Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2006
“Столкновение цивилизаций” — мусульманской и (условно говоря) христианской — имеет следствием то, что некоторые, весьма почтенные фигуры из прошлого оказываются вовлечены в текущие события порой неожиданным образом. Не в последнюю очередь это относится к Иоганну Вольфгангу Гете.
Наверное, никому из тех, кто когда-либо писал о Гете, имя же им легион, не приходило в голову задаться вопросом, поставленным в заголовке. Он возник “вдруг”, буквально за последние несколько лет. Обратитесь к интернету, впишите в поисковое окно “Goethe und Islam”, и вам предложат необъятное число сайтов на эту тему. Среди них — множество исламских сайтов (заметим, что интернет — основное средство распространения мусульманства в Европе), где прямо утверждается: Гете б ы л мусульманином. Встречаются “уточняющие” суждения: вынужденный жить в не-мусульманской стране, Гете был крипто-мусульманином. И более сдержанные суждения: Гете был мусульманином, не вполне отдавая в этом отчет самому себе.
Не сенсация ли? “Величайший из немцев”, поэт и мыслитель, давший имя европейской цивилизации, с легкой руки О.Шпенглера именуемой “фаустовской”1, был, оказывается, отступником от христианства и “первым в современной Европе” “сыном Аллаха”.
1 Еще до Шпенглера Вяч.Иванов писал: Фауст — “собирательное лицо”; это “гений европейского человечества, которое в его судьбах символически переживает свои”. (Вячеслав Иванов. Родное и вселенское. М., 1994. С. 266.)
Вот типичное суждение: “Хотя он прожил в не-мусульманской стране, он всем сердцем принял и декларировал приверженность исламу и утверждал, что нет Бога, кроме Аллаха, Единственного, и что Его посланцем был Мухаммед, да благословит его Аллах”. Это говорит некий шейх Абдалькадир ал-Мурабит (http: // www. themodernreligion. com / convert / goethe. htm). В другом сайте имя Гете фигурирует в списке известных на Западе людей, действительно обратившихся в ислам, среди которых — Роже Гароди, Морис Бежар, Майкл Джексон и прочие. А в брошюре “Брат Иоганн Ибн(!) Гете” (“Bruder Johann Ibn Goethe”), выпущенной в прошлом (2005) году неведомо где обретающимся издательством “Исламская библиотека”, говорится, что Гете должен послужить “мостом между Востоком и Западом”; подразумевается: мостом, по которому “сыны Аллаха” прошествуют на Запад, чтобы покорить его силою своей религии.
В доказательство “мусульманства” Гете приводятся, во-первых, “Западно-восточный Диван” и, во-вторых, отдельные его высказывания, сделанные по тому или иному поводу. Скажем, когда Гете направляется к Марианне фон Виллемер (которую, прочитав Хафиза, он называл “своей Зулейкой”), чтобы сделать ей предложение, у него в пути ломается карета и он поворачивает назад, а в письме к другу пишет: “Итак, мы должны остаться в исламе, то есть в полном подчинении воле Божьей”. В другой раз по поводу холеры 1831 года: “Все мы остаемся в исламе, который учит нас мужеству”. Есть еще несколько высказываний в таком же роде (все они кочуют с сайта на сайт, выделенные жирным шрифтом). Взяты они из писем или из разговоров с Эккерманом, но приводятся без ссылок (отчего я не мог проверить их подлинность). Тем не менее выглядят они вполне правдоподобно: Гете м о г так говорить. Из чего, однако, вовсе не следует, что он обратился в ислам.
На самом деле Гете, конечно, был христианином, или, точнее, стал им, пройдя через период “эпикурействующего вольнодумства”. Об этом свидетельствуют и “Признания прекрасной души” (помещенные в “Годах учения Вильгельма Мейстера”), удивившие Европу, дотоле считавшую автора “Вертера” безбожником; и последующие его неоднократные professions de foi (исповедания веры); и, конечно, главное его произведение — “Фауст”. Вот Фауст, тот действительно был отступником от христианства (хотя, конечно, не в сторону ислама, а, так сказать, в прямо противоположную сторону), и то не до конца; вспомним хотя бы сцену, где звон пасхальных колоколов и ангельский хор удерживают его от самоубийства. Но Гете — не Фауст; хотя между ними, конечно, много общего. Он не мог бы о себе сказать:
Но я к загробной жизни равнодушен.
В тот час, как будет этот свет разрушен,
С тем светом я не заведу родства.
Я сын земли1.
Хотя сыном земли был нисколько не в меньшей степени, чем его герой.
Другое дело, что у Гете были трудные отношения с церковью и с христианской догматикой; хотя надо иметь в виду и то обстоятельство, что догматическая путаница, отличавшая франкфуртское лютеранство, в котором вырос Гете, не слишком располагала к беспрекословному правоверию.
“Наши проповедники стачивали себе зубы о скорлупу, меж тем как я смаковала зерна” — эти слова, вложенные им в уста одного из своих персонажей2, Гете вполне мог бы отнести к самому себе. Но вернемся к вопросу об исламе. Что действительно отличает Гете, так это в н и м а н и е к исламу, необычное для его современников, да и последующих поколений тоже (за очень редкими исключениями); внимание, из которого следует “вживание” (если употребить позднейший термин) в предмет своего наблюдения3. В этом отношении Гете остался в немецкой, да и европейской в целом культуре “инцидентом без последствий”, как выразился Ницше.
1 Здесь и далее цитаты из “Фауста” даются в переводе Б.Пастернака.
2 Гете И.В. Собрание
сочинений в 10 томах. Том
3 Об этой способности Гете Ф.А.Степун писал: “Гениальность Гете в отсутствии… постоянного наблюдательного пункта. Каждое явление он созерцает как бы приблизившись к нему, как бы проникнув в его сердце. Отсюда та единственная глубина гетевского созерцания обликов мира, что органически не переносит стесняющих границ никакого определенного миросозерцания” (Бердяев Н., Степун Ф. и др. Освальд Шпенглер и Закат Европы. М., 1922. С. 28). Только вместо “не переносит”, наверное, правильнее было бы сказать: “к а к б ы не переносит”.
Уже в двадцатитрехлетнем возрасте Гете впервые прочел Коран в латинском переводе; впоследствии он изучал арабский и некоторые Суры одолел в оригинале. Гете высоко оценил это произведение и его условного автора. “Стиль Корана, — писал он, — высокий, строгий, устрашающий (furchtbar), местами возвышающийся до истины”. Мухаммед в его глазах — одновременно поэт и пророк (интересно отметить, что у себя на родине Мухаммед первоначально многими воспринимался именно как поэт и только как поэт). Впрочем, для Гете периода “бури и натиска” поэт и пророк — это почти одно и то же.
Вспомним оценку Пушкиным некоторых мест Корана: “Какая смелая поэзия!”
Позднее Гете уточнил, что Мухаммед — все-таки “пророк par excellence”, религиозный гений, “увлекающий все ручьи и речки в один и тот же океан”, и только потом уже поэт. Примерно тогда же он задумал написать драму “Магомет”; проект остался неосуществленным, но от него сохранились подготовительные наброски и в их числе стихотворная “Хвала Магомету” — правда, вложенная в уста его родных Фатимы и Али.
И вот что важно отметить: Гете считал Коран Богодухновенной книгой, а Мухаммеда — именно условным его автором, лишь озвучившим то, что внушил ему Бог. И это вполне соответствует мусульманским представлениям.
Должно было пройти без малого два столетия, чтобы выдающийся французский арабист (и верующий христианин) Луи Массиньон первым из ориенталистов признал, что ислам — не “примитивная религия”, как это было принято считать на Западе, не случайное производное от иудаизма и христианства, но в определенном смысле полноправная “сестра” рядом с двумя старшими “авраамическими сестрами”. И что Коран основан на с а м о с т о я т е л ь н о м О т к р о -в е н и и.
Конечно, столь радикальная переоценка ислама, которую наметил Гете, стала возможной лишь в атмосфере терпимости, созданной веком Просвещения. Но терпимость Просвещения была относительной и выборочной; как правило, она не распространялась на ислам. Показательно, что главный ее защитник и пропагандист Вольтер в своей драме “Магомет” изобразил Пророка лжецом и тираном, то есть продолжил традицию резко негативного отношения к нему, только теперь уже не с христианской, а с просветительской точки зрения. Кстати, своего “Магомета” Гете задумал как “ответ” на вольтеровскую пиесу.
Много лет спустя Гете открыл для себя персидскую классическую поэзию, познакомившись с первыми (близкими к подстрочнику) переводами Хафиза (Гафиза), выполненными в 1812—1813 годах Иосифом Пургшталем, а также с отрывками из произведений Низами и Джами, помещенными в вышедшей чуть позднее “Истории изящной словесности Персии” того же Пургшталя. Насколько я знаю, Гете не дожил до первых переводов Хайяма. Об этом можно пожалеть, потому что эта “встреча” должна была стать особенно интересной для него.
Хафиз вызвал восхищение у Гете и подвигнул его к написанию одного из самых значительных его произведений — “Западно-восточного Дивана”. Он написан как бы “в соавторстве” с Хафизом; местами — прямо “от его имени”. Наивно делать из этого вывод о “мусульманстве” Гете. Во-первых, есть тексты, которые с одинаковым основанием могут быть вложены в уста мусульманина и христианина. Сюда относятся, например, знаменитые строки из “Моганни-наме” (это одна из частей “Дивана”):
И доколь ты не поймешь:
Смерть для жизни новой,
Хмурым гостем ты живешь
На земле суровой1.
Там же, где автор клянется в верности Корану, Пророку и т.д., очевидно, что он просто на время перевоплощается в Хафиза.
Подобным же образом другой универсальный гений — Пушкин перевоплощается в мусульманина в “Подражаниях Корану”. На время, необходимое для создания этого стихотворного цикла.
Но интересно здесь и другое: Гете дистанцируется от Корана. Как это делает и Хафиз (и в еще большей степени — оставшийся неизвестным для Гете Хайям, тоже, впрочем, считавший себя правоверным мусульманином). Особенно выразительна в этом отношении следующая строфа:
Что книгой книг является Коран,
Я, мусульманин, истиной считаю.
Но что вино от века — не обман:
Когда я пью, я это понимаю.
И что напиток ангелами дан —
Не выдумка: я это небом знаю2.
Наверное, Гете догадывался, что вино у Хафиза, как и вообще в персидской классической поэзии, — не натуральное вино или, во всяком случае, не столько оно, сколько символ. А именно символ духовной свободы, индивидуального воспарения “к вышним”.
Вот эта противоречивость Хафиза должна была особенно пленить Гете. Потому что сам он глубоко противоречив. Как свидетельствует — паче всех других его произведений — “Фауст”, Гете — поборник свободы, притом свободы деятельной, преобразующей изначально данный нам мир. Фауст все время к чему-то стремится, что-то придумывает, что-то строит; его девиз — “в движенье находить свой ад и рай”. При этом он не забывает об удовлетворении эгоистических своих вожделений; точнее, с них он начинает, соблазняя Маргариту, что приводит ее к гибели на плахе, каковая влечет за собою также смерть ее матери и брата. И даже общественно полезная, казалось бы, предприимчивость Фауста ведет к тому, что в жертву приносятся ни в чем не повинные старики: вспомним историю Филемона и Бавкиды. И несмотря на все это, на его стороне — несомненное сочувствие автора.
В то же время в многострунной душе Гете периодически звенит струна, которую условно можно назвать “мусульманской”. Она настойчиво требует покорства воле Божией. Разумеется, эта тема присутствует и в христианстве; как в исламе присутствует тема свободы. Но последняя резче прописана в христианстве, а первая, наоборот, в исламе. Поэтому когда Гете пишет, например, по поводу холеры “Мы остаемся в исламе”, он просто хочет подчеркнуть фатальность события.
С точки зрения покорства Божьей воле весьма проблематичной выглядит вся деятельность Фауста. Он ведь пытается преобразовать мир, который однажды был создан Первостроителем и Первохудожником — как известно, “хорошо весьма” (Бытие, 1, 31). Об этом сам Гете напоминает, рисуя в том же “Диване” (в книге “Зулейка-наме”) картину творения, опять же идентичную в глазах равно мусульман и христиан:
Так коснел на груди Отчей
Диких сил бесплодный рой,
И ликуя, первый Зодчий
Д а л е м у з а к о н и с т р о й1.
(Здесь разрядка моя.)
Выйдя из периода “бури и натиска”, Гете высоко ценит закон и строй, данные миру сему Творцом, и вытекающее отсюда чувство меры и предела, предписанное человеку, — и это еще одна “мусульманская” струна, звенящая в его душе. В то же время, как уже было сказано, Гете сочувственно относится к Фаусту, который без конца пытается что-то по-своему переделать.
И тут не субъективное противоречие, но вполне объективная антиномия, по определению неразрешимая2.
1 Перевод В.Левика. С богословской (равно христианской и мусульманской) точки зрения предлог “на” в первой строке неточен. Бог “выделил” мир из Себя, а здесь “дикие силы” представляются как что-то более или менее Ему внеположное. Я не смотрел, как это выглядит в оригинале, наверное, Гете выразился точнее.
2 О.Сергий Булгаков писал: “Задача мысли… в том, чтобы именно обнажить антиномию, упереться в ее тупик и принять подвигом смирения разума ее сверхразумность: это и будет… высшим деянием его разумения”. (Булгаков С.Н. Свет невечерний. М., 1994. С. 172.)
Гете не пытался уйти от антиномии (и потому не принял романтиков, односторонне возвеличивших мятежный дух, оказавший заразительное влияние на всю последующую историю европейского человечества). Но он попытался решить ее художественными средствами. В прологе к “Фаусту” сам Господь дает добро всем начинаниям “странствующего эскулапа” (как называет его Мефистофель), даже если ему потребуется помощь духа зла:
Он служит мне, и это налицо,
И выбьется из мрака мне в угоду.
Что подтверждается в эпилоге, где ангелы отбивают у растерянных бесов душу Фауста и уносят ее на небо.
Уверенность в благоволении вышних сил — распространяющемся на все то, аллегорией чего является Фауст, — сообщала мировоззрению Гете “олимпийскую” взвешенность, которая впоследствии раздражала многих его читателей1, а в наши дни, когда тон задает истерика, становится уже вовсе не понятной. Гете и в самом деле недооценил возможности зла на том, рискованном во многих смыслах слова пути, который выбрал — для себя и следующих за ним поколений — Фауст; недооценил настойчивость мефистофелевского начала, его изворотливость, более виртуозную, чем та, что продемонстрирована в трагедии. Эпилог к трагедии великолепен в эстетическом отношении (ничего подобного не было в европейской литературе, вероятно, со времен Данте), но по сути своей не вполне убедителен, ибо даже “богоподобному” Гете не дано решать “за Бога”. Тайна Божьей воли остается тайной, и она не может не мучить тех, кто способен задумываться о судьбах европейской цивилизации — глубоко запутавшейся в самой себе, но не слезающей с конька “прогресса”, хотя становится все очевиднее, что на своем пути она больше теряет, чем приобретает.
1 Хотя еще о.Павел Флоренский писал, что для того интеллектуального круга, в котором он воспитывался, основной умственной пищей с детских лет был “Гете и Гете без конца”. (Священник Павел Флоренский. Детям моим. М., 1992. С. 159.)
У Фауста есть как бы мгновенное прозрение, к чему может привести его (со всем тем, аллегорией чего он служит) “неустанное стремленье”:
Мы день за днем горим от нетерпенья
И вдруг стоим, опешивши, у цели,
Несоразмерной с нашими мечтами.
Мы светоч жизни засветить хотели,
Внезапно море пламени пред нами!
Не случилось ли с Фаустом того, что маги называют ошибкой в заклинании (духов)? И есть ли слово, способное ввести в берега буйный круговорот духов?
Тайна Божьей воли стоит и за нынешней экспансией ислама, который в не столь отдаленные времена в Европе считали “умирающей религией”.
В 1814 году через Веймар проходили русские войска, и в их составе башкиры (тогда были отдельные башкирские полки), которые, естественно, отправляли здесь свои религиозные обряды. В те дни Гете писал (цитирую по статье Михаэля Шрепфера “Был ли Гете мусульманином?”): “Я должен заметить, что в наши дни происходят такие события, которых никакой пророк не был в состоянии предвидеть. Кто мог бы подумать еще несколько лет назад, что в одной из аудиторий нашей протестантской гимназии будет совершаться мусульманское богослужение и станут проборматываться (hergemurmelt werden) Суры Корана, и тем не менее это происходит, так как у нас — башкиры. Я там благоговейно присутствовал, видел их муллу и пригласил его, вместе с их князьями, пожаловать в наш театр” (http://www.blog.de/index.php/2006/02/04).
И уж точно никакой пророк не мог предвидеть, что менее чем через два столетия тысячи минаретов подымутся в Германии, как и в других странах Европы, а Веймар, “город Гете и Шиллера”, станет одним из центров проповедования мусульманства. И сами европейцы, пока не в очень значительном, но и не в столь уж малом числе, начнут переходить в ислам.
Ввиду происходящего, возможно, стоит воспользоваться советом Гете:
…принимать любые превращенья
Спокойно, без боязни катастроф,
Как ни звучало б их обозначенье.
Это, правда, совет Мефистофеля, но в данном случае за ним явно стоит сам Гете.
Экспансия ислама объясняется отнюдь не превосходством его как религии (при всем уважении к нему христианин не может не считать, что ислам “не дотягивает” до христианства). Все дело в том, что внутри европейской цивилизации образовались такие экзистенциальные пустоты, которые сами европейцы оказались не в состоянии заполнить. В эти-то пустоты и устремился ислам, впервые за всю историю становящийся фактором внутренней жизни Европы (в прошлом он всегда воспринимался как внешняя сила даже в тех странах, где мусульманам на время удалось установить свое господство).
Обратившийся в ислам немец Абу Бакр Ригер (приходится привыкать к такого рода сочетаниям имен и фамилий, столь же странно выглядящим, как сочетание арабской вязи с готическим шрифтом) пишет: “Гете и Толстой подготовили путь к более глубокой встрече между Европой и исламом в век, когда о диалоге по-настоящему не думали. Они признали, что — как это сформулировал Ибн Араби1 — "Аллах правит миром изнутри мира"2. Ни тот, ни другой ничего не имели против ислама” (http:/www.: muslim-affairs.com). Толстого пока оставим в покое, а что касается Гете, то у него, как мы видели, находились доводы “за” и “против”; и то, что он имел сказать “за”, отнюдь не превратило его в мусульманина. Но верно, что Гете проложил путь к диалогу между двумя великими религиями.
Вот только пришло ли время для “более глубокой встречи” меж ними? Беда в том, что фронтальное наступление в западном направлении осуществляется главным образом силами ваххабитов3. У них же представления о мере и порядке, в соответствии с которыми они хотели бы перестроить мир, — самые жесткие и в то же время самые примитивные. Способны ли ваххабиты своими “пустынными водами” (Пушкин в “Подражаниях Корану”) утолить духовную жажду Европы, историю которой они не знают и знать не хотят?
1 Ибн Араби (1165—1240) — знаменитый испано-мусульманский философ-мистик.
2 Для сравнения: в христианстве Бог пребывает внутри мира и одновременно вне его, предоставляя ему некоторую свободу.
3 По имеющимся данным, не просто большая, но подавляющая часть европейских и североамериканских мечетей финансируется Саудовской Аравией, активно продвигающей ваххабизм.
А на западной стороне мы видим плодящееся племя “новых диких”, возникающих в различных “чатах” с вопросом “Что за тип этот Гете?” И жаждущих непременно новых, самоновейших пророков, “взамен мертвых”, к какой бы религии те ни принадлежали (http:www.myflirt. de/forum 13/64706-59/). Годятся ли они, столь мало знакомые со с в о е й историей, на роли защитников христианства и европейской цивилизации?
Утешить здесь может только немецкая поговорка “Aufgeschoben ist nicht aufgehoben” — “что отложено, то не пропало”.