Георгий Кубатьян. Ворованный воздух: Статьи и заметки. Ереван: Издательство РАУ, 2005.

То, что Армения была для русской словесности землей паломничества — и в жизни, и в слове, особенно подтверждает минувший век. Странноприимный список говорит сам за себя: Белый, Волошин, Мандельштам, Пастернак, Ахматова, Цветаева, Тарковский, Ахмадулина, Слуцкий, Самойлов, Левитанский, Гроссман, Карабчиевский, Битов, Чичибабин, Липкин, Лиснянская, Кушнер… Кому-то посчастливилось приехать и полюбить эту маленькую древнюю страну навсегда. Кто-то так и не доехал. Кого-то связало с Арменией родство по крови. Чьи-то путешествия состоялись только на бумаге — в виде образа, цитаты, строки перевода. Книга Георгия Кубатьяна — обо всем этом, вместе взятом: о перекличках, тождествах и сходствах.

Сборник статей известного переводчика, поэта и критика, живущего в Ереване, отличают достоинства, которые редко встречаются под одной обложкой, — профессиональная филологическая точность, интуиция критика и безукоризненный слог. Добавим еще многомерность кросс-культурной перспективы, которую открывает зеркальная оптика собранных в книге работ: это статьи об отражениях армянской темы в русской литературе и русской темы — в литературе армянской. Не случайно потребность “взгляда через призму” у Кубатьяна постоянна. “Сквозь армянскую призму” названы заметки об Ахматовой. Эссе об Аветике Исаакяне и Марине Цветаевой с характерным названием “Горные поэты” заканчивается апологией кросс-культурного подхода: “Сопоставляя различные явления разных литератур, мы вдруг обнаруживаем детали, которые до поры до времени таятся в тени, коль скоро сравнивать одно то, что принято считать естественным: Исаакяна, как уже сказано, с Туманяном, а Цветаеву — с Ахматовой. Право же, подчас интереснее взглянуть на поэзию Марины Цветаевой через призму поэзии Аветика Исаакяна — и наоборот”. Так же и Ованес Туманян в переводах Беллы Ахмадулиной интереснее именно в силу различий творческих темпераментов и поэтики. И армянское начало в творчестве Сергея Параджанова виднее на пересечении других культурных влияний.

И все же главный герой книги — Мандельштам. Уже хотя бы потому, что ее название — цитата, приобретающая дополнительное значение в контексте: Армения как пространство, где много воздуха, не нуждающегося в чьем-либо разрешении, страна, чья историческая “разрешенность” многократно ставилась под вопрос и которая существовала вопреки чужой воле. Будучи противопоставленной всякому удушью, в этом смысле Армения сама — ворованный воздух, живой, горный, не сгустившийся в плотную субстанцию мертвечины (“И спотыкаясь, мертвый воздух ем”, — писал в своих поздних стихах Мандельштам). Мандельштамовское “Я тебя никогда не увижу,/ Близорукое армянское небо” — последний глоток воздуха перед надвигающимся удушьем. Открывающий книгу подробный комментарий к циклу “Армения” исследует “вечное противостояние жизни и смерти” как противостояние воздуха и безвоздушного пространства.

При этом комментарий Кубатьяна не теряет своей подробности и сложности, будучи подчиненным основной идее. Автора привлекает в цикле то, что Мандельштам обозначил еще в юности как свое акмеистское credo в статье о Вийоне: “Testaments” Виллона пленительны уже потому, что в них сообщается масса точных сведений”. Потому и читатель, отважившийся на медленное чтение знаменитого цикла вместе с комментатором, узнает, что мандельштамовские “бык шестикрылый и грозный” и “рисующий лев” — родом не только из Апокалипсиса и народных сказаний, но и с барельефов древних церквей в Арени и Ехегнадзоре. Что “Закутав рот, как влажную розу” — не просто метафорический ход, но точное знание обыденных реалий: “На людях армянская женщина концом головного платка укрывала в знак смирения и скромности губы. Деталь обыденная, бытовая, как и сравнение: защищая розы от холодов, их обматывают тряпицей”. И что “держа в руках осьмигранные соты” — тоже отсылка к средневековым барельефам, на которых покровители церквей держат их уменьшенные копии. Перечислять эти культурологические находки можно еще долго, их действительно много, поэтому перечитывать “Армению” параллельно с комментарием Кубатьяна и наблюдать за тем, как мнимая мандельштамовская тайнопись превращается в точнейшим образом поименованную реальность, — настоящее удовольствие. Но детали и частности не уводят от размышлений о культурной миссии Армении, которая была для Мандельштама границей ойкумены, древним форпостом христианской культуры перед “городами бородатыми Востока”.

В целом историко-литературные сюжеты, интересующие автора, — скорее, из области драмы, если не трагедии. Параллельный очерк поэтических судеб обреченных поэтов — Осипа Мандельштама и Егише Чаренца (“После интермедии, или Мало в них было линейного”) — одно из наиболее ярких этому свидетельств. Встреча признанного советской властью “поэта Октября”, “лучшего поэта Армении, знаменитости!” (Н.Я. Мандельштам) и неспособного к мимикрии изгоя, которого “критика причисляла к живым реликтам умершей культуры”, по версии Георгия Кубатьяна, могла стать толчком к перелому в человеческой и творческой судьбе Чаренца. В статье рассматривается поэма Чаренца “Ахилл или Пьеро?”, ставшая причиной обрушившейся на поэта травли, а также история антисталинских стихов и славословий Сталину у Чаренца и Мандельштама: “…и Мандельштам, и Чаренц пытались в особо тяжкие, гибельные мгновенья спасти себя стихами о Сталине. При этом Чаренц, сочиняя хвалу, писал одновременно с нею хулу; хула была искренней, хвала — вынужденной. Мандельштам же, написав искреннюю хулу, проделал эволюцию, противоположную эволюции Чаренца”. Однако финал обеих судеб от этого не изменился: “второй арест, лагерь, смерть” Осипа Мандельштама, “остракизм, арест, смерть” Егише Чаренца.

Другая не менее масштабная литературная драма — отношения Ахматовой с армянской поэзией. С одной стороны — печальная история ее переводов, о которых шокирующе-жестко написала однажды Н.Я. Мандельштам и о которых сама Ахматова говорила: “Меня все заставляют переводить. /…/ А я не умею”. При этом обстоятельный анализ ахматовских переводов и оригиналов, скорее, развенчивает этот самосотворенный миф. С другой — интригующая интертекстуальная загадка знаменитого “Подражания армянскому” (“Я приснюсь тебе черной овцою…”). “Источник ахматовского стихотворения не сомнителен, а несомненен, — пишет Кубатьян. — Это четверостишие Ованеса Туманяна, написанное в 1917 году”. Текстологическая и историко-литературная проблема состоит в том, как Ахматова могла узнать это стихотворение. Первые русские переводы четверостишия появились в 1940-х годах, а “Подражание армянскому” (“С армянского”) было включено в авторский список “Бега времени” как одно из составляющих цикла “Из стихотворений 30-х годов” и предположительно датировано 1937-м годом. Дальше разворачивается целый филологический детектив, связанный с поиском происхождения источника, которым вряд ли — и не только по хронологическим, но и по чисто художественным причинам — не мог быть опубликованный в 1940-х перевод К.Липскерова. Но кто бы ни познакомил Ахматову с подстрочником стихотворения Туманяна — Городецкий (что маловероятно) или Мандельштам, расследование литературной загадки выходит на уровень исторического и общекультурного осмысления: [Ахматова] “подражала” не конкретному тексту, но всей армянской словесности, посвященной давней и болезненной для нации теме, более того — совокупной судьбе народа”.

Ту же тему национальной “совокупной судьбы” по-иному продолжил Юрий Карабчиевский, в своей “Тоске по Армении” сказавший о “духовном родстве оставшихся в живых” и “естественной близости и понимании и взаимном утешении все потерявших, но оставленных Богом жить для какой-то Ему лишь ведомой цели”: “Это близость Иова — Иову, это притяжение сироты к сироте. Два миллиона армян и шесть миллионов евреев, разные цифры — и одна цифра: две трети населения и там и тут… Кровь и величайшие в мире несчастья роднят евреев с армянами, как не могут роднить никакие блага”. Вообще статья об армянской прозе Василия Гроссмана, Андрея Битова и Юрия Карабчиевского не случайно носит характерное название “Масштаб явления”: критический обзор прозы, объединенной в той или иной степени армянской темой, разворачивает совершенно иной — планетарный — масштаб истории ХХ века. “В том-то как раз и дело, что в армянине — старике ли беженце, пекущей ли лаваш крестьянке, в отце ли пяти непутевых сыновей, в католикосе ли, — в армянах писатель видит каплю, выражающую собой океан, и через Армению хочет и, главное, способен сказать о мире” — эти слова — о Василии Гроссмане и одновременно — о многих писавших об Армении. В этом, наверное, и состоит подлинная цель русских литературных “путешествий в Армению”: Армения — то трагическое пространство культуры, в котором предельно сконцентрирован исторический смысл, и именно поэтому, попадая в него, писатель становится “способен сказать о мире”.

…На такой справедливо пафосной ноте, наверное, стоило бы закончить рецензию, но, перелистывая эту действительно замечательную книжку, думаешь еще и о другом. Она издана в Ереване на русском языке, в издательстве Российско-Армянского государственного университета, в количестве 300 экземпляров. Это среднеуниверситетский тираж учебно-методического пособия — тираж “для внутреннего пользования”. Сколько экземпляров из этого тиража попало в Россию, боюсь, можно пересчитать по пальцам. Определенным утешением служит, конечно, то, что значительная часть статей, вошедших в сборник, публиковалась в столичных литературных журналах. Но журнальная версия того же комментария к циклу Мандельштама в пятом номере “Вопросов литературы” за прошлый год по объему, разумеется, намного меньше книжной. А что касается четвертого раздела книги, состоящего из газетных рецензий конца 1990-х годов, то даже интернет-архивы отечественных газет этого времени становятся все менее доступны, что же говорить о ереванских… Но — открываем статью к 80-летию со дня рождения Абига Авакяна, начинающуюся фразой “Абиг Авакян был рядовой писатель и на другое место в иерархии не претендовал”, и через пару абзацев обнаруживаем фантастическую биографию, казалось бы, совершенно немыслимую для советской реальности и при этом — достаточно узнаваемую в реальности прошлого столетия, в которой были Курбан Саид, Целан, Канетти: “Карьера военного летчика в иранской авиации длилась у Абига всего-то два, два с половиной года, завершившись аварийной посадкой, при которой пилот уцелел, а самолету не повезло… Будущий писатель учился попеременно в армянской, персидской и французской школах и завершил образование в американском колледже; после демобилизации нанялся к американцам и в странном интернациональном окружении провел удручающе томительные годы в иранской глухомани, где кроме как выпивкой и развлечь-то себя немыслимо. Далее репатриация в 1945-м, убогое житье-бытье, сталинщина: такие вот условия, чтобы стать и остаться джентльменом”. Рядом с этой статьей — эссе к 100-летию Аксела Бакунца, которого, как и Авакяна, обязательно хочется прочитать, может быть, уже после таких слов критика: “Прибегая к аналогии с изобразительным искусством, я бы сказал, что Бакунц-новеллист — это мастер акварели, прозрачной, воздушной, и временами будто марево в зной обманной: тебе поначалу чудится вовсе не то, что вырисовывается к концу”… Все это свойства хорошей критики, не программирующей читательское восприятие, но побуждающей к поиску и рождающей интерес. И только потом выясняется, что найти Авакяна и Бакунца на русском языке — уже проблема, если не считать нескольких рассказов Авакяна из книги “Южная лихорадка”, которые есть в интернете. Как и самих статей Георгия Кубатьяна об этих авторах нигде, кроме рецензируемой книги, уже не обнаружить.

В прошлом году Кубатьян опубликовал в “Дружбе народов” статью, название которой — “Зазор” — более чем симптоматично. Речь шла о культурной трещине, которая образовалась между двумя суверенными государствами — Арменией и Россией именно потому, что они превратились в таковые из “братских советских республик”. Для автора статьи отсутствие современной русской литературы в нынешней армянской периодике и критике стало поводом для печальных размышлений о распаде единого и, что самое важное, живого культурного пространства. В этом отношении цитата из Мандельштама, давшая название книге, приобретает, возможно, и еще один смысл: не становится ли “ворованным воздухом” для армянского читателя русская словесность как не то чтобы неразрешенная, но и не востребованная?..

Впрочем, что касается российского читателя, находящегося по другую сторону зазора, то для него сам факт того, что доступность нового комментария к стихам Мандельштама об Армении сегодня сравнима с доступностью свежей публикации в альманахе славистики где-нибудь в Бохуме или Торонто, кажется не менее грустным. И снова — что это, если не ловля воздуха большими глотками, так, чтобы на всякий случай и про запас? Здесь уж остается одна надежда: воздух на то и воздух, чтобы заполнять зазоры…