Содержание Журнальный зал

Ольга ЛЕБЕДУШКИНА

Заполнение зазоров

Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2006

Георгий Кубатьян. Ворованный воздух: Статьи и заметки. Ереван: Издательство РАУ, 2005.

 

То, что Армения была для русской словесности землей паломничества — и в жизни, и в слове, особенно подтверждает минувший век. Странноприимный список говорит сам за себя: Белый, Волошин, Мандельштам, Пастернак, Ахматова, Цветаева, Тарковский, Ахмадулина, Слуцкий, Самойлов, Левитанский, Гроссман, Карабчиевский, Битов, Чичибабин, Липкин, Лиснянская, Кушнер… Кому-то посчастливилось приехать и полюбить эту маленькую древнюю страну навсегда. Кто-то так и не доехал. Кого-то связало с Арменией родство по крови. Чьи-то путешествия состоялись только на бумаге — в виде образа, цитаты, строки перевода. Книга Георгия Кубатьяна — обо всем этом, вместе взятом: о перекличках, тождествах и сходствах.

Сборник статей известного переводчика, поэта и критика, живущего в Ереване, отличают достоинства, которые редко встречаются под одной обложкой, — профессиональная филологическая точность, интуиция критика и безукоризненный слог. Добавим еще многомерность кросс-культурной перспективы, которую открывает зеркальная оптика собранных в книге работ: это статьи об отражениях армянской темы в русской литературе и русской темы — в литературе армянской. Не случайно потребность “взгляда через призму” у Кубатьяна постоянна. “Сквозь армянскую призму” названы заметки об Ахматовой. Эссе об Аветике Исаакяне и Марине Цветаевой с характерным названием “Горные поэты” заканчивается апологией кросс-культурного подхода: “Сопоставляя различные явления разных литератур, мы вдруг обнаруживаем детали, которые до поры до времени таятся в тени, коль скоро сравнивать одно то, что принято считать естественным: Исаакяна, как уже сказано, с Туманяном, а Цветаеву — с Ахматовой. Право же, подчас интереснее взглянуть на поэзию Марины Цветаевой через призму поэзии Аветика Исаакяна — и наоборот”. Так же и Ованес Туманян в переводах Беллы Ахмадулиной интереснее именно в силу различий творческих темпераментов и поэтики. И армянское начало в творчестве Сергея Параджанова виднее на пересечении других культурных влияний.

И все же главный герой книги — Мандельштам. Уже хотя бы потому, что ее название — цитата, приобретающая дополнительное значение в контексте: Армения как пространство, где много воздуха, не нуждающегося в чьем-либо разрешении, страна, чья историческая “разрешенность” многократно ставилась под вопрос и которая существовала вопреки чужой воле. Будучи противопоставленной всякому удушью, в этом смысле Армения сама — ворованный воздух, живой, горный, не сгустившийся в плотную субстанцию мертвечины (“И спотыкаясь, мертвый воздух ем”, — писал в своих поздних стихах Мандельштам). Мандельштамовское “Я тебя никогда не увижу,/ Близорукое армянское небо” — последний глоток воздуха перед надвигающимся удушьем. Открывающий книгу подробный комментарий к циклу “Армения” исследует “вечное противостояние жизни и смерти” как противостояние воздуха и безвоздушного пространства.

При этом комментарий Кубатьяна не теряет своей подробности и сложности, будучи подчиненным основной идее. Автора привлекает в цикле то, что Мандельштам обозначил еще в юности как свое акмеистское credo в статье о Вийоне: “Testaments” Виллона пленительны уже потому, что в них сообщается масса точных сведений”. Потому и читатель, отважившийся на медленное чтение знаменитого цикла вместе с комментатором, узнает, что мандельштамовские “бык шестикрылый и грозный” и “рисующий лев” — родом не только из Апокалипсиса и народных сказаний, но и с барельефов древних церквей в Арени и Ехегнадзоре. Что “Закутав рот, как влажную розу” — не просто метафорический ход, но точное знание обыденных реалий: “На людях армянская женщина концом головного платка укрывала в знак смирения и скромности губы. Деталь обыденная, бытовая, как и сравнение: защищая розы от холодов, их обматывают тряпицей”. И что “держа в руках осьмигранные соты” — тоже отсылка к средневековым барельефам, на которых покровители церквей держат их уменьшенные копии. Перечислять эти культурологические находки можно еще долго, их действительно много, поэтому перечитывать “Армению” параллельно с комментарием Кубатьяна и наблюдать за тем, как мнимая мандельштамовская тайнопись превращается в точнейшим образом поименованную реальность, — настоящее удовольствие. Но детали и частности не уводят от размышлений о культурной миссии Армении, которая была для Мандельштама границей ойкумены, древним форпостом христианской культуры перед “городами бородатыми Востока”.

В целом историко-литературные сюжеты, интересующие автора, — скорее, из области драмы, если не трагедии. Параллельный очерк поэтических судеб обреченных поэтов — Осипа Мандельштама и Егише Чаренца (“После интермедии, или Мало в них было линейного”) — одно из наиболее ярких этому свидетельств. Встреча признанного советской властью “поэта Октября”, “лучшего поэта Армении, знаменитости!” (Н.Я. Мандельштам) и неспособного к мимикрии изгоя, которого “критика причисляла к живым реликтам умершей культуры”, по версии Георгия Кубатьяна, могла стать толчком к перелому в человеческой и творческой судьбе Чаренца. В статье рассматривается поэма Чаренца “Ахилл или Пьеро?”, ставшая причиной обрушившейся на поэта травли, а также история антисталинских стихов и славословий Сталину у Чаренца и Мандельштама: “…и Мандельштам, и Чаренц пытались в особо тяжкие, гибельные мгновенья спасти себя стихами о Сталине. При этом Чаренц, сочиняя хвалу, писал одновременно с нею хулу; хула была искренней, хвала — вынужденной. Мандельштам же, написав искреннюю хулу, проделал эволюцию, противоположную эволюции Чаренца”. Однако финал обеих судеб от этого не изменился: “второй арест, лагерь, смерть” Осипа Мандельштама, “остракизм, арест, смерть” Егише Чаренца.

Другая не менее масштабная литературная драма — отношения Ахматовой с армянской поэзией. С одной стороны — печальная история ее переводов, о которых шокирующе-жестко написала однажды Н.Я. Мандельштам и о которых сама Ахматова говорила: “Меня все заставляют переводить. /…/ А я не умею”. При этом обстоятельный анализ ахматовских переводов и оригиналов, скорее, развенчивает этот самосотворенный миф. С другой — интригующая интертекстуальная загадка знаменитого “Подражания армянскому” (“Я приснюсь тебе черной овцою…”). “Источник ахматовского стихотворения не сомнителен, а несомненен, — пишет Кубатьян. — Это четверостишие Ованеса Туманяна, написанное в 1917 году”. Текстологическая и историко-литературная проблема состоит в том, как Ахматова могла узнать это стихотворение. Первые русские переводы четверостишия появились в 1940-х годах, а “Подражание армянскому” (“С армянского”) было включено в авторский список “Бега времени” как одно из составляющих цикла “Из стихотворений 30-х годов” и предположительно датировано 1937-м годом. Дальше разворачивается целый филологический детектив, связанный с поиском происхождения источника, которым вряд ли — и не только по хронологическим, но и по чисто художественным причинам — не мог быть опубликованный в 1940-х перевод К.Липскерова. Но кто бы ни познакомил Ахматову с подстрочником стихотворения Туманяна — Городецкий (что маловероятно) или Мандельштам, расследование литературной загадки выходит на уровень исторического и общекультурного осмысления: [Ахматова] “подражала” не конкретному тексту, но всей армянской словесности, посвященной давней и болезненной для нации теме, более того — совокупной судьбе народа”.

Ту же тему национальной “совокупной судьбы” по-иному продолжил Юрий Карабчиевский, в своей “Тоске по Армении” сказавший о “духовном родстве оставшихся в живых” и “естественной близости и понимании и взаимном утешении все потерявших, но оставленных Богом жить для какой-то Ему лишь ведомой цели”: “Это близость Иова — Иову, это притяжение сироты к сироте. Два миллиона армян и шесть миллионов евреев, разные цифры — и одна цифра: две трети населения и там и тут… Кровь и величайшие в мире несчастья роднят евреев с армянами, как не могут роднить никакие блага”. Вообще статья об армянской прозе Василия Гроссмана, Андрея Битова и Юрия Карабчиевского не случайно носит характерное название “Масштаб явления”: критический обзор прозы, объединенной в той или иной степени армянской темой, разворачивает совершенно иной — планетарный — масштаб истории ХХ века. “В том-то как раз и дело, что в армянине — старике ли беженце, пекущей ли лаваш крестьянке, в отце ли пяти непутевых сыновей, в католикосе ли, — в армянах писатель видит каплю, выражающую собой океан, и через Армению хочет и, главное, способен сказать о мире” — эти слова — о Василии Гроссмане и одновременно — о многих писавших об Армении. В этом, наверное, и состоит подлинная цель русских литературных “путешествий в Армению”: Армения — то трагическое пространство культуры, в котором предельно сконцентрирован исторический смысл, и именно поэтому, попадая в него, писатель становится “способен сказать о мире”.

…На такой справедливо пафосной ноте, наверное, стоило бы закончить рецензию, но, перелистывая эту действительно замечательную книжку, думаешь еще и о другом. Она издана в Ереване на русском языке, в издательстве Российско-Армянского государственного университета, в количестве 300 экземпляров. Это среднеуниверситетский тираж учебно-методического пособия — тираж “для внутреннего пользования”. Сколько экземпляров из этого тиража попало в Россию, боюсь, можно пересчитать по пальцам. Определенным утешением служит, конечно, то, что значительная часть статей, вошедших в сборник, публиковалась в столичных литературных журналах. Но журнальная версия того же комментария к циклу Мандельштама в пятом номере “Вопросов литературы” за прошлый год по объему, разумеется, намного меньше книжной. А что касается четвертого раздела книги, состоящего из газетных рецензий конца 1990-х годов, то даже интернет-архивы отечественных газет этого времени становятся все менее доступны, что же говорить о ереванских… Но — открываем статью к 80-летию со дня рождения Абига Авакяна, начинающуюся фразой “Абиг Авакян был рядовой писатель и на другое место в иерархии не претендовал”, и через пару абзацев обнаруживаем фантастическую биографию, казалось бы, совершенно немыслимую для советской реальности и при этом — достаточно узнаваемую в реальности прошлого столетия, в которой были Курбан Саид, Целан, Канетти: “Карьера военного летчика в иранской авиации длилась у Абига всего-то два, два с половиной года, завершившись аварийной посадкой, при которой пилот уцелел, а самолету не повезло… Будущий писатель учился попеременно в армянской, персидской и французской школах и завершил образование в американском колледже; после демобилизации нанялся к американцам и в странном интернациональном окружении провел удручающе томительные годы в иранской глухомани, где кроме как выпивкой и развлечь-то себя немыслимо. Далее репатриация в 1945-м, убогое житье-бытье, сталинщина: такие вот условия, чтобы стать и остаться джентльменом”. Рядом с этой статьей — эссе к 100-летию Аксела Бакунца, которого, как и Авакяна, обязательно хочется прочитать, может быть, уже после таких слов критика: “Прибегая к аналогии с изобразительным искусством, я бы сказал, что Бакунц-новеллист — это мастер акварели, прозрачной, воздушной, и временами будто марево в зной обманной: тебе поначалу чудится вовсе не то, что вырисовывается к концу”… Все это свойства хорошей критики, не программирующей читательское восприятие, но побуждающей к поиску и рождающей интерес. И только потом выясняется, что найти Авакяна и Бакунца на русском языке — уже проблема, если не считать нескольких рассказов Авакяна из книги “Южная лихорадка”, которые есть в интернете. Как и самих статей Георгия Кубатьяна об этих авторах нигде, кроме рецензируемой книги, уже не обнаружить.

В прошлом году Кубатьян опубликовал в “Дружбе народов” статью, название которой — “Зазор” — более чем симптоматично. Речь шла о культурной трещине, которая образовалась между двумя суверенными государствами — Арменией и Россией именно потому, что они превратились в таковые из “братских советских республик”. Для автора статьи отсутствие современной русской литературы в нынешней армянской периодике и критике стало поводом для печальных размышлений о распаде единого и, что самое важное, живого культурного пространства. В этом отношении цитата из Мандельштама, давшая название книге, приобретает, возможно, и еще один смысл: не становится ли “ворованным воздухом” для армянского читателя русская словесность как не то чтобы неразрешенная, но и не востребованная?..

Впрочем, что касается российского читателя, находящегося по другую сторону зазора, то для него сам факт того, что доступность нового комментария к стихам Мандельштама об Армении сегодня сравнима с доступностью свежей публикации в альманахе славистики где-нибудь в Бохуме или Торонто, кажется не менее грустным. И снова — что это, если не ловля воздуха большими глотками, так, чтобы на всякий случай и про запас? Здесь уж остается одна надежда: воздух на то и воздух, чтобы заполнять зазоры…

Следующий материал

Summary

MUSA AKHMADOV. For the Candle Not to Be Blown Out with the Wind. There is no shooting or any other military activities in this short story by the Chechen writer...