Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2006
Тишина
В первый снег,
В первый снег
На черемуху полез.
Ну, кому какое дело?
Только шея затрещи…и…и…т.
Нескладуха озерецкая
ЧАСТЬ 1
Бык
Тишина спустилась на землю. Из белого облака выступила голова быка. Рога. Они подцепили Лешу.
— Дак ведь я, — забормотал Леша, — был всегда тут. А дальше что, не заглядывал. Вы меня слышите? Эй, там!… Погодите с месяц. Много? С неделю. Да еще день. Погодите… Да хоть полдня, — неизвестно к кому обращался он. И поднял руку, чтобы высморкаться. Чтоб ему, значит, легче дышать. Не смог. И это его особо испугало.
А между тем рога несли Лешу в полной тишине.
Надо бы кричать, звать на помощь. А тишина…
Там, за облаками, с предельной серьезностью она ближе подступала. Леша посмотрел вниз, на морду быка. Встретился взглядом с желтым песком его глаз. Удивился светлым ресницам. И сразу увидел зеленый луг. Речку Яхронгу. Она петляла по лугу. Берега ее густо заросли ольхой, малиной, шиповником с оранжевыми ягодами.
— Я жить хочу, жить, понял?.. — зашептал Леша. — Еще ведь совсем здоровый. Которые хлипкие, тех забирай.
Леша опять посмотрел в желтые глаза быка. Их закрыло туманом. Потом туман начал понемногу краснеть.
“Вот и солнце встает, — подумал Леша, — на лугу роса туманом лежит, по всему видать, день будет жаркий”.
— Ты вот что, друг, — четко сказал Леша быку, — ты меня освободи. Пошутили мы с тобой — и хватит.
И вдруг подумал: “А по-нашему он понимает?.. Может, он не наш, дак какой-нибудь голландский… на рогах не по-нашему вежливо несет, будто держит, а будто и нет, наш-то бы не так… зачем это руцкий станет руцкого жалеть?.. Пырнет разок — и будь блажен”.
Все-таки как-то надо мне с этим мясокомбинатом поговорить. Он утишил в себе гулкое дыхание страха. Замахал руками. Шума не поднимал, а шепотом стал ему объяснять:
— Моя — твоя жизнь. Моя — твоя… понима… жизнь… житуха… жева… трава… щипа… трава… жева… трава… куша… трава… трава… ты ведь не дура… и тебе время придет, и тебя сволокут…
А уж дальше ему рубил в полную силу:
— Тут, между прочим, друг, все расейское. Возьми выше или ниже… Кругом. Ну, не буду уточнять насчет твоей бесплатной жратвы на нашем лугу. Ты, понятное дело, не обижайся, голландец, если я чего не так. А у меня большие планы на бу…
Бык взревел. И сразу громом долбануло тишину. Кривым ножом резанула молния. Леша это еще успел увидеть.
И снова тишина.
Леша понял, что летит вниз. Чернота обняла его не по-хорошему. Слиплась с Лешиным потом. И его кругом начало душить.
— Бык! — заорал он. — Помоги!
А в ушах у него: “Улю-лю-лю”. И в какую-то там секунду о многом подумал, многое вспомнилось. Потом уж по-тихому осознал — чернота не так чтоб совсем, с просветом, и местность ему знакомая, северная. Вспомнился такой случай: в самый разгар лета, с утра, еще коров не выгоняли, посыпал снег. Вышел — мать родная! Снег. Это ж надо — глазам глядеть, чтоб на живую траву, чтоб средь лета… А насчет того, что Тамарке изменял, дак брехня. Пил — это да, пил, когда случаи выпадали, кто не пьет… турки… Ахмед… и турки пьют… может, им вера не велит, они все одно, как и мы… Строить приехали коттеджи и Горелову, и Червецову. А Тамарку я любил и люблю… Ты меня, Тамарка, сейчас не можешь слышать. Но, ей-бо, я о тебе всю дорогу не забываю… А может, мне все это за грехи? Уйду заживо в немоту… Лебедь ты моя белая… Вот что значит насквозь, и дико без тебя, дико…
А помнишь, Тамарка, ты к столу готовила, несла чугунок с борщом, чего-то споткнулась, а я держал стакан с водкой, дак вместо чтобы выпить, кинулся к тебе, стакан бросил, водка, конечно, тю-тю, а ты сказала: “К счастью”? Дело еще было молодое… помнишь, мы-то с тобой сразу играть, уж зараз смеялись как, обнялись, нам не до борща, и чугунок загремел, борщ тоже по полу.
А мы уж на диване, дело молодое, и такое счастье, боже мой…
— Бык! Не хочу за так пропадать… Бык… Бычок… Голова с рогами…
Чернота стерла Лешин крик…
— Садитесь к столу, крещеные, — пригласила Мария Васильевна.
— Ага, кучнее, — говорила Тамара. Сама она встала. Держала в руке стакан с водкой. — Ну, что?.. — рука у нее задрожала.
Стакан тонкий. Это еще Володька из Чехословакии привез такие стаканы. Стакан упал на пол. Разбился.
И все молча сидели за столом.
Леша все это ясно видел из своей черноты, подумал: ведь это я ее под руку толканул…
И опять рога быка надвинулись на Лешу.
— Погоди, бык. Чего-то не пойму: не она первая, а выходит, что я?.. Погоди ты! Да погоди ты, дурак голландский…
И спохватившись в последнюю эту секундочку, вроде успел крикнуть:
— Да ты прости меня, друг, что я тебя так…
Он не почувствовал ни горя, ни радости, когда рога быка снова подхватили его. Круто понесли в тишину.
ЧАСТЬ 2
Один
С Часовенского моста
Пойду в речку брошуся.
Ну, кому какое дело?
Только рыбы запою…ю…ю…ю…т…
Нескладуха озерецкая
— …озерчане… озерчане… хорошие робята, молодежь перевезите на ту сторону… на ту сторону… на ту сторону… на ту сторону… на ту сторону реки… и… и… и…
Тонкий девичий голос… Это там, за Кокшеньгой…
Он сидел на табуретке в летней избе. Строгал кусок деревяшки.
Ну, метр двадцать — больше не будет. Строгал ножом. Ручка перевязана черной изоляционной лентой. Нож острый. Нож — дикий зверь памяти. Прежних утренних и вечерних зорь. Сапожный, что ли, нож? Можно и так сказать.
Строгал с умом. Стружку за стружкой убирал. Только бы этот самый нож не упустить с глаз. По живому строгал. Нож — бритва. Таким сапожники срезают часть подошвы. А он срезал по белому телу деревяшки. И деревяшка в его памяти рисовалась, как речка Яхронга. Понятное дело, ее правый берег был повыше. А с этого, левого, — живая трава сырой луговины. Весной тут все заливало водой. А еще ближе лез угор. Вот тут, на нем, на том крутом угоре, и сама деревня. Эти дома по-над Яхронгой звались, если по-озерецки, Болотихой.
И ранним летом, в июне, за деревней, за картофельным полем, вечерняя зоря только-только отгорела. А, пожалуй, что и нет — не успела. А уж с того, высокого берега летит утренняя. Это ясно и понятно — Север.
И он дал точный адрес: Алексею Ивановичу Силинскому. Вологодская обл. Тарногского р-на, п/о Озерки. Ну, понятно, как теперь пишут, “в интересах следствия” отчество свое поменял. Индекс утаил. А с фамилией не получится. В деревне Озерки три фамилии: Силинские, Дружининские, а еще Гамиловы.
Никак не отводил глаз от этой палки, от этой чурки. Строгал. И потихоньку подгребал всю свою жизнь.
Вспомнилось ему, как у Сережки Гамилова, тоже шофера, на помочи сбивали печь.
Он да рядом с ним трое мужиков деревянными молотками сбивали глиняную печь в зимней избе. Серега, конечное дело, не участвовал, не полагалось. Уж потом, как до верха дошли, Гордеич, который старший, закричал:
— Хозяин, дырка в печи, дырка!
И Сергей вынес на подносе, украшенном красной розой, четыре стакана с густым пивом. В прежние те годы пиво все свое варивали. Костры по-над речкой… Солодом хорошо пахло…
Где теперь Гордей Епифанович? Полтора километра от Озерок, под бугорком, среди сосен отдыхает. Говорили, у него крест от дождей на могилке ветром повалило. Надо бы поставить. Только кому? Сестра его Епифаниха, Арина, еще жива, в доме одна. Дак она слепая. А вся родня сорвалась с места. Уехали в Мурманск.
Он задумался дальше резать деревяшку, снимать стружку… Мертвые очи закрыты… Вроде не глядят, а вроде бы и глядят… Нигде от них и не схоронишься… резать-то надо по живому…
Теперь Сережкина вдова, Верка, печку спихнула. Что ясно и понятно: на кой ей печка в пол-избы? И сколько дров сжирает. Можно и маленькую. Сейчас и кирпичи — пожалуйста. Деньги плати — дак все можно. Готовить — на газу. Чисто. Аккуратно.
Телевизор — тьфу! Смотреть нечего… англичан и французов раздолбали на Евро-2004… греки выиграли… надо же… ну и дела… Интернета дак в Озерках ни у кого не заведено… мобильники — пожалуйста, у молодяшек.
Он опять остановился строгать.
Мобильник у Шурки, потом у Яна, который из Польши, у бригадира молдаван Евдука. Молдаване с давних времен строят в Озерках. Еще при колхозах — Дом культуры, магазин. А прошлый год — новый магазин, еще больший, под ключ сдали. Хорошо работают. Семьей живут. У них и своя поварка им готовит. А рядом турки строят коттеджи для богатых приезжих. Интересное дело, и эти нашли Озерки. А его первенец Володька женился на медсестре Алле из Нюксениц. Когда сходил в армию, поселился в Тарногском городке. Правда, на год завербовался в Чехословакию и там шофером поработал. У них двое парней, уже большие, внуки. Старшему Ване — осенью в армию. У Володьки своя машина. Одна отбегала, в огороде стоит. Ворон пугает. Купили новую. Какой же номер мобильного у Володьки? Ранее все аккуратно в его памяти… 81748… дальше забыл. Дак неоткуда звонить — и забыл… А Сережка Гамилов с машиной разбился. Ясное дело, пьяный. Вскорости когда печку у него сбивали. Из всех, кто тогда на помочи сбивал печку, все как есть под соснами, на погосте. Один он в этой жизни и остался. Ничего не изменить ни в звездах, ни в жизни.
Мыслью развернулся к своему покойному тестю Григорию Куприяновичу: помнишь, как трубаки катал для печек, что сбивали, помнишь? А как в лес ходили грибы ломать, помнишь? Да ты вспомни, дед… Теперь я и сам дед… эх… дак и моя-то жизнь проплешила…
Отложил нож. Подошел к синему буфету. Еще тесть Григорий покрасил буфет синей масляной краской. Достал бутылку и граненый стакан. Привычно отколупнул пробку. Налил водку по самый верх. Бутылку и стакан с водкой понес к столу.
Поставил.
Вернулся к буфету.
Открыл верхний ящик. Вытащил оттуда круглую железную коробку для кинопленки. Еще до армии, пацаном, работал киномехаником в клубе.
Открыл крышку.
Из коробки посыпались на стол фотографии.
Зашелестели тихие голоса… их услышал
почти все фото не четко сняты, ровно в тумане
женщины в белых платках с косами
собрались около кузова машины
в Озерках — обычай, женщины — те косят
мужчины дак бригадиры… такой завод: что Игорь, что Михаил Дружининский…
Кирка, надо полагать, спрашивает у Миши:
— На Илинские наволоки?
— Дак как не на Илинские, — отвечают ему бабы.
— Буде возьмите и меня. Мне бы до погоста.
Он еще шурует фотографии. Ищет. Стакан перед ним стоит. Водка в мыслях греется. И стакан ждет терпеливо. Вот, наконец…
она еще молодая, Тамарка, со спины узнал
танцует с девчатами
волосы сзади белым бантиком прикручены
на ней — черный пиджачок, белая юбка
другие девчата в белых платьях
парни не мешаются с девчатами, стоят рядом, курят,
а дальше из тумана — деревья… где же это… когда же это…
Шурует снова.
И нашел. Снято четко. Вот он, Тамаркин отец. Его тесть Григорий раб Божий…
давно ли примаком в семью Дружининских вошел, вроде бы вчера… давно ли Володька, ростом с табуретку, около тазика с водой занимался, пускал туда золотую рыбку, ее ключиком заведешь, она, рыбка, хвостиком крутит, плывет, рыбку ту он для Володьки в Тарноге купил… и прямо перед его глазами Володька и бабка Мария над тазиком колдуют, рыбку ту упрашивают плавать — ох-ти, Володечка, приговаривает бабка, чегой-то она у нас, паря, не так подкручена, хвостиком худо мелет…
Григорий Куприянович Дружининский одет парадно: серая клетчатая рубашка застегнута под самое горло. На черный пиджак пристегнуты у сердца два ордена: Боевого Красного Знамени и “Знак Почета”. Еще парадно на пиджаке четыре медали висят. Стоит по-солдатски. Руки по швам. Губы сжаты. Глядит строго из-под белых бровей.
Вот так-то он и глядит с керамического фото на пирамидке под звездой. Тут же к могиле мужа притулилась могилка его вдовы Марии Васильевной, немного она пережила Григория, так совсем недавно еще и Тамаркина.
Кресты он им сам выстругал.
Железные не стал делать. Пока он еще живой, успеет поправить, если что, а
нет — дак ладно…
Могилы Григория и Марии какое уж лето зарастают земляникой. Ходи и собирай. Да знала бы Мария, что и Тамарка следом уйдет…
Одним дыханием выпил водку.
И сразу же по новой налил в стакан.
Выпил.
И торопился опять налить.
Выпил.
А чего торопиться, будто кто за руку схватит? А кому хватать?
Сашка, которого Тамарка вторым родила, так и не женился.
Сашка на лесоповале, у богатого хозяина. Может, и зимой будет лес возить. Прежний леспромхоз развалился.
Младший, Толька, со своей Клавкой в Озерках, тут, рядом, за рекой Кокшеньгой. Свои заботы. Детей двое. Чего ему теперь отец? Как мать проводил, дак и не бывал.
И вошла в него мысль: когда мы, все вместе, опять встретимся? Живые и те…
В книжке Евангелие чего говорится: если зерно не умрет, какой же будет плод, никакой, ничего не вырастет, и ждать не приходится, не даст плода… А если, допустим, в землю, дак поднимется колос пшеницы или ржи, это уж обязательно, если лето, допустим, позволит…
Дожди, и не так чтоб лето было особо мочливое, и хорошо бы обогрело потом солнышком, вот, может, и выпадет урожайный год…
Одну бутылку добрал. Полез за второй. Она початая. Ничего. Теперь не спешить…
Налил в стакан. Подальше от себя отставил. Хотел, чтоб мысль была чистой. Поглядел на свою правую, рабочую руку. Пошевелил пальцами. Ага. Все путем, дак не в том дело, а как наверху о нем вспоминают когда… Тамарка бы ему какой знак дала.
Взял чайник. Поставил на плиту. Зажег горелку. Вспомнил, как Тамарка с женщинами сидела. И Григорий Куприянович с ними. Пели. Тесть всегда песню вел. По деревне лучший был запевала. Теперь зачем? Теперь телевизор поет, вот, значит, так…
Вышел в коридор. На мост между зимней и летней избой. Там, на скамейке, — ведро с водой, большая алюминиевая кружка и ковшик. На стенке, на крюках, рабочая одежда — телогрейки, плащи. Прислонены к стенке две косы рядом с умывальником. Из кармана телогрейки вытащил пару рукавиц. Взял одну. Другую опять запихнул в карман. Снял с умывальника мыло. Намазал мылом кружку, чтоб отмыть, когда закоптится. С рукавицей и кружкой пошел в избу.
Достал из буфета большую пачку чая со слоном.
Высыпал в кружку. Как раз и чайник вскипел.
Допил водку.
Налил в кружку кипятку. Надел рукавицу. И стал водить кружкой над огнем. Когда чифирь подошел к норме, поставил кружку на стол. Закрыл кружку блюдцем. Подождал.
Пил не спеша, поскольку горячо. Пока пил, ни о чем не думал. Пустая голова. Его-то в деревне называли “соснова голова”. А чего прозвали? Седой. И молодой-то был седой.
Голова маленько яснилась. И жарко все видел.
Приехала когда еще новая учительша, говорила Тамарке:
— У вашего сына Толи выдающиеся способности. Вы должны ему помочь дальше учиться. Это — ваш родительский долг…
— Это, Гертруда Федоровна, как получится. Жизнь ему сама подскажет. А за
слова — большое спасибо.
Да, Толька вполне радовал. Вырос, дак в армии начальство на машине возил. Кроме благодарности мы с Тамаркой о нем ничего не слышали. Он и в Озерках на машине, за рекой Кокшеньгой…
Там и Елена Васильевна, вот уж кузнец-молодец, даже из Великого Устюга к ней приезжали, не могли понять, откуда она такая…
— Такая, Лешка, видно, жизнь: на железе умирать. Третью кузницу закавываю, да эту скоро кончу, спишут с кузницей вместе — все…
Допил чифирь. И сердце застукало.
— Эх, Лешка, не ладно этак… — вроде бы дед Григорий ему сказал.
И понял, чего сказал: не уберег он пчел, четыре домика дед оставил, этой зимой три семьи подохли, нет желания пчелами заниматься, ни пчел, ни скота, ни хозяйки…
Поднялась Тамаркина душа над Озерками и выше, к небу, не успела до неба — а уж ее ветер подхватил, печка топится, дым летит — не поймаешь…
Он сидел. Смотрел, как вольно ползали мухи по столу. Покачивался на табуретке. Один дак в углу окна паук-крестовик рвал паутину, видать что к дождю.
Подошел к телевизору. Включил. Усилил звук. По экрану — волны. Звук — нормально. А по экрану — волны. Не понять чего…
Вышел на крыльцо. Глядел на вечернюю зорю. Справил малую нужду. Поздно. Магазин закрыт. Взять взаймы? И он уж намерился идти, как от кустов малины выскочила его соседка, конопатая Густька. Ладно конопатая, и при зоре видно, а говорит быстро, еще и спотыкается, не разобрать:
— Леша-а-а… дак… со… чего… ли… огур… чииии… Леша-а-а… дак… ты… мнеее… а… я… те… учи-у-у… Ле-ша-а-а-а… хоть иии… лу…
И вдруг ясно:
— Дак пошла я-а-а-а…
Он еще постоял. Слышно: за рекой гуляла молодежь. И гремел их транзистор… Он слушал. Стоял. И музыка дергала. И слова чужие. Долго стоял. Опять пошел в дом, на мост.
взял черпак, из ведра пил воду, пил жадно, вода пролилась и на грудь, положил черпак на место — и к себе в избу, опять на табуретку сел, закружило его, вроде как бы сон, да не сон…
пошло задыхание
чего-то гудело
погодите, парни… погодите…
и услышал
гудело сердце, чего это, ранее не гудело, чего это, и не так чтоб испугался и решил: пойду к Васильевне в кузню… она телевизоры поправляла, дак вспомнил: Васильевна на пенсии, надо на машину — и в больницу, в Тарногу…
Леша-а-а… Леша… а… а…
Тамарка ли его позвала? Или заснул? Дак нет… сна нет
и он сидел и качался на табуретке
а куда ж вы все убежали
робя-а-а-а-та-а… парнии-и-и…
озерчан-е-е-е… е… е… озерчан-е… е… и где это… чего-то… я… чего-то не так и
мне-е… дыхать…
Он все-таки пересилил. Поднялся. Подошел к телевизору. Отключил. Послушал. Мотор замолчал.
Он опять сел на табуретку. Взял нож. Взял палку. Строгать, что ли?.. Сжал рукоятку. Размахнулся и со всей силой ударил ножом в сердце Яхронги.
та вскрикнула… сжалась вся… да подхватилась бежать к речке Кокшеньге…
ЧАСТЬ 3
Колокола
Анатолий Силинский переехал с семьей в Великий Устюг летом 2004 года. И
сразу — с Новым, 2005 годом, с Рождеством. Здоровья тебе и твоей семье. Голова только-только очистилась от похмелья…
Крещение. Народ потянулся к храму. Кто с бутылками, кто с банками, за святой водой… Сам Анатолий не пошел. Жена Клавка взяла большую бутыль и двинулась со всем народом. Анатолий вышел на крыльцо.
Ударил колокол. Толя не крестился с детства. Не привык. Зима в этом году не лютая. Снега много. Горы снега. Подморозило, конечно. В лесу хлысты на машине. Засыпало снегом хлысты. Машина не фурычит. Ее тоже засыпало снегом. Опять ударил колокол… И пошел перезвон мелких. Еще… еще… от церкви к церкви обходил перезвон Великого Устюга.
Шли крещеные к храму. С надеждой и верой. И ждали богатые и великие милости.
Мимо прошла соседка, косая Нюрка с черной, тяжело нагруженной кошелкой. Увидела Анатолия.
— С праздником, Анатолий Алексеевич!
Соседка перекрестилась. Толя кивнул. Еще постоял на крыльце. Пошел в дом.
Поднявшаяся с ночи метель не стихала.
Отец прислал письмо: “Вся структура моей жизни сломалась. Сашка дома не ночует. А то бывает ночует. Не женится. Живем плохо”.
А недавно еще письмо: “Ездил в Тверь. Ездил туда к даме, а это за Торжком, место называется Мошки, а от них еще 12 км школьным автобусом, речка рядом, приток Волги, а она находится 40 км дальше, я ее проезжал у Торжка, а я почти ничего не вижу, а с глазами ведь давно плохо. Хотел найти старушку. Ничего не получилось. Скота никакого не осталось. Дом помаленьку разваливается. Пчел в саду только один домик, не знаю, как с весною, плохо вижу, с глазами надо чего-то делать, а я тут мыкаюсь и поздравляю тебя с праздниками, и Клавдию, и детей, и желаю здоровья, и хорошего настроения, и чтоб всем было весело, а чтоб дети учились, а помнишь, бабка как тебя баловала, дак ведь так и Тамара, и, может, Тамара на меня сердится, что я к даме поехал, дак ведь глухо мне. Ничего не получилось со старушкой. И желаю всем здоровья и с Новым, 2005 годом! Всем желаю, чтоб весело, а я, значит, в Озерках. Родное гнездо нельзя забывать. И еще чего-то я хотел сказать. Забыл. Ну, потом”.
Толя положил письма отца на верхнюю полку нового буфета.
Колокола не звонили. Клавка принесла здоровую бутыль со святой водой. Хоть и праздники, Клавка пошла на работу. Зоотехник. Для коров нет праздников. Это у него получился перерыв, поскольку машина сломалась. Толя включил телевизор. Здесь телевизор лучше работает, чем в Озерках. К Рождеству купили новый телевизор, скидка 35%. Хотели еще купить диван в кредит. Клавке не понравился цвет обивки. Решили подождать.
Толя подошел к столу.
И вдруг по всему лицу жарко мазанула широкая, в две его ладони, свежая полоса летней травы и цветов. Пронеслась по глазам. А он вроде бы и не дремал. И он все это успел понять. И он еще подумал: лягу на кровать. Не раздеваясь. Клавка придет — заругает. Это уж точно. Ладно, дак я на минуту. Одеялом с головой закрылся. И такая летняя жара. Июль, что ли?.. А он по лежневке на машине… Вдруг с неба Ванин голос:
— Пап, мы с Сережкой есть хотим.
Откинул одеяло. Сел на кровати.
— Попейте молока.
— Не хочу молока, — заплакал маленький Сережка.
— Погодите, мамка скоро придет.
— Я сейчас хочу, — хныкал Сережка.
— Возьмите из буфета хлеб, — сказал и опять лег.
И сразу увидел в пожаре красное небо. Огромный, красный от пожара мужик на колокольне раскачивал красный колокол. Загудел колокол. И загорелся снег. Горы снега заполыхали, как зароды сена. В Озерках луга плохо скашивали, да и тут по дорогам не проехать. Снега навалило. Долго ли пожару? Надо бы хоть вокруг церквей снег отгрести, подумал Толя. С огнетушителями делать нечего. Раньше качали воду из реки. И где же весь народ? А звука не слышно. Что же это вы, люди?! Поглядел на небо. В полной тишине по красному небу плыла Тамара. Значит, кто-то сказал матери: Толя в Великом Устюге, там его смотри…
Грохнула дверь. Он увидел соседку, косую Нюрку. Она стояла с колуном.
— Вставай, Толя! Пожар! Слышишь, сполошный звон? Главный колокол. Гудит.
Он сидел на кровати и глядел, как Ваня с Сережкой катали по полу игрушку-машинку. Эту машинку Толя купил на Новый год.
— Толя, чего ж это?! Народ весь уж на улицу выскочил. Поднялся Великий Устюг. А я сдуру колун схвативши, дак не знаю, чего еще… Не видела, где загорелось….
И выбежала из комнаты. Дверь не закрыла. Дверь сама по себе хлопала.
Толя подумал: надо бы дверь закрыть. Однако не двигался. То ли пожар, то ли праздник… А ведь скоро и Сретение…
Кресло-кровать на двоих
Виктор Викторович Себелев вышел на улицу.
Машины и люди на В.В. даже не глядели. Машины мчались мимо. Многоликие люди спешили по своим делам. Разговаривали друг с другом. Или вовсе молчали.
На двери одного из домов В.В. прочитал записку: “Продается кресло-кровать на двоих. Спросить Челенцеву Любу. Тел. 237…”. Записка оборвана.
В.В. посмотрел по сторонам: ни одного человека. Где же люди? А ведь еще не поздний вечер. “Вся эта пустынность происходит от меня. Одинок я — вот в чем причина”.
Он поднял глаза к небу. В бесконечной небесной высоте летали некоторые птицы и ангелы. И звали, манили его.
В.В. продолжал идти по улице, упрямо надеясь, что когда-нибудь встретит Любу Челенцеву, девушку веселую, пусть даже насмешливую, как в народе говорится, хохотушку. И твердо решил: пускай будет красивая. Но главное — чтобы полюбила его с первого взгляда. Сразу, в ту же секунду, при покупке кресла-кровати.
“Я ведь немолод, и мне нравятся красивые девушки”, — мысленно отправлял В.В. свои сигналы во всемирную немоту.
На следующее утро В.В. послал по Интернету свой немой крик:
“Люба Челенцева, отзовись. Я тебя еще не знаю, но я тебя уже люблю. Кресло-кровать на двоих покупаю. Ответ присылай по электронной почте”.
Целый день ждал. Вечером вышел на улицу. И чтоб отвлечься, перемножал в уме многозначные числа. Они казались ему радужными. В них он временно прятал свою надежду.
По улице мчались немые машины. Неизвестно зачем спешили немые люди.
Пришел домой. Электронная почта молчала. В телевизоре он сам выключил звук, и там, сменяя друг друга, двигались цветные картинки непонятной и чуждой ему жизни.
“Годы проходят. И это не в паспорте, а на лице у меня написано. Люба, ведь я ничего особенного не прошу, а просто земной любви в нашей, вернее, в нашем с тобой кресле-кровати. Предупреждаю тебя. Отзовись! Пока еще не поздно!”
Каждый раз, когда возвращался домой, открывал окно. Смотрел. В небе по-прежнему летали некоторые птицы и ангелы. И не так чтоб уж очень высоко.
Виктор Викторович Себелев без раздражения, скорее с недоумением, закрывал окно. И еще плотнее закутывался в тишину.
Под землей
ЧАСТЬ 1
Спускаюсь в метро.
Держусь за теплое дерево.
Там,
внизу,
у эскалатора,
Беру, как в детстве, хворостинку, бегу за огород,
К полю, откуда гонят стадо.
Под зданием МСПС
Построен дом
Культурно-бытового назначения.
Сооружен с применением декоративной кладки.
Лампы дневного освещения
Открывают и закрывают
Тайные подвалы,
Где служанки в белых наколках
Протирают стекла.
Спешите к нам
Вниз! Вниз!
К нам! К нам!
И если вы спуститесь на сорок километров,
Под верхней мантией земли,
На границе Мохоравича,
На берегу огромного озера
Вы повстречаете женщину в кресле.
Объявление:
Паломник, бредущий трудной дорогой вечности,
На границе Мохоравича,
Под верхней мантией земли,
На берегу озера
ТЕБЯ ЖДЕТ ЖЕНЩИНА!
= = =
Вы обязательно ее повстречаете,
Прекрасную женщину в кресле,
И она, заслышав шаги,
Повернет голову навстречу вам,
И она улыбнется…
НЕ БОЙСЯ, ПАЛОМНИК!
СКОРЕЕ К НАМ!
Волны,
Горы,
Рождаются камни…
камни…
камни…
Ничто не нарушает тишины.
= = =
Верхняя порода!
А если верхняя порода ?!..
Если… отличается…
Вязкость, как лава… И тогда.
Тогда возможно всплыть?!
Но куда?
Венец из камней на голове.
= = =
Десять миллионов обнаженных призраков
Тенью ложатся на камни.
Тень оглянулась.
Поворот дороги…
= = =
— Ночная группа!
(Этот ставший мне теперь знакомым голос приглашающий)
— Ночная группа!
(Какой противный голос)
— Ночная группа!
— Ночная группа!
Стук барабана повисает безжизненно…
ВСЕ ПОМНЮ
Зеленые лица в метро.
— Ночная группа уходит!
— Пошли, ночная группа!
А вот и стальная дверь.
Стараюсь вспомнить, куда она ведет.
Проходят тени,
И лист исписанной бумаги дрожит в моей руке.
ЧАСТЬ 2
Прогулки
Что рушится —
Рушь!
Из угля — стены.
Ленечка, прости меня.
Подпись на отметке 620.
И протянутая моя рука
Дерзает
Остановить,
Но что — я уже не помню.
Здравствуй, камень.
И камень ответил:
“Здравствуй”.
ПРЕКРАСНЕЙШЕЙ К.У.1:
О, Нео — Нина, красотка!
В угольном пласту на отметке 362.
Двигается…
Очаровательная улыбка.
О, Нео — Нина!
О, Нео — Нина!
Ближе, ближе,
Ко мне, ко мне!
Очаровательные ножки
Проходят по дорогам тишины.
= = =
Я ищу тебя среди слов
Уже разрушенных,
Отшвыривая мертвые обломки
С синим отливом.
Вспомни костел и дерево на стене,
Поросшее травой.
= = =
О Боже! Боже!
Верни нам свое лицо.
Нет! Нет!
Мы сами. Будем вырубать тебя из камня.
= = =
Все для прогулок!
Все создано у нас тут для прогулок.
Тишина.
Найдите что-нибудь,
Что было б тише наших безмолвных подземелий.
Нет тише нашей тишины.
А чернота?
Чернее нашей черноты — нет.
Иногда мы молча плачем.
Иногда молча играем в домино.
Но больше всего мы любим прогулки.
Иногда мы вместе гуляем.
А чаще — в одиночку.
= = =
Цветы,
Трава,
Деревья
Упали на землю,
Отпечатались в камне.
Здесь вечные леса.
Какое наслаждение бродить
По дну гигантских океанов,
Погребенных в вечность.
Земля уснула.
Здесь внизу идет подготовка
К совместному празднику.
 ЧАСТЬ 3
Попытка шутить в большом зале
Ростислав Николаевич Бах
Иоганн Себастьян Бах
Объединились
Слились
В одно пятно
Запись на стене
Ночь стирает пятна
Мамочка ты мой
Бори— гари— мартный
Вармачи котой
Закрыва… Забываю слова
Укармечи лучи Мамочка ты мой.
Счастливо — равнодушный
Тишина, покрой…
Я здесь одинокий
Меня никто не навещает…
Запись на стене
Слабый свет
Иль тень от света,
Иль тень от тени света,
Иль призрак света дальних горизонтов,
Иль просто прах от света.
Все сохранено в парадном зале,
Как экспонат, как призрак,
Отвоеванный у дальних горизонтов.
Свет
В нашем парадном зале.
= = =
Вот призрак тишины.
Вот призрак призраков,
Похожий на большую колбу,
Он на цепь посажен.
Боятся, что исчезнет?
А может, так, для красоты?
Здравствуй, Леня!
Как хорошо твоя улыбка
Сохранилась в камне.
Нетленен камень.
Камень — вечен.
Иль тоже все не вечно?
Нет, стены зала прочны.
= = =
Вот призрак прочности.
Зеленый он?
Не разобрать.
Служители! Служители!
Кто свет здесь подключает?
Еще немного света.
Еще немного… За ради Бога!
= = =
На повороте дороги, ведущей вниз,
Свалка железного лома.
И надпись:
“Останки памяти”.
А еще ниже:
“Вали все в кучу и проезжай”.
А еще ниже:
“Счастливого пути!”
Огонь в старом доме
На реке плескались дети. Середина июля. Жарко.
Дом медленно умирал. К самому порогу подступил бурьян. К началу июля бурьян порыжел от пыли и жары. Бурьян первый почувствовал беду. Огонь чуток. С порога легок. Скок. Скок. Вот и гость званый — незваный. Ах ты, гостюшко, красный огонь!
И сразу — в дом. Пробеж досок пол. Сух досок. Испугался досок. Испугался дом: неужели пора? Сдавленный крик-треск. А потом уж ничего. Стрельнуло в одном углу. В другом — и ничего. Только уж очень жар. Лето нынче — не продохнешь от крас-крыс… А может, еще обойдется? Раньше-то, когда и полос снег-дождь и гром-молний…
Без упокоения? Чтоб зараз?!. Вместо стекол — черных дыр окон… все так… А душа? Жива душа. И как же ей-то? Ага, затрепета. Огонь обня. Креп огонь обня. Горяч поцелуй. Горяч. Горяч. Да вот смех досок раскоряч. Бревна — раскоряч. И в пляс. И в пляс… И в пляс… И в пляс… Крыша — рубероид. Огонь и туда прыг. И туда скок. И кто же теперь в небо сухих слов смысл: жил — не жил.
Хоть и долго умирал. Глаза смерти страш.
Огонь сунулся окон — черных дыр. На волю — дыр. Красный язык — дыр. Для всей деревни смех. Для района. Для почтового отделения связи. Для районного отделения связи. Для городского — областного… А если по Интернету? Электронной почтой получить. Такое. Тут, извините, мировое начальство, в мировой паутине, почешется в некотором смысле.
Задымила крыша рубероида. Приехала наконец-то пожарная машина. Пожарные разворачивали шланг. Ударила вода из брандспойтов. Пожарные поливали не дом. Поливали водой деревья, которые рядом.
Все правильно: чтоб локализовать источник пожа.
В конце деревни — рельс. Никто не бил в рельс. Звать людей, чтоб… Стропила — рух. И крыша — рух. Где же старик-дом? Там только вонь. А молодых, извиняюсь, не жалко?! Пожарные повернули шланг. Добивали черных бревен дым. Не в церкви, чтоб поминать о душе. Старика. И, слава Богу, деревья — вот. Старика — вон! Из
памяти — вон!
Сделав дело, пожарные скрутили шланг. Уехали.
На реке плескались дети.
От пожарища с неделю тянуло едким дымом.
Полынь
Собачья какашка уже крепко скрутилась. Ждала дня. Может, вечера? Может, ночи? Не то что ночь, утро медлило. Все тянуло резину. Чего марьяжили? Полынь учуяли? Не похоже.
Прокопич в полную силу предупрежден. И ждал.
Прокопич с неделю как отправил жену, свою любимую, вторую, Ольгу, со старшим сыном Иваном и двухлетней Катенькой, их общей с Ольгой, в Земмеринг. Там они должны были переждать, подальше от него и от всех. Когда-то они с Ольгой через Земмеринг ехали из Вены в Венецию. Дорога спиралью вьется. За 35 километров до Земмеринга начинаются самые отпадные места: развалины замков на вершинах утесов, среди лесов. От Понтеббы там уж Италия — туннели, часовни со статуями Мадонны… Вот бы его сейчас сама Мадонна спасла, Прокопича… Ведь бывают такие чудеса на небе? Ага, на небе… А на земле? А у нас? Чудес особо у нас нигде не видать. Прокопич по миру много ездил, разное видал. А что будет? А будет то, что будет. Когда все понял, страх его движок уже не трогал.
— Полынь, — прошептал Прокопич. Он хотел посмотреть на часы, но раздумал. Ему хотелось спать. Положил голову на руки.
Сколько он неподвижно сидел в своем “мерсе” — уже не помнил. Из его подъезда вышла женщина с коричневым пуделем. Пудель подбежал к машине. Понюхал переднее правое колесо и справил малую нужду. Женщина терпеливо стояла.
— Они меня на глухаря кончат. Это и им, и мне понятно. И чего тянут? Чего ждут? Он уже давно готов…
В то памятное утро встал рано. Чистить зубы не стал. Просто сунул голову под холодный душ. И крепко растерся полотенцем…
Когда выходил из своего подъезда, все же пару раз оглянулся. Потом, нарочно не спеша, подошел к гаражу. Открыл. Спиной ждал. Постоял. Вывел свой “мерс”. Проверил сигнализацию и нарочно медленно открыл дверцу машины. Привычно сел на свое место. Стартер не включал. Киллер и так его должен был увидеть. Но утро медлило…
Пудель уже вернулся. И будто специально справил у его машины вторую свою нужду.
“Издеваются”, — глядя на пуделя, почему-то о них подумал Прокопич.
Прокопич ждал.
…День потихоньку разворачивался. Чего они? Надрались? А он сидит тут, как на Луне.
— Покажусь, — решил Прокопич. Нажал кнопку на двери. Опустил затемненное стекло. Все делал с оттяжкой времени. Достал из загашника машину с глушителем. И на слепую выстрелил. Тишина. Прокопич еще подождал. Кругом него тишина пришла в полную ласку. Тогда он медленно выехал со двора.
Включил Радио “Шансон”. Прибавил скорость. Ждал, что где-то на дороге грохнет взрыв. И ничего… Включил вторую, третью… “Мерс” шел ровно. Приговор вынесен, а он еще живой… живой… И не поймешь, кому свечку ставить…
Тимофей, которого ждал Прокопич, так и не появился. Это все из-за полыни. Полынь всюду по России.
Телефонный звонок
Вещи не просто напоминали о Лиде, они как бы сохраняли ее дыхание.
Алексей Дмитриевич чувствовал это, даже слышал. В доме на него самого не хватало воздуха. Он старался подольше задерживаться на работе. Все-таки надо кончать эту затянувшуюся диссертацию о режиме почвенно-грунтовых вод.
Ночью Алексей Дмитриевич просыпался всегда в одно и то же время — около трех утра. Мысли мешались. Особенно страшно ему было думать, что он виноват: “Если бы я регулярно давал Лиде лекарство…”
Она тогда успокаивала его, а он соглашался, верил. Потом все-таки поместил ее в больницу. В субботу к ней не пришел, а только в воскресенье. Он опоздал всего на полчаса. Ее не стало без него. Остановилось сердце. “Ничего нельзя было сделать”, — говорили врачи. “Как это ничего нельзя? Что же это такое?!”
Потом он вспоминал, как они ходили по лесу. Они любили ходить вместе, не мешали друг другу, наоборот, едино все понимали: деревья, небо, крик птицы. Без нее теперь не поймешь.
Не спать — это еще не самое страшное. Самое страшное — думать, как дальше жить. Впереди одинокая старость. Он не мог представить себе, что какая-то другая женщина войдет в их квартиру.
На работе Алексей Дмитриевич ловил себя на мысли, что ему хочется позвонить домой. Несколько раз так и делал… длинные гудки.
Он взял себе за привычку к пяти часам звонить домой. Это стало его радостью. “Двести сорок один”, — набирал Алексей Дмитрич, и дальше все автоматически.
— Алеша! — однажды услышал он.
— Что?! Лида, Лида, Лида, это ты?
— Алеша, — опять услышал Алексей Дмитриевич.
— Ты как себя чувствуешь?
“Да ведь это я сам себе говорю”, — подумал Алексей Дмитриевич.
— Ты как?
— Хорошо.
Алексей Дмитриевич не знал, что еще спросить. И опять:
— Ты правда хорошо?
— Да, хорошо.
— А ты приняла лекарство?
— Мне не надо.
— Лида, прошу тебя, — вдруг закричал Алексей Дмитриевич, — Лидочка, дождись меня, я сейчас, я сейчас.
На улице он остановил такси. Поднялся к себе на лифте. У двери замешкался. Позвонить ли? Позвонил. Еще несколько раз позвонил. Потом вынул ключи. Вошел, осторожно прикрыл за собой дверь. Заглянул в одну комнату, потом в другую. На кухне, на столе, всюду искал записку. Подошел к телефону, поднял трубку, раздался долгий гудок. Он опять положил трубку.
— Лида, — громко сказал Алексей Дмитрич. — Если ты здесь, дай какой-нибудь знак.
Алексей Дмитриевич поставил чайник.
— Схожу с ума, — спокойно сказал Алексей Дмитрич.
Позвонил телефон. Алексей Дмитриевич бросился к трубке. Звонил его школьный друг Витька Бабин. Они поговорили. В этот вечер телефон больше не звонил.
Алексей Дмитриевич рано лег спать. Ночью его разбудил звон. Алексей Дмитриевич вскочил, зажег свет, посмотрел: три часа утра. Звон, показалось ему, был в кухне. Он быстро пошел туда. Увидел на полу, рядом со столом, разбитую Лидину чашку.
— Значит, это ты? — спросил Алексей Дмитриевич в пустоту. И подумал: “Теперь я могу жить”.
Ему казалось, что Лида отпустила его к жизни. А к какой? “Кто знает, кто
знает?!” — подумал Алексей Дмитриевич. И громко сказал:
— Во всяком случае, спасибо тебе.
Он вернулся… Быстро заснул. Спал крепко, без сновидений.