Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2006
Лариса Миллер. “Сто оттенков травы и воды”: Из новых стихов (2002—2005). — М.: Время, 2006.
Вся в золотом долина плача.
Иду по ней, а как иначе?
Шурша листвой, иду по ней
Сквозь вереницу пестрых дней.
И никогда не повторится
Ни путь, ни золото, ни птица,
Ни озеро, где ранний лед,
Где ива тихо слезы льет.
Кажется, сама ткань стихов Ларисы Миллер, независимо от их содержания, генерирует свет, становится его источником: “Ночь метельная была. / Ангел мой, раскрыв крыла, / Обойми меня, закутай, / Не пускай на холод лютый. / Мне не справиться одной. / Снег идет сплошной стеной. / Обойми меня крыла-ми, / Отведи, как в детстве, к маме, / Если знаешь, где она…/ Снега зыбкая стена / Вырастает перед взором / Время нас берет измором. / Ни дорог и ни путей. / Только холод все лютей, / Да в домах, тоской объятых, / Шепот ангелов крылатых”.
Такие стихи не могут быть несовременными, несмотря на их очевидную классическую традиционность. Я говорю “несмотря”, потому что в последние годы слово “традиционный” стало в литературной среде почти ругательным, чуть ли не синонимом скуки и плюск-вамперфектума. А у стихов Ларисы Миллер есть еще одно “раздражающее” свойство: они редкостно ясны и прозрачны. Настолько, что почти скрывают свою истинную глубину. Легко удивиться обманчивой близости дна. Но в том-то и прелесть этих стихов, что в них никогда не бывает мелководья.
У Ларисы Миллер счастливая литературная судьба. От Бога она получила удивительный дар говорить о самых сложных и глубинных вещах простыми словами. Случай вовремя свел ее на жизненной и творческой дороге с Арсением Тарковским, на долгие годы ставшим ее Учителем и другом. Стихи Миллер вовремя дошли до читателя. Она рано была обласкана вниманием критики. Сборник “Сто оттенков травы и воды” — ее четырнадцатая (включая прозу) книга. И все-таки. Родиться с талантом — полдела. Талантов много, поэтов — много меньше. Отчего — это отдельный и достаточно сложный вопрос. Но мне кажется, что большую роль играет качество личности. К сожалению, не в том смысле, что плохой человек не может писать хорошие стихи. Я говорю о несуетности, о творческой сосредоточенности, способности к самоограничению. И вот в этом смысле Лариса Миллер как личность оказалась достойной своего дара. Всю жизнь она остается верна себе и завету своего учителя: “все — для поэзии”.
Как Алексей Ремизов, ежедневно в течение, если не ошибаюсь, сорока лет записывавший свои сны, Лариса Миллер практически столько же лет изо дня в день, год за годом пишет уходящую натуру. Недаром ее такие короткие в большинстве своем стихи похожи на моментальные рисунки — одной линией, без отрыва пера от бумаги: “Все “зачем” да “почему”… / Не доступная уму/ Жизнь идет себе, идет/ И ответа не дает,/ Не дает себе труда/ Объяснить, зачем, куда/ Ей приспичило идти,/ Нас теряя по пути”.
Стихи короткие, а дыхание — длинное. Редкое явление, на которое в самом начале ее пути обратил внимание Тарковский: “Сила стихотворения Л.Миллер… и в том, что эта сила служит выражению одной мысли, одного суждения от первой до последней строки”. Это делает лучшие ее стихи точкой в бесконечности:
Все эти маленькие люди
Всегда живут мечтой о чуде,
А чуда нет, а чуда нет —
Но вместо чуда есть балет
Листа, танцующего плавно,
И сей балет идет исправно
Из года в год осенним днем,
Когда весь мир горит огнем.
Лариса Миллер пишет уходящую натуру, а получается дневник души длиною в жизнь. Какова эта душа, чем собственно она озабочена? Уж точно не деланием стихов — совсем другим: “Откуда я, откуда ты? / Из ничего, из пустоты…”, “Но все время слышу: “Кто ты? / И зачем тебе дана / Высь, которая без дна?”, “Жизнь прошла, а я не знаю / До сих пор, зачем живу”, “Я сама себя еле терплю / И вопросом: “Зачем все заверчено?” / Святый Боже, тебя тереблю”, “Боже мой, скажи хоть слово, / Хоть словечко — чем ты жив?”, “Кто я? Откуда я? Вряд ли поведаю, / Вряд ли отвечу, поскольку не ведаю…” (И все это только из последней, не слишком большой по объему книжки). Вечные вопросы, тайна бытия, смысл существования, бренность и краткость человеческой жизни с ее радостью и испытаниями. Именно под этим углом Л.Миллер смотрит на все, что происходит с ней и вокруг. В этом смысле ее, наверное, можно назвать монопоэтом, поэтом одной темы. Только вот тему эту исчерпать невозможно, и актуальна она во все времена. И повод, импульс, вызывающий к жизни каждое стихотворение, всегда весом, каким бы коротким оно ни было, о чем бы в нем ни шла речь.
Странное и неразрывное двуедин-ство: философски-созерцательный, уравновешенно-ясный и точный взгляд на мир — и непреходящее, почти иррациональное чувство тревоги, связанное с обостренным ощущением зыбкости существования, уязвимости всего живого, конечности и хрупкости жизни. Дневник получился необычным. В нем мало подробностей личной жизни, любовных переживаний, жанровых сцен и “путевых заметок”. Нет и намека на душевный стриптиз, расчетливое заголение. Есть напряженный диалог с непрерывно меняющимся миром, где все неустойчиво, текуче и зыбко (“На чем стою, сама не знаю / На чем-то зыблемом стою”, “А жизнь моя висит на нитке / На солнечной, на дождевой, на ускользающей, живой”), миром, где, как в калейдоскопе, лето сменяется осенью, листопад — метелью, снег — дождем, все кружится, парит, летает, меняет форму, цвета и оттенки, и все это проживается как часть собственной жизни. Есть мятущийся, уязвимый раздираемый противоречиями человек, уставший от собственной малости, тоски и маяты, от вечного страха за близких и дальних, и при этом удивительно благодарный. Он то видит спасение в небытии: “Боже, как освободиться? / Надо было не родиться”, то (с промежутком едва ли не в мгновение) заклинает: “Не кончайся, не кончайся, / Белый день и круг земной…” Есть конкретный и неповторимый человек в бесконечном мире и бесконечный мир в нем…
Когда-то замечательный польский поэт Болеслав Лесьмян сказал о слове: “Оно или птица, или нет. Полуптиц не бывает”. У слова Ларисы Миллер есть крылья. Полет, парение, кружение — сквозной мотив всего ее творчества: “голубые летают стрекозы”, “малютка ласточка парит”, “летает лист сухой и яркий”, “а снег летел, летел, летел”, “Белый пух, перед тем как упасть на траву, / Возле тополя кружит, летает”, “Ночь за окном, но снежинка, бела, / Вот она вьется, летается ей”, “Снежинки, как ангелы, с неба летят”, “повсюду лепестки летали”, “красного яблока тихий полет”, “Не знать тебе гнета иного вовек, / Чем этот летящий на голову снег”, “а день летуч, как легкий штрих” и т.д.
Совсем как у Шагала, летают влюбленные, хотя общая тональность картины, написанной Л.Миллер, скорее глубоко печальна, но завершается ожиданием грядущего рассвета:
Летают влюбленные в небе белесом…
А жизнь на земле, как всегда, под вопросом,
А жизнь на земле то ли есть, то ли нет,
И льется на землю полуденный свет,
И луч прикасается к каждой травинке…
У долго живущих в лице — ни кровинки…
И ежели твой незначителен вес,
Не надо спускаться на землю с небес,
На грешную землю не надо спускаться,
Не надо вовеки земного касаться,
А надо летать, и летать, и летать,
Глядеть, как стемнело, как будет светать.
Отсутствие полета — недуг, болезнь, сипа земного притяжения — враждебна:
Что со мною? Я болею,
Я никак не одолею
Ненавидимое мною
Притяжение земное.
Сверху мир такой небесный,
Невесомый, бестелесный,
И просторный, и летучий.
Я стою внизу под тучей,
Провожаю взглядом стаю,
Не парю и не летаю.
И как некий итог: “Летит и тает жизнь твоя”… Эта простая мысль сама по себе не является открытием, однако даже по некотором размышлении я, пожалуй, не назову другого поэта, который бы так последовательно видел все, что происходит вокруг и внутри него в свете уходящего времени, ежесекундно чувствовал его так телесно, буквально всей кожей. И не отсюда ли идет название книги? “Сто оттенков травы и воды./ День уйдет, заметая следы,/ Унося с собой все, что несомо,/ Полупризрачно и невесомо,/ Унося неизвестно куда…”
Когда-то мне довелось перевести одну из самых известных вещей раннего Андре Жида — поэму в прозе “Яства земные”. Герой этой поэмы одержим жаждой новизны, и если ему “случалось часто возвращаться в одни и те же города или места, то лишь затем, чтобы ощутить, как изменилась жизнь или время года; …почувствовать неуловимое отличие одного вечера от другого, каждого мгновения бытия от другого, чтобы заметить, как, пусть медленно, меняется время даже в самом маленьком пространстве”. Вектор поисков Ларисы Миллер прямо противоположен. Однако желая найти устойчивость, она находит все то же меняющееся время.
В последнем сборнике Ларисы Миллер, как и во всех ее предыдущих книгах, продолжается тема неразрывной связи творения (человека) с Творцом (Создателем):
Живу у Господа в горсти,
Где бремя лет легко нести.
Земли почти что не касаясь,
Живу, того лишь опасаясь,
Что ночью иль средь бела дня
Всевышний выронит меня.
Творение ощущает себя неотъемлемой частичкой Создателя:
Боже мой, не дай пропасть.
Я, хоть малая, но часть.
Часть Тебя. Спаси, помилуй…
А если так, то созданное по образу и подобию Божию творение само не может не быть творцом:
…Да не сгорит горящий куст!
Да будет хопст. как небо, пуст —
И полон только ожиданья!
Да предстоит ему свиданье
С рукой творящего, рукой
Способной нарушать покой.
Об этой неразрывной связи — в одном из самых пронзительных стихотворений книги:
Храни нас Бог, храни, храни.
Мы в этом мире без брони.
Земля уходит из-под ног.
Но Господи, и Ты бы мог
Любой душе средь бела дня
Шептать: “Храни, храни меня”.
Из чего соткана гармония ее стихов? В сущности, почти из ничего. Первое, что бросается в глаза, — последовательный, доходящий до аскетизма, минимализм в выборе художественных средств: она практически не пользуется ни метафорами, ни сравнениями, ни инверсией, — ничем, что могло бы отвлечь читателя от сути стихов, затруднить их понимание. Плюс синтаксическая простота и естественность фразы. Именно эти два принципа вкупе с исповедуемой ясностью мышления обеспечивают стихам Л.Миллер такую прозрачность.
Рифма всегда точная и по преимуществу богатая. Хотя изобретательной или даже очень разнообразной ее не назовешь. Зато такая рифма с успехом выполняет свою задачу — усиливает музыкальность стиха, сама при этом оставаясь незаметной.
Должна признаться, что мне нравятся широко используемые Л.Миллер глагольные рифмы, отнюдь не свидетельствующие о творческой усталости или лености автора. Скорее это — одно из немногих (и очень деликатных) средств, придающих ее гармоничным уравновешенным стихам оттенок экспрессивности, усиливающих их напряженность. Вообще часто и легко называя те или иные стихи традиционными, мы не даем себе труда заметить в них то, что идет вразрез со считающимися бесспорными постулатами. Даже начинающий поэт сегодня знает: глагольные рифмы — это плохо, уменьшительными словами лучше не пользоваться, повторять на пространстве стихотворения одно и то же слово не стоит. Лариса Миллер, похоже, ничего об этом не слышала. Она пишет не по правилам. Однако обилие уменьшительных слов в ее стихах не придает им ни малейшего оттенка жеманства, не превращает в “дамские”. То же с повторами слов и строк — этот прием в последние годы поэтесса использует особенно часто: “Жизнь — она весела и печальна, // Бесконечна она, безначальна, // Так печальна и так весела” — и добивается особой, почти песенной напевности, концентрирует внимание читателя на важных для нее моментах.
Неоднократно приходилось слышать пущенное в оборот с чьей-то “нелегкой” руки: “Стихи Миллер похожи на детские считалочки”. Позже я сподобилась прочитать это в статье В.Цивунина в “Новом мире” (2004, N№ 3). Но разве не очевидно, что “несовпадение” это преднамеренное и сознательно используется автором для создания контрастирующего эффекта, как в театре шепот на фоне крика? Не акцентированный, “безразличный” проговор драматического, даже трагического текста с нарочито легкой, почти “танцующей” интонацией — само по себе достаточно сильное художественное средство. К тому же позволяющее избежать пафоса и патетики.
Упомянутая статья, которую сам автор охарактеризовал как “инквизиторские заметки”, поразила меня многими своими положениями, но прежде всего незамутненной уверенностью, что критик всегда лучше поэта знает, как и даже какими размерами ему следует писать: “Будь я поэтом такого дара, как Лариса Миллер, я бы себе писать хореем — просто запретил”.
Конечно, не может быть для критика неприкасаемых имен. Да и Лариса Миллер вряд ли так уж нуждается в моей защите. Дело в общих принципах критики. Может, иногда стоит задуматься не только над тем, как пишет поэт, но и над тем, почему он, заведомо обладающий не худшим слухом и не меньшей творческой интуицией, чем критик, пишет именно так, а не иначе.
Хотелось бы большей доказательности, что ли. Тогда вряд ли будет зачислен в учителя Георгий Иванов, творчество которого Лариса Миллер, как и многие близкие ей по возрасту люди, всерьез узнала лишь в 90-е, будучи уже сложившимся поэтом (собственно результатом этого знакомства явились написанные по горячим следам в те же 90-е два эссе, посвященные Г.Иванову). Тогда, скорей всего, не будет забыт очевидный и, возможно, первый учитель Ларисы Миллер — Афанасий Фет (Тарковский подарил поэтессе сборник Фета с надписью: “Милой Ларисе — единственной в России, кому Фет под стать”). И уж точно станет невозможным упрек, обращенный к поэту, который (цитирую Циву-нина) “может оказаться в плену своего мастерства”, “делая простое прикосновение к живой, не опосредованной словом (?!) жизни — невозможным”.
Впрочем, хватит о критиках. Есть поэт Лариса Миллер и ее стихи:
И нет завершенья. Еще не конец.
И тайное что-то задумал Творец,
Еще продолжается мысли паренье,
Еще Он намерен продолжить творенье:
Нездешнее что-то в волненье слепить
И горькой любовью потом полюбить.