Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2006
Ниджат Мамедов родился в 1982 году, поэт, переводчик. Выпускник Бакинского государственного университета. Лауреат республиканской премии за “Лучший перевод года” (2004).
I. Мимолетность
Небольшое летнее кафе. Прохладный вечер.
Круглая и пустая луна,
висящая над головой, похожа на
букву “о” в слове “ноль”. Белые плечи
официантки не дают покоя
одному из посетителей, но
страх пораженья живет в нем давно —
и ты видишь, как герои сдаются без боя.
Резкий ветер приносит с моря запах
нефти, бьет по лицу и держит в лапах
волосы брюнетки, как сутенер проститутку.
Кто-то смеется, но окончание шутки
ветер вталкивает обратно в пасть.
И никто не встает, чтоб не упасть.
Рядом бывшая церковь. Она теперь
напоминает отчасти картину Ван Гога:
выбиты окна, замурована дверь.
Так Бог вспоминает тех, кто забывает Бога.
За соседним столиком ссора
постепенно остывает. Остывает в стакане чай.
Истину, не родившуюся в споре,
пытаются найти в будто невзначай
заказанной бутылке красного вина.
Но и там не найти, даже допив до дна…
По площади дама сопровождает туза,
и уже круглыми и пустыми становятся глаза
клиентов. Ты поднимаешь свои, оставляя их за.
По крайней мере, висящий сверху ноль
при взгляде снизу не причиняет боль.
Здесь каждый сам себе шут и король.
II. Summertime
Лето в Баку. Июль. Город в лете.
Улицы ломятся от полуголых девиц.
И уже не к бабочкам, а в их попадают сети.
Взгляд липнет к ногам, не доходя до лиц.
Ветра нет. Затишье. Листья айвы,
тута, чинары не шевелятся, словно
окоченели. Чтоб описать жару, не хватает слов, но
буквы, минимум, так же черны,
как загоревшая на солнце ребятня,
что плещется в местных фонтанах,
заменяя рыб: ссорятся, мирятся, некоторые в ранах.
В их плаче и смехе узнаешь себя.
Лето в Баку. Вишни в соку. Не найдя норы,
куда можно забиться и забыться,
растекаешься по площади, плавясь от жары,
плюс доспехи не снять. Да ты и не рыцарь.
Проходя мимо тел, пахнущих едким потом,
задумайся о том, что же будет потом,
т.е. в конце: здания растут год от года,
башни вавилона множатся на содом.
Со всех сторон доносятся звуки пивных
отрыжек. Телепузик, сошедший с экрана,
рекламирует пришельцев из иных
миров. Но это больше никому не кажется странным.
Видимо, это и есть ад в миниатюре.
Или все дело в том, что голова перегрета? —
Начинаешь петь про сбой в температуре
воздуха и резко ставишь точку. Песенка спета.
III. Бульварные стихи
Конец недели выгнал на бульвар
и тех, кто юн, и тех, кто стар,
сотни влюбленных и не очень пар.
Прогулочный катер на берегу,
собрав пассажиров и крикнув “у-у”
отплывает. Если кто-нибудь вдруг
выбросится за борт и рук
к нему не протянет друг, стоящий возле,
на катере есть спасательный круг,
чтоб не сокрушаться после.
Неподалеку длинная очередь к кассе
чертового колеса. Порочный круг возносит массу
желающих и вновь опускает.
Но люди не сходят, а повторяют.
Так зарождается новая раса.
Рука прилива гладит береговую бороду.
Солнце дарит зеленой листве золото
лучей, бьет по голове, точно молотом,
и накаляет сталь.
В мозгу возникает образ горящего города,
где никого не выручит помощь скорая.
И хочется выплюнуть слово, которое
в свой словарь не внес бы Даль.
Летят белые облака: раз, два,
три… десять… пальцев не хватит, чтоб их
сосчитать, а также свои грехи.
Желтое солнце, зеленая листва,
белые облака, втиснутые в стихи,
превращаются в черные буквы. Может,
и это грех? Колдовство? И я —
чернокнижник? Если так, прости меня, Боже.
Прошу прости рассказчика бульварных историй
но ведь смерть придет без слов и без звука
человек исчезнет как брошенный в море
камень что всегда попадает в центр круга.
Здесь, у перил, это легче принять и молчать,
подражая рыбе, набравшей в рот воды.
Можно закрыть глаза, как в последний раз, и внимать
монологу волн на языке пустоты.
Утро. Скомканное стихотворение
Утро. Пробуждение. Потолок —
этот забытый антоним бесконечности —
тормозит мой взгляд,
и обрывки вчерашних мыслей
блуждают по лабиринту мозга, пока
не становятся добычей Минотавра из сна.
Нет, не размотать клубочек.
Но, спасибо, крыша еще не съехала,
все вроде бы дома.
Я различаю голоса на кухне.
Проспал. Ровно в восемь должен был зазвенеть будильник,
но стрелки почему-то застыли
на двадцати минутах восьмого,
и теперь циферблат сильно смахивает
на скорчившего печальную мину холостяка,
и на этот раз не оправдавшего надежд
единственного друга.
Будильник не зазвенел — мина не взорвалась.
Часы остановились, но не наступила вечность.
В спешке натягиваю брюки.
Вечером, после убийства свиньи,
я скину их у Ариадны
и наши тела сплетут новый миф
с нитью повествования, состоящей
сплошь из лирических отступлений.
Любовь, к тому же, есть притупление,
притупление чувства
собственного одиночества.
Итак, я закрываю дверь и выхожу…
Внезапно в голову мне приходит мысль:
(хоть иногда ложе любви
превращается в Прокрустово ложе)
любовь человека к себе подобному
побеждает чудовищ, порожденных любовью
божества к человеку.