.
— Обычно так говорят люди, — отозвался мальчик, — у которых страшно их не хватает. Почему-то они любят это талдычить!
Мы позвонили Рите и Серафиму.
— Какое давление? — спросила я дружелюбно.
— Не смей это постоянно спрашивать! — сварливо ответила Рита. — Как ты не понимаешь? Ты нас унижаешь этим вопросом.
— К черту подробности!!! — вмешался в разговор Фима. — ВЫ ЖИВЫ? — вот что надо спрашивать. А то, знаешь — давление может быть нормальное, зато все остальное…
Чтобы поднять всем настроение, Кеша сварганил знатную уху. Недавно я гуляла на Патриарших прудах, сумерки, падал снег, зажигались огни, вечная реставрация идет полным ходом. Смотрю, в рыбном магазине на прилавке — огромнейшие чудища морские с застывшим взором. Пригляделась — о, господи, это мороженые акулы!..
— Акулы?– ахают коренные москвичи, не веря своим глазам.
— Акулы! Акулы! В подарок от Саддама Хусейна, — отвечал очень страшный мужик в колпаке и фартуке, без переднего зуба совершенно. — Они у нас тут целые — потому что пила сломалась.
Я там купила шикарнейшего лосося, из которого был сварен суп. Все прямо обалдели, до того он вкусный и сытный.
Стараясь казаться немногословным, Кеша изложил свой план взимания контрибуции у населения. По самым скромным подсчетам, выходило, что на парочку манекенов нашей семье надо в складчину выложить штуку баксов.
— За мою и Марусину головы скульптор просит шестьсот, если б я его попросил сделать нас от макушки до пяток, он потребовал бы две тысячи, не меньше! — рассказывал Кеша, радушно подливая нам в тарелки лососевой ушицы.
— А я нашел такой магазин, где продаются уже готовые туловища с ногами и руками! Они, правда, стоячие и со своими головами на плечах. Но если придать им форму сидячих людей, те головы оторвать, а наши приделать, — радовался он, как будто был самим Творцом вселенной, — получится большая экономия!..
— Давайте вложим капитал в мою работу “Мы поглощаем Время, Время поглощает нас”! — звал нас Кеша в заоблачные дали. — Это непременно окупится! Любой Музей современного искусства ее с ногами и руками оторвет! Все вернется нам сторицей, принесет гигантскую прибыль! А мы эти деньги пустим на квартиру!
— Впрочем, если вы ничего не дадите, я вас пойму и прощу, — заметил он с подобающим смирением. — Возьму посох, котомку и босой пойду по Руси.
Так он сказал, бесхитростный, превозмогающий невзгоды, и дал нам почитать квитанцию “изготовление голов”, где Женя Дятлов подробно расписал смету.
Наши родные и близкие подробно ознакомились с этим документом, после чего, молча, уставились на Кешу. А, надо сказать, у Кеши всегда в животе начинает бурчать от чрезмерного внимания. Вот он стоит перед нами — а в животе у него:
— Вр-р-р! Бр-р-р!
Первым опомнился мальчик.
— Да ты, Кеша, спятил! — сердито сказал он. — На каждом шагу мы рискуем своими деньгами. А ты, вместо того чтобы приумножать наши богатства, наносишь корпорации непоправимый ущерб!
Зато Серафим — он очень много совершил и многое собирался совершить — произнес:
— Мы не вправе требовать, чтобы Иннокентий изменил тем задачам, для которых его предназначило само провидение. Кеша — гений, такое придумал! Его ждет оглушительный успех. Деньги потекут к нему рекой, и он худо-бедно наскребет на свой взнос! Кто как хочет, а я буду участвовать в этом проекте.
— Уж лучше скинемся Фиме на зубы! — артачился мальчик.
— Ни в коем случае! — сказала Рита. — У Фимы красивые разноцветные зубы: очень золотые, золотого золотей, желтые, коричневые и кипенно-белые! Зубы для Фимы не являются нашей первоочередной задачей.
— Вы посмотрите на нее! — всплеснул руками мальчик. — Я к ним вчера прихожу — у них шаром покати. В доме куска хлеба нет. Одни грибы и капуста.
— Капуста с грибами способствуют пищеварению! — важно отвечала Рита. — Это нам полезно для здоровья. Никто не скажет, что я не забочусь о своем муже. У всех мужья давно уже умерли, а у меня — нет. Пусть он худой и глухой, но это к питанию не относится. Кстати, за последнее время Фима налился, как яблочко, округлился. Он ходит без трусов уже несколько дней!
— Потому что мне резинка тесна! — сказал Фима.
— Это значит, что ты увеличился в объеме. Прямо видно, как у него все растет и наливается. И он даже стал меньше лысый, вы заметили?.. Мы были с ним в поликлинике. Там сидят тридцать три старичка, так он самый обаятельный! Сложил руки на ширинке, глаз у него лукавый!.. Нет-нет-нет, я делаю вложение в статуи!
Фима взглянул на нее с восхищением:
— Мы с тобой понимаем друг друга, — нежно проговорил он, — как Роза Люксембург Карла Либкнехта!
— Даже лучше! — добавила Рита.
— Надеюсь, никто не возражает, — тихо спросила Тася, — если я внесу свою долю в создание скульптур?
Ну, тут и мальчик принес из чулана пачечку банкнот и со словами: “Ты, Кеша, образчик законного ограбления ближних!” — позволил приобщить их к остальным капиталам.
— Меня обуревает букет чувств, — выступил с ответной речью Кеша. — Благодарность, радость, гордость… и уверенность в завтрашнем дне!
Короче, он снова вдел ногу в стремя, а вдогонку ему неслось одобрительное гиканье ковбоев, скакавших в поднятых клубах пыли.
Мы отправились в Химки, там, на складе, уже стояли голые манекены, магазинные, с нашими головами. Словно Сумасшедший Доктор из Пещеры ужасов, Дятлов распилил им руки и ноги, а потом примотал скотчем к туловищу так, чтоб они были согнуты в локтях и коленях.
Стали думать, во что их одеть. У нас нет ничего парадного, пришлось выпросить у Серафима его костюм шерстяной, австрийский, в отличном состоянии.
Ботинки дал Кеша — лучшие свои ботинки!
Рита с печальным вздохом безвозмездно пожертвовала старинную вязаную шаль, платье бежевое, туфельки, все такое старое, но выглядит благородно.
Еще у Риты в сундуке оказались припрятаны два парика, один из которых она собралась вручить моей тетушке на семидесятипятилетие. Маргарита придумала яркий застольный хеппенинг: заколками заколоть волосы — вроде бы “под лысого”, нацепить парик. А в разгар застолья поднять бокал и воскликнуть:
— Смотрите на меня! Видите, как я эффектно выгляжу? Но что я — без этого предмета???
После чего — сорвать парик и с головой — гладкой, как коленка, провозгласить:
— Это нужно каждому! Катрин! Нахлобучивай его скорее! Он — твой!..
— А я выну зуб вставной изо рта и скажу: “Веня! брат! А это тебе!”, — возмущенно сказал Фима. — И присовокуплю слуховой аппарат. Тут все как пойдут преподносить друг другу свои протезы, костыли и супинаторы!.. Вот будет веселье!
Рита обиделась, надулась и всю дорогу ворчала, мол, она только хотела, чтобы Катюша выглядела как нормальная бабулька, а не как одуванчик после урагана.
В назначенный день в галерее “Феникс” Феликс принимал от производителей циклопические песочные часы. Высотой два семьдесят, тройные стекла, способные выдержать давление в несколько тонн, шесть граней, стальная рама, наверху конус с дырочкой из металла проложен стеклами, все это герметично!..
Илья Трофимыч Саблин не мог налюбоваться на свою работу. Он шагал кругами, как конь на поводе, и косил в ее сторону восхищенным глазом. Саблин — бывший скрипач, а дочь у него учится в консерватории по классу вокала. И когда он узнал, что на открытие придут высокопоставленные особы, мэр, Министерство культуры в полном составе, заместитель мэра Иосиф Орджоникидзе, строительные магнаты, режиссеры, актеры, толпы знаменитостей, завел такой разговор с Кешей, мол, а что если на вернисаже в стеклянной призме исполнит арию “Приди, возлюбленный, приди” одна подающая надежды оперная певица, намекая на свою дочку.
— Интересная идея, — сказал Кеша. — Но, между прочим, на нее будет сыпаться песок.
— Почему? — дудел в свою дуду Саблин. — Она споет, мы ее выудим оттуда, и ты откроешь вентиль.
— Побойтесь бога, Илья Трофимыч, там же ничего не слышно, безвоздушное пространство! — заслонял своим телом Кешу Борька Мордухович. — Хотите — сами берите скрипку, садитесь туда и играйте беззвучно! А что? Это будет картинно: бизнесмен, олигарх, гений стеклопакета сидит в стакане собственного изготовления и наяривает на скрипочке!
Вся художественная общественность Москвы съехалась во двор ничем доселе не примечательной галереи “Феникс” — чиновники, коллекционеры, любители искусств, мелкие тусовщики, которые ходят на фуршеты, чтобы выпивать и бутерброды с собой унести в пакетиках (есть же такие!).
Феликс предстал перед публикой в умопомрачительном шерстяном костюме болотного цвета, камышовой рубашке и авангардном галстуке с изображением нильского аллигатора.
— Друзья! — сердечно произнес он, распахивая объятия и обнаруживая у себя на груди крокодила от носа до хвоста. — Как говорил у нас в Анголе полковник Веткин: “Время деньгу дает, а на деньги и времени не купишь”! Поэтому выставку “Машина времени” считаю открытой!
…В центре зала, в граненой колбе на стульях за столом, устланным бабушкиной скатертью с кружевами, неподвижно сидели мы с Кешей. И я подумала: какой же у меня царственный профиль. Я раньше стеснялась своего профиля, а сейчас я им горжусь.
Рита с Фимой чуть в обморок не упали, когда вся эта архитектоника явилась их изумленному взору в полной красе. Перед нами сияли хрустальные бокалы, остатки былой роскоши, кузнецовские тарелки, которые дед Степан еще до революции поднял с затонувшего корабля “Женя-Роза”, вилки, ножики, все как полагается, у ног на полу примостился мой старый плюшевый медведь. Замкнутая сфера Вселенной, увенчанная внушительным стеклянным конусом — вместилищем песка.
Телевидение, фотографы окружили песочные часы. Самый знаменитый фотокор Восточной Европы, светило фотографии, немец Бурхард Ханс Юрген нацелил на Кешу объектив.
Снимали каждый шаг: вот он приставил к колбе лестницу, поднялся, палочкой раскрыл отверстие в часах, откуда легкой струйкой, почти прозрачной, полился песок, тончайшая песчаная пудра.
В течение нескольких секунд она покрыла наших магических двойников, словно патиной, придав античный вид, будто они вылиты из бронзы. Что-то египетское проступило в лицах — от изваяния супружеской четы Рахотепа и Нофрет, которые присели тут на мгновение — пять тысяч лет назад в эпоху Древнего царства.
Подобно эху, миражу, оптической иллюзии, безмолвные фигуры, оборвавшие свою речь на полуслове, вызвали у зрителей почти такое же благоговение, какое было в сердцах подданных Хуфу.
Песок ложился слоями, закручиваясь по краям — или вращение Земли было тому причиной, то ли под действием магнитных полей, до того плавно обтекавших предметы, — ничто не сдвинулось с места, хотя Кеша нервничал по этому поводу, порывался бокалы прикрепить к столу.
— Песок прямо как воздух! — в изумлении пробормотал Кеша.
Официант вынес шампанское и оцепенел, не в силах оторваться от часов, все смотрел завороженно, как Время поедает нас, а мы поедаем Время. Он стоял — с той стороны, за часами, переживал, что не может обслужить столик, ввиду текучести и тонкости энергетического воплощения клиентов.
Внезапно песочные часы залило неисчерпаемое в своих проявлениях лазоревое свечение. Мне показалось, воссиял потаенный свет мудрости Совершенства, неотделимый от прозрачности всех вещей.
Но тут как гром среди ясного неба раздался оперный баритон Ильи Трофимыча Саблина:
— Это электрохромные стекла, — сказал он, и все вздрогнули. — Изобретение инженера Потапова. Там между стеклами проложено специальное химическое вещество, состав которого наша фирма держит в большом секрете. В ближайшем будущем мы начинаем широко внедрять его в производство. Не надо ни штор, ни занавесок, ни жалюзи! Неоценимое подспорье — в белые ночи за Полярным кругом! Стоимость одного квадратного метра — шестьсот евро. Кто желает заказать — пожалуйста! Нет желающих? Ничего, подождем. Потом в очереди стоять будете!..
Грозное предупреждение Ильи Трофимыча вывело публику из оцепенения, она загудела как разбуженный улей. Раздались восторженные возгласы. Прищелкивали пальцы. Феликс растолковывал респектабельному директору Московского музея современного искусства Васе Церетели сложный принцип работы песочных часов.
— Значит, лезешь на лестницу, — говорил он, — и высыпаешь в конус три мешка песка. И он восемь часов сыпется. А нагружаешь так: стоишь на лестнице — вверху, снизу ведра подносят, а ты засыпаешь.
— А когда просыпаешься, — пошутил Мордухович, который этот песок весь собственноручно засыпал в конус, — уже все готово!
Рита, Серафим и наш мальчик с Тасей, хотя и глядели именинниками, но все же растерянно озирались, пытаясь постичь взаимосвязь сущего. До их ушей доносились обрывки фраз, которые будоражили воображение, рисовали заманчивые картины…
— Интересно, сколько может стоить такая инсталляция?
— Вы серьезно поднимаете этот вопрос? — Феликс что-то ответил, я не расслышала, но Вася Церетели отошел от него, покачиваясь.
Феликс важно принимал поклонения и воскурения, пока знаменитая Катерина Глогер из журнала “Штерн” допытывалась у Кеши, существует ли скрытая, потаенная идея в недрах песочных часов?
Кеша отвечал уклончиво:
— Не надо ничего усложнять. Все просто. Здесь только время и пространство, переходящее во вневременность и внепространственность. Больше ничего…
Днем и ночью из галереи в Интернет шел прямой репортаж о том, что происходило в Кешиных часах. По новостям канала “Культура” показывали пять стадий погружения. Глянцевые журналы обошла фотография, где стоит Кеша рядом со своим двойником за стеклом — точно с таким же взглядом, устремленным в вечность. Автографы, телевидение, бессчетные интервью…
— Что вы думаете о Времени, Иннокентий?
— …Что оно нас поедает!..
— Для кого-то эта работа потребовала бы многих веков неутомимого труда и страданий, — пытался осмыслить феномен Кешиных часов известный искусствовед Скавронский, — а вы так легко это делаете, без усилий, играючи…
— Я все делаю серьезно, — отвечал Кеша, — но по касательной. Этого не видно, как я стараюсь. Мотылек, он ведь тоже серьезно летает. И кузнечик серьезно стрекочет. Если к нему присмотреться, будет видно, как он сгибает ноги — коленками назад, как потеет, прыгает. Это вам с вашего роста и вашего возраста кажется, что все несерьезно.
К закрытию выставки в стеклянных часах виднелся лишь высокий песчаный бархан на столе и наши отчаянные головы.
Всем было ясно, что эта работа имеет крупное мировое значение, неслыханный почет обрушился на Кешу. Феликс, ужасно довольный, ходил, потирал ладони, однако и слова не обронил, решился ли кто-нибудь в конце концов приобрести песочные часы?
Не зная своей судьбы, Борька с Кешей уже разбирали агрегат на части, песок весь просыпался на пол, я принялась откапывать моего медведя, а художник Андрей Бартеньев в желтом пиджаке, золотых ботинках, брючках “дудочкой”, фланируя туда-сюда, сказал: “Ой, Кеша, я заплакал, когда мишку совсем засыпало!”
И тут мы увидели Феликса в компании франтоватого субъекта с брильянтовым перстнем. Тот бурно жестикулировал и все показывал на песочные часы, а Феликс одобрительно и слегка надменно кивал головой.
— Ну, красавцы, — объявил Феликс, проводив гостя, — как говорил полковник Веткин, “Купец — ловец: а на ловца и зверь бежит”. Есть покупатель!!! Вы не поверите — супернефтяной магнат из Арабских Эмиратов! — он вытащил визитную карточку и прочитал: “Шейх Мухаммед бен Зульфикар Анвар Рашед аль Мактум”. Заходил его агент Абрам Шофман. Он отправил шейху фотографии — у того крыша поехала. Бомбит Шофмана SMS. Вези, — требует, — эту хреновину в Эмираты любыми правдами и неправдами.
— А что? Поставит в своем дворце в прихожей и будет любоваться! — обрадовался Борька.
— У него в Дубае гостинично-развлекательный комплекс с видом на Персидский залив, — ликовал Феликс. — Там шейх Мухаммед открыл музей для привлечения туристов. Купил акулу в формалине у англичанина Дэмиана Хирста, пианино Бойса, обшитое войлоком, теннесистку Курникову, Олега Кулика, на прошлой неделе приобрел скульптуру Маурицио Кателлана “Папа Римский, пришибленный метеоритом”! Теперь в одном ряду с этими диковинами хочет получить в коллекцию песочные часы!.. Предлагает сорок тысяч долларов…
Мы ехали домой и прямо не верили своему счастью. У меня на руках, словно годовалый ребенок, сидел плюшевый медведь, обнимал за шею. Я, собственно, и храню его столько лет за это дружеское объятие!
Все как раз собрались — Рита, Фима, Тася сварила курицу, мальчик купил “Мартини” — разлил по бокалам — с кусочками ананаса.
— НУ, ЧТО?! — победоносно произнес Кеша.
Это был венец Кешиной славы.
Еще бы! Прожить свою жизнь в согласии с собственным сердцем, следуя его ударам, направляясь в неведомое — совсем как орел, пролетающий на фоне солнца, в полной свободе, не знающий пределов. И в то же время достигнуть столь оглушительного коммерческого успеха, в сравнении с которым, заметил бы сэр О. Генри, маленькая нефтяная афера Рокфеллера казалась жалкой керосиновой лавчонкой!..
Мы чествовали Кешу на полную катушку, и баснословная сумма, которую шейх собирался уплатить за наши песочные часы со всем их затейливым содержимым, передаваясь из уст в уста, неуклонно росла.
— Значит, мой костюм никогда не вернется? — вдруг спросил Фима с невольной грустью.
— Мы пойдем в магазин, — ответствовал Кеша, — и выберем для вас любой костюм, какой вам понравится — английский или швейцарский! Даже если захотите — купим фрачную пару!
Видимо, он тоже любил пустить пыль в глаза, жаль, ему редко такое выпадало.
Так разважничался, стал ложиться спать и спрашивает:
— Здесь свободно?
На кровати у меня!..
Я даже начала опасаться, как бы мы не позабыли об источнике наших головокружительных удач и, не дай бог, не приняли на себя эту заслугу. Настолько исправно к нам нисходила могучая помощь свыше, причем она вовсю набирала обороты!..
Я немного прихворнула — бронхит, ангина, температура под тридцать девять, все как в песенке нашего мальчика:
Вот лежу я весь в пыли
Под чугунным утюгом…
Вдруг звонок. Я поднимаю трубку — слышу, русская речь с картавым английским акцентом:
— Мария? Вас бьеспокоит Вольдемар Персиц from United States of America. Понятно ли я говорью по-русски? — продолжал он. — Вы слушаете, Мария?..
— Слушаю, — отозвалась я своим медлительным томным контральто.
Вообще, у меня шикарный голос, наследственный, Ритин, богатый модуляциями. Я, собственно, даже внешне на него не тяну. Мне хорошо было бы выступать по радио. Жаль, что я часто простужаюсь, сипну. За это меня когда-то в школе прозвали Сиплый Ежик.
— Мария! У меня к вам дело, — он помолчал, явно собираясь завязать со мной серьезный разговор. — Кругом царит жестокий нрав, — произнес он с неподдельной болью. — Земля в огне, война, экологический катастроф, этнический конфликт, энергетический кризис, голод и страдание — вот мир, в котором мы живьем. Особенно остро это у нас на Запад. Мы должны стать добрее. Более открытый друг другу. Понимайш? Мой русский язык — слишком бедный выразить мои чувства. All human being катится в hell.
— Я вас отлично понимаю, — воскликнула я, вся в жару. Он даже опешил немного, не ожидал, что его призыв умягчать злые сердца встретит во мне такой живой отклик. — Но что мне делать? Чем помочь?
— Нас может спасти одно, — промолвил он. — …Каштанка!..
— Да! — подтвердила я. — …КТО-КТО???
— “Каштанка”, Чехов! — он убежденно повторил. — Я режиссер. Карту-ун. Мультфильм. Мне нужен сценарист.
— А вы откуда мне звоните?
— Есть такой город — Холливу-уд! — он отвечает.
— …Вот вы приедете, — я говорю, — заключим договор…
Пытаюсь привнести в наш разговор крупицу холодного рассудка. Но он возразил:
— Нельзя теряйт минуты! Врэмя — Апокалипсис.
— А мой аванс? — я спрашиваю со слабой надеждой.
— В убытке не останьетесь, Мария, — весомо произнес Вольдемар Персиц. — Сценарий для Холливу-уд стоит не меньше, чем двадцать пьять тысяч доллар. Итак, мы ждем рождественская сказка из Россия. Зима, ваш позапрошлый вьек, кружится снег — на весь экран, извозчик в шубе, пар из лошадиных ноздрей. По снегу бежит Каштанка…O. К.? Садитесь и пишите.
Черт, не люблю я начинать без аванса! Тем более для Голливуда! К тому же Кеша после случая с правительством Москвы стал жутко подозрителен.
— Да ну эту Каштанку! — говорил Кеша, вдохновленный предстоящей покупкой песочных часов арабским шейхом. — Намучаешься ты с ней. А Персик даже телефона тебе не оставил.
— Не Персик, а Персиц! Вольдемар Персиц! Ты еще услышишь это имя.
— А если я его больше не услышу? — гадал Кеша на кофейной гуще. — А ты накропаешь сценарий?! Куда мы его потом??? Свердловская киностудия такой голливудской туфты не примет.
Все это будило во мне сомнения и замешательство. Но раз уж мы на алтарь нашей славы уже возложили столько жертвенных тельцов, то стоило ли останавливаться на всем скаку? Ох, как меня Кеша отругал — когда я тут недавно подошла к телефону, а мне говорят:
— Мы звоним заказать работу художнику Иннокентию. Он, наверное, бедный и голодный?
Я ответила:
— Нет, вы знаете, он сытый и богатый.
Я ведь и сама небольшой любитель заказных сценариев. Они ничего не дают душе и даже, напротив, убивают поэзию. Вообще, меня очень занимает жизнь, поэтому я мало работаю как писатель. Я просто проживаю это всем существом. Творческая энергия выплескивается, хлещет, переливается — в людей, в перипетии, любовь, так много пережито, исхожено всего, так много потерь, они меня зажали изнутри, как в переполненном вагоне. А для творчества необходимо глубокое дыхание и простор.
Но я со своею хозяйственной сметкой все-таки принялась за “Каштанку”.
Давно я Чехова не брала с полки — а тут наугад протянула руку, взяла шестой том — у нас классическое, коричневое собрание сочинений, которое до сих пор пахнет канцелярским клеем, со скрепками внутри — где на обложке золоченое тиснение А.Чехов, открываю — “Каштанка”!
Ну, до чего же я не любила этот рассказ в детстве за его жгучий момент, когда сын столяра Федька жестоко мучил Каштанку.
Тем более Антон Павлович выкинул такой фортель, я только теперь поняла, что повествованье ведется, фактически, от ее лица — похожего мордой на лисицу! Там прямо царит затуманенное собачье сознание — неясность, смутность, зыбкость, все происходит в мире-мареве, мире-мираже! Как он умудрился влезть в ее шкуру, я до сих пор не пойму…
Каштанка, душа моя, даже отпетый бедолага Башмачкин со своей пресловутой шинелью, коллежский асессор, майор Ковалев, плачущий о сбежавшем носе и страстотерпец господин Голядкин, ей-богу, и те выглядят сохранней.
Я не знала, получится ли у нас с Вольдемаром растопить сердца блуждающих людей Кали-юги, вдохнуть сострадание, милосердие к малым сим, обратить их на путь истинный — мое личное сердце рвалось в клочья от жалости и вселенской любви. Особенно в эпизоде той нескончаемо тоскливой ночи, когда стал умирать ученый гусь. И клоун, печально вздыхая, говорил: “Бедный Иван Иваныч! А я-то мечтал, что весной повезу тебя на дачу и буду гулять с тобой по зеленой травке. Милое животное, хороший мой товарищ, тебя уже нет! Как же я буду обходиться без тебя?”
Я уж не говорю о заключительной сцене, когда незадачливый m-r Жорж — на манеже, растерянный, расстроенный, глядя вслед убегающей от него навсегда Каштанке, под свист и улюлюканье публики повторял:
“Тетка!.. Тетка…” О, я знаю, как это бывает: все валится вокруг, и ты понятия не имеешь — восстановится ли привычный ход событий?.. Или это непоправимая катастрофа?..
Мне хотелось облегчить их судьбу, привнести хотя бы искорку надежды!.. Я строчила сценарий и плакала, а ведь я редко плачу — при ком тут плакать? Да и потом, когда что-нибудь приключается — некогда обливаться слезами, надо засучивать рукава, куда-то нестись сломя голову, что-то предпринимать. А если уж ничего от тебя не зависит, опять смысла нет.
Тут Рита звонит:
— Маруся, можешь поздравить меня и Фиму, сегодня у нас большой праздник — День Пожилых и… День Страуса. У нас он празднуется впервые, но все попросили, чтобы он был теперь ежегодно.
Я пригласила их в гости по этому случаю — на макароны с зеленью и кальмарами, но они мне отказали. Днем раньше Серафим поехал за город на встречу с подругой его первой жены, которую не видел ровно пятьдесят лет.
Несмотря на то, что наше финансовое положение обрело довольно радужные перспективы, Фима по инерции продолжал экономить, принимая все без разбору приглашения, чреватые угощением. Причем к своему визиту начинал готовиться загодя, постясь и предаваясь возвышенным размышлениям. А дальняя дорога его не останавливала, поскольку у него бесплатный проездной, он мог на званый обед отправиться даже в другой город.
Фима прибыл на какой-то полустанок, вышел из электрички, огляделся, увидел сидящую на лавочке бабушку — она была только одна на платформе — и весело направился к ней, держа перед собой свою фотографию пятидесятилетней давности, где он молодой красавец с черной шевелюрой, вздымающейся высоко над головой, каким она его знала.
Та вскочила, бросилась его обнимать, пригласила к себе домой и накормила до отвала фаршированной рыбой, после которой у Фимы случилось буйное расстройство желудка, видимо, эта женщина от волнения тоже слишком задолго начала готовиться к Фиминому приезду.
Я снова погрузилась в работу. Правильно рассчитал Вольдемар: люди нашей земли обязательно должны узнать эту светлую, очищающую душу историю. Ведь народ в большинстве своем вряд ли кинется ее сейчас читать, а мультфильм по телевизору от нечего делать, лежа на диване, посмотрит.
Эх, зря я не читала “Каштанку” мальчику в детстве — как-то не хотелось его огорчать. А теперь ему некогда. Он у нас перешел на другую работу. В артклубе разразился скандал.
Нам с Кешей позвонил его директор:
— Вы кого воспитали, вообще? — спросил он. — Менеджера по рекламе? Или кого? Чтоб вы знали, менеджер — это человек с папкой, от которого хотелось бы слышать два слова: “Здравствуйте” и “Спасибо”. А он у вас — прямо председатель земного шара!
Мальчик уволился, начал ждать подходящего предложения. Все ходил к Белому дому смотреть объявления — не нужен ли губернатор Чукотки?
Наконец, его позвали возглавить отдел рекламы сети продуктовых магазинов “Обжора”, названных по имени президента компании Жоры Мовсесяна.
— Да, в нашей стране невозможно совместить духовное продвижение и финансовое. Нужно делать выбор. И я его сделаю! — говорил он, отправляясь на собеседование в компанию. — А вы тут пытайтесь проснуться, пейте кофе, жуйте бетель, кофейные зерна, бейте себя по щекам, щелкайте по носу… Чем вы еще занимаетесь, когда я ухожу?
— Нет, малыш, — отвечала я, заливаясь счастливым смехом. — От окончательной бездуховности тебя спасет чувство юмора.
— …А тебя, — он вздыхал, — от окончательного безденежья не спасет ничего!..
На собеседовании со службой безопасности, заполняя анкету, в графе “особые просьбы” он написал:
“Чтобы с едой не было никаких перебоев”.
— Голодное детство? — спросили его участливо.
И все были удивлены, что у него папа художник, а мама — писательница.
— Ничего себе, — скептически заметил начальник службы режима Эдвин Петрович Харонов, — какие у вас родители креативщики! Хотя все одно: рекламщики, пиарщики, писатели, художники…
— Правильно! — ответил мальчик, добродушно улыбаясь. — А другое — военные, киллеры, милиционеры и прокуроры.
Это была практически армейская организация. Все по часам, повсюду установлены камеры слежения, каждый твой шаг запечатлевается и — в архив. Сам Эдвин Харонов, начальник падших ангелов, полностью помешанный на древней германской мифологии, когда с кем-нибудь знакомился, говорил: “Эдвин Петрович”.
И обязательно добавлял:
— Эдвин — значит “бесстрашный”!
Он прошел семь войн, семь горячих точек. У него спецназовское прозвище Конрад.
Видимо, приглядываясь к нашему мальчику, пытаясь изучить его характер, Эдвин Петрович не оставлял его ни на минуту. А чтобы это присутствие не казалось подозрительным, все время рассказывал что-нибудь из своего героического прошлого.
Например:
— Взяли мы “вертушку”, погрузили туда сейф с боевыми припасами, взлетели, я не помню, где это было, какой-то аул. Дай, думаю, пошучу. Поджигаю фитиль и собираюсь выбросить его на землю — для забавы, а он оказался очень тяжелый. Мне даже в голову не пришло, что я не смогу его выпихнуть из салона. Короче, в летящем вертолете с боеприпасами горит фитиль, и его с места не сдвинешь! …Я до сих пор помню глаза пилота!..
Или:
— Однажды мне дали роту непослушного народа. Смотрю, в какой-то момент они вообще перестали мне подчиняться. Я взял гранату со слезоточивым газом, бросил ее в хижину, где мои ребята обедали, и захлопнул дверь. После этого они слушались меня с полуслова. …А ведь я мог швырнуть боевую!..
— Второй закон спецназа: если не знаешь, что движется, — стреляй!.. — инструктировал Эдвин Петрович вверенную ему службу безопасности новой сети московских магазинов.
Контролером в зале у него работала Антонина Николаевна Кизякова. Эдвин ее высоко ценил:
— Мимо Кизяковой мухи не пролетит, — он говорил восхищенно. — Как будто ты сам упал, бежал, сразу все выронил, шоколадки выпали и у тебя уже руки за спиной. Она в Якутии в следственном изоляторе работала конвоиром, — историю за историей рассказывал Эдвин моему мальчику, прихлебывая крепко заваренный чай из граненого стакана с серебряным подстаканником.
У него был знатный советский подстаканник — с серпом и молотом и серебряной звездой.
— Ну, им понравилось, как ты оформил магазин? — наивно спрашивал Кеша.
— Уже то, что никто не ворвался ко мне в кабинет, — отвечал мальчик, — не заорал диким голосом и не свалил меня со стула ударом в челюсть, говорит о том, что все более или менее.
Благодаря его усилиям мрачные бетонные магазины были украшены яркими цветными фотографиями продуктов. Окрестные жители туда стекались круглосуточно с огромными сумками. Особенно в эти магазины полюбили ходить пенсионеры, потому что мальчик утвердил для них специальную скидку, он на этом построил пиар-компанию.
Тот, кто все время там отоваривался, получал карточку “Почетный обжора” — отныне он мог покупать еду с пятипроцентной скидкой. Пять лет — пять процентов, десять лет — десять и так далее. А если покупатель за один присест набирал целую гору продуктов, то получал приз: красивый сломанный плеер и синюю пластмассовую кружку с желтой надписью “ОбЖора” — “О” — большое, “б” маленькое, и “Жора” — с заглавной буквы. Посмотришь издалека — получалось О Жора!..
Жора Мовсесян, президент компании, регулярно вывозил сотрудников на пленэр. Там жарили шашлыки, играли в футбол, раскидывался шатер, и Жора держал такие речи:
— Уважаемые коллеги! Человек может бодрствовать, спать, работать, не работать, читать книги, не читать, ходить или не ходить в театр, даже одежду не покупать. А есть — он всегда хочет. Поэтому наш бизнес будет процветать до самого Армаггедона — включительно!..
Какая уж тут “Каштанка”! Майкл Причинелло “Голый Пиар” — вот что было теперь настольной книгой нашего мальчика. Откроешь на любой странице и читаешь:
“…Так вы сможете продать не только жареный бифштекс, но и его шипение!”
Деньги, заработанные в “Обжоре”, мальчик приносил домой и прятал за свою картину с ночным подлунным морем и черной скалой — в чулан.
Зато любимой книгой Кеши с недавних пор стал богато иллюстрированный путеводитель “Туризм в Арабских Эмиратах”.
— Благословенные края, прямо рай, — говорил он, мечтательно разглядывая на фотографиях теплое море и зеленые пальмы, восточные сладости, а также всемирно известный центр торговли, который издавна славится своими золотым и шелковым рынками, рыбным базаром и рынком пряностей.
— Аравия, Маруся, стяжала себе лавры своими пряностями, — важно сообщал Кеша, принюхиваясь к путеводителю. И таинственные ароматы удивительных трав, ладана, корицы, мирры, шафрана, растворяясь в атмосфере загадочного восточного города, доносились до его трепещущих ноздрей.
— Во времена царицы Савской, — благодушно объявлял Кеша, — Аравию называли Аравия Феликс, что значит — “Счастливая”, надо рассказать об этом нашему Феликсу! Ему будет приятно!
Кеша уже бредил дворцами, знойными базарами, душными чайханами, узкими солнечными переулками, где шумят и волнуют душу восхитительные фонтаны, утопающие в цветах. Ему казалось, среди старинных мечетей толпами скитаются Аль-Рашиды во всех обличьях, старательно выискивая, на кого бы обрушить свою необузданную щедрость.
— Наверно, там нет воскресений, нет счетов за электричество, нет квартирной платы, нет беспокойства, нет смысла, вообще ничего нет. А потому не задержат меня тут ни снег, ни буйный ветер…
— Чтоб ты знала, Маруся, — доверительно говорил он мне, — это очень обеспеченное государство — нефтью торгует! А Дубаи — самый богатый эмират. Надо позвонить Феликсу, что-то он давно не звонит. Мы должны тоже поднять цены, чтобы не разориться.
— Вы в рубище должны ходить, босые, как Пиросмани, за миску картофеля расписывать таверны. А вы все боитесь разориться! — внезапно заявила Рита.
Она всегда отзывалась неожиданно по любому вопросу, касающемуся человеческого счастья и мудрости.
— Высоцкий тоже останется в народном сознании в рубище — но в “Мерседесе”, — парировал Кеша.
Теперь у него были все данные считать себя великим человеком.
Когда появлялся Борька Мордухович и спрашивал тревожно:
— Ну, где этот хуй в золотой оправе?
Кеша отвечал невозмутимо, уверенный, что дело в шляпе:
— Сиди тихо. Весна придет. Трава вырастет сама по себе.
Но Мордухович сидел как на угольях.
— Я рад, когда официально можно понервничать, — вызывающе говорил Борька. — Обычно все скрываешь, а тут есть причина. Никто не скажет: “Что ты нервничаешь? Без причины?”
Он уже сто раз звонил Феликсу. А у того голос все безжизненней и безжизненней. В конце концов Кеша набрал телефонный номер галереи, а ему отвечают:
— Сегодня не работаем — Вальпургиева ночь.
— Ой, — говорит Кеша, — в галерее “Феникс” празднуют Вальпургиеву ночь. Это они, наверное, ее устроили.
Короче, пришло время, и мы узнали, что шейх Мухаммед бен Зульфикар Анвар Рашед аль Мактум, в чьих руках целиком была наша судьба, передал через своего агента Абрама Шофмана, что он разочаровался в актуальном искусстве.
С космической улыбкой на устах принял Кеша это известие. Могучий духом в несчастьях и все-таки с замиранием сердца, страшась услышать самое худшее, он прибыл в галерею “Феникс”, и Феликс ему выложил все начистоту.
Оказывается, когда шейх за немереную сумму приобрел в свою коллекцию скульптуру “Папа Римский, пришибленный метеоритом”, художник Маурицио Кателлан потребовал, чтобы в стеклянном потолке крупнейшего гостиничного комплекса стоимостью в сто миллиардов дирхамов, вырубили настоящее отверстие от якобы “упавшего метеорита”.
Шейх было заартачился. Но Маурицио пристал к нему с ножом к горлу, дескать, младенцу понятно: если с неба упал метеорит и под ним распластался Папа, — чтобы все выглядело достоверно, в потолке нужна дырка. И баста.
Из-за поднявшегося тарарама шейх утратил остатки рассудительности. В какой-то момент заядлый любитель верблюжьих бегов и соколиной охоты размяк и дал добро на пробоину в потолке, из-за чего в музее, которым он так гордился, отказали кондиционеры. А там жара, в Арабских Эмиратах, без кондиционера никак нельзя.
Вскоре разнесся слух: в аквариуме протухла акула, начала разлагаться, тело акулы утратило прежнюю форму, а ведь он заплатил за нее шесть с половиной миллионов фунтов! И практически полностью растаяла восковая Курникова. Один только Папа Римский со злосчастным метеоритом остались целые и невредимые.
Понятно, что еще и не такие напасти случаются с хорошими людьми.
Ну, взял бы этот незадачливый ценитель изящных искусств, заделал прореху в потолке, восстановил систему охлаждения, воспрянул духом, заменил бы мертвую акулу на новую, да и подкрепил затрещавшую по швам коллекцию русскими песочными часами.
Ничего подобного.
После того как метеорит Кателлана пришиб собрание актуального искусства крупнейшего гостиничного комплекса Дубаи, в богатом Кешином воображении шейх Мухаммед приблизился к своему дубовому буфету — точной копии буфета из дворца короля Людовика Х1V, который он приобрел по недемократичной цене 140 000 долларов, вынул хрустальный стакан, антикварный, “с царского стола”, купленный по случаю на аукционе “Сотбис” за 3 754 фунтов стерлингов, налил туда односолодового виски, сделанного в затерянной среди гор деревушке Шотландии (всего 1 995 долларов бутылка), добавил содовой воды и выпил.
Потом он рассупонился, накинул на плечи шелковый китайский халат (старинная ручная вышивка!), при этом на руке его блеснул платиновый перстень с неограненным алмазом, записанным в Книгу рекордов Гиннесса.
Мухаммед опустился в бархатное кресло (в далекой солнечной Италии, на родине Рафаэля и Феллини, на этого кашалота работает мебельная фабрика, а то и две-три!), закурил кубинскую сигару “kohiba” знаменитого сбора табака 63-го года. Ему стало немного легче на душе, и он подумал:
— Господи, сколько же у меня денег! Я даже не успеваю придумать, куда бы их сбагрить. Ясно одно: no more аrt!
Он вытащил мобильный телефон — милая безделушка по цене хорошей однокомнатной квартиры на окраине Москвы — и протрубил отбой своему агенту Абраму Шофману. Тот как раз входил в галерею “Феникс”, чтобы внести Феликсу 18 тысяч долларов в качестве задатка за Кешины песочные часы.
Ходят слухи, что вместо современного искусства шейх Мухаммед начал собирать автомобили знаменитостей: “линкольн”, на котором ехал Кеннеди, когда его застрелили; “роллс-ройс” Онасиса, подаренный жене Джеки, “форд” Мэрилин Монро, “хорх” Адольфа Гитлера, “хаммер” Арнольда Шварценеггера, “феррари” Эмилио Феррари, “чайку” Брежнева и “Астон Мартин Ванкуиш” Джеймса Бонда из последней серии боевика “Агент 007” украшают теперь огромное лобби гостиничного комплекса Дубаи.
Редко кто теперь заметит одинокую фигуру Папы с метеоритом, скромно ютящуюся среди автомобильного паноптикума. Но он только потому остался на месте, что шейх решил приобрести в свою коллекцию папамобиль.
Когда об этой новости узнал Борька Мордухович, он схватился за голову:
— Сорок восьмого калибра хер у боцмана!!! — закричал он, мигом оказавшись в положении человека, который ниоткуда не ждет наследства и почти не знает, где приклонить голову.
Он изливал то на Феликса, то на Кешу, то на этот манящий, лживый мир востока, а заодно и на всю вселенную, равнодушную к нуждам маленького, затерянного среди холодных звезд Борьки Мордуховича, яростный поток упреков.
Как бы то ни было, часы пришлось разбирать на панели, тонны песка отдавать дворникам — дорожки посыпать и в детский сад — наполнить песочницу. Фигуры запаковали в черные мешки, замотали веревкой. Причем они все равно так смотрелись натурально, что “газель”, в которой Борька с Кешей везли это все к нам домой, почуяв неладное, остановила милиция — подумали, похищение.
Что касается Кеши, он держался геройски, радовался маленьким радостям: и в лифт еле-еле, но вошло, и потолки у нас в квартире два семьдесят, как раз громадную колбу можно установить прямо посередине единственной малогабаритной
комнаты — красота! Снова распаковал наши фигуры, аккуратно посадил друг напротив друга, накрыл стол, включил штепсель в сеть.
Пространство за стеклом заголубело, зазолотилось!.. Кеша глядел на часы с бесстрастным непроницаемым спокойствием китайского императора. Но я-то видела: он даже очень рад, что эта чудесная композиция пребудет с ним до скончания веков.
— Вот здорово, — сказал, наконец, Кеша, — можно на кладбище этот стакан нам с Марусей поставить вместо памятника. Сто лет на улице простоит, ничего с ним не случится — такой стойкий материал! Если вандалы не порушат.
Все-таки он обладал невозмутимым умом высокого порядка.
Не то, что я — совсем нервы расшатались. Поднимаюсь в лифте, заходит женщина с собакой. Лохматый песик, ушки кверху, на кончиках ушей кисточки. Я потрепала его за холку и спрашиваю дружелюбно:
— Это кто у вас?
— Лхасский кто-то там… — я не разобрала.
— Тибетский терьер? — уточняю.
— Нет, — отвечает мне хозяйка. — Это особая китайская порода.
— Почему же китайская? — говорю я, задохнувшись от гнева. — Лхаса, насколько мне известно, всегда была столицей Тибета. А то, что китайцы туда вторглись, разрушили монастыри, жгут древние тибетские манускрипты, буддийских монахов сколько полегло! Конечно, почему вы должны сопереживать угнетенным тибетцам, пускай даже Китай десятилетиями лишает их политических и религиозных свобод?! Пустили поезд субконтинентальный из Пекина в Лхасу, вывозят из Тибета полезные ископаемые, а туда гурьбой привозят китайцев, безразличных к судьбе этой высокодуховной горной страны. Его Святейшество Далай-лама четырнадцатый, лишенный крова, вынужден скитаться по миру. И вы спокойно заявляете, что этот лхасец, видите ли, особая китайская порода!.. Взрослая женщина, а такие имеете незрелые представления о мире!!!
Тут лифт остановился, два этих предателя Тибета выскочили, не проронив ни слова, правда, она потом обернулась и покрутила пальцем у виска.
Кеша говорит:
— Дождешься, тебе кто-нибудь накостыляет за твои безумные речи, полностью туманные для обитателей нашего забытого богом спального района земли.
Он хотел мне внушить больше бодрости и вложить в мое сердце мужество.
Кеша говорил, мы с ним не должны испытывать разочарования и волнения. Потому что такие мысли и чувства, Маруся, объяснял он, порождают преграды размером с великие горы и широкие реки.
Отныне все наши надежды были связаны с “Каштанкой”.
— Давай, давай, — подбадривал меня Кеша. — Если что-либо собралась совершать — совершай с твердостью. Ибо расслабленный странник только поднимает больше пыли!..
— Должна быть и глубина, — он объяснял мне, — и легкость, и юмор, и трагедия. Хотя, конечно, писателей вас видимо-невидимо, а чтобы стать писателем — надо много понимать, а не просто любить писать.
— Острей! Смешней! Гротескней! Интересней! Прозрачней! Легче, остроумней, короче, гениальней!..
И бог весть что еще он требовал от меня. Хотя никто мне больше не звонил насчет “Каштанки”, не торопил, не волновался, как идут дела.
— Мне это напоминает историю с “Реквиемом” Моцарта, — говорила Рита. — Вот увидишь, в Голливуде и думать про тебя забыли.
— Тогда мы продадим “Каштанку”… Датскому королевству!.. — не падал духом Кеша.
— Нет, — отвечала я. — Это не по-моцартовски. Я буду ждать заказчика до своего последнего вздоха.
И вдруг он позвонил.
— Хэлло, Мария, ар ю рэди? Я прилетел. Ай вэйт ю возле Дома архитектора. Вольдемар Персиц — импозантный gentleman в длинном черном кашемировом пальто и черной шляпе, а в руках у меня трость! Я распахну пальто, чтоб видно было мой желтый галстук, костюм “тройка” энд солид бэг из черной кожи водяного буйвола. O.K.?
— Не надо ничего распахивать, — я радостно кричу. — А то вы простудитесь. Я вас и так узнаю — по трости.
— Если он в буйволином портфеле привез из Голливуда большие деньги, — напутствовал меня Кеша, — я тебя встречу. Одна не ходи. Мало ли, кто-нибудь увидит, отнимет. Знаешь, какие бывают — искатели легкой наживы?
И на всякий пожарный велел мне надеть его куртку с большим внутренним карманом.
Приезжаю — Вольдемар Персиц прогуливается у входа, помахивая тростью, реальный голливудский режиссер в изысканной фетровой шляпе.
Был конец марта, солнце, гололед, все такое яркое, глаза слепит. Нигде ни одного темного уголка, повсюду грязь выступила! Надо же, я и не заметила, как наступила весна. Два с половиной месяца корпела над сценарием, не поднимая головы. Зимой Москву завалило снегом, совсем как в детстве, когда в Елисеевский магазин по улице Горького бабушка везла меня на санках, и голубые сугробы высились над моей головой.
Март приходит львом, а уходит овцой, говорила бабуля. Началось великое таяние снегов, город плыл, отражаясь в воде, под порывами южных ветров искажая свои очертания.
В юности я всегда в это время срывалась, уезжала в горы кататься на лыжах: боже мой, Гудаури, Домбай, Чегет, Цейское ущелье, незабвенная Лунная поляна в Архызе!.. Где вы, мои горячие кавказские поклонники — обитатели горных аулов, инструкторы горнолыжного спорта, бывший князь Борис-би в ослепительно белой овечьей папахе, чернобровый Джигит Назимов, Султан Бекмамбетов, с которым мы съехали с южной вершины Эльбруса, причем Султан несся вниз на лыжах, а я — у него на закорках?!
Этой зимой я даже на гору в Крылатское не выбралась! Ни в Коломенское, ни в Царицыно!
Кеша мне говорит:
— В теннис мы давно не играли, на горных лыжах не катались. Жизнь летит, как ракета. А мы с тобой, как Гагарин с Титовым.
Потом он внимательно посмотрел на меня и внес маленькую коррективу:
— …С Терешковой…
— О, Мария! — окликнул меня Вольдемар, сразу узнал, видимо, привык у себя в Голливуде общаться со сценаристами.
— Хо-хо-хо-хо!.. — он разулыбался, обрадовался. — Так вас и представлял! Литл вумен с большой умной головой в мужской куртке!..
Ну, мы заходим в Дом архитектора, надо бы посидеть, выпить чашечку кофе, обсудить наши серьезные дела. Вольдемар снял пальто, шляпу, все это он попросил меня подержать, уселся на банкетку и, ослепляя меня и дородную гардеробщицу сияющим желтым галстуком, начал скидывать галоши! Причем не те, литые, старинного покроя, рассчитанные на валенки, а иностранные, вычурные, блестящие, застегнутые на металлическую кнопку.
Вот он их поднял двумя пальцами, протягивает гардеробщице и спрашивает вальяжно, с этим своим акцентом Дональда Трампа:
— Можно ли, миссис, сдать вам мои галоши?
— ГАЛОШИ??? — она удивленно поднимает бровь.
— Галоши!.. Галоши! А в чем, собственно, меттер? — он говорит укоризненно. — Что вас удивляет? На улице слякоть, тает снег, естественно, ай пут он галоши. Теперь я хочу их пут аут. Иначе in restourаnt у меня вспотеют ноги. Мария, что-то не так?
А эта матрона отвечает ему надменно:
— Галоши — не принимаем!
— Ви не имеете права! Галоши — итс май верхняя одьежда! — вскричал Вольдемар.
— А ну-ка не суйте мне их под нос, — прикрикнула она, отразив его наскок. — Наехали тут и суют нам в лицо свои пахучие… резинки!..
— Где ваш директор??? — возопил Вольдемар.
А гардеробщица стоит, как скала, о которую вдребезги разбиваются морские волны.
Вижу, разгорается скандал. Тогда я достала полиэтиленовый пакет из Кешиного кармана, у него всегда в карманах пакеты — что-то купить по дороге, или старикан Герасим вдруг не дотерпит до улицы, накакает в подъезде, засунула туда пресловутые галоши и говорю этой гордой женщине:
— Вы уж возьмите, пожалуйста, окажите любезность, не будем по таким пустякам напрягать международное положение. Он еще в Соединенных Штатах Америки надел галоши!.. Боялся в России ноги промочить.
Та хоть и набычилась, но все-таки повесила пакет на крючок.
Вот мы заходим в ресторан, свет притушен, звучит живая музыка, паренек у рояля играет на виолончели. Я люблю такую обстановку: тепло, культурно, никто друг на друга не орет, мордой об стол не стучит, опять же виолончель…
Вольдемар заказал мне чай, хотя я предпочитаю кофе, себе по-простому взял кружку пива и говорит:
— Есть такая английская поговорка: the proof of the pudding is in the eating — “чтобы узнать, каков пудинг, нужно его отведать”.
Я скромно пью чай. Думаю, к чему это он? Наверное, хочет заказать десерт.
— В таком случае, — говорю, — я бы хотела пирожное “картошка”.
— Не в этом дело, Мария, — сказал Вольдемар. — Как говорят англичане, сначала business, потом pleasure.
Тут он опять в высокопарных выражениях превознес то обстоятельство, что весь наш подлунный мир, словно Мессию, въезжающего в Иерусалим на белом осле, трепетно ожидает мультфильм “Каштанка”. А постольку-поскольку он решил стать э кайнд френд оф юниверсити и действовать ради блага и счастья живущих на земле, то давайте, Мария, гоните уже, что вы там накатали?
Я дала ему сценарий, он надел очки, стал читать. Фильм у нас грядет чуть ли не полнометражный. Такая работа выглядит внушительно.
— Good! Good, — качал головой Персиц, поблескивая очками, откладывая страницы. — Good, good, very good!..
А сам такой чувствительный! В середине он снял очки и заплакал.
Кеша мне всегда говорит: сценарий сочинить очень просто, надо всего-навсего описать фильм, какой тебе самой хотелось бы увидеть. Ты внимательно смотришь его у себя на внутреннем экране и подробно описываешь, кто что сказал, кто что сделал и какая вокруг обстановка.
— Вери найс! — Вольдемар вынул из кармана платок и утер слезы. — Это-то мне и надо! Срочно — в Холливу-уд! Не возражайш, Мария? Как человек, который many years работайт in show industry, — мечтательно добавил Персиц, — я предвкушаю кассовые сборы!
— А гонорар? — я спрашиваю, глядя, как этот благородный сын американского народа укладывает “Каштанку” в бездонный буйволиный портфель.
— Not yet! — уклончиво отвечает Вольдемар. — Я должен демонстрировайт начальство… Как это по-русски? Строгий худсовет…
— Володька, Володька! — донесся голос из-за столика во втором ряду, это лысенький мужичок в старом сером пиджаке вскочил и потянулся к моему голливудскому продюсеру, опрокидывая стул.
— Володька, муха бляха, ты, что ли? Не сразу узнал тебя в таком прикиде.
— Йес, ит из ми, — произнес Вольдемар Персиц, сконфуженно покосившись на меня. — Это ти — Поль?
— Йес, йес, обэхаэсэс! Вова, мать твою, как ты, откуда? ОТТУДА? Слыхал, ты родине изменил.
— Паша, что ты говоришь, — нервно оглянулся Вольдемар, — никому я не изменил, — однако, видя, что свидетелем его провала стала только я, остальные посетители были слишком увлечены собой, известное дело, архитекторы, решил не строить из себя иностранца. Акцент его куда-то улетучился, и он произнес на чистом русском языке:
— Давненько мы не видались, Пашка. Ты что, все тут… В Москве…
— Ну, да, здесь… А ты — боров! Наел бока гамбургерами, — Паша с восхищением оглядел Вольдемара, теперь уже Володю, как я поняла из этой встречи на Эльбе.
— Я жил здесь когда-то, — мечтательно улыбнулся Персиц. — Извини, Мария, теперь я буду говорить с другом моей юности. А ты жди. Я дам тебе факс, из которого ты узнаешь, как обстоят дела, — сказал он. — Уверен, все будет О.К.!
— Ну? Что там, за границей, Вовка? Мед слаще? А помнишь, помнишь, как мы тут гудели? Как пили? Как мы баб… — сказал Паша, посмотрев на меня, когда я встала и без препирательств направилась к выходу из ресторана.
Он сел на мое место, подпер кулаком щеку и вздохнул:
— Все наши девочки стали телками, Володька! — сказал Паша…
Или “тетками”, я не разобрала.
На берегу реки я хотела бы жить, как учил нас великий Будда, пересекая поток существования, понимая, что есть в этом теле земля, вода, огонь и воздух, и в один прекрасный день позволить этому всему вернуться туда, откуда оно пришло.
Все-таки интересно жизнь устроена! Сколько я искала себя, хотела стать полярником, Рита мечтала, чтоб я была драматической актрисой. Сама она, когда вернулась с войны, пробовала попытать счастья в училище МХАТа — в гимнастерочке, во всем военном, читала “Василия Теркина”. Ирину Скобцеву приняли на первом туре, а ее нет. Рита вышла расстроенная, смотрит — идет по двору Качалов. Она к нему: “Ой, Иван Сергеевич! Я читала “Теркина”, а у меня было настроение не то!..” “Как ваша фамилия?” — спросил Качалов. Рита сказала. На другой день приходит — ее фамилия вписана внизу от руки. Возможно, от руки великого Качалова!!!
Но судьба, судьба имеет свои намерения, неисповедимые, неподвластные мольбе и контролю… И мы легко смиряемся с тем, что нам не суждено, сказал титан духа Рерих, заначивший для дедушки Толика в Америке гонорар, который, наверное, никогда и никто уж не сможет получить, несмотря на заоблачные старания Фиминого друга, дяди Коли из инюрколлегии.
Так реальность для нас остается полнейшей тайной в этом сновидении жизни, иллюзорной и мимолетной, в неуловимом интервале между рождением и смертью.
— …Ты бы занялась каким-нибудь делом, Маруся! — озабоченно твердил Фима на протяжении моей невозвратной юности, чуя, как я ускользаю ото всего, что имеет хотя бы расплывчатые очертания.
А весна, черемуха цветет, вишни!
— Ладно, — я затуманивала взор. — Я, может, стану… кукловодом.
— Ты разве умеешь?
— Ну, я научусь.
— А это разве не сверхсложное дело? — спрашивал Фима с тоской.
— Да, наверное…
— Такое же, как освоить аккордеон? — допытывался Фима, который всю жизнь приручал свой перламутровый певучий немецкий “Herold”, предпринимая героические попытки играть по нотам.
— А если тебе предложат, — Фима заводился, — вот именно тебе, ни разу не державшей инструмент в руках, выступить с оркестром в консерватории — соло на аккордеоне?
— Прекрасно, — отвечала я. — С оркестром еще лучше, чтобы он подхватывал…
Видимо, в глубине души мне было ясно, что я всего-навсего запойный рассказчик, больше никто. И хотя мир подобен обману зрения, в этой кажущейся игре жизненных ситуаций нас как-то само собой прибивает к одним только нам предназначенным берегам.
Так и наш мальчик ищет, ищет себя, а мы — Рита, Фима, Кеша и я, по мере возможностей, оказываем ему содействие.
Когда в день рождения Владимира Ильича Ленина их третий класс принимали в пионеры на Красной площади, он болел, мы с Кешей купили горн, красный галстук и барабан. И приняли его в пионеры в домашних условиях.
Я била в барабан, Кеша, как Армстронг, выдувал на горне блюз, Фима вытащил из футляра свой старый аккордеон, это был его звездный час, а Маргарита — вся грудь в орденах и медалях за оборону Москвы — в неописуемо торжественной обстановке повязала своему внуку на шею пионерский галстук. Потом мы ели торт “В полет!”, пили “Тархун”, и этот день нам запомнился на всю жизнь.
Естественно, лишь только возникло недоразумение с отцом Мефодием, когда тот опростоволосился, приняв за нетленное — преходящее, отец наш Кеша, озаренный божественным светом, проникнувший в смысл неразгаданного, в домашних условиях организовал церемонию таинства святого крещения.
— Ну, раз уж все настроились… — сказал Кеша, засучив рукава.
Что ж мы, такие продвинутые адепты, не сможем квартиру сыну материализовать?
Тем более у нас Маргарита с некоторых пор приобщилась к православию, стала ходить в церковь, исповедоваться в грехе, что она Серафима ревнует ко всем женщинам без разбору, включая телеведущих.
Отныне ей казалось, земля и небо слушали ее голос, вся вселенная расстилалась перед ней, поэтому Рита, не прибегая к посредникам, напрямую обращалась к ангелам и богам, я уж не говорю о покинувших нас близких.
В день поминовения предков Рита наливала вина и, глядя поверх наших с Фимой голов, ввысь устремляла яркие сумасбродные речи, умышленно форсируя звук, чтобы слышно было на дальнее расстояние:
— Дорогие наши небесные жители! Мы вас очень любим и ясно помним. Мы любим вас даже больше и чище, чем мы любили вас, когда вы были с нами на земле. Я вас прошу об одном: даже если там, где вы находитесь, — совсем-совсем ничего нет, когда я приду, вы все-таки найдите способ встретить меня и дать понять, что вы тоже любите меня и помните.
Забудем о наших летах, забудем о наших обязанностях, достигнем беспредельного и будем пребывать в нем без конца. Ведь у нас есть вечный повод для радости — это наше дыхание, сердцебиение, мочеиспускание!.. А если мы нуждаемся в кровле и хлебе насущном, то лучше рассматривать это не как катастрофу, а как заминку в делах и некоторое невезение, которое скоро пройдет! Нас осенит, окрылит, и мы сумеем взобраться на гребень жизни!..
Вон Кеша купил уже в качестве противоядия от хронического безденежья мандалу на привлечение крупной прибыли и положил эту картоночку в свою сберкнижку. Ему там сказали, в эзотерическом магазине, что теперь можно спокойно сидеть, сложа руки и ждать, когда деньги сами потекут к нему в несколько ручьев.
— Что нам печалиться, черт возьми? — я подумала, — если мы в любом случае пребываем в состоянии безмятежных скитаний? — и свернула в забегаловку, надеясь хлопнуть, наконец, рюмочку, другую.
Там играла африканская музыка на фоне гималайских чаш, все жевали чудесные лепешки с кунжутными семечками и маком, вино красное алжирское лилось рекой, посредине стоял чан с финиками маслянистыми. Оказывается, наш приятель, композитор Саня Артамонов, праздновал выход своего нового диска “нью-эйдж”.
Мы давно не виделись, обнялись, сели с ним за столик, я ему сразу выложила свои надежды и печали, а он — располневший, добродушный:
— Зря ты ему, — говорит, — безо всякой расписки сценарий отдала. Теперь его за яйца не ухватишь. Надо было сказать: минуточку-минуточку! Нет, все-таки давайте заключим договор? Как это “какой договор”?! Есть у вас бланки специальные, в Голливуде?.. С печатью?.. За подписью директора?..
И Саня повел нескончаемый рассказ — как он отслеживает свои сочинения и откуда ему потихоньку “капает”. Ведь от каждого исполнения, будь то на эстраде или на радио, или — случайно проскочит мотивчик в сериале — композитору причитается!
— Стравинский сочинял “Петрушку”, — говорил Артамонов, разрывая лепешку и набивая рот финиками, — вдруг слышит: на улице шарманщик наигрывает какую-то мелодию. Стравинский, недолго думая, вставил его в свой балет. А это оказался модный шлягер, автор которого поднял страшную бучу. С тех пор ВСЯКИЙ РАЗ, когда исполняют Стравинского, потомкам этого давно позабытого всеми композитора — отчисляется!.. Они себе виллы на этом построили!..
— Вы с Кешей должны живо и горячо интересоваться авторским правом, — дудел Сашка в свою дуду, выплевывая косточки. — А то ты мне со своей Каштанкой напомнила жену руководителя уральского хора, я даже не помню ее фамилию! Им не хватало репертуара, и эта женщина по просьбе своего мужа сочинила песню “Ой, мороз, мороз!..” Потом ее упросили, чтобы песня считалась народной. Она, дуреха, согласилась. И привет. А так бы — ты представляешь? За каждое исполнение!!! Она бы уже была миллиардером!
— Но все равно, — он вздохнул, — можно только мечтать, чтобы твоя вещь стала народной. Денег не принесет, зато какой почет!..
— Марусь, — крикнул мне вслед Артамонов, — ты порекомендуй там, у вас, в Голливуде, пускай они меня композитором возьмут на “Каштанку”!..
Домой я вернулась на бровях, наелась до отвала фиников и лепешек. Все меня окружили, спрашивают:
— Ну, как?
— Отдала, они будут читать в Голливуде. Вольдемар обещал прислать договор по факсу.
— По какому факсу?! — удивился Кеша. — У нас нет никакого факса.
— Понимаешь, Марусенька, — сказал мальчик, — чтобы тебе пришел факс, этот факс надо иметь.
О, мой ребенок с детства обладал чудесным пониманием непостижимых связей. Еще незабвенный учитель биологии преподал ему урок причины и следствия, наглядно показав, что курение вредно для здоровья. Он взял с подоконника два цветочных горшка с геранью, один из них полил табачным раствором, а другой — обыкновенной водой. Обкуренная герань скукожилась и увяла, а та, что не знала никотина, — расцвела. Вот было торжество идеи!
Зато Кеша, всегда готовый безупречно следовать потоку жизни, встал с дивана, оделся, засобирался:
— Пошли факс покупать!..
Хотя обычно его бросало в дрожь при одной мысли о таких дорогостоящих разудалых покупках.
— Ну, что? — окликнул он мальчика. — Объединим наши интендантские склады?
Мальчик, молча, выдал нам денег. А потом печально глядел из окошка на меня и на Кешу, побежавших за факсом, как на сумасшедших, полоумных, сумасбродов и фантазеров, которые стараются вырваться силой грез своих из тисков неумолимой действительности.
В магазине “Техносила” Кеша подрулил к юному, худенькому пареньку –продавцу в желтой кофте с изображением бешеного супермена с пудовым кулаком, поднятым прямо на покупателя.
Этот супермен на его груди всем своим видом показывал нам, простым смертным, заглянувшим в магазин электротехники, какие мы жалкие пигмеи, у которых даже нету столь необходимых в быту приборов, как утюг “Титаник” с паропреобразователем, индикатором нагрева и опрыскивателем воды, дающим точную и упругую струю на метр; или телевизор “Томсон” с экраном пятьдесят пять дюймов размером с холодильник; или холодильник размером с автобус, за две минуты замораживающий провизию до гранитного состояния. В такую холодильную камеру поместится целый мамонт и будет храниться веками, не хуже, чем в вечной мерзлоте.
Гигантские бицепсы перекатывались на руках этого громилы, и он не скрывал, как ему досталось его могущество. Только с плитой “Индезит” и стиральной машиной “Бош”, говорили его глаза, вы можете стать такими, как я, могучими и независимыми, победившими свое ничтожество.
— Нам нужен факс, — закричал Кеша, потому что в кошмарном гуле электроприборов никто не слышал друг друга. — Где у вас факсы?
Продавец недоверчиво оглядел нас, взгляд у него был наметанный, он, конечно, мигом смекнул, что мы с Кешей и факс — вещи несовместные.
— Вам? Факс? Ну, пожалуйста, вот тут…
И повел нас через ряды ослепительно белых холодильников, которые выстроились, будто солдаты Урфина Джюса, и даже как-то напирали на нас с Кешей своими выпуклыми дверями с хромированными ручками.
Факсы стояли на полках, они были разные и слишком дорого стоили.
Продавец давал Кеше необходимые пояснения, он знал факсы до тонкостей и говорил о них с большим красноречием.
— Какой вам нужен факс? — он спрашивал.
— Чтобы из Америки принять! — ответил Кеша.
— Они все могут принять.
— Понимаете, мы ограничены в средствах, — сказал Кеша. И показал, сколько у нас есть.
— Маловато, — вздохнул продавец. — Хватит только на устаревшую модель. Взгляните на этого дедушку! Как раз вам подойдет. Он уже ничего не отсылает.
Зато — принимает! И по большей части — из Америки! Его еще в Великую Отечественную изобрели специально для связи Рузвельта со Сталиным.
Он указал на постамент, где под стеклом высилась громоздкая машина с надписью “ПЕРВЫЙ ФАКС”, и зашептал:
— Наш директор хочет от него избавиться. Говорит, эта рухлядь наводит на него тоску. Мы уже решили отдать его в Политехнический музей. А тут и покупатели явились — не запылились! — видимо, слово “запылились”, на редкость приличествующее случаю, так насмешило его, что он не выдержал и рассмеялся. И мне понравилось, что в его смехе сквозило какое-то торжество жизни, торжество здоровья и благополучия.
С триумфом вернулись мы домой, сопровождаемые лаем и трубными звуками. Мальчик чуть в обморок не упал, когда увидел это старинное сооружение.
— Ой, не вы его выбрали, — сказал он, — этот факс выбрал вас!.. У него хотя бы есть какая-нибудь гарантия?
— Гарантия — …минус два года, — пошутила Тася.
Ничего, мы его подключили, и он загудел, заурчал, застрекотал, как кузнечик, такой живой. Сразу зазвонил телефон, и нам сказали на английском языке:
— Примите факс!
Мы радостно нажали кнопку, аппарат завибрировал, словно вертолет перед тем, как оторваться от земли, на нем зажглись красные, желтые, фиолетовые лампочки, затем последовала череда электростатических разрядов, мы даже начали опасаться, не вылетит ли у него из какого-нибудь отверстия шаровая молния. С жутким скрипом лист бумаги пополз внутрь, а когда опять появился, мы с трепетом вытащили его и прочитали:
“ Осознавая всю важность доставки Вам нашего вооружения в возможно более короткий срок, спешу сообщить, что в январе и феврале этого года нами будет отгружено 449 легких танков, 408 средних танков, 244 истребителя 24Б-25 и 23А-20.
P.S. Несмотря на трудности, испытываемые нами в настоящее время на Дальнем Востоке, надеюсь в ближайшем будущем укрепиться в этом районе и любой ценой остановить японцев. Однако мы подготовлены к некоторым дальнейшим неудачам…”
— Ой, — сказал Кеша. — Кто это нам прислал такое письмо?
Отныне в нашей квартире постоянно звонил телефон, он звонил поздней ночью, будил нас ни свет ни заря, и когда полшестого утра ты спросони поднимал трубку, тебе прямо в ухо гудела механическая писклявая сирена или чужой человек приказывал включить факс.
Мы кидались к телефону, боялись, вдруг пропустим письмо из Голливуда, но это были факсы других организаций. Мы только никак не могли понять — каких?
“…я получил Ваше послание с большими пропусками и без заключительных абзацев… Надеюсь получить полный текст. Но прошло 3 дня. Непонятно, как могла случиться такая задержка при передачи информации по столь важному делу?”
“В 38 дней завершилось завоевание Сицилии. Количество защитников со стороны держав оси достигало в общей сложности 405 000 человек: 315 000 итальянцев и 90 000 немцев. Мы наступали 13 американскими и британскими дивизиями, потеряв примерно 18 000 убитыми и ранеными. Войска держав оси потеряли 30 000 убитыми и ранеными: 23 000 немцев и 7 000 итальянцев, которые были подобраны и подсчитаны. Захваченные 130 000 пленных. Итальянские войска в Сицилии были ликвидированы, за исключением небольшой части их, бежавшей в сельскую местность в гражданской одежде…”
“Ваше решение предоставить в наше распоряжение второй миллиард долларов на тех же самых условиях, что и первый, мы принимаем с искренней благодарностью…”
Вот такие странные письма. Их было довольно много. Приходилось покупать запасные рулоны.
— Кеша, — кричала я, — купи в магазине четыре рулона туалетной бумаги и два рулона для факса.
— Все, — сказал Кеша, — я отключаю это свистящее чудовище! Он мне напоминает Соловья-разбойника или кобру в момент угрозы, только без хвоста.
— Ни в коем случае! Увидишь, со дня на день придет факс, что наша “Каштанка” прогремела в Голливуде…
Но Кеша совсем пал духом:
— Говорят, они запасают все заранее и складывают в библиотеке сюжетов. Наверное, про Каштанку уже тридцать сценариев лежит наготове. Может быть, еще сам Чехов Антон Палыч написал сценарий по своему рассказу. Тоже хотел подзаработать… — и он перевел взгляд с неугомонного факса на заполонившую все наше жилое пространство колбу “Мы поглощаем Время, Время поглощает нас”.
Сбыть эту вещь оказалось не по силам даже Тасе, которая намекала Вите Зимоглядову, мол, хорошо бы ее зачалить в Пещере ужасов, но Витя, сукин сын, к ее предложению отнесся без энтузиазма.
— Уж больно это депрессивная вещь, напоминающая о бренности мира, — заявил он, взглянув на цветную полосную фотографию в шикарном журнале WAM. — А цель нашего развлекательного центра — всеми возможными и невозможными способами заставить человека забыть о вечности, жить сиюминутными интересами, в погоне за временными удовольствиями, кружиться в вихре алчности и невежества, потакать любым своим желаниям, есть, пить и веселиться напропалую, отбросив скуку и уныние.
Как раз он собирался в развлекательном центре праздновать день рождения своего двенадцатилетнего сына.
— Могу себе представить, — с завистью сказал наш мальчик, — как Витя празднует этот праздник: толпы клоунов, бородатые женщины, настоящий танк привезут из соседней части — полазить в кабине, пострелять из пушки, огромный торт, из которого выскочит Филипп Киркоров и запоет “Viva la vita”. Что еще нужно маленькому Зимоглядову?
Нам с Кешей только разрешили как авторам пещерных ужасов вручить имениннику диплом. Причем это мероприятие запечатлелось незабываемой датой — Днем Победы над фашистской Германией. Мы, конечно, явились очень нарядные. Я произнесла с большим эмоциональным подъемом:
— Дорогие друзья! Этот почетный диплом вручается товарищу Зимоглядову за доблесть и отвагу, проявленную при праздновании дня рождения!
После чего мне дали небольшой гонорар.
Правильно говорит отец Серафим:
— Мы никогда не знаем, ждут ли нас аплодисменты или гнилые помидоры…
А Рита с Фимой отправились на Поклонную гору, их обоих в честь Дня Победы правительство Москвы пригласило открывать аллею военных журналистов. Рита с Фимой оделись торжественно и строго, Рита вся в орденах. Фима тоже на лацкан пиджака прицепил медаль “За доблестный труд”. Чинно прошли по аллее под гром духового оркестра вместе с фотокорами, корреспондентами и операторами, снимавшими в сороковые военные действия.
Потом их собрали в ресторане, накормили обедом, а после компота стали давать подарки. Зрелище было великолепное: по алфавиту вызывали ветеранов, поздравляли и вручали огромный коричневый солдатский вещмешок. Когда увидели содержимое, все прямо прослезились. Там были походный котелок, черный
“кирпич” — двухкилограммовая буханка, испеченная по тому еще рецепту, бутылка водки, металлическая фляга, солдатская кружка, еще одна кружка — фарфоровая с надписью “Великая Отечественная война” и в довершение — консервы “Бычки в томате”.
— Какие в мэрии сидят творческие люди! — сказала Рита, еле оторвав от пола огромный громыхающий мешок.
Фиме она не разрешила даже прикасаться к “солдатскому набору”, совсем недавно он вышел из больницы, ему после операции нельзя ничего поднимать. Да и Маргарите врачи строго-настрого запретили тяжести ворочать.
Качаясь от непосильной ноши, ветераны потащились к автобусу. Два старичка никак не могли поднять один мешок, потому что выпили “фронтовые сто грамм”, и по несколько раз. Помогая друг другу вскинуть за плечи подарки, старики запутались, ноги их заплелись, и они рухнули под грузом буханки, бычков, котелка и фляги. (“Ты представляешь? Опять то же самое!!! — рассказывала мне потом Рита. — Поворачиваюсь, а они лежат. Правда, я не поняла, те же снова упали, что в прошлый раз, или не те?..”)
— Эт-то вам не продуктовые пайки, которые в советские времена раздавали, эт-то — настоящий подарок, со смыслом! — говорила бойкая женщина средних лет, крепкая такая баба, в сапогах и пилотке, устроительница этого действа.
Она помогла стариканам встать, взгромоздила на них вещмешки и легонько подтолкнула ветеранов в спины, указывая направление.
Рита с Фимой тоже вышли из ресторана, волоча за лямки увесистые правительственные дары.
— Что ж мы теперь будем делать? — спросила Рита.
Они уселись на тротуарчик перевести дух и стали перебирать содержимое мешка. Погодка хорошая, расцветали вишни, Риту с Фимой обдувал теплый ветерок, шел восьмидесятый май в жизни Серафима. И восемьдесят третий — Ритин. Фима школьником был, когда началась война, а Рита — выпускница. Большой Гнездниковский переулок. Двадцать первое июня, последний звонок… Считай, все имена мальчиков, с которыми она танцевала на выпускном балу, теперь написаны в столбик на мраморной доске при входе в их девятнадцатую школу.
Сидят Рита с Фимой, думу думают. Машину нипочем не возьмут, это будет нарушением режима экономии. А до метро еще ой как далеко!
— А давай, — предложила Рита, — отдадим все во-он той мороженщице?
Фима встал, подошел к этой молоденькой татарке и сказал:
— Дитя мое! Позвольте, мы с женой в честь праздника Победы вручим вам скромный сувенир!
И преподнес ей котелок, буханку черного, две кружки, металлическую флягу и “Бычки в томате”. Себе они оставили солдатский вещмешок, а в нем бутылка — в алкогольную коллекцию Фимы.
Ой, как она обрадовалась.
— Вот здорово, — говорит, — я у себя дома брату покажу!!!
А Рита с Фимой зашагали дальше налегке.
— Вдруг нас догоняет эта девушка, — рассказывал потом Фима, — и давай совать в наш походный мешок брикеты мороженого, которые были по весу чуть ли не больше, чем фляга с котелком. Вес у нас не уменьшился, но мы побоялись обидеть мороженщицу. Я потом все думал: что она, интересно, зимой делает? Продает беляши, которые выпекает ее брат? Или учится? Хотелось бы думать, что наша молодежь не только за лотками стоит. Стране нужны молодые специалисты. Выучится на инженера-технолога холодильных установок, вернется к себе в Казань или в Казанскую область, будет работать на комбинате мороженого…
— Так мы с Маргаритой, — завершил он свой рассказ, — еле-еле, перебежками, доковыляли до метро.
А надо сказать, Серафим имел в своих запасниках знатную коллекцию алкоголя. Поскольку он долгое время служил дипломатом и его основным поприщем было международное профсоюзное движение, Фима часто наведывался в слаборазвитые страны с сильным профсоюзным движением и, намного реже, посещал развитые страны с недостаточно развитыми профсоюзами.
Каждый раз из своих заграничных поездок он привозил алкогольную продукцию тех стран, где ему приходилось бывать. Поэтому совершенно стихийно он стал коллекционером вин и настоек. Причина тут крылась не в страсти собирателя, а в том, что, будучи, в принципе, человеком не пьющим, Фима не мог сразу опустошить все, чем он был одарен, как руководитель советской делегации.
Что греха таить, большинство профсоюзных лидеров в слаборазвитых странах любили выпить. Они щедро угощали своих старших братьев по соцлагерю и обязательно давали с собой. Например, в Мексике Фима был обременен трехлитровой бутылью кактусовой водки. Решиться открыть такую безбрежную емкость равносильно началу военной кампании — нельзя же выпить стаканчик, а потом отставить всю эту роскошь. Вот Фима и не начинал, но аккуратно укомплектовывал бутылки виски, коньяки, вина и настойки в буфет. Когда же буфет был битком набит этими достославными трофеями, он начал громоздить бутылки на буфет, а дальше просто совал их под письменный стол. Но чтоб это не выглядело странным, провозгласил себя “коллекционером элитного алкоголя”.
Иногда на большие праздники он доставал откуда-то из последнего ряда приземистую бутылку с надписью “Rom Cubana”, слегка подернутую пылью:
— Эту бутылку, — говорил Фима с загадочной улыбкой кардинала Мазарини, — мне подарили мои кубинские друзья на седьмой международной профсоюзной конференции в Сантьяго…
Кеша открывал ее прилюдно, под аплодисменты, а Фима гордо принимал поздравления, если этот ром можно было пить, и он еще был крепок, как в те самые времена, когда Фидель со своими соратниками высаживался в Сантьяго-де-Куба, чтобы уничтожить ненавистный режим Батисты.
Обычно первый тост провозглашался за отважных рабочих, которые победили своих угнетателей, и по этому случаю сразу звали Фиму и вручали ему символическую бутыль.
Коллекция вин профессора Серафима всегда была гордостью нашей семьи, но иногда служила сильнейшим раздражителем для публики, которая не понимала, как можно коллекционировать то, что нужно незамедлительно употребить. В квартиру к Рите с Фимой наведывались ведь и такие члены профсоюзов. Они в восторге замирали, обозревая Фимины запасы, и кто намеками, а кто и прямо в лоб — вынуждали Серафима обеспокоить коллекцию. Лишь после усиленных просьб Серафим соглашался, выставляя для особо жаждущих наименее ценные экспонаты. Например, водку “Столичная”, подаренную профессору аспирантом из Замбии, или вино “Токай”, привезенное делегатами из социалистической Венгрии.
И вот однажды в газете “Аргументы и факты” Фима прочитал, что сомелье, так называются специалисты по вину, рыщут по белому свету в поисках редких вин и находят много чего интересного. Поскольку существуют такие неискушенные личности, которые даже не подозревают, что являются обладателями поистине пиратских сокровищ. Они годами хранят бутылки, оставшиеся от родителей, наивно полагая, что это бабушкины настойки. Порою такие заветные сосуды переходят от отца к сыну, прослыв неприкосновенными. А между прочим, среди “бабушкиных настоек” попадаются старинные коллекционные вина стоимостью десятки тысяч долларов.
Один сумасшедший бизнесмен из Юго-Восточной Азии на международном аукционе Сотбис в Лондоне выложил шесть тысяч долларов за пол-литра портвейна “Ливадия” урожая 1894 года. А за ним с молотка улетела бутылка “Хереса де ля Фронтера” 1775 года с истлевшей этикеткой — за пятьдесят тысяч фунтов стерлингов!!!
— Так, — подумал Фима, — это за границей, а у нас?
Видит, и в Москве проводятся торги — антикварно-аукционный дом “Гелос” представляет личную коллекцию купца первой гильдии Филатова, основателя Самаркандского винозавода, самая старшая бутылка запечатана в 1884 году, самая молодая — в 1914-м. А между ними — французский портвейн “Кокберн”, испанская “Малага”, итальянские “Мускат д’Асти”, какая-то “Барбера д’Альба” — полуторавековой выдержки, четыре лота из шести отметили столетний юбилей… А минимальная цена лотов — от четырех тысяч долларов!..
Озабоченный поиском денег, как и все мы, Фима надел очки и решил провести ревизию своей коллекции.
— Чем черт не шутит, — подумал он и давай перебирать бутылки.
Среди вполне заурядных “Блэк Джек”, “Вайт хорз” и “Наполеона” стояли у него Пьемонт, Тоскана, Бургундия, Лангедок, Бехеровка, Кьянти, риоха, пинотаж.
Азохн вэй! Но “Гелос” вряд ли заинтересуется.
Вдруг он увидел матовую бутылку с вытянутым горлышком, запечатанную настоящим сургучом. На ней пожелтевшая от времени этикетка с надписью на китайском языке. А на этикетке в углу выцветшими чернилами что-то написано — очень неразборчиво.
Как же он про нее забыл! Именно она положила начало его коллекции, бутылка с непонятным содержимым, которую вручил ему своею собственной рукой “великий” Мао, да-да, во время последнего визита советской делегации в Китай, когда еще была дружба с Китаем, их принимали на самом высоком уровне, Мао Цзэдун пожал Фиме руку и от всего сердца протянул вот эту самую бутылку.
Взяв лупу, Серафим внимательно изучил надпись от руки и пришел к выводу, что там написано “лично от Мао Цзэдуна, на счястье”. То есть, вполне возможно, на этикетке стоит автограф самого Мао.
— Да-а, эту бутылку можно продать! — подумал Фима.
На следующий день он позвонил в антикварный дом “Гелос” и поведал о своей драгоценной находке.
— Какого года вино и сколько у вас бутылок? — спросили у него.
— Одна, но с автографом, — ответил Фима. — Причем самого Мао!
— Вы уверены? — довольно равнодушно переспросил молодой человек.
— Уверен, — ответил Фима. — Я его лично знал.
И Серафим со всеми деталями описал картинку на этикетке — синюю пагоду на фоне изумрудных гор, бирюзовое небо, выпуклые золотые иероглифы китайские, сиреневую дымку вдали. И год, когда она была запечатана, — 1954.
— Сейчас посмотрим по каталогу, — сказали Фиме. — Так-так-так. О-о!.. Да, это редчайшее вино от Мао Цзэдуна, абсолютно уникальное, у него были специальные виноградники, особые девушки давили виноград… Потом его настаивали по старинному китайскому рецепту, который с древности хранится в тайне, он его очень мало кому дарил, — голос молодого человека стал куда более заинтересованным, — во всем мире таких бутылок осталось две или три, вот именно пятьдесят четвертого года, так что начальная цена ее может быть семнадцать тысяч.
— Семнадцать тысяч долларов? — переспросил Фима.
— Не юаней же, — усмехнулся аукционный человек. — Принесите бутылку, паспорт, заключим договор, мы берем двадцать пять процентов от сделки и пять — организационные расходы. Пока мы сфотографируем раритет, пока в каталог дадим картинку. Есть у нас один человечек, который собирает подобные вина, у него хранится шнапс из бара Гитлера и виски Черчиля, початые самим Уинстоном, но недопитые по причине смерти великого англичанина. Думаю, его заинтересует бутылочка Мао Цзэдуна. Может даже начаться борьба, если на аукцион придет Лаврентий Архутик, знаете такого коллекционера? Нет? Неважно, он владеет коллекцией всех вин, которые пил Сталин. Тогда цена подскочит до тридцати, а то и до сорока. В общем, дражайший, аукцион у нас планируется через месяц, так что поторопитесь, не пропадайте, наведывайтесь, спросите Петровичева, это я, находимся мы рядом с Боткинской больницей, знаете такую?
Фима хорошо знал эту больницу, случалось ему и там лежать. Он записал все на листочке, где, когда, кого спросить, и бережно поставил китайскую красавицу в шкаф. Она аж вся засветилась, приобрела матово-жемчужный ореол, и когда встала среди других бутылок, то “гуляка Джонни” затушевался, отодвинулся в сторону, а “Лидия” просто спряталась за “Кагором”, так ей стало не по себе.
— Стой здесь, сияй и радуй нас, наш кормчий Мао, великий Цзэдун, скоро придет твой час! — пропел песню Фима, которую только что сочинил.
Страшно довольный, мурлыкая свою песенку себе под нос, он по сто раз на дню заглядывал в шкаф, проверял, на месте ли бутылочка, все ли с ней в порядке, не тесно ли ей, не грозит ли какая-нибудь опасность. Он сдувал с нее пылинки, а также завел специальную тряпочку суконную и ежедневно до блеска натирал ее бархатистые бока. Ни капли влаги, упаси господи, чтобы не смазать надпись!
Нам он не проронил ни слова. Это была их тайна — его и Ее. И никто, ни одна живая душа, ни я, ни Рита — до поры до времени не должны были ничего об этом знать. Фима уже представлял, как он приедет к нам с аукциона и выложит из портфеля на стол свой увесистый вклад — считай, одну треть от стоимости квартиры!!!
Он даже никуда не удалялся из дома, только спускался за газетами. Лишь один единственный раз выехал навестить старого знакомого, бывшего председателя Верховного суда Павла Дмитриевича Торощина. Хотел у него одолжить денег под процент.
А в этот день к Рите заглянула ее подружка Марианночка, обычно она с утра до вечера торчит в Ленинской библиотеке, сидит, согбенная, в очках с толстыми линзами, исследует труды декабристов. Рита зовет ее “моя малышка”.
Вот они встретились, две подруги, стали говорить о декабристах. Вдруг звонок в дверь.
— Кто там?
— Сантехник.
Рита открывает, на пороге стоит красавец, голубоглазый, брови и ресницы выцвели, на голове платок назад повязан, синий, ситцевый, из-под него выбиваются светлые кудри. Рита остолбенела.
— Хозяйка, — он вымолвил с легким притягательным акцентом героя фильма “Табор уходит в небо”. — Этажом ниже — потоп. Ваша работа?
— А вы проходите! — отвечает Рита.
— Да я тут с другом!
— Так ведь и я с подругой! — радостно говорит Рита.
Через минуту эти свистушки — обеим хорошо за восемьдесят, или, как говорит Марианночка, — “очень далеко за сорок!”, накрыли стол, достали шпроты, сыр, копченую колбасу, наделали сэндвичей, а Рита, воодушевившись, контрабандой залезла к Серафиму в бар, где он смолоду хранил коллекционные алкогольные напитки, и вытащила первую попавшуюся бутылку с надписью даже не на английском, а на каком-то неведомом никому из присутствующих восточном языке.
Они наполнили рюмки, Маргарита вскричала:
— Prosit!!!
Все дружно выпили, закусили. Бутылка удлиненная, изящная, как будто там вино, однако напиток оказался очень крепкий. Они даже с Марианночкой опешили сначала. А потом ничего, приноровились, когда покатилась рюмочка за рюмочкой.
Сантехники в замасленных комбинезонах — молдаване, одного из них звали Марчелло, второго — синеглазого — Грегоре, что привело Риту в дополнительный восторг, все же заглянули в ванную комнату: никаких следов озер, вышедших из берегов, Рита была сама невинность.
Снова разлили по рюмкам напиток неясного происхождения. Грегоре степенно повел застолье.
— Давайте выпьем за то, чтобы наши желания, — важно тостировал он, — всегда совпадали с нашими возможностями!
— Желания сбываются, Грегоре, имейте в виду! — радостно подхватила
Рита. — Причем, как правило, это случается не вовремя и в неограниченном количестве. Как я мечтала, что после войны мой однополчанин Коля Ральников придет ко мне домой и увидит меня в новом платье! И вот кончилась война, я учусь в университете, у меня новые знакомства, новая любовь. Однажды возвращаюсь — а у нас дома в Большом Гнездниковском сидит Коля Ральников — называет мою маму “мамашей”, чай пьет, уже утюг починил… Я была в ужасе!
В течение всего их неожиданно и своевольно вспыхнувшего праздника Марчелло, молча, уплетал сэндвичи, пока “малышка” не поинтересовалась:
— А у вас какое образование, ребята?
Тогда именно Марчелло солидно ответил:
— Высшее сантехническое, — до этого момента он не проронил ни слова.
Тут позвонила другая Ритина подружка — Тильда Осиповна. У Риты обычно включена громкая связь, чтобы они вместе с Фимой участвовали в любых переговорах, так что участники развеселой пирушки услышали голос Тильды, исполненный могучей жизненной силы и великих планов на будущее.
Она сказала:
— Маргарита Степановна! У меня в мае будет день рождения. Мне исполнится девяносто лет. Поскольку все мои знакомые умерли, я беспокоюсь, что мне никто не позвонит, не поздравит и не подарит подарков!
— Тильда?! — вскричала Марианна. — Она разве жива? Девяносто?! Да что она выдумывает? Ей больше ста лет! Я с ней жила в одном доме, мне было три года, а ей уже шестнадцать! У нее отец Осип — очень женщин любил. Один раз он вскочил у всех на глазах в пролетку с лошадями, усадил туда какую-то красотку и уехал.
— И до сих пор не вернулся! А мы его все ждем! — послышался голос Тильды. — Кто там у вас говорит? — она спрашивает.
— Тильда! — кричит малышка. — Это я, Марианна!
— Сюзанна — Марианна?
— Помнит! — захлопала в ладоши малышка. — Сюзанна — это мой близнец.
— А где она сейчас? — спрашивает Тильда.
— Ушла с подругами навещать свою первую учительницу…
Марчелло только диву давался.
— Я с ума сойду, — сказал он, принимаясь за новый сэндвич. — Если этим малышкам под девяносто, то сколько же лет их первой учительнице? Сто двадцать?
— За прекрасных дам! — знай себе, тостировал Грегоре. — За то, что они еще в здравом уме и ясной памяти!
— Какая белиберда! — воскликнула Марианна. — Давайте лучше выпьем за нашу неувядаемую красоту и таланты!
— У меня очень много талантов, — скромно заметила Рита. — Но самый главный — стереоскопическое зрение. Это обнаружилось во время Великой Отечественной войны, когда я служила в артиллерии. Я видела, какой самолет летит ближе к пушке, какой дальше, — невооруженным глазом. Таких стереоскопистов у нас на батарее было только двое — я и Зинкина. Нам даже за это полагалось молоко!..
Одним словом, возвращается Серафим и застает весьма живописную картину: посреди кухни стоит Маргарита с пылающими щеками:
— Тут наш комбат, — с жаром, жестикулируя, рассказывает она, — отдает приказ: “Батарэя, к бою!!!” Он был хохол! Ах, как он пел эту песню: “Рэвет и сто-о-огне Днiпр широ-окiй”… Мессершмиты: “У-у-у!!!”, — гудит Рита. — Смиррно! Встать!
Марчелло и Грегоре вскочили, вытянулись во фрунт. А Марианночка хотела встать, но не смогла и осталась сидеть.
— Вольно! — скомандовала Маргарита.
Гастарбайтеры сели.
— Да здравствует наша непобедимая сталинская артиллерия! — крикнула Рита.
— Ура! — послышался голос Фимы из прихожей.
Все вздрогнули и обернулись.
— Ребята, муж вернулся, — смущенно сказала Рита. — Познакомься, Фима, это наши слесари-сантехники.
— Мы попросили их оказать нам честь пообедать с нами, — церемонно добавила малышка.
— И они, конечно, любезно согласились! Что ж, их можно понять, такими девушками не бросаются!.. — проговорил Серафим, с неописуемым ужасом узнавая на кухонном столе свою китайскую бутылочку, с синей пагодой на фоне изумрудных гор, утопающих в сиреневой дымке…
Марчелло и Грегоре торопливо стали пробираться к выходу.
— Спасибо, нам пора! Под вами — потоп, мы только зашли — посмотреть, не вы ли тому причиной.
— Я тоже побегу, — сказала Марианночка. — Мне завтра статью про Дельвига сдавать в журнал.
Гости ушли, а Серафим, бледный, как полотно, трагически поднял над головой опустошенную бутылку с загадочными письменами. Долгое время он стоял так, суровый и величественный, оцепенев, словно Лот, обернувшийся на Содом и Гоморру.
Наконец, он произнес:
— Знаешь ли ты, Маргарита, что сей напиток бессмертия, утоляющий любую жажду, мне лично сорок два года назад подарил Мао Цзэдун!
— …Значит, эта бутылка тебе досталась бесплатно! — заметила Рита слегка заплетающимся языком. — Ну, Фима, — сказала она, не сводя с него умудренного жизнью взгляда, — не будешь же ты, взрослый разумный человек, всю жизнь хранить память об этом хунвейбине.
(Окончание следует)