Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2006
Дмитрий Новиков. Вожделение. — Повесть в рассказах. — М.: Вагриус, 2005.
Если судить по количеству книг на полках магазинов, вполне может создаться впечатление: при некотором усилии каждый найдет то, что душа пожелает. И это впечатление, как правило, не обманывает, когда дело касается изданий по философии, кулинарии, истории, искусству, оздоровлению организма, учебников по изучению компьютеров и языков. Пожалуй, единственная серьезная проблема у посетителя книжного магазина может возникнуть с поиском современной русской прозы. (Не имею в виду многочисленные игровые, развлекательные издания, зачастую под прозу маскирующиеся.) А уж тем более сложно найти сборник рассказов кого бы то ни было, кроме Улицкой, Толстой, Пелевина, еще двух-трех “лидеров книжных продаж” и разнообразных сатириков. Рассказы сегодня у книжного бизнеса не в чести — жанр романа, явно в коммерческих целях и вопреки, уверен, органике русской литературы, всячески выпихивают вперед повестей, а тем более рассказов. На книжных полках романов — точнее, объемистых, более или менее, но цельных с сюжетной точки зрения произведений — нынче подавляющее большинство. И не исключено, что вскоре рассказы можно будет отыскать лишь в литературной периодике да в самиздате…
Тем удивительней факт выхода книги относительно молодого, совсем недавно заявившего о себе (первые его рассказы появились в “Дружбе народов” всего три года назад) писателя из Петрозаводска Дмитрия Новикова “Вожделение”. Хотя и здесь то ли издатели, то ли сам автор несколько подстраховались, дав книге подзаголовок “повесть в рассказах”.
Книга по объему невелика — триста страниц, — но это скорее ее достоинство, в компактности ее сила. Практически каждый рассказ врезается в память и одновременно дополняет прочитанные ранее. И в этом плане подзаголовок “повесть в рассказах” выглядит не столь абсурдно. Кстати сказать, это одна из характерных особенностей современных писателей-рассказчиков — зачастую являясь каждый в отдельности вроде бы законченной вещью, рассказы легко монтируются с другими, и в итоге получается роман не роман, повесть не повесть, но, так или иначе, цельное произведение. Можно вспомнить роман Андрея Волоса “Хуррамабад” или повесть Сергея Шаргунова “Ура!”; нетрудно представить себе объединенными в крупную форму многие рассказы Бориса Екимова, Михаила Тарковского, Олега Зоберна, Василины Орловой.
“Вожделение” Дмитрия Новикова вызывает ощущение цельного произведения не сквозным героем, хотя в некоторых рассказах фигурирует персонаж по фамилии Жолобков; не географией, не идеей и даже не стилем, а состоянием. Но это не какое-то ровное или мрачное, или светлое состояние его персонажей, а неизменное, по большому счету, состояние мира, природы, той правильной постоянности, где человек проживает свою единственную жизнь, мучаясь, радуясь, совершая глупости, предавая, обманываясь, многого не замечая. И иногда он неожиданно, порой против воли, оказывается, нет — попадает в то же состояние, в каком находится мудрый, вечный мир.
Эти-то мгновения и этого, выдернутого из круга повседневности человека Новиков и старается уловить, отобразить. В достаточно коротких и, на первый взгляд, камерных рассказах ему удается найти настроение, поймать ноту, присущие произведениям эпическим; за обыденностью, сиюминутностью угадывается вечность. И сюжет как таковой, как стержень литературного произведения, в этом случае отступает на второй план, становится по существу не столь уж необходимым.
В отзывах на прозу Дмитрия Новикова не раз приходилось встречать имена Бунина и Казакова, кто-то даже говорил об их влиянии на молодого писателя. Но, как заметил Владимир Маканин, это не просто влияние, а “преодоленное влияние”, и в такой оценке слышится похвала и уважение к молодому автору. А Александр Житинский попытался объяснить, чем проза Новикова отличается от рассказов Казакова или Белова: “В первую очередь, это проекция частного, бытового на вселенский, космический порядок, на исторический фон самого грандиозного масштаба”.
В этом смысле наиболее показателен первый же ставший известным широкому читателю рассказ Новикова “Муха в янтаре”.
Пять матросов, уже ожидающих дембеля, во главе с молодым, шубутным лейтенантом отправляются на берег за каким-то грузом. День жаркий, ветреный, матросы ворчат, что отправили именно их, но в то же время счастливы этому маленькому путешествию от корабля до склада.
В ожидании, пока склад откроется, выпив портвейна и закусив тюлькой, матросы зачем-то решают сходить обратно к морю. Они идут по степи, ветер то дует им в спины, то меняет направление; мимо проносятся шары “перекати-поля”.
“Так же бесцельно и решительно шли по степи пять матросов. Пронзительный ветер трепал синие робы, сек лица песчинками и старался сбить с ног. Он был плотный и твердый, словно кнут, который, изгибаясь в воздухе, кажется таким мягко-эластичным, но в момент удара будто застывает мгновенно и превращается в карающую сталь. Ветер был кнутом шириной во всю поверхность тела. После удара он рассыпался на мелкие осколки и со свистом уносился прочь, чтобы через несколько секунд вернуться и ударить с другой стороны. Иногда он принимался дуть ровно, без порывов, навстречу, тогда воздух густел, становился вязким, и приходилось идти, будто разгребая кисель. В любом случае ветер пронизывал насквозь, несмотря на палящее солнце, и внезапно им показалось, что это и есть Время, которое мчится мимо и сквозь тебя с огромной скоростью, безостановочно, пробивая в телах и душах миллиарды дыр и унося с собой отлетающие обломки. И с каждой секундой тебя становится все меньше и меньше, и ты знаешь и постоянно чувствуешь это — пожизненный страх и боль, а за всем этим — черное небытие, и больше никогда, никогда, никогда…”
Я умышленно рискнул процитировать довольно большой фрагмент рассказа, чтобы показать, насколько плотнен текст Новикова, как он насыщен метафорами, образами, символами. Порывы ветра вырастают до потока Времени, отрывающего от человека ежесекундно крошечную, но невосполнимую частицу. Новиков объединяет пятерых матросов в единое целое, наделяя их общим чувством, общим ощущением этого Времени. И здесь нет никакой искусственности, упрощения. Действительно, в тот момент, шагая рядом, продуваемые одним ветром, они вполне могли одновременно почувствовать одно и то же. Они поймали, совершенно для себя неожиданно, то состояние, в котором находится мир, они пробыли в нем, быть может, минуты, но не забыли, они поняли — “смерти нет”.
Во многих своих рассказах Новиков показывает человека, на первый взгляд более или менее благополучного, обжившегося, но неудовлетворенного своей ежедневной, упорядоченной жизнью. Глубинно, всерьез неудовлетворенного. Вообще-то это одна из “вечных тем” литературы, но каждый настоящий писатель находит в ней нечто новое, раскрывает ее по-своему. К тому же и перемены, произошедшие в нашей стране за последние десятилетия, дают для этого богатый материал.
Да, герои Новикова люди в основном уже не юные, вставшие на ноги, многие занимаются бизнесом. Но червь неудовлетворенности точит их, гонит куда-то… Наиболее ярко попытка вырваться из будней показана, по-моему, в рассказе “Рубиновый вторник”.
Сюжет, как и во многих вещах Новикова достаточно прост. Один из погожих дней очередной весны. Мелкий предприниматель Жолобков идет на работу в свою контору, тщетно сопротивляясь тоске по празднику. Возле конторы его встречает старичок и предлагает вареных раков. Обрадованный поводом отметить весну, Жолобков заказывает ведро раков к пяти часам вечера (все как положено — к концу рабочего дня). Но вместо работы он с партнером по бизнесу занимается тем, что обзванивает знакомых и хвалится, что вечером они будут есть раков и пить пиво. И знакомые, еще до обеда, груженные бутылками, начинают стекаться в контору. Работники зоомагазина, представители налоговой полиции, кто-то еще… Не дожидаясь раков, начинают застолье. Вскоре о раках вообще забывают — идут гулять, как водится, мечтают о девушках.
“А бог сегодня был настороже. Чуть только загрустившая было компания издала совместный полувздох-полустон, как на аллее показалась веселая, щебечущая на своем непонятном, женском языке стайка жеманниц, впервые после долгой зимы сбросивших свои тяжелые бесформенные меховые одеяния. Сиятельно являя миру свои волнующие изгибы, они не шли, а практически летели в густом чувственном настое весенних запахов, круто замешенном на парящем кипятке нагретой земли, распадающемся тлене прелых листьев, сладостной горечи клейких беременных почек”.
Так же чудесно, как появились, поболтали с парнями, пригубили портвейна, девушки исчезли, а порядком уже веселая компания купила игрушечный пулемет с трещеткой, сняла красный флаг со столба, реквизировала у какого-то дедка телегу и стала гонять на ней по городу, распевая “Интернационал”… Протрезвев, ребята благополучно разошлись по домам.
И, стоит отметить, в этом красном флаге, тачанке, в “Интернационале” не чувствуется ностальгии именно по советскому времени — нет, здесь ностальгия по “Неуловимым мстителям” в каком-нибудь кинотеатре “Пионер”, по игре в войнушку за гаражами. Ностальгия по безвозвратному детству. И попытка обмануть Время…
То же столкновение взрослости и детства мы видим и в одном из самых пронзительных рассказов сборника “Там, где зимуют тритоны”. Начинается он с “семейной сцены” героя и его жены — жена ругается, что раковина “сколько месяцев” не починена, что вообще он не думает о доме; герой отмалчивается, дожидается, пока она уйдет по делам. Сам же он пребывает в апатии, ничего по-настоящему большого, значительного от жизни уже не ожидая. И тут ему звонят и предлагают продать оборудование для производства водки, которое осталось у героя после неудачной попытки заняться бизнесом. “Сделка свершилась быстро”, и герой, с “толстой пачкой иностранных денег”, заходит в любимый ресторан, чтобы отметить удачу. Пьет и закусывает с удовольствием, но в одиночестве. Потом спешит к дочке в детский садик, где празднуют проводы осени.
“В актовом зале чинно сидели родители. Они тревожно смотрели на дверь, ожидая появления своих отпрысков. Наконец зазвучала музыка и попарно ввели детей. Рассаживаясь на своих местах, они приветственно махали руками родителям. Те расслабились, заулыбались, зашептались”.
После конкурсов, песенок, танцев воспитательница решила провести викторину для родителей. И спросила их: “Где зимуют тритоны?” Родители молчали, никто не хотел ошибиться при детях. Наконец дети решили помочь: “На суше”.
По дороге домой герой пытается рассказать дочке сказку. У него плохо получается. Ничего сказочного выдумать он не может. Дочка это, кажется, понимает… “И тогда забурлила там, в глубине, внутри, та тяжелая вода, о которой стараешься не вспоминать, потому что больно, вода, состоящая из всех обманутых надежд, из заскорузлых ожиданий, из детской веры в чудо, веры в то, что случится, свершится, если не сейчас, то ко дню рождения точно, что-то замечательное, прекрасное, веры, так и оставшейся смешной, наивной, глупой сказкой”.
Но дочка спасает отца — когда перед ними взрывается сброшенный с балкона пакет с водой и герой привычно пугается и злится, она восторженно объявляет: “Это был самый сильный в мире ▒’хлюп’’”.
“На месте, где только что было страшно, теперь умиротворенно висело облако мельчайшей взвеси. Освещенное заходящим солнцем, оно слегка покачивалось и клубилось, как пар от дыхания большого доброго животного”.
Поражает своей простотой и одновременно глубиной, редкой достоверностью рассказ Новикова “Предвкушения”. Для детей пишут, хорошо ли, плохо ли, многие, а вот о детях для взрослых — единицы. И “Предвкушения” — один из редчайших примеров удачи в этой сложнейшей теме. Мне он напомнил рассказ Леонида Андреева “Цветок под ногою”, в свое время названный виртуозным и поэтичным, мудрым. “Предвкушения”, на мой взгляд, тоже достойны этих эпитетов.
Вообще почти все рассказы Новикова глубоко лиричны, даже построены по законам скорее не прозаическим, а поэтическим. Один из лучших в сборнике — “На Суме-реке” — явно напоминает лирическое стихотворение в духе позднего Есенина. В зачине — описание природы, пейзаж, затем появление героя, его умиротворение от общения с природой, от любимой женщины, и следом — смута в его душе, когда он вспоминает об оставленной на несколько часов реальной жизни, о законной жене, которую тоже любит. А концовка — надрыв, экспрессия и — то ли гибель, то ли наоборот — возрождение.
Интересно, что наиболее сильны у Дмитрия Новикова рассказы неигровые, практически бессюжетные. Как только он пытается поиграть, удивить читателя, шокировать (например, рассказ “Sectio”, что по-латыни означает “вскрытие”) или покаламбурить (“Подпись Домина”), или пофантазировать (“Красивые люди”), его проза теряет глубину, а язык — очарование. И это, мне кажется, типично для сегодняшней молодой литературы, главное достоинство и сила которой не в игре, не в эпатажности, а в предельной искренности, порой даже сливающейся с документальностью.
Писательское мастерство автора “Вожделения” растет. Он берется за новые темы, ищет новую форму подачи, расширяет временные рамки рассказов. Правда, здесь, на мой взгляд, его подстерегают опасности. Если в ранних вещах мы видим героев, на первый взгляд органичных в этом мире, знающих законы общепринятой жизни, но в какой-то момент попадающих в особое состояние, когда, грубо говоря, им открывается Вечность, когда они, кажется, готовы понять высший смысл своего существования, чувствуют силы изменить свою далеко не праведную жизнь (это и рассказы “Там, где зимуют тритоны”, “На Суме-реке”, “Муха в янтаре”, “Рубиновый вторник”, и “Куйпога”, “Чувство, похожее на блюз”, “Накормимте ж голубей”, “Лекарственные средства”), то в позднейших, по теме вроде бы близких, мы видим не ситуацию, не момент, когда герои вдруг попадают в это состояние, а историю этого попадания (например, “Кло”, “Вокруг реки”, “Гордость и страх”, “Вожделение”). И воздействие текста-истории неизбежно снижается по сравнению с текстом-ситуацией; от рассказа Новиков постепенно переходит к новелле, а то и к конспекту чего-то более объемного — повести ли, роману.
Впрочем, любой автор обязан меняться, эволюция, пусть порой и порождающая нечто странное и даже жутковатое, необходима. Не застрахован от ошибок на своем творческом пути и Дмитрий Новиков. Но, надеюсь, открывая новые его рассказы, читатель обнаружит там не мастерски написанную байку или лихо сочиненную историю, а нечто всерьез о жизни, нечто такое, что даст ему сигнал: “Приостановись, подумай, оглянись вокруг”.