Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2006
1
В субботу, за завтраком, мама вдруг объявила:
— Сегодня мы идем в гости!
У Татьяны на день были свои планы, у Мишки — свои. Услышав об этом, мама расстроилась, даже возмутилась:
— Кажется, я вас не очень стесняю. Так? Но сегодня прошу… требую!.. пойти со мной. Это очень важно.
Они жили втроем. Отец уехал четыре года назад; с тех пор Татьяна и Мишка видели, не могли не замечать, как быстро мама меняется. Что-то в ней появилось такое — неприятное, жутковатое даже. Стала она походить на чужую, вечно насупленную, готовую к скандалу, к ругани тетку. По вечерам сидела на диване без дела, как-то слепо смотрела в сторону телевизора; еду готовила через силу, озлобленно как-то… Но с месяц назад мама стала слегка оживать, отмякать, с работы приходила немного позже обычного грустноватая, зато добрая и заботливая. И дети, уже почти взрослые, догадывались, в чем причина ее оживленности, поэтому не стали сопротивляться — поняли, куда зовет. Им показалось, что поняли…
Быстро закончили завтрак, оделись празднично и вышли из дому. Автобус подъехал к остановке почти сразу — ждать не пришлось. И только там Мишка не выдержал и спросил:
— Мам, а куда мы все-таки?
— Мы… к Вере Ивановне.
— Чего?!
Пассажиры обернулись в их сторону…
Вера Ивановна была маминой сослуживицей; она появилась здесь совсем недавно, в конце лета, и вскоре по городку побежал слушок, что ее сын болен страшной болезнью, о которой здесь знали только из передач по телевизору… Несколько раз, возвращаясь с работы, мама вслух горевала: “Наши даже близко к ней подходить не хотят, бумаги после нее в руки взять брезгуют. Эти, в отделе кадров, ворчат все, зачем ее приняли — не знали, что со Славиком у нее такое… Славик вообще на улицу почти не выходит… Нужно им как-то помочь, поддержать бы”. И вот, значит, сегодня решилась.
Всю оставшуюся дорогу молчали.
Вера Ивановна с сыном жили в кирпичной пятиэтажке возле автовокзала. Мама решительно вошла в подъезд первой, Татьяна и Мишка, неохотно, за ней.
— Только ведите себя прилично, — сказала она на лестнице. — Посидим часок, чаю попьем. Они ведь тоже люди. И очень хорошие, в сущности… Договорились?
Мама вдавила кнопку звонка. Быстро, будто за ней стояли, дверь открылась.
— Здра-авствуйте! — чересчур радостно пропела мама. — А мы вот к ва-ам.
— Проходите, — мягкий, приятный голос в ответ; непонятно даже, девушки или парня.
Столпились в тесной — справа вешалка, слева зеркало с тумбочкой, впереди стена — прихожей; из-за спин мамы и брата Татьяна не сразу увидела невысокого, длинноволосого юношу в синем ворсистом халате. Лицо узкое, сухощавое, какое-то по-южному яркое, было приветливым и симпатичным, но словно бы утомленным долгим недосыпанием. “Как после экзаменов”, — вспомнила Татьяна себя и своих одноклассников, когда заканчивали девятый класс.
— Раздевайтесь, пожалуйста, — сказал юноша, и тонкие губы чуть раздвинулись в еле заметной улыбке. — Мама сейчас вернется. За тортиком спустилась в кулинарию.
— У-у! А мы тоже со вкусненьким!..
Вошли в зал. Мама познакомила Славика с Татьяной и Мишкой.
— Очень приятно! — уже открыто улыбался юноша. — Очень рад. — Заметил на себе халат, испугался: — Ой, прошу прощения! Как Обломов, до обеда… Располагайтесь, я сейчас. — Он быстро заскользнул в соседнюю комнату.
Огляделись. Обстановка обычная — диван, журнальный столик и кресло рядом, большой, от пола до потолка, сервант с посудой; в нем же — телевизор, видик, книги на двух полках…
— А это Славика, — кивнула мама на висящие над диваном картины.
Две, что по бокам — сине-багровые, и, на первый взгляд, на них изображены грозовые тучи, летящие в закатном небе, а на той, что в центре, оранжево-черной, — языки пламени среди кромешного мрака. Но стоило присмотреться, и тучи, пламя, превращались в силуэты обнаженных танцовщиков.
— Он художник, что ли? — тихо спросил Мишка.
— Да. И очень, между прочим, известный там… Даже выставки персональные были.
Мишка как-то уважительно-удивленно усмехнулся, а Татьяне, глядя на картины, вдруг захотелось дернуться и хихикнуть, как от щекотки…
Птичкой залился звонок над дверью.
— Откройте, пожалуйста! — крикнул из комнаты Славик.
Мама открыла дверь и обрадовалась высокой, большой женщине в сиреневом пальто, а женщина — ей. Даже коснулись губами щек друг друга.
— Вот они — мои, — указала мама на детей. — Старшая, Татьяна, уже выпускница на будущий год, и Миша — паспорт на днях получил.
— Здравствуйте, гости дорогие! — Женщина развела руки, будто готовясь обнять и поцеловать их. — Счастлива познакомиться.
— А это — Вера Ивановна, — добавила мама.
Вера Ивановна была, конечно, уже немолодой, но все равно красивой; она напомнила Татьяне одну иностранную актрису… Катрин Денев, кажется.
— Медовый торт любите? — спросила Вера Ивановна, снимая пальто. — А где Славик?
— Он там… переодеваться пошел.
— Отлично. Сейчас будем пить чай.
Стол накрыли в зале; мама высыпала из целлофанового пакетика в тарелку орешки с начинкой из вареной сгущенки — напекли с Татьяной вчера вечером; Вера Ивановна достала красивые, как музейные, чашки и блюдца…
Торт, орешки, конфеты “Ассорти” были очень вкусные, но особенно всем понравился чай — ароматный, крепкий, с запахом каких-то луговых цветов.
— Все не решаюсь спросить, — подставляя чашку для очередной добавки, сказала мама, — что за сорт такой… Никогда не пила.
— Это нам из Франции присылают, — ответила Вера Ивановна; она сидела во главе стола, за чайниками, на ней было темное платье с кружевным воротником, волосы, тщательно зачесанные назад, собраны в шишечку, а шишечка проколота деревянным стержнем; теперь она была похожа одновременно и на барыню позапрошлого века, и на японскую императоршу. — Название очень сложное. Славик?..
— Le the des ecrivains, — тут же, умело скартавив, произнес он и перевел: — Писательский чай… Его многие французские писатели и художники пили. Мопассан, Пруст, Мане… Я тоже очень полюбил, когда жил в Париже. Чудесный аромат.
У Татьяны юркнул в горло и застрял кусок ореха. Она закашлялась. Мишка с удовольствием раз, другой хлопнул ее ладонью между лопаток. Татьяна взвилась:
— Перестань!
Наладив дыхание, глотнула чаю, стерла выступившие слезы и сидела, опустив глаза — знала, все сейчас наблюдают за ней сочувствующе-снисходительно улыбаются.
“Как дура”, — ругнула себя.
— Славик, — раздался спасительный голос Веры Ивановны, — может быть, ребята хотят посмотреть твою мастерскую, работы. Им, наверное, любопытно.
— Да, конечно! Пойдем? — предложил он так как-то душевно, что Татьяна и Мишка сразу же поднялись.
2
Мастерская была в соседней комнате.
Прежде чем что-то увидеть, отметить взглядом, Татьяна почувствовала странный, необычный запах, до того сильный, что сразу слегка закружилась голова.
— Во-от, это моя берлога, — выдохнул Славик, зажег люстру. — Извините за беспорядок. Порядок, как говорил Ван Гог, — смерть.
По центру довольно большой, с двумя окнами, комнаты (видимо, она была угловой в доме) стоял мольберт. На нем холст, почти чистый, лишь тронутый в нескольких местах то ли карандашом, то ли черным мелком — вроде бы случайные скопления, пересечения линий… У дальней стены тахта, над ней полки с книгами и альбомами, а вдоль левой стены — стены без окна — широкий стеллаж, забитый картинами, пустыми рамами, рейками, папками… На полу — на газетах и тряпках — банки с какой-то желтоватой жидкостью, тюбики, тубы, ящички…
— Круто, — не удержался Мишка. — Никогда вот так у художников не был. К нам сюда вообще-то много приезжает летом. А вы?..
— Давай лучше на “ты”, — с улыбкой перебил Славик. — Разница в возрасте, кажется, небольшая.
— Давай.
Он прошел к тахте, поправил на ней покрывало.
— Садитесь, пожалуйста, давайте поговорим. Получше познакомимся.
Татьяна и Мишка сели. Славик устроился напротив на табуретке. Положил ногу на ногу. Он был в светло-синих джинсах, легкой оранжевой рубашке; длинные густые пряди, чуть вьющиеся, то и дело падали на лицо, и Славик закидывал их назад… Татьяна смотрела на него с интересом и слегка со страхом — в их городке, вдалеке от железной дороги, крупных городов, парней с такой прической, такого типа она до сих пор не встречала. Даже художники, про которых ляпнул Мишка, были другими — здоровые мужики, похожие на небритых штангистов, а этот… То, что каждый день показывали по телевизору — все эти клипы, ночные клубы, тусовки, модельеры, стилисты, — всегда казалось ей почти ненастоящим, как мультфильмы; местные парни всячески выпячивали свою силу и грубость, стриглись коротко, почти налысо, и частенько, встретившись, хвастались друг перед другом, потирая ладонью голову: “Во! Три миллиметра, блин, — десантский стандарт!”
— Значит, вы еще в школе учитесь? — спросил Славик. Татьяна и Мишка кивнули: — А дальше какие планы?
— Не знаю, — сказал Мишка. — Мне еще рано думать. Надо хоть девятилетку добить, а там уж…
— Нет-нет! — воскликнул Славик почти испуганно. — Ты что?! Необходимо полное среднее получить! Я столько знал ребят, которые бросили после девятого и — покатились. Теперь слесарят, канализации чистят… А одаренные ведь от природы.
Татьяна покривила губы в невольном согласии, а Мишка с не очень большой охотой бормотнул:
— Ну да, надо, конечно…
— А вы, Таня, определились?
Она никогда всерьез не задумывалась, как-то боялась задумываться, что станет делать после школы. Но сейчас, чтобы показаться взрослее, именно определившейся, твердо сказала:
— Я решила поступать в торговый.
— В институт?
— В техникум. У нас тут институтов нет…
— Да? — Славик разочарованно покачал головой. — Торговый техникум… Гм… А на большее посягнуть не хотите?
— На что посягать? — И Татьяна услышала в своем голосе раздражение — раздражение от неловкости: будто ее на какой-то глупости поймали.
— Скажем, рвануть в Питер или Москву, в театральный попробовать поступить, в “Фабрике звезд”, условно говоря, принять участие? Вы девушка симпатичная, фактурная, голос, кажется, есть, движения…
Она почувствовала, как зажгло щеки; из последних сил выдавила более-менее едковатое, независимое:
— Не всем петь — кто-то и хлеб продавать должен.
— Гм… Ну что ж, тоже логично. Продавать хлеб… — Славик пожал плечами, посмотрел куда-то мимо Татьяны и Мишки и улыбнулся почти жалобно: — Вы простите, ребята, что я так, как на допросе. Просто закис совсем, отвык разговаривать — три месяца практически не выхожу никуда. Да и никогда не жил в таких местах. Деморализован, как говорится… Общения хочется, в кафе посидеть, погулять. Места тут у вас, кажется, благодатные. Только вот… — Он вздохнул. — Вы, наверное, знаете о моей проблеме?.. Да конечно. Здесь сразу все все узнают. Так ведь?..
Сразу стало неуютно, тревожно. И тихо. Так же когда-то Татьяна с Мишкой сидели в больничной палате возле койки умирающей бабушки…
— Вот пытаюсь бороться, работать начал, — с усилием, но все-таки бодро произнес Славик, кивнув на мольберт. — Сложно, правда. На новом месте всегда сложно… Нужно осмотреться, мастерскую обжить — чтоб маслом пропиталась, флюидами, так сказать. Тогда что-то, может, и начнет получаться. Рождаться.
И только замолчал — колючая неуютность продолжила расползаться.
— А это красками так пахнет? — скорее чтоб отогнать ее, чем из интереса, спросила Татьяна.
— Как? Чем-то гадким? Я привык, не чувствую.
— Нет, приятно пахнет, только странно.
— Аромат еще тот! — Славик взглянул на стоящие на полу банки и тубы: — Масло, ацетон, лак, скипидар, жидкий мел… Целая лаборатория, в общем.
Обычно заполошный, любопытный, бесцеремонный до хамоватости Мишка сидел сейчас тихонько, нахохлившись, избегая встречаться со Славиком глазами… Татьяна поискала, о чем бы еще спросить, нашла:
— Слава, а вы правда в Париже были?
— Правда. А что?.. Рассказать?
— Ну, если не трудно.
Он засмеялся:
— Нет, как раз это-то мне не трудно! О нем я часами могу… — Поднялся, прошел по свободному пространству комнаты-мастерской, посмотрел в окно; за окном, внизу, — пятно привокзальной площади с пыльными ларьками, “Икарусами” и “пазиками”; в пятне замерли, как пойманные на липкую ленту мухи, бесцветные человечки… Дальше, за площадью, серели шифером и некрашеным деревом дома частного сектора, торчали скелетики самодельных антенн…
— Я там три месяца прожил, — вырываясь из невеселого, тоскливого созерцания, заговорил Славик, — на самом Монмартре. Это холм такой, с него весь Париж… У самых ног лежит. Такие пейзажи! А на самом верху собор белоснежный. Сакре Кер. Очень красивый, впечатляющий такой. Архитектурно на мечеть очень похож… Вокруг кафе, магазинчики, художники сидят. До самого рассвета жизнь. Хм, праздник… — Он грустно улыбнулся. — Да там на каждом шагу что-то знаменитое. Под Монмартром — “Мулен Руж”. Слышали? Кабаре такое, самое известное в мире. Мне посчастливилось побывать, но — не очень. Слишком все для туристов. А лет сто двадцать назад, во времена Лотрека, там, наверно, действительно рай для богемы был. Настоящее чрево… Пляс Пигаль, Клиши, Опера… Нет, друзья, — Славик взглянул на скукожившихся на тахте, будто замерзших брата и сестру, — нет, это слишком великий город. Словами так о нем не расскажешь. Надо видеть, вдохнуть… Лучшие дни жизни он мне подарил, но… но и вечную теперь… крест до конца жизни, в общем. — Сел на табуретку, но неловко как-то, боком к гостям. — Из-за этого мы сюда и переехали. Думали, спокойно будем здесь, никому не известными… Врачиха разболтала и — вот. И здесь я изгоем стал… Ее судить надо за нарушение врачебной тайны, на самом деле. Тупица!.. На улицу права выйти теперь не имею, маму травят… Хм, мешок надо сшить и ходить с ним на голове, звенеть колокольчиком. Как прокаженные в средневековье. Или пусть камнями забьют…
Татьяна поежилась, а Мишка, воспользовавшись молчанием, выдавил:
— А это… как случилось… ну, что это?..
— Ты имеешь в виду, как я заболел?
— Н-ну…
Славик пожал плечами:
— Да в принципе — обыкновенно. Колол наркотики. Там многие этим увлекаются.
— У-у! Герыч? — как-то испуганно-уважительно произнес Мишка.
— Нет, — мягкая, снисходительная улыбка в ответ, — не героин. Но кое-что близкое. Тоже на опиумной основе… Теперь — теперь, естественно, с этим покончено. Да! Это пропасть, ребята, поверьте. И пробовать даже не советую. Это за гранью. — Он снова поднялся, прошел по комнатке. — Хотя… хотя, знаете, порой так тянет почувствовать, ощущение повторить, когда по крови волна проходит. Прямо как приступы… Непередаваемое все-таки ощущение! И мир изменяется. Мгновение — и все другое… Ведь зачем-то природа создала мак, дала человеку это знание. То есть… — Словно бы очнувшись, Славик вздрогнул, поморщился. — Впрочем, много каких ядов человек придумал. Одно запрещено, другое вон лежит повсюду, продается. Но нужно научиться силой души менять свое состояние. Это я твердо понял. Слишком поздно, к сожалению.
Татьяна с тревогой, но и интересом смотрела на Славика, слушала. Да, такие юноши ей никогда не встречались: говорил он без мыканий и нуканий, почти гладко, хоть и заметно очень волновался. И ей сейчас не особенно важно было, что именно он говорит, она ловила интонацию, нотки голоса, следила за выражением глаз… А Мишку занимали подробности:
— И что, в Париже это легко, ну, с наркотой?
— Как сказать… Не то чтобы легко, но и не как здесь, в России. В общем-то там довольно терпимо относятся. Без марихуаны ни одно пати не обходится. Кокаин тоже довольно-таки обычное дело… Главное — не наглеть, соблюдать видимость нелегальности.
— Угу… А как ты узнал, что вот у тебя?.. Ну… Я бы… — Мишка подавился словом, — я бы не знаю что сделал.
— Я тоже сначала не знал. Конечно же не поверил. Но реакция повторилась, положительная реакция. И тогда в голове стало стучать, биться — одно и то же стучало каждую секунду, даже во сне: “Почему я? Что я совершил такое, что так наказан?” И возникали, конечно, мысли себя убить. А как же? Зачем мне?.. Из окна выпрыгнуть: секунды какие-то — и все закончено. Ведь что меня ждет, действительно? Ад. Медленно, мучительно… Да. Вы даже не представляете, как тяжело от этого умирают. Страшнее рака.
Татьяна несколько раз быстро моргнула — глаза щипало. Ей всегда хотелось заплакать, стоило хоть мельком услышать про смерть, мучения…
— Вот кого жаль, так это маму, — продолжал Славик внешне уже почти спокойно. — С самого детства она все делала, чтоб я стал… Ради меня жила. Без преувеличения. А я теперь живу ради нее. И знаете, ребята! — Он резко сел. — Знаете, я, кажется, начинаю не то чтобы привыкать или смиряться, а как-то приспосабливаюсь к своему положению. Да, мне суждено нести этот крест, и нужно его нести достойно, нужно заниматься серьезным делом. Нельзя умирать раньше времени. Ведь так? Я принимаю лекарства, они улучшают мое самочувствие и должны продлить мою жизнь… Я вернулся к живописи. Пока боюсь, конечно, загадывать, но вроде бы… вроде бы!.. меня хотят взять преподавателем живописи в ваш художественный лицей. Сейчас решают… — Славик вздохнул, но теперь вздохнул как-то облегченно, почти светло. — В общем, впереди брезжит некий свет. Единственное, что по-настоящему тяготит, это сознание обреченности на одиночество. Что я навсегда один… Понимаете? Страшно смириться, что у меня никогда не будет жены, сына не будет… Многие, — усмехнулся, — многие, кто оказался в моем положении, любят шутить, что они категория… гм… категория людей, которая живет не с мужчинами или женщинами, а — со СПИДом… Вот так… — Он опустил голову. — Одиночество.
— Но есть же, — неожиданно для себе загорячилась Татьяна, — есть какие-то способы уберечься… уберечь любимого человека… Есть же, ну… презервативы есть.
Мишка хмыкнул, услышав от сестры неприличное слово; Славик откинул с глаз волосы, взглянул на нее, как на несмышленую, наивную девочку.
— К сожалению, Таня, на самом деле это очень сомнительная защита. Я вынужден читать теперь много специальной литературы, и, по оценкам ученых, презерватив дает в лучшем случае девяносто процентов защиты от вируса. А большинство марок — те, что в киосках продают, — практически бесполезны.
— Как это?! — встрепенулся Мишка. — Везде ведь… что нужно их использовать…
— Дело в том, — на лице Славика опять появилась мягкая, умудренно-печальная улыбка, — что поры латексной резины, из которой презерватив сделан, превышают размер вируса. Понимаете? Поэтому рано или поздно вирус может проникнуть в кровь партнера. Вот так… Так, все! — Он поморщился, мотнул головой. — Все, друзья, хватит об этом! Давайте-ка я вам лучше гуаши покажу. А? — Вскочил. — Я их в Париже сделал. Чуть ли не каждый уголок Монмартра. Посмотрим?
3
Вернулись домой уже к вечеру. Мишка не пошел гулять, Татьяна тоже. Допоздна сидели втроем, включив торшер, и разговаривали о том, что таких вот интеллигентных, интересных людей постигла самая, наверное, страшная беда. Лучше, наверное, быстрая, внезапная смерть, чем так… Ведь не на что им больше надеяться — так или иначе, а все идет только к худшему… Мама благодарила детей за то, что были на высоте, заметила, как они повзрослели за один сегодняшний день… И, сидя рядом на диване, в полутьме, в тишине (телевизор включить даже в голову никому не пришло), Татьяна, Мишка и их мама вдруг почувствовали по-настоящему, до желания крепко и надолго обняться, что они — одна семья, действительно родные, самые близкие друг другу люди… В последний раз они ощущали себя родными в тот день, когда ушел отец. Но тогда это единство было трагическим, страшным, словно бы отец умер, а сегодня наоборот — словно кто-то родился, или что-то они втроем нашли драгоценное.
И перед тем как разойтись и лечь спать, долго желали друг другу спокойной ночи, вроде бы направлялись к кроватям, но тут же возвращались, садились на диван, чтоб еще несколько минут побыть вместе…
Утро наступило поздно, оно было солнечным. Спросонок ей показалось, что это весна, а не поздний, сулящий скорый снег, холод, сентябрь…
“Ну и что! — вскочила с кровати. — Пускай. Зато настоящее воскресенье”.
Мама готовила завтрак. Пахло гренками.
— А давай “Наполеон” сегодня сделаем! — предложила Татьяна.
В первый момент на мамином лице мелькнуло привычное выражение усталости и досады, какое появлялось всегда, когда намечалось что-то необычное, сложное, но тут же оно сменилось на радость и воодушевление:
— Только за маргарином надо сходить.
— Я схожу.
— И молока купи. — И мама шутливо причмокнула.
Татьяна пошла умываться, и как раз в прихожей на тумбочке зазвонил телефон.
Телефон у них появился недавно. И неожиданно. Родители когда-то встали на очередь, потом очередь рассыпалась, часть людей отказалась от намерения получить телефон в квартире: разоришься на него. Да и куда вообще-то звонить? Друзья в пяти минутах ходьбы живут, с родней годами не общались. Разве что, не дай бог, в “скорую” или в пожарку… Но вот однажды пришли монтеры и протянули тонкий прозрачный провод; мама сбегала в универмаг, купила самый дешевый аппарат за сто семьдесят рублей… С тех пор телефон помногу дней стоял, как простое украшение на тумбочке — ни мама, ни Татьяна, ни тем более Мишка не испытывали желания, да и просто не имели привычки куда-то звонить, чтоб поболтать… И потому от звонка, утреннего, заставшего ее по дороге в ванную, Татьяна растерялась.
— Алло? — спросила испуганно, глуповато.
— Доброе утро, — ответили тихо, почти шепотом, но внятно, будто говорили, прикрыв трубку ладонью. — Таня?
— Да. А кто это?
— Это я, Славик. Слава. Прости, не выдержал и решил позвонить.
— А-а, — кивнула Татьяна, не зная, как реагировать, но — обрадовавшись. — Хорошо.
— Чем занимаешься?
— Я? Да вот… только встала. В магазин сходить надо…
— Поня-атно. — Казалось, и он не знал, что говорить, или как. — Да… А я, знаешь, всю ночь не мог уснуть — лежал, прокручивал, как мы сидели, какие слова произносили. Это, оказывается, очень сильный эмоциональный удар, когда после одиночества вдруг так общаешься, взахлеб. До сих пор не могу успокоиться — какое-то такое дрожание внутри. Приятное.
— У меня тоже… почти, — чтоб как-то поддержать разговор, произнесла Татьяна, переминаясь босыми ногами на коврике.
— Правда? А знаешь, Тань, у меня предложение. Вы с Михаилом первые мои знакомые здесь ребята, и я бы вас хотел попросить… Покажите мне места живописные, интересное, что у вас тут есть. Но такие, где людей поменьше. Понимаешь?.. Что-то зачах я в четырех стенах, чувствую — без пленэра совсем мне…
— Что? — не поняла Татьяна.
— Воздух нужен. Природа… Почему-то именно сегодня захотелось пейзажи писать или хотя бы посмотреть, найти. Солнце-то какое, а! У вас светит?
— Да, утро супер… Но я… Сейчас я с мамой поговорю… Я перезвоню сейчас, хорошо?
— Конечно, Тань. — В голосе Славика чувствовалась улыбка. — Очень буду ждать.
Она вернулась на кухню.
— А что, сходите к монастырю, — посоветовала мама, — или на острова сплавайте. Лодка-то цела? Иди Мишку буди. Прогуляйтесь, и Славику очень полезно… Бедняжка.
Мишка сначала стонал и прятался под подушку, но в какой-то момент преодолел сон, вскочил, стал одеваться. Объявил, как решенный вопрос:
— На Монаший погоним! Он обалдеет… Только надо еще кого на весла.
Монаший находился в стороне от других островов; с пристани его даже не было видно — нужно обогнуть скалистую, похожую на разрушенную крепостную стену, косу и плыть на северо-запад. И постепенно, словно бы из-под воды, появлялись сначала синеватые пики елей, а потом и сам, похожий на большую кочку, Монаший остров… Татьяна была там всего один раз — прошлой весной они всем классом плавали туда на моторках после последнего экзамена. Жарили шашлыки, пели под гитару, парни рыбачили…
— Это же далеко очень, Миш, — сказала. — Как на нашей лодке туда? Давай на ближние.
Ближние — несколько маленьких, низеньких, заросших ивняком островков, были всего метрах в трехстах от берега. Пацаны переправлялись туда играть в путешественников и войнушку, строили себе землянки, “штабы”, мужчины ставили в укромных местах верши, случалось, кое-кто привозил полные ведра лещей, судаков, а то и пару-тройку стерлядок…
— И порыбачим там, — добавила Татьяна.
— Да ну. Если показывать, то Монаший надо. Там интересно. Колоду ему покажем, часовню.
— Какую колоду еще?
Мишка возмутился:
— Колоду не знаешь? Такая там лежит, как этот… ну, баобаб настоящий… Да
там, — отмахнулся и продолжил одеваться, — много всего. И рыбалка круче.
Татьяна позвонила Славику; договорились встретиться через час на пристани. Он действительно совсем не знал города — пришлось объяснять, как до нее дойти. До самого популярного у них места…
Быстро позавтракали, взяли с собой на всякий случай перекусить; с тортом решено было подождать до следующих выходных. Может, тогда пригласят и Славика с Верой Ивановной… Мишка надел отцовскую стройотрядовскую штормовку с истертым шевроном, сунул Татьяне телескопическую удочку в чехле, сам взял весла.
— Осторожнее будьте! — сказала на прощанье мама.
4
Во дворе Мишка снова задумался:
— Блин, кого бы еще найти? Он-то грести навряд сможет.
— Почему это?
— Ну, видела же руки его? Он через пять минут выдохнется… И больной к тому же.
— Давай Саню тогда позовем.
Мишка остановился, посмотрел на Татьяну пристально и как-то вроде обиженно. Как обиженный младший брат… Они никогда не разговаривали о Сане, хотя считалось, что Татьяна с ним дружит — она считалась его девушкой. Мишке же это было на руку: сильный и авторитетный Саня явно выделял его среди молодняка, несколько раз заступался во время пацанских разборок; Мишка взрослел и солиднел, когда был рядом с Саней. Но сейчас Татьяна не могла не заметить: ему явно была не по душе их совместная поездка. Понятно, он хотел быть в ней главным. Но — дернул плечами, нехотя согласился:
— Ну, если хочешь…
Саня жил через пятиэтажку. Зашли.
— Звони ты, — подтолкнув брата к двери, сказала Татьяна.
Мишка что-то недовольно буркнул, нажал на кнопку…
Саня был дома, но заспанный и вялый.
— Здорово… — Жмурился и ежился, зевал, не открывая рта. — Чего случилось?
— Здорово, Сань, — ответил Мишка. — Эт самое… на Монаший поедешь?
— На фиг?
Теперь пришла очередь говорить Татьяне:
— Мы куда-нибудь сплавать решили, подальше. Вчера… в общем, с человеком одним познакомились… он недавно сюда переехал. Он художник, и он попросил показать…
— Чо? — глаза Сани наконец, но резко, рывком, распахнулись, округлились даже. — С этим, что ли?! А?.. Вы ч-чо?
— Постой, — перебила Татьяна, — ты не понимаешь! Ему…
— Да понимаю я все! Танька… Ну-ка, Мих, иди там… постой там внизу.
И Мишка тут же послушно и вроде бы даже с облегчением поскакал по лестнице. А Саня отвел Татьяну от двери, прижал спиной к стене:
— И чего? Дружка нашли этого?.. Дода этого? Офиг-геть!
— Да перестань! Хватит! — Она совсем не ожидала, что Саня вдруг так… как с цепи сорвется. — Так нельзя. Он — несчастный человек. Что, камнями таких теперь закидывать?
— А чё ему надо? Чё он?.. — Саня словно бы что-то вспомнил или о чем-то догадался: — Он там тебя ждет? — И дернулся побежать вниз; Татьяна схватила его за запястье, отметила, какая не по живому твердая, как дерево, у него рука.
— Нет, он дома. Мы его пригласили на остров, чтоб… Он художник.
— Спидошник, блин… художник! — зло хмыкнул Саня и снова уставился на Татьяну, пригвоздив ее к стене глазами… Казалось, вот-вот ударит. И она почувствовала, как теряется, тает ее уверенность в себе, подаренная солнечным утром детская радость… И лицо Сани было сейчас таким отвратительным, почти уродливым и одновременно — притягивающим.
…У них были странные отношения. Жили рядом, играли на одних детских площадках, учились в параллельных классах: она в “б”, а он в “в”. Сначала Саня проявлял к ней внимание, гоняясь на переменах, но оберегая от других мальчишек; классе в четвертом стал провожать ее домой, даже портфель предлагал понести, угощал печеньками и яблоками, но потом это прекратилось — у него появилась своя пацанская компашка (“толпа”, как ее называли), и девчонок там принципиально не замечали… В восьмом классе, когда их стали пускать на субботние школьные дискотеки в актовом зале, Саня пристраивался к ней танцевать, но на медленные танцы не приглашал — это было не принято у них, у таких пацанов, медленные танцы в обнимку… По вечерам они иногда сидели на скамейке во дворе вместе с другими парнями и девчонками. Пели песни с матерком или старую “В нашу гавань заходили корабли”, выпивали за вечер на всех две-три бутылки пива… Несколько раз, доведя Татьяну до подъезда, Саня целовал ее в щеку. Неловко, неумело — скорее больно, чем приятно… И это продолжалось уже больше трех лет — общие со всеми танцы, общие со всеми посиделки во дворе, редкие и малоприятные чмоканья на прощанье. Одно и то же… Внешне он превратился в здорового, почти взрослого парня, а поведение осталось, как у тринадцатилетнего; он будто не замечал, что Татьяна ждет большего. А они даже никогда не разговаривали нормально наедине, не гуляли, а лишь перебрасывались какими-то короткими, мелкими фразками…
И сейчас, глядя на него — на ее глазах, вместе с ней выросшего, которого все (и она сама) считали ее другом, но с которым, как она только сейчас ясно поняла, ее ничего не связывает и, может, еще много лет ничего не свяжет — который сейчас стоял перед ней, и вместо того, чтобы что-то сказать важное, нежное или повелительно-жесткое, просто прижал ее к стене, расставив ручищи, тяжело, словно пробежав три километра, дышал, она вдруг разозлилась:
— Все, не хочешь — не надо! И пусти. Все! — Оттолкнула руку-дубину. — Он нормальный человек, с ним беда случилась… С ним говорить интересно!
— Ну дак!
— Да! — еще сильнее распалилась Татьяна. — И рисует классно!.. Ему надо помочь. Человек не может один.
— Уху!
— Вот, только ухукать и можешь. — Она стала спускаться.
— Погоди!
— Что?
— Не надо с ним… Погоди, я оденусь и щас пойдем куда-нибудь… Давай в “Лакомку”? У меня башли есть…
“Лакомка” было самым лучшим кафе в городке. Но кафе не для взрослых. Там продавали вкуснющие заварные, в стеклянных холодильниках-витринах стояли лотки с разноцветным мороженым; детям там устраивали дни рождения… Татьяна громко фыркнула. Побежала вниз, шелестя по бетонным ступеням подошвами кроссовок.
5
Славик стоял на пирсе; всегдашний ветер с озера раздувал его длинные густые волосы, шевелил полы черного, совсем не для похода пальто. К ноге была прислонена деловая сумка с кармашками и молниями.
— Приве-ет! — увидел их, обрадованно махнул рукой. — Я здесь!
— Как в театр собрался, — поморщился Мишка.
Подошли, поздоровались за руку. Пальцы у Славика были длинные и костистые, подвижные, и когда соединились с пальцами Татьяны, как-то легко с ними переплелись, но тут же выскользнули, исчезли.
— У нас лодка там, — мотнул головой Мишка в сторону кособоких крошечных сараюшек; всю дорогу сюда он помалкивал, ни к кому заходить больше не предлагал, да и у Татьяны настроение после стычки с Саней подпортилось…
Растащив в стороны просевшие воротца, Мишка вытянул за цепь к воде четырехместную старенькую дюральку. Цепь ссыпал на дно.
— Червей только копну — и поплывем. — С консервной банкой, развалисто, он направился к сваленным в кучу трухлявым доскам и обрывкам толя.
Славик сладковато вздохнул.
— Да-а, красиво у вас. Необычно по крайней мере… А летом жарко?
— Да нет, — пожала Татьяна плечами, — не особенно. С воды надувает…
— Вот это замечательно! Я жару, признаться, не переношу. Сразу плохо становится. Голову как будто горячий обруч сжимает…
— У-у…
— А мы на этот архипелаг отправимся? — показал Славик в сторону островков.
— Нет, Мишка решил на Монаший. Он там… Отсюда не видно.
Татьяна все посматривала в сторону города — со страхом, но и странной надеждой, ждала, что вот-вот появится Саня. И что-то произойдет. Настоящее.
— Ну чего — садимся, — по-взрослому грубовато бросил Мишка, столкнув лодку в воду, — часа два плыть, а уже обед.
Грести Славик, как оказалось, не умел. Когда все же решил попробовать, лодку стало водить, она поворачивала то в глубь озера, то обратно к берегу; передохнув, Мишка снова занял место на веслах.
— А мотора… ф-фу-у… мотора нет? Я видел, на таких лодках с мотором… летают, — сказал Славик, загнанно отдыхиваясь.
— Хорошо хоть лодка есть, — бормотнул Мишка. — Батя еще купил.
Татьяна решила объяснить:
— Мотор продать пришлось. Да и таскать его туда-сюда… Он очень тяжелый.
— Не в тяжести дело, — перебил брат, равномерно, но резковато толкая воду веслами.
Было тихо и пусто в воздухе, как это часто бывает осенью в хорошие дни… Брошенной таинственной крепостью казались сейчас старые, на высоком каменном фундаменте склады, как какой-то разбитый броненосец, чернела у пристани полузатопленная баржа; кое-где на глади озера застыли рыбаки с удочками. Вдалеке над одной точкой — над мертвой или больной рыбиной — суетились, но почему-то без криков, чайки… А высоко в небе, видимо, дул сильный ветер: мелкие хлопья туч мчались куда-то на юго-запад и то и дело заслоняли горячее солнце. И вода то искрилась и казалась прозрачной, доброй, то в один миг превращалась в почти черную, густую, тяжелую, как гудрон. Но тучи сдергивало с солнца — и снова вокруг веселело…
— Красиво как, — вертя шеей, все повторял Славик. — Озеро большое, да? Даже берегов не видно.
— Еще б! — гордо усмехнулся Мишка. — Самое большое по области… Это, Рыбинское, больше, конечно, но оно-то не настоящее, а наше… Наш город — в курсе? — один из самых старых вообще в России.
— Да? — недоверчиво улыбнулся Славик.
— Ну да. Киев, Новгород, Ростов, а потом наш где-то в то же время. Даже Ярославля еще не было!
— Интересно. Надо историю полистать…
Мишка положил весла на борта, с удовольствием морщась посжимал кулаки, покрутил плечами. Сказал совсем уже взрослым, старожильим голосом:
— У нас музей есть, там много про историю… Только город по-другому тогда назывался.
— А как? — Славик был похож на неопытного журналиста, которому дали вдруг сложное задание; Татьяна видела, что ему страшновато в маленькой ненадежной лодочке вдали от берега. “Плавать, наверно, тоже не умеет”, — подумала… Или это она передавала ему свое тревожное состояние?..
— Раньше Светлоозеро назывался. Это на многих картах… Потом уже, при Екатерине Второй, в Заволоченск зачем-то переделали.
— Мишка у нас специалист по истории, — вставила Татьяна. — По двум предметам пятерки сплошные — по физре и вот по истории…
— Ну, — Мишка смущенно хмыкнул, — надо ж знать, что раньше делалось.
Помолчали. Лодку медленно сносило к берегу незаметным течением… Славик все оглядывался, глубоко, сладковато дышал. Татьяна словно бы его глазами увидела привычную ей, бескрайнюю гладь воды, ближние островки, напоминающие сбившихся в кучу ежей, покрытые ельником сопки, обступившие город, еле различимую отсюда стену монастыря, где когда-то, по преданию, несколько дней прожил Андрей Рублев…
— Светлоозеро, Беловодье, Лукоморье, — мечтательно произнес Славик и странно, обжигающе глянул на Татьяну. — Сказка наяву.
От этого взгляда или от голоса у нее запершило в горле; она быстро отвела глаза…
С того момента, как увидела его на пирсе, она, неосознанно, постоянно наблюдала за ним, ловила и замечала каждое движение, вслушивалась в голос, и сравнивала, сравнивала его с Саней. Да, не специально, не намеренно, даже не понимая, что сравнивает… И Саня вспоминался ей сейчас прижавшим ее к стене, раскорячившим свои большие тяжелые руки; перед ней стояло его лицо, припухшее, распаренное долгим сном, покрытое на щеках и подбородке светлыми, почти прозрачными, тонкими волосками. Глаза зеленоватые, округлившиеся, а в уголках, у переносицы, — комочки сухих заспанок. И словно можно потрогать, отпихнуть, торчала его розовая, толстая шея, какая-то слишком толстая и мощная, с бугорками мышц, похожая на комлистое ошкуренное полено. Из-под летней, без рукавов тельняшки выбился коричневый шнурок крестика… А в ушах неисчезающим эхом повторялось одно и то же — отрывистое, почти лающее: “Вы чё?! Чё?..”
Она оборачивалась к берегу, щурилась, напрягая зрение, и уже радовалась, что не видно сзади лодки с Саней, что он не догоняет их, чтобы устроить свои разборки: “Вы чё?! Чё такое?!”
6
Мишка завел дюральку в узкий заливчик с обрывистым, но невысоким берегом, выпрыгнул, обмотал цепью истертый, видимо, часто используемый для привязи ствол березы. Ловко поймал веслом борт, притянул лодку к себе. Велел:
— Выгружайтесь.
По узкой, натоптанной тропинке между елей с сухими нижними ветвями пошли в глубь острова. Мишка с веслами — уверенно впереди, Славик с сумкой на плече за ним, а сзади Татьяна, держа в одной руке удочку и червей, а в другой пакет с продуктами.
— Как холм, да? — заметив, что приходится все время подниматься, спросил Славик.
— Угу. Даже в самые наводнения не затопляет…
На вершине острова была поляна. Крохотная, почти скрытая обступившими ее деревьями. На поляне — черное пятно кострища, рядом — несколько закопченных поломанных кирпичей, обугленные сучки… В метре от кострища лежал на боку покрытый снизу мхом и лишайником, зато отполированный поверху чуть не до блеска огромный чурбан — знаменитая колода.
— Глядите, — в голосе Мишки послышалось уважение и гордость, — чудо какое.
— В смысле?
— Ну, колодина… Вот как она здесь оказалась хотя бы? Здесь и деревьев таких нету. — Мишка кивнул на ближние ели; стволы самых крупных можно было легко обнять. — Да и не елка это — листвяк вроде бы… И как пилили ее?
— Пилой, как же еще. Такой… — Славик наморщил лоб, вспоминая, — пилой бензиновой. Нет?
— Бензопилой? Да колода тут всегда была, говорят. Сперва на попа стояла, а потом опрокинули, чтоб сидеть.
Славик подошел, поковырял ее ногтем — как каменная.
— М-да-а, — то ли сделал вид, то ли искренне разделил удивление Мишки, — интересно… Слушайте, а давайте костер разведем! У меня купаты с собой, сыр, мерло настоящего бутылочка. Устроим пикник, хм, на обочине… Только надо придумать, на чем купаты жарить — барбикюшницы нет, к сожалению…
Но перед костром Мишка показал остатки землянки — углубление на краю поляны с торчащими из него изгнившими бревёшками, — и маленькую деревянную часовенку рядом. В нишу под ее кровлей была вставлена покрытая пылью, с засохшими потеками грязной воды, икона — какой-то седоглавый святой в белой одежде с черными крестиками…
— Вот тут вот монахи и жили, — объяснил Мишка. — Их трое было. Когда можно стало, наши часовню собрали.
— А когда они жили?
— В тридцатых. Монастырь закрыли тогда, они сюда переправились. Одну рыбу ели…
Славик медленно покачал головой. Вид у него был, словно стоит перед могилой незнакомого человека в окружении его родственников… Погрустил и оживился:
— Смотрите, деталь интересная, — показал на россыпь почерневших, почти незаметных в низкой, засохшей траве и хвоинках, щепок возле часовенки, — целым сюжетом может стать для картины. Символом.
— А?
— Вот стоит произведение искусства, прекрасная постройка, а вокруг валяется лишнее — отброшенные при ее создании частицы. Понимаете?
Мишка и Татьяна промолчали.
— Гм!.. Как бы объяснить нагляднее? Понимаете, когда эти столбики, доски, щепки, стружки были все внутри дерева, ничего не было лишнего. Было живое гармоничное творение природы. А теперь… — Славик подобрал несколько свернувшихся пористых стружек, размял их пальцами. — Часовня построена, она простоит еще, может, двести лет, а они — это лишнее — через каких-нибудь два-три года окончательно превратятся в прах. Исчезнут. В-вот… Я к тому, что какая-то несправедливость в этом есть…
— Что поделаешь, — отважилась подать голос Татьяна. — Говорят же: искусство требует жертв.
Ей тут же стало стыдно за свое неловкое остроумие и в душе она ругнула себя. Отвернулась.
— И искусство, — услышала горестный выдох Славика, — и вообще развитие цивилизации. Справились с чумой — появился тиф, заглушили тиф — новое. Эт цетэра, эт цетэра… — И совсем другой, мгновенно повеселевший голос: — Ну что — теперь за костер, друзья?
Набрали сучьев, шишек, наломали сухих березовых и еловых веток и разожгли на старом кострище огонь. Колбаски-купаты нанизали на прутья молодой ивы. Стали поджаривать.
— И что случилось в итоге? — спросил Славик, сняв пальто и усевшись на корточки. — Расстреляли?
— Кого?
— Монахов, которые здесь прятались.
— Да нет, — Мишка пожал плечами, — сами умерли. Никого к себе не пускали, даже тех, кто в бога верил. Говорили, что все антихристу продались… передались. Ну а потом умерли. Они недолго тут были — замерзли, вроде. Да и не ели ничего, рыбу одну.
— Понятно, пассивный протест. — Помолчав немного, медленно повертев прутья с купатами, Славик заметил: — И мошкары нет… А знаете, я все удивляюсь, не могу понять, как на острова попадают семена растений, насекомые… Я этот не
считаю — он близко, так сказать, от материка, да и вода пресная, а например, остров Пасхи. Слышали про такой? На тысячи миль один-одинешенек в океане, а и деревья были, и животные. И люди как-то туда попали… Интересно, да?
— Вообще все интересно, — согласился Мишка. — Всякая мелочь, если над ней задуматься…
— Вот-вот!.. Так хочется долго жить, читать, думать, загадки разгадывать… Я иногда раскладываю карту мира на полу и смотрю по полдня. Такой ведь мир огромный, разный, а я почти нигде не бывал, ничего не видел, в сущности… Я очень, признаться, не любил такого художника… его зовут, звали точнее, Константин Васильев. Он северные пейзажи в основном писал, людей таких, из былин, с огромными голубыми глазами… богатырей… А вот сегодня понял, что есть еще
уголки, — Славик тепло взглянул на Мишку, на Татьяну, — и люди… Действительно, былинное что-то. И это — прекрасно.
7
На Мишкиной штормовке разложили сыр, печенье, хлеб, вареную картошку, огурцы. Открыли вино. Наполнили маленькие, взятые Славиком, хрустальные рюмочки. Вкусно пахло дымом, соком купатов; было тихо и неподвижно вокруг…
— Спасибо, ребята, что привезли сюда, — перед тем как чокнуться, произнес Славик. — У меня сегодня истинный праздник. Честно говоря, только познакомившись с вами, я здесь жить начинаю. Два этих месяца, как во сне… В тяжком сне.
То ли после окрика Сани, или устав работать веслами, Мишка был неразговорчив и мрачноват. Татьяна тоже больше молчала — ее все сильнее беспокоило чувство, которое начинала испытывать к этому юноше. Из брезгливости и осуждения, когда была с ним незнакома, через вчерашний интерес и сострадание, оно перерождалось сегодня во что-то новое. И как раз благодаря неприятному разговору (если это можно назвать разговором) с Саней в подъезде… Сейчас ей хотелось, даже ощутимо что-то тянуло, подталкивало, взять и пересесть ближе к Славику; ей не надоедало слушать его, нравилось, что он говорит, а больше — как… За свои шестнадцать лет она никогда еще не чувствовала такой странной, пугающей тяги к малознакомому, да вообще-то незнакомому еще, человеку, тем более — к парню. И то, что он совсем другой, непохожий на всех, кого она знала, видела в их городке, что он обреченный, знающий, что скоро умрет, только усиливало его притягательность… Она сердилась на какую-то новую, вдруг появившуюся часть в себе, на него, что он такой, что он ей встретился. Но это не помогало. Наоборот…
— А завтра, кстати, у меня намечается очень важный, быть может, переломный день, — сообщил он, светлея и оживляясь все сильнее. — Завтра отправляюсь на беседу с директором лицея… Два месяца обсуждали мою кандидатуру на должность преподавателя, и — в-вот, кажется… Очень надеюсь, что наконец-то… Они видели слайды с моими работами, мое резюме и, по всем признакам, впечатлило. Единственное, конечно, что пугает — мой крест… И никак не сбросишь. Он навсегда.
— М-м, — вырвалось у Татьяны, и она скорее запила этот полувздох-полустон вином. А Славик загорячился, словно бы доказывая кому-то, какому-нибудь директору лицея:
— Но, понимаете, это ведь собственно и не болезнь. У человека при ВИЧ понижается иммунитет, и можно умереть от чего угодно — от гепатита, от пневмонии, от гриппа даже бывает. А большинство… большинство людей, получивших вирус, остается просто носителями. Да. Они и не подозревают об этом — считаются здоровыми и полноценными. У них, — он едковато усмехнулся, — у них все нормально. Как все… А мне не повезло, меня, так сказать, обнаружили, и вот теперь я изгой. — Покачал головой, глядя на огонь, и тут же встряхнулся, глаза блеснули, как будто он увидел что-то, что может спасти. — Но, знаете, я стал понимать, что это, наверное, даже к лучшему. Дано мне на высшее благо! Гоген, Эдуард Мане, Ван Гог, Эдуард Лотрек, еще десятки великих болели страшной, позорнейшей болезнью. Неизлечимой тогда. И — творили. И болезнь помогала им в творчестве. Понимаете? Благодаря болезни происходит обострение восприятия. Болеть даже необходимо. Это Паскаль сказал, кажется… Благополучных гениев не бывает. Да!
Славик рванул сухую траву, бросил на угли затухающего костра. Травинки изогнулись, съежились, как живые, и вспыхнули; потом почернели, рассыпались…
— В последнее время я очень много читаю. И столько всего, оказывается, столько проблем… Вот смотрите — ведь в обычной жизни нашей… — Славик запнулся. — Извините, я такую тему затрону… Вот явно существует какое-то презрительно-ироничное отношение, скажем, к геям, лесбиянкам, трансвеститам. Ведь так? В шоу-бизнесе этим играть пытаются, превращают в клоунаду настоящую. Верка Сердючка сплошная… А ведь это — это ужасная гендерная проблема! Да-да! Оказывается, столько по-настоящему несчастных людей — они не могут понять, мужчины они или… гм… или нет. Мишка сдавленно хмыкнул, Славик не обратил внимания: — По всем внешним признакам он, так сказать, стопроцентный мужчина, а внутренне, даже не психологически, а еще глубже, — женщина. У него…
— Да как это? — не выдержал, перебил Мишка. — Таких, ну этих, их сразу можно вычислить .
— Минутку. Сейчас. — Славик, мягко и грустно улыбаясь, взял бутылку, аккуратно наполнил рюмочки. — Как это ни фантастично звучит, но ученые не так давно выявили у человечества не два, а пять полов. С одной стороны, да, мужской пол, с другой — женский, а между ними три промежуточных… И к ним, к этим промежуточным полам, относится около сорока процентов людей на Земле. Представляете, какая огромная цифра? Около сорока процентов!.. Странно, да? Но — правда.
— Хе… Хе-хе! И что, сорок процентов, что ли, таких? — И Мишка состроил гримасу. — Как-то это…
— Нет, дело сложнее. Внешне это выражается у единиц, но на генном уровне, в подкорке… Это сложно понять и им самим — многие создают традиционные семьи, рожают детей, пытаются вести нормальную жизнь. То есть такую, какая принята. Понимаете? Традиционную. И их жизнь становится мучением, потому что психологически все это им совершенно чуждо. Им требуется… организм требует совершенно другую модель взаимоотношений, другого партнера…
Татьяна молчала, ей хотелось сделаться незаметной, невидимой, спрятаться; вопросы, протесты, горячие и лихорадочные, у нее, конечно, были, даже съязвить тянуло, но она чувствовала — не стоит, нельзя. Да и эти дикие вроде бы, страшные слова Славика оказывались не так уж дики, если вспомнить, что показывают по телевизору, что иногда встречалось ей в газетах, в журналах. Да и в жизни. Мужеподобных теток в их городке хватало…
— И очень быстро, по эволюционным меркам, происходит биологическое изменение человечества, — неспешно, размеренно, как-то учено-безжалостно продолжал говорить Славик. — К концу двадцатого века, недавно узнал, гормон, который определяет мужскую принадлежность, у молодых мужчин в мире составил в среднем меньше пятидесяти процентов. А норма — не ниже восьмидесяти. И через сто пятьдесят тысяч лет мужчины вполне могут исчезнуть…
— Кхе, — снова хмыкнул Мишка, — интересно, а у братьев Кличко сколько этих гормонов. Наверняк — за сто.
— А может быть, и пятидесяти нет, — отозвался Славик. — Понимаешь, Миш, внешне человек может выглядеть безупречно с точки зрения половой принадлежности, а на генном — генном! — уровне… — Он взглянул на Татьяну и замолчал; в глазах мелькнул испуг, и тут же появилась жалковатая, извиняющаяся улыбка. — Совсем вас запугал, запутал! Ересь несу всякую… — Поднял рюмочку. — Все будет отлично. Тем более — в ваших заповедных краях!
8
От впечатлений вчерашнего дня или от вина — алкоголь она пробовала еще считанные разы — спала плохо. Что-то постоянно снилось, тревожило, но треск будильника стер кошмары, оставив лишь нехорошее ощущение…
Зевая и дрожа от озноба, Татьяна вяло оделась, выпила чашку чая, с трудом, чувствуя тошноту, съела бутерброд с сыром, собрала сумку и пошла в школу. Мама, занятая сборами на работу, слава богу, не заметила ее состояния, не приставала, только посоветовала взять зонтик: небо все в тучах… Брат, как всегда по утрам, был ершистый и злой.
Кое-как отсидела первый урок. На перемене ходила по коридорам, высматривала Саню — почему-то очень нужно было его встретить, может, услышать от него пускай обидные слова насчет вчерашнего, зато искренние… Но Саня не встретился. Прозвенел звонок.
На следующей перемене она забрела за спортзал, где пацаны обычно курили, базарили, иногда выясняли отношения “до первой крови”; на нее посмотрели как-то странно — как ей показалось, враждебно и с опаской, как на завуча. Сани среди них не было… И Татьяна пошла домой. Сидеть и слушать учителей было муторно, а отвечать у доски, решать задачи, расписывать всякие химические цепочки она, кажется, при всем желании не смогла бы. Голова была тяжелая, и что-то давило, росло там непонятное, ядовитое. Хотелось уснуть. Глубоко, надолго. И проснуться такой, как вчера. В воскресенье.
Комната увиделась другой — тесной, неприятной, захламленной, заросшей вещами. Вдруг бросились в глаза давно примелькавшиеся вещи, родные, но за которые стало бы стыдно, окажись здесь посторонний. Ее детские рисунки на стенах, постер Сергея Бодрова, лифчик, висящий на дверце шкафа, старенькая, жидковолосая, когда-то любимая и драгоценная Барби на письменном столе под лампой… Захотелось немедленно навести порядок, выбросить или запрятать подальше ненужное в ее взрослой жизни или слишком личное… Но сил не было.
“Грипп, что ли, начинается?”
Не переодеваясь, в свитере и юбке, она легла на кровать. Полежала без движения, почувствовала сыроватый озноб и вытянула из-под себя покрывало. Накрылась. Вжала в подушку голову… Было обидно, что вчерашний, не то чтобы очень приятный, светлый, но уж точно необычный, который останется навсегда в памяти, день сменился таким — невыносимо-тоскливым, когда места себе найти невозможно, вдыхать-выдыхать тяжело. И не понять, из-за чего…
Постель стала вдруг колючей, пыльной. Казалось, полежи еще минуту, и задохнешься.
Вскочила. Тянуло куда-то… Сначала утянуло из дома в школу раньше времени, потом — из школы домой, теперь тянуло опять. Куда? Зачем?.. Да, такого с ней еще не было…
Прошла от кровати к окну. Шторы висели морщинистыми длинными тряпками, и окно казалось огромным, таким, что запросто можно выпасть… За ним — буровато-оранжевое, как мокрая дресва, небо, пыльно-белая пятиэтажка напротив. Внизу, между домами, два ряда бетонных гаражей и детская площадка. Турник, катушка, песочница давным-давно без песка, качели, “черепаха”, чтоб лазить… На качелях, на этих именно, Татьяна очень любила качаться.
Она знает их с тех пор, как себя помнит. Когда-то ее поддерживали родители, мама или отец, осторожно двигая влево-вправо железную ручку-трубу, а потом, постепенно, она сама без боязни стала забираться на них… Иногда она видела, как парни качают девушек, а те смеются счастливо, вскрикивают, и ей в такие моменты становилось как-то не по себе. Какая-то злость появлялась. Недавно она поняла, что и ей хочется, чтобы ее так же покачал парень… Саня этого никогда не делал, даже если она, сидя уже на качелях, притворялась, что не может раскачаться сама…
— Снег, наверно, пойдет, — чтобы отвлечь себя, внятно, с расстановкой, сказала Татьяна, и на минуту стало легче, жизнь как будто вернулась; она решила включить верхний свет, переодеться в домашнее и — вперед. Пойти на кухню, заняться готовкой. Сделать что-нибудь вкусное, сложное, до чего у мамы никогда не дойдут руки. Что-нибудь необыкновенное. Мама и Мишка придут и удивятся. Накроют стол по-праздничному.
Бодро пошла к стулу, где лежал халат, но заметила свое отражение в зеркале. Остановилась, пригляделась. Сейчас, в сумраке, можно было решить, что она очень красивая. Таинственно темнеют глаза, волосы, вообще-то цвета подопревшей травы, сейчас темно-русые, распущены и прикрывают крупноватые уши, широкие дуги скул. Талия кажется тоньше, а бугорки грудей наоборот — выделяются. Но если включить свет…
В их городке вообще большинство людей чуть ли не одинаковые; будто одно какое-то племя. Невысокие, плотные, пеговатые, глаза у многих до того светлые, даже жутковато становится — будто бельма на них… Таких красавиц жгучих, что каждый день показывают по телевизору, печатают на календарях, в журналах, не встретишь.
Однажды, давненько уже, она прочитала где-то, что самые красивые люди получаются от родителей разных национальностей, рас. Там в пример приводили Бразилию, Таиланд, Францию, Швецию. А народы, как было написано, ведущие замкнутое существование, в конце концов вырождаются… В их городке приезжие появлялись редко; до нормального города и железной дороги — три часа тряски в автобусе. Дорога в кочках вся, а вокруг болота, полумертвые березки торчат… Да и что у них тут делать?.. Мишка гордится, что до них татары не дошли — свернули на запад километров за сто от Светлоозера. Но, может, нечем тут особо гордиться.
Татьяна мотнула головой, фыркнула, злясь на себя за такие мысли, за какое-то лихорадочно-безвольное, странное, невыносимое состояние. Быстро вышла из комнаты.
Вместо того чтобы повернуть на кухню и посмотреть, какие там есть продукты, зашла в комнату Мишки и взяла их общий, на двоих, магнитофон. Принесла к себе, включила в розетку, машинально нажала кнопку.
Под еле различимый гитарный перебор застонал молодой мужской голос:
Крутит война колесо,
Бросает жребий беспечно.
А смерть, это тот же сон,
Только намного крепче.
Татьяна скорее ткнула в “стоп”. Она не любила этих солдатских и зэковских тоскливых песен. Обязательно в них про смерть, про недоступную свободу, про любимую, с которой никогда больше не встретишься… И парни их городка с детства готовились то ли к войне, то ли к тюрьме — качали мускулы, дрались, стриглись почти налысо, проявление нежности считали позором. И Мишка таким же становится, и Саня такой же, даже один из самых таких. Бугор в толпе…
Покопалась в своих кассетах, но ничего подходящего не нашла. Везде одно и то же. И в жизни… Что-то счастливых людей она и вспомнить не может, у всех всякие неприятности, нервотрепки, беды… В их семье хотя бы… До поры до времени была хорошая, дружная семья, а потом… Отец взял и уехал, сбежал, а маме уже сорок с лишним. Что ей теперь? Одинокая, двое детей. И не на что ей надеяться… А у Веры Ивановны где муж? Может, да наверняка, бросил их со Славой, когда узнал, что с сыном случилось… И девчонки в классе — то одна, то другая ноют, какие они одинокие — парни, которые им нравятся, то посмотрят приветливо, то потом по неделе внимания не обращают…
И снова потянуло, повело открыть дверь, побежать, кого-то увидеть, найти… “Да кого тебе? — с неискренней, не от души, издевкой спрашивала себя Татьяна. — Кого тебе надо все?” И шарила глазами вокруг, пытаясь за что-то зацепиться, отвлечься… Нужно было найти Саню и сказать. Наорать, чтобы понял… Или… Да что он?.. Снова вышла из комнаты. Вот стоят под вешалкой ее сапоги с твердыми, торчащими вверх голенищами, висит куртка… И где она Саню найдет? Дома? Опять в подъезде разбираться… Или у школы его караулить, как этой?.. Нет, нет, переждать надо. Успокоиться, заняться… Уснуть бы.
Увидела телефон и попятилась, чтоб не снять трубку… Странно, но она очень легко, с первого раза запомнила номер. Вчера утром услышала пять цифр, и они отпечатались в голове… И ведь это так легко, даже приятно — покрутить диск и услышать мягкий, приятный голос, слова, и тоже сказать то, что очень нужно сказать, но до сих пор было некому…
Спряталась в комнате. Подошла к окну. Небо все так же висит тяжелыми мокрыми горами дресвы, готовое вот-вот рухнуть вниз. Детская площадка пуста, и вообще нигде не видно ни одного человека. Все попрятались.
— Нужно… выпить… чаю, — сказала отчетливо, велела себе, а сама торопливо соображала, что велеть еще, чтобы забыть… — Х-ха, забыть! — сморщилась. — Да уж, забыть! Забыть — самое мудрое. Забыть — и все. — И громко, зло запела: — Нич-чего не вижу, нич-чего не слышу!..
А если так — если уехать? Собрать сумку, сесть в автобус и к отцу… Череповец, не их две улицы один светофор. Большой город, много-много людей. И все незнакомые, и она… Как-то в конце лета отец прислал ей письмо — написал, что после окончания школы она может приезжать и поступать, он ей поможет; даже жить у него, если возникнет необходимость… Но ведь там его новая жена, ребенок, ради которых он бросил ее и Мишку, маму… И Татьяну передернуло, в горле булькнуло что-то горькое, маслянистое. Захотелось плюнуть.
Хотя отчего-то же отец уехал. Не просто что другую, моложе, встретил…
— Так! Все! Нужно чаю! — отрывисто повторила она. — И сделать вкусный ужин. “Наполеон”… — Щелкнула выключателем.
Зажглась люстра с тремя лампами. Сразу стало живее, уютнее. Татьяна схватила свитер за край, потянула вверх, стягивая с себя… Почти сняла, освободилась, но петли зацепились за заколку, больно рванули волосы.
Она вскрикнула скорее не от боли, а от досады, кое-как вытащила заколку. А близко, у самых глаз качались оранжевые клеточки, щекотали лицо шерстинки… И в какой-то момент захотелось стоять так долго-долго, с натянутым на голову свитером, следить за качающимися квадратиками петель, разглядывать комнату через эту оранжевую сеть… В детстве она любила, лежа на кровати, играть своими руками, изображая деревья, змей, зверюшек, самолет, человечков или, прикрыв глаза, оставив совсем узкие щелки, смотреть на горящую лампочку или на солнце. И в щелках дрожали светлые разноцветные жилки, вспыхивали искорки, будто она видела струи фонтана как-то изнутри него… Ни о чем плохом тогда не думалось, вообще ни о чем не думалось, мысли исчезали — казалось, что улетаешь в теплый светлый туннель, растворяешься в искорках.
…Нашла в холодильнике размороженный кусок мяса; картошка с красной шелушащейся кожурой была в корзине под газовой плитой. Решила нажарить картошки с мясом и луком в большой сковороде. Не ахти какой изыск, но будет вкусно. Еще бы помидор добавить, но их нет, и ладно. Вприкуску с солеными огурцами… Взяться за торт решимости все-таки не хватило.
Постепенно увлеклась готовкой, с удовольствием резала мягкую недешевую свинину, скоблила молодую картошку. И вздрогнула, точно ее толкнули спящую, когда зазвонил телефон. С неохотой пошла в прихожую — никого уже не хотелось слышать; лучше всего, если бы просто вернулась мама с работы, прибежал Мишка, и они бы сели в большой комнате, накрыли на стол, включили бы телевизор. Какой-нибудь интересный фильм…
Не удивилась, не испугалась, когда услышала заикающийся от волнения, заполошный голос мамы:
— А… але? Але, Таня?!
— Да, мам.
— Таня, ты дома?
— Ну да.
— Слава богу… Таня, ужас-то какой! Та-ань!..
Она чуть не отозвалась досадливым: “Ну какой еще?” Но смолчала. В правой руке держала трубку, в левой — нож и картофелину. Смотрела на календарь над тумбочкой и только сейчас заметила, что он прошлогодний. Уже сентябрь, а висит и висит… И менять как-то поздно.
— Тяня, ты ведь не знаешь!.. Славика… прямо в подъезде его!.. Слышишь? Прямо в подъезде избили! И сильно… всю голову!.. Вера Ивановна побежала, а я… Таня… Таня, ты слышишь?!
— Да, мама, — с трудом отрываясь от своих мыслей, сказала она.
— Вот ведь люди, а! Хуже волков стали… Только стал оживать, только хорошее впереди появилось… О-ё-ёй!.. А Мишка-то дома?
— Нет.
— Го-осподи!..
— Да гуляет где-нибудь. Он же всегда после школы…
— Придет, ты его никуда не пускай. Пускай дома… Слышишь?
— Да… Приходи скорей. Я ужин вкусный готовлю.
2005 г.