Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2006
О Чернобыле написано и сказано так много, что, кажется, — ничего нового уже не скажешь. А для того чтобы взяться за работу над целой книгой, вообще требуются — помимо круглой даты — какие-то особые основания. Для Санкт-Петербургской школы сценирования (СПбШС) таким основанием стала многомерность Чернобыля как информационного объекта. Книга “Двадцатый семинар”, написанная этой исследовательской группой, продиктована вполне определенной целью — осмыслить огромный гипертекст знаний и представлений о чернобыльской катастрофе 26 апреля 1926 года, компактифицировать (то есть попросту сжать) знания и разделить тем самым мифы и реальность. Это попытка взглянуть на события двадцатилетней давности с позиции трех поколений.
Первое поколение — это атомщики легендарного “Курчатовника”, шестидесятилетние. Второе поколение — сегодняшние сорокалетние эксперты-аналитики, отстаивающие позиции развития атомной энергетики России и ее инновационных программ. Третье поколение — студенты, двадцатилетние, так или иначе знакомые с чернобыльской катастрофой по рассказам отцов и с объектом “Советский Союз” по мифам.
Ниже публикуются две главы из этой книги, форма и стиль которой нуждаются в кратком объяснении.
Прежде всего о ее коллективном авторе или, точнее, авторском коллективе. Круг интересов неформальной исследовательской группы “Санкт-Петербургская школа сценирования”, которой руководит физик, писатель и философ Сергей Переслегин, весьма широк. Вот названия лишь нескольких из множества проведенных ею семинаров: “Базовый сценарий развития России”, “Германский постиндустриальный проект”, “Сургут. Пространственное развитие”, “Армения. Стратегирование. Сценирование”, “О вреде благоденствия (застойная бедность)”, “Информационные объекты. Динамические сюжеты. Древние боги. Диалектика. Эволюция”, “О госдокументации”, “Когнитивный космос вместо космоса индустриального”, “Религия и политика. Соотношение сил”…
После открытой конференции “О мировых когнитивных проектах” в июне 2004 года СПбШС работает над проектами совместно с ЦНИИАТОМИНФО, Центром стратегических разработок “Северо-Запад” и Центром стратегических исследований Приволжского федерального округа по темам: “Конкурентоспособность России”, “Военная доктрина РФ”, “Сценирование сотрудничества с Организацией Исламская конференция (ОИК)”.
Вполне естественно, что в сферу интересов группы не могла не попасть столь важная тема, как чернобыльская авария. Однако книга “Двадцатый семинар” – это отнюдь не стенограмма обсуждений, проведенных СПбШС. Авторы всего лишь используют жанр “круглого стола”, что дает возможность наиболее ярко представить различные точки зрения, стили мышления и манеры изложения. Якобы выступающие на условных “семинарах” ораторы — собирательные образы, объединяющие некие общие черты реальных слушателей и экспертов. Однако с ними монтируются также и подлинные выступления и интервью специалистов-физиков, предоставленные авторам книги сотрудниками ЦНИИАТОМИНФО.
Что же касается коллективного псевдонима Х. Селдон, под которым в “ДН” уже публиковался материал “”Эра Путина”: предварительные итоги” (N 7, 2005), то в нем нетрудно узнать Хари Селдона из цикла романов Айзека Азимова об Основании, основателя новой науки — психоистории, создавшего в разных концах Галактики две академии, объединившие лучшие умы человечества.
Роль катастроф в техническом прогрессе
Доклад (физик, 45 лет):
При всем уважении к “большой восьмерке” спешу вам сообщить, господа, что я никогда не верил в концепцию “устойчивого развития”. Всякое развитие – личностное, общественное, да хоть эволюционное — идет через кризисы и их преодоление. Иначе говоря, сопровождается катастрофами.
Но даже если устойчивое развитие – всего лишь мечта, то я сомневаюсь в том, что она прекрасна. Вдумайтесь: развитие само по себе имеет лишь количественный характер. Качественный же скачок – это кризис структуры… В рамках устойчивого развития скачок произойти не может. Однако по мере устойчивого развития в системе с неизбежностью накапливаются противоречия, неразрешимые в рамках данной структуры.
Мой любимый пример: попробуйте объяснить первобытному охотнику, что когда-нибудь в долине Нила будут жить миллионы людей (будем условно считать, что он способен оценить, сколько это – “миллион”). Знаете, что он вам ответит? “Не-а, столько мамонтов не бывает, чтоб всех прокормить…”
Переход к традиционной фазе1 , то есть создание земледелия и скотоводства, был единственным выходом из кошмарной экологической катастрофы мезолита… Представьте себе: прошли тысячелетия устойчивого развития, человечество исчерпало ресурсы своей экологической ниши и голодает.
1 Речь идет о структурных фазах всемирной истории человечества. Это архаическая фаза, где основными формами экономической жизни являются охота и собирательство; традиционная фаза, где экономика становится производящей – в виде сельского хозяйства и скотоводства; индустриальная фаза – переход к машинному производству. Есть все основания полагать, что в настоящее время человечество переходит в новую цивилизационную фазу – когнитивную, или гуманитарную, базисом которой станет производство не товаров, а знаний.
Смотрим дальше: исчерпали себя традиционная фаза и ее организующие институты, люди не смогли решить проблему перехода… Мы видим гибель великих империй, шесть столетий тьмы, и венчает все это эпоха Возрождения с ее массовыми сожжениями еретиков, тотальной гражданской войной Реформации и Великими Революциями.
Затем промелькнуло одно (правда, длинное — с 1789 по 1914 год) столетие “устойчивого развития” уже индустриальной фазы, и человечество опять “влетает” в новый век кризисов и катастроф.
Реплика (генетик, 48 лет):
Тогда наши самые образованные “зеленые” упорно не желают замечать очевидного: даже если бы и существовала техническая, физическая, экономическая возможность выполнить все их требования, это привело бы лишь к консервации существующих трудностей. Они боятся оставить потомкам радиоактивные захоронения, но готовы с улыбкой передать им проблему нехватки генерирующих мощностей, добавить к ним неурегулированные антропотоки, “нефтегазовые войны” и “войны поколений”.
Реплика (психолог, 44 года):
Именно так… Причем так называемые “зеленые” есть во всех областях жизни. Особенно хорошо проявляется “зеленый свет устойчивости” в воспитании детей: их охраняют от всего, от познания, от деятельности, от движений, от усталости, от азарта, от альтруизма и плодятся и множатся у подростков проблемные ситуации, которые пришли из неустойчивого Будущего.
Реплика (студент, 23 года):
Точно! Я сбежал от матери из Мурманска, вылетел из института в Питере, попал в армию, служил на границе с Казахстаном. Чуть там не умер, но ни о чем не жалею. Я ушел от слов “Не смей этого делать!”. Теперь и с матерью дружу, и Будущего не опасаюсь.
Доклад (физик, 45 лет):
Во всех этих случаях – идет ли речь об обществе или о личности – перед нами встает всего лишь одна проблема: принимаем мы вызов или нет? Иными словами: готовы ли мы поменять все структуры управления, производства, а заодно и онтологию?
И здесь очень важен вопрос предназначения. Возможны два варианта его решения: либо человечество существует (было создано Господом) зачем-то и во имя чего-то, либо оно живет просто так, по инерции. Во втором случае я вообще отказываюсь всерьез обсуждать парадигму развития.
Имеются вещи поважнее физического выживания и упорядоченного существования в симпатичном домике с подстриженными газонами, законной фрау и тремя ребятишками. Станислав Лем обратил на это внимание уже в самом начале 1960-х:
“…обретя все это (фрау, газон etc. — Х.С.), человек сам лишил бы себя возможности совершать великие открытия, великолепные героические поступки, проявлять самопожертвование, рисковать собой, своей жизнью. Вне сомнения, это прекрасный поступок — отдать собственную кровь для переливания. Но там, где уже научились синтезировать человеческую кровь, никто такого поступка ни от кого не потребует. Подвергать свою жизнь опасности, чтобы спасти других, — это тоже прекрасный акт, но там, где каждого человека охраняет безотказная техника, и он становится ненужным. Цивилизация, собственно, является “устройством”, которое создается как раз для того, чтобы людям оставалось возможно меньше поводов приносить в жертву свое здоровье и свою жизнь, подвергать опасности других и т. д.
Мне хотелось бы особо подчеркнуть, что положение, при котором человек создает технику, делающую “все за него”, меня отнюдь не восхищает. Скорее совсем наоборот. Но тем не менее именно таково объективное направление развития в масштабе всей нашей планеты…”
Заметьте, умного Станислава Лема концепция устойчивого развития, реализованная в технологических практиках, пугает. В “Возвращении со звезд”, книге, опередившей свое время на сорок лет, он рисует мир – мечту современных “позеленелых демократий”. Будущее. Постиндустриальный мир с высочайшим развитием технологий и прежде всего технологии обеспечения личной и социальной безопасности. Катастрофы и кризисы невозможны в принципе, это задано на технологическом уровне. Поскольку человек – самый ненадежный элемент любого производства, его, по возможности, устранили из системы деятельностей… Заодно сделали “бетризацию” — прививку, устраняющую врожденную человеческую агрессивность. Сейчас это очень своевременная книга. И если представить, что рассказанное в ней может сбыться на самом деле, то это “ужастик” — пострашнее “Послезавтра”1 …
1 Роман Уитли Страйбера о наступлении в ближайшем будущем нового ледникового периода.
Реплика (эксперт по логистике, 34 года):
А я люблю порядок и устойчивость… Вот судите сами. Стал я искать статью того самого Лема, которого только что цитировали. И раскопал. Нет, не в Сети! В Интернете ее нет. А в библиотеке… Так что отыскал нужную мне публикацию в “Литературной газете” за 1965 год, и мне мгновенно ее отсканировали… Что может быть более устойчивым и упорядоченным, чем обычная “бумажная” библиотека! А статья называлась “Безопасна ли техника безопасности?” О безопасности как высшей цели общества… Взгляните-ка на экран.
Выдержка из статьи (на экране):
“Таким образом, высокое развитие цивилизации лишает людей возможности совершать героические поступки, смелые действия, им уже не остается места внутри цивилизации, и они переносятся на ее периферию. И потому это вовсе не случайно, что авторы научно-фантастических произведений так часто избирают сценой, где разворачиваются подобные события, отдаленные планеты, неизвестные созвездия на другом конце Галактики, космические корабли, попавшие в аварию. Но важно отдавать себе ясный отчет в том, что аварии в космических кораблях цивилизации, которая насчитывает миллион лет развития, будут происходить так же редко, как внезапное кипение воды в кастрюле, поставленной в снег. Или станут “вторым чудом света”, явно неправдоподобным с точки зрения законов термодинамики. Что же касается других звезд, других планет, то и на них такие явления также будут редки, также крайне исключительны, а, кроме того, неразлучный друг человека — техника — будет и там сводить до минимума все те возможности, которые потребовали бы от него героических усилий. Так по крайней мере представляются сегодня все эти проблемы непредубежденному, рационально мыслящему человеку.
У нас же, однако, выходит так, будто мы стремимся и в дальнейшем оставить неизменными все те обстоятельства, что требуют от человека возможно большего раскрытия черт, которые мы хотим видеть постоянными, прекрасными и ценными. Но ведь ни один материалист не будет настаивать на том, что героизм, инициатива, готовность жертвовать собой — все это черты, которые человек станет проявлять даже тогда, когда он окажется в условиях цивилизации, способной безотлагательно и беспрепятственно удовлетворить его различные потребности. Да и каким образом он сможет проявить их, если даже будет обладать ими, если полностью механизированный комфорт не превратит его в существо разленившееся, изнеженное, несамостоятельное? <…>
Необходимо, следовательно, пока само будущее развитие не разрешит проблемы, выбирать: или мы отстаиваем принципиальную возможность “повторить” вслед за природой некоторые ее конструкции, такие же безупречные, как атом, и так же неисчерпаемые творчески, как человеческий мозг, или мы считаем, что эта цель недостижима. Тот, кто избирает первую посылку, оказывается перед лицом антиномии, о которой я говорил в начале статьи: техника “вытесняет” из цивилизации необходимость и возможность проявлений героизма, самопожертвования, творческого усилия. Тот, кто останавливается на второй, признает тем самым существование “непреодолимого барьера познания” и считает, что рядом явлений, принципиально возможных в материальном мире, человек никогда не овладеет.
Само собой разумеется, мы можем полагать, что земная цивилизация преодолеет эти проблемы так же, как преодолела она неисчислимые исторические проблемы. Писатель в конце концов не безошибочный пророк будущего, и он не может предугадать, каким образом будущее окажет им сопротивление. Но тем не менее он может и даже обязан отдавать себе отчет в реальности подобных проблем. Он будет способствовать обогащению наших знаний о человеке, если хотя бы попытается найти ответ на вопрос, каким образом названную мной дилемму можно и нужно разрешить так, чтобы свести к минимуму результаты столкновения объективных тенденций развития техники с комплексом способностей и черт человека, которые мы признаем ценными и неотъемлемыми от его человечности”.
Реплика (эксперт по логистике, 34 года):
Предлагаю вместе с великим польским фантастом Станиславом Лемом признать развитие, в том числе и катастрофическое, ценным и неотъемлемым свойством человечности. Аминь.
Содоклад (эксперт-международник, 26 лет):
Я далек от того, чтобы подобно Станиславу Лему придавать проблеме катастроф общефилософский статус. Будущее, которое рисуется в “Возвращении со звезд”, вроде, довольно от нас далеко. Книгу я не читал, но скажу: тема для нас пока не актуальна.
Мне лично представляется более интересным обсуждение проблемы на уровне самой технической системы. Она ведь голубушка тоже неспособна разрешать свои структурные противоречия в процессе “устойчивого развития”.
Получается, что именно катастрофа является предельной формой изучения технической системы. Именно катастрофа вскрывает внутренние, глубинные механизмы ее функционирования, а также предельные формы управления системой. В бытовой сфере аналогичные способы исследования технической системы применяются со времени занятий моих ремонтом компьютеров. Пока пару не грохнешь — “лечить” не научишься. Такова статистика…
Катастрофа атомного реактора в Чернобыле дала, таким образом, уникальный опыт предельной эксплуатации АЭС. Теперь точно известно, что и в какой последовательности нужно делать, чтобы привести в целом надежный реактор к состоянию неустойчивости и катастрофе.
Смех в зале…
Продолжение содоклада:
Напрасно смеетесь. Я правду говорю. Послушайте физиков, раз мне не верите…
Ю.М.Черкашев (главный конструктор РБМК1, на экране):
1 РБМК — реактор большой мощности канальный. РБМК-1000 был спроектирован для четырехблочных АЭС: Ленинградской, Курской, Чернобыльской, Смоленской и др.
Чернобыльская авария – это, конечно, большая трагедия. Большая трагедия и для тех, кто работал на этой станции, и для тех людей, кто работал над проектом, и для тех, кто жил в этой зоне, и для тех областей, жители которых подверглись влиянию чернобыльской аварии. Но вместе с тем работы, которые были проведены после чернобыльской аварии, дали толчок к очень интенсивному и большому скачку в деле обоснования безопасности действующих блоков РБМК.
Первое, что поняли все и сразу: начиная от физиков и теплофизиков и кончая членами Политбюро, — это необходимость использования быстродействующих компьютеров, мощность которых в то время в Советском Союзе была явно недостаточной. Поэтому первый шаг, который был сделан тогда, это была разработка новых вычислительных программ и оснащение проектантов, эксплуатационников — всех новой современной вычислительной техникой. Вторая задача, которая была решена и которая дала очень большой толчок к развитию не только реакторов канального типа, но и реакторов корпусного типа, — это технологическая реконструкция систем управления и защиты реакторов, а в некоторых случаях и переход к принципиально новым схемам таких систем. Был изменен даже сам подход к начальному техническому заданию на разработку таких систем.
Реплика (физик, 45 лет):
Один молодой предприниматель из Хабаровска, пострадавший в августе 1998 года, сказал мне: “Дефолт принес моему бизнесу большую пользу — я полностью разорился, но затем восстановил свое предприятие и сделал так, что оно перестало зависеть от государственных капризов.
Больше того. Сейчас я знаю, что если “они” придумают что-нибудь, чего я все-таки не предусмотрел, и мой бизнес снова “накроется”, я смогу отстроить его опять, и он только станет сильнее. Прямо по Ницше: “То, что не убивает нас, делает нас сильнее”.
А вообще-то за такой опыт – какие-то несчастные двадцать тысяч баксов, это же почти даром”.
Ю.М.Черкашев (на экране):
Весьма важное мероприятие было сделано по изменению нормативно-технической документации и прежде всего регламентов эксплуатации энергоблоков. Нужно отметить, что уже после чернобыльской аварии разработка технологического регламента — основного документа по безопасности эксплуатации энергоблоков — была передана в наш институт, и в настоящее время институт продолжает как бы являться основным исполнителем всех работ по регламентам.
Очень большая нагрузка была связана с изменением подготовки персонала. Здесь, конечно, работала эксплуатирующая организация, роль ее была очень велика: в то время шли обширные реорганизационные мероприятия, создавалось новое Министерство по атомной энергии (потом оно снова было аннулировано и передано в Минсредмаш), появились новые органы надзора, — но все-таки основную роль в переквалификации персонала сыграла эксплуатирующая организация, которая в конечном счете вылилась в структуру “Росэнергоатома”. Он на сегодняшний день является наиболее приемлемой формой для эксплуатации станции.
Сегодня мы говорим уже не только о мероприятиях по безопасности, которые все равно остаются приоритетными, но и о тех резервах, которые имеются на энергоблоках с реактором РБМК. Говорим, в частности, об увеличении их экономичности, увеличении надежности работы оборудования. Вот среди этих перспективных направлений деятельности на первом месте стоит у нас сейчас работа, которая завершена в теоретическом плане и которая имеет большое практическое значение: обоснование научное и техническое, возможности повышения мощности реактора без каких-либо доработок его конструкции и внедрения новых систем. Сейчас показано, что с сегодняшнего дня можно было бы на 8—10 процентов поднять мощность каждого из 11 работающих энергоблоков, а это, конечно, дает очень большой экономический эффект. По существу без существенных экономических затрат мы получим новую генерирующую мощность, превышающую мощность одного энергоблока. Поэтому эта задача имеет очень большой приоритет.
Среди всех перечисленных можно еще отметить очень существенную работу по контролю за оборудованием реакторов РБМК, это очень важно. Имея то оборудование, которое уже проработало тридцать лет, — сегодня оно имеет стопроцентный контроль по ультразвуку, очень большие объемы контроля системы автоматических систем влажности в помещении, аэрозольной активности, шумовых датчиков — все это на блоках сейчас внедряется, и эта работа находится на стадии завершения. Поэтому, принимая трагедию Чернобыля, можно прийти к выводу, что все-таки толчок был сделан именно тогда и был дан старт новым методам, новым программам, новым условиям работы, толчок к усовершенствованию энергоблоков РБМК.
Можно сказать, что блок РБМК сегодня и блок РБМК 1986 года — это два разных реактора. Два разных реактора по своему внутреннему содержанию: новые активные зоны, новые, более отвечающие условиям безопасности, эффекты реактивности. Новые с точки зрения нейтронной физики реакторы. Если же говорить о системах управления, то они стали примерно в семь-восемь раз более эффективны, чем в 1986 году. Это большая заслуга и конструкторов и эксплуатационников.
Чернобыльская авария не прошла без последствий. И эти последствия – улучшение технологии.
Ведущий (юрист, 28 лет):
Пожалуй, это самое замечательное, что мне приходилось слышать о последствиях Чернобыля. Как странно, что когда о них заходит речь, то почти никогда не дают первое слово тем, кто по своему положению является первым в атомной энергетике, — ученым-атомщикам. Для меня лично первым из первых является Владимир Григорьевич Асмолов, первый заместитель генерального директора, директор по научно-технической политике концерна “Росэнергоатом”.
Владимир Асмолов (на экране):
…стали развиваться специальные подходы к безопасности, требования безопасности, возникали системы безопасности, совмещенные с системами нормальной эксплуатации, и еще отдельные системы. Сегодня мы вводим понятия, чуть ли не философские: принцип эшелонированной защиты, или defense in depth (защита в глубину). Красивое слово – оно пришло только после Чернобыля.
Смысл этого понятия следующий: ты должен сначала сделать все, чтобы предотвратить аварию. И ты должен быть уверен, что ее предотвратишь. А дальше ты должен забыть об этом, постулировать аварию и рассмотреть – а вдруг, если все-таки она произошла, как минимизировать ее последствия. В этой связи был введен специальный термин: “управление аварией”. <…>
Это и есть сегодняшнее воззрение на аварию.
Чтобы вводить такое требование, ты должен понимать сложнейшие процессы: физико-химические, нейтронно-физические процессы, которые сопровождают развитие этого комплекса, когда активная зона реактора перестает быть твердой структурой, когда появляются компоненты расплавов “уран-цирконий-кислород-железо” и так далее и тому подобное, должен знать, как они себя будут вести. Это же страшно агрессивные химические вещества, и они будут выделять тепло, даже если реактор остановлен.
Все это надо было узнать. Спрашиваете, чем занимался я с товарищами эти пятнадцать лет, когда был застой? Так, мы и создавали эту базу знаний.
Вопрос журналиста (на экране):
А сильно изменились вообще взгляды на аварию с 1960—1970-х годов?
Владимир Асмолов (на экране):
Абсолютно. Раньше мы применяли так называемый консервативный инженерный подход, говорили: “Мы много чего не знаем, но все, что мы не знаем, мы возьмем запасами и покроем”. Вроде, все правильно. Но на самом деле, если ты чего-то не знаешь, то у тебя отсутствует системный взгляд на ситуацию, и ты только думаешь, будто бы работаешь консервативно. Косно — это еще не значит консервативно!
Раз ты не понимаешь, что происходит, решения могут быть совершенно неправильными. Сегодня, слава богу, и у нас, и в мире нужные знания есть. Кстати, получить их можно было только за счет развитого международного сотрудничества, потому что слишком уж дорогая вещь — такая база данных, и востребована она… лучше бы, чтобы она не была всерьез востребована…
Мы и до 1986 года говорили, что этим заниматься надо – первые бумаги по эшелонированной защите относятся к 1982 году, — нам ответ сверху был дан очень простой: “Это у них там, на Западе, угнетение, капитализм, поэтому они не думают о людях, и у них реакторы ломаются, как на “Тримайл-Айленде”, например. А у нас реакторы безопасны, потому что они — советские. Вот так…
После 1986 года было осознано, что этим делом надо заниматься, и заниматься серьезно, но сразу выяснилось, что это сумасшедшие деньги. Тогда было три пути, как можно этим заниматься, и мы все эти три пути использовали. Во-первых, надо было получить западную базу данных, которая у них была накоплена за восемь лет работы. Во-вторых, попробовать вести работы для советских реакторов на западных установках, которые уже были созданы для этих целей. Но эти два пути могли реализоваться только при одном условии: мы должны были быть для них интересны, чтобы они нам позволили получить свои базы данных, очень дорогостоящие, и дали возможность работать на их установках. Тогда мы им предложили “в обмен” суперкритические работы, суперкритические эксперименты, которые по многим причинам — и профессиональным, и другим, — на Западе сделать не могли. Это были, например, опыты по расплаву активной зоны, исследования, как ведет себя бассейн, из которого вылезла ловушка активной зоны, суперработа по водородной безопасности: у нас были очень хорошие установки из военной промышленности, так что мы могли взрывать, детонировать и так далее, и мы у себя организовали вот эти работы.
Вопрос журналиста (на экране):
То есть стали экспериментальной площадкой для отработки технологий?
Владимир Асмолов (на экране):
Нет, не так. Мы использовали. Нам нужно было вести эксперименты на их имеющихся установках, и мы им сказали: это кооперация. Это — чистая кооперация, и мы готовы взять на себя вот этот участок работ. Я это называю по-английски очень просто: “brain shared, cost shared, capability shared”1 и прочее. Разделенные вложения. При этом не скрою, мы их не однажды обманывали, особенно после 1991 года, когда деньги “из Советского Союза” кончились. Я приходил к ним и говорил: вот, есть такая программа, я готов ее вести. У меня неограниченное количество российских денег. Готовы вы принять участие в этой программе? Добавьте свой вклад – и вы будете получать результаты. Если вы вложите эквивалентный вклад, у нас будет совместная программа, мы будем вместе конструировать и так далее. Уже зная, как мы умеем работать, они на это шли, вкладывали свою половину в эти работы, и я за эту половину делал все работы — и для себя, и для них.
1 Совместные мысли, совместные затраты, совместные мощности (англ.).
Ну, не совсем это так, потому что мозги наши оставались, установки оставались наши, в которые мы еще при Союзе вкладывались, но так называемая интеллектуальная собственность — она ничем и сегодня не оценивается.
Кстати, я считал, что я их и не обманываю вовсе, потому что результат был общий. Результат был и для нас: сегодня в этой области наша команда продвинулась исключительно здорово вперед, и мы задаем тон на мировой арене.
К сожалению, по ряду других вещей, которые касались структурирования, проектирования установок, работы стояли до 2000 года и начались только в 2000 году с Волгодонской станции,
Правда, еще до этого они были инициированы экономически не оправданными контрактами с Китаем, Индией и Ираном. Эти контракты принесли один убыток, но дали подняться нашим проектно-конструкторским организациям, и поэтому были абсолютно оправданны. Когда теперь все говорят: да как можно было за эти деньги… — а никаких других денег не было. Если ты сидишь на окладе 100 долларов в месяц, перейти на 250 уже хорошо. А на сегодняшний день эти работы позволили нашим проектно-конструкторским организациям выйти уже на 600—700 долларов. Сейчас это кажется уже “не деньгами” — жизнь дорожает все быстрее, но в конце 1990-х — начале 2000-х это были очень неплохие деньги для государственной работы.
Ведущий (юрист, 28 лет):
Я хотел бы также предоставить слово Александру Павловичу Панфилову,
заместителю начальника Управления по ядерной и радиационной безопасности
Федерального агентства по атомной энергии:
Александр Панфилов (на экране):
…после Чернобыля был образован специальный институт безопасного развития атомной энергетики ИБРАЯ. Он находится в системе Академии наук и отметил несколько лет назад свое пятнадцатилетие. Он работает по развитию научной базы обеспечения безопасности, интегрирует многие аспекты безопасности. В Обнинске после аварии на базе медицинского радиологического центра Академии медицинских наук образован Российский радиационно-эпидемиологический регистр, который ведет наблюдение за здоровьем населения, ликвидаторов и работает успешно вот уже почти тоже двадцать лет. В нашей отрасли созданы специальные структуры, так называемые аварийные технические центры, головным из которых является Петербургский центр, и всего таких центров в отрасли пять. Это профессиональные аварийные формирования, то чего не было в 86-м году.
— И город стал еще краше, — юродствует молодежь.
— И в его развалинах появились тени, призрачные ночью и прозрачные днем, — кто-то произносит модную в нашем кругу цитату из Р.Толкиена.
Что тут сказать? Уходящие атомщики выиграли свой бой и время пришло за нами.
Люди, вам скучно? Привыкли играть?
— Нет, что вы…
Но после перерыва молодежь частично рассосалась.
— И тема какая-то слишком абстрактная, не запишешь ее и не продашь – заявил молодой пиарщик и попрощался.
Ведущий (юрист, 28 лет):
Ну вот, обыватели поразбежались. Теперь можно и серьезно поговорить о безопасности. На экране — Евгений Константинович Василенко, начальник отдела радиационной безопасности УС-605 в Чернобыле.
Евгений Василенко (на экране):
До трагедии в Чернобыле дозиметристы различных предприятий практически не контактировали друг с другом. Все работы по дозиметрии велись в те времена с грифом “секретно”. И встречались мы очень, очень редко, и плохо знали друг друга. В Чернобыле произошло как бы слияние “дозиметрической хартии”, дозиметрической группы. Практически все дозиметристы со всех предприятий побывали в Чернобыле, потому что их было не так уж много, и в ту или иную смену каждый был в Чернобыле. Там мы перезнакомились, выявились, конечно, различия в уровне подготовки, в уровне техническом, в уровне знаний различных предприятий, различных организаций. Но в Чернобыле существовало одно, на мой взгляд, очень хорошее правило: приезжал человек в Чернобыль, говорил, что он кандидат наук, что он работает в области радиационной безопасности, но его сначала ставили дозиметристом простым. Он начинал работать как простой дозиметрист по проведению измерений в тех условиях. Дальше уже смотрели, как человек покажет себя. Те грамотные специалисты, люди, которые могли организовать работу, могли повести за собой других — они быстро продвигались и в дальнейшем получали более ответственные должности, ну а люди, которые имели низкую квалификацию, так и продолжали работу лаборантами-дозиметристами. Кстати, для них тоже Чернобыль явился хорошей школой, которая позволила повысить им свою квалификацию, знания, опыт в этой области.
Уже после Чернобыля встречи дозиметристов продолжаются, и контакты стали значительно шире: мы встречаемся практически ежегодно и не по одному разу. На отраслевых и региональных конференциях мы имеем возможность поделиться опытом, рассказать о своих бедах, получить помощь от других. То есть и в этом плане Чернобыль более сплотил, более открыл, дал положительный толчок к повышению уровня дозиметрии на всех предприятиях отрасли.
После Чернобыля, конечно, изменилось само отношение к безопасности работ в области ядерной техники и радиационной защиты. Этим вопросам сейчас уделяется первостепенное внимание на всех предприятиях, и какими бы заманчивыми ни были проекты, если они не подкреплены соответствующими проектами в области обеспечения безопасности, они никогда не будут претворяться в жизнь. Это, я считаю, очень правильное и главное. Дальше, сменилась сама методология и уровень санитарных правил и норм по радиационной безопасности…
Все наши нормативные документы, касающихся методик и правил обеспечения радиационной безопасности, также в последние годы интенсивно разрабатываются и внедряются в производство. В этом большую помощь оказывает Управление ядерной радиационной безопасности, которое возглавляет эту работу.
Что касается приборного обеспечения, то здесь тоже после Чернобыля произошли большие сдвиги. Вообще Чернобыль показал, что мы не были готовы к такому вот разностороннему воздействию ионизирующей радиации на человека, к ее контролю. Было небольшое количество приборов, которые удовлетворяли требованию контроля, и все это были старые разработки, разработки 1960-х годов, а то и 1950-х годов. И вот после чернобыльской аварии начался резкий скачок в освоении разработки и производства новых приборов радиационного контроля. Сейчас создалось несколько предприятий, фирм, которые занимаются разработкой и выпуском таких приборов на самом современном уровне. И то, что их несколько, и то, что они конкурентоспособны, и то, что они между собой борются за качество своей продукции, это тоже хорошо и здорово. Потому что сейчас мы можем выбрать из целой номенклатуры приборов те, которые нас удовлетворяют и наиболее подходят для того или иного вида контроля.
Реплика (генетик, 48 лет):
Я к стыду своему не знал, как много было сделано по научному осмыслению аварии. Если бы я мог так конструктивно отнестись к своим жизненным кризисам… Да и все мы… Есть о чем задуматься. Причем обратите внимание: ученые-атомщики не боги, у них дети, семьи, проблемы, небольшие зарплаты до 2000 года и средние зарплаты сейчас. Они пережили период так называемого унижения отрасли, длившийся 15 лет… И ни слова жалобы. Только отчет о том, что сделано… Вот что нужно в Будущее взять. Вот что нужно перенести через “перевал постиндустриальный”.
Реплика (физик, 45 лет):
Приведу еще одну цитату — из интервью с Виталием Петровичем Насоновым, начальником информационного отдела ЦИВД “Росатом”:
Виталий Насонов (на экране):
Проведены колоссальные мероприятия, были приняты различные программы. Они утверждались и на уровне правительств, и международное агентство МАГАТЭ рассмотрело кодекс всех тех систем и необходимых нормативов, чтобы в первую очередь соблюдалась безопасность атомных станций. Блок РБМК в 1986 году и сегодня — это небо и земля, это две совершенно различные конструкции. Мы учли свой горький опыт… И если мы строим станции в Китае, в Индии, то принципы безопасности закладываются на уровне проекта, это — неотъемлемая часть любого проекта.
Реплика:
Любопытно. Как можно понять, Насонов говорит о том, что второго Чернобыля ни Россия, ни российская атомная отрасль не переживут. Мы же тут обсуждаем положительную роль катастроф в техническом прогрессе…
Реплика (физик, 45 лет):
Да не будет никакого второго Чернобыля, поймите! Эта страница истории катастроф перевернута. Но обязательно будет что-то другое — может быть, не связанное с атомом… Вы и в самом деле полагаете, что ничего страшнее радиации уже не придумать? Возможны очень серьезные катастрофы в совокупном знаково-символьном пространстве, в культурном пространстве… возможны разрушения исторической “ткани” с нарушением событийной логики. Да почитайте хоть Вернора Винджа: у него очень убедительно показана катастрофа, разрушившая несколько сотен сверхцивилизаций.
Реплика (эксперт по логистике, 34 года):
Вот-вот, мы же тут главные маньяки, вы нас бойтесь! Вот я сейчас расскажу вам тайну: мы собираемся создавать “advanced think tank”, или, по-простому, знаниевый реактор.
Не страшно еще? Сейчас будет. Вы в играх организационно-деятельностных участвовали когда-нибудь? Нет? А там как раз плавится “активная зона” вашего сознания, причем с вашего же молчаливого и опешившего согласия… Что вы думаете, Георгий Щедровицкий свой эксперимент ставил для 1970-х годов? Для XXI века он его ставил. Чтобы мы готовы были вызов Будущего принять… И благодаря ему, величайшему, кстати, философу по совместительству, мы знаем, что такой информационный реактор тоже может “рвануть”, и мало никому не покажется. “Информационное загрязнение среды продуктами незамкнутых онтологий…” — как вам такой термин? Как измерять, как защищаться?
Молодежь нервничает, защищается недоуменно: “Ничего не понимаю! А зачем все это нужно?” Им даже подняться и уйти страшно. Тем более, их всего трое. У нас, кстати, в рассылке приглашений указывается обязательное участие в дискуссии и активная рефлексия. Пришедших просто посмотреть, как люди думают, нужно сразу отсеивать в утиль.
Реплика (физик, 45 лет):
Катастрофы были, есть и всегда будут, если только будет развитие. Но попытка избежать его – это выход на мегакатастрофу размонтирования экономических фаз. Мы-то как раз в курсе. Мы видели, как это бывает, хотя размонтировался не мир, а только одна страна.
Реплика (эксперт-международник, 26 лет):
Коли речь зашла о будущем, то самое время поговорить об уроках прошлого. Чернобыльская катастрофа была помимо всего прочего крупным социальным явлением, требующим осмысления… Представляется, что тогда была сделана только одна принципиальная ошибка, но очень поучительная. Если из событий 26 апреля 1986 года и можно извлечь урок на будущее, то, по-моему, следующий.
Главное для командира — способность быстро принимать решения и последовательно проводить их в жизнь. Уметь принимать правильные решения — это тоже, безусловно, хорошо, но следует все-таки помнить, что нерешительность руководства может привести к весьма плачевным последствиям. В ситуации аварии на ЧАЭС от руководителей практически всех степеней требовалась военная четкость действий. Но на высшем стратегическом уровне команда М. Горбачева проявила себя плохими командирами.
Члены команды не смогли быстро принять решение о том, как вести себя в сложившейся ситуации, что и как сообщать населению. На этом фоне действия рядовых сотрудников ЧАЭС выглядят образцом последовательности и продуманности. Все принятые “сверху” меры являлись компромиссными, “половинчатыми”. Объявления в прессе, по телевидению были сделаны тогда, когда молчать было уже нельзя – информация начала распространяться среди жителей СССР: кто-то слушал вещавшие на русском языке зарубежные радиостанции, которые к тому времени практически прекратили глушить; у кого-то знакомые стали свидетелями эвакуации или сами были эвакуированы из районов аварии; люди активно обменивались информацией, сопоставляли данные, строили предположения о том, что могло произойти. К концу майских праздников молчание со стороны средств массовой информации вызывало уже откровенное раздражение и злость.
Работники ЧАЭС, осматривавшие место взрыва, сразу поняли, что произошло разрушение реактора, однако эта информация не была своевременно принята к сведению и передана “наверх”, в результате люди из Центра летели буквально “на разведку”, не зная достоверно, что в действительности произошло – было потеряно жизненно важное время. Эвакуация из Припяти была объявлена всего на несколько дней, хотя к моменту ее начала серьезность ситуации была очевидна. Вернуться домой жителям города уже не пришлось. Не надо, наверное, объяснять, что люди почувствовали себя брошенными на произвол судьбы, никому не нужными; никто из властей даже не пытался помочь им решить проблемы с питанием, проживанием, одеждой и т. д. Такое пренебрежение, неэффективность действий может проявить только исключительно слабое, неуверенное в себе руководство.
Позволю себе сделать резюме.
Проблему ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС можно было решать двумя путями: индустриальным и постиндустриальным. В случае индустриального решения не следовало ни о чем сообщать населению, а сообщения зарубежных радиостанций, вещающих на русском языке, объявить ложью и провокациями Запада. Эвакуацию жителей Припяти и других близких к Чернобылю населенных пунктов нужно было провести быстро, без предупреждения и каких-либо предварительных объяснений. На засыпку реактора и изготовление саркофага бросить несколько полков, потеря которых была бы приемлемой платой за быстрое и четкое решение проблемы. Весь район катастрофы окружить колючей проволокой (а то и чем-нибудь посерьезнее) и объявить запретной зоной. Виновников аварии расстрелять по суду.
Такой образ действий стал бы демонстрацией того, что государство выступает с позиции сильного и не останавливающегося ни перед чем Игрока, способного решить любую возникшую проблему. Проявление недовольства со стороны населения СССР, во всяком случае, открытое, в такой ситуации было бы исключено. На Западе также вряд ли рискнули бы возмущаться — лучше не лезть на рожон, а то ведь мало ли что…
Постиндустриальный же метод решения проблемы требовал принципиально другой программы действий. В первую очередь нужна полная гласность в отношении аварии, ее причин, последствий и текущих работ по их ликвидации. После кратковременной эвакуации жителей Припяти и других населенных пунктов следовало вернуть домой, объяснив, что нужно делать, чтобы жизнь здесь оставалась относительно безопасной (правила гигиены, измерение уровня радиации, употребление профилактических препаратов). Жители Припяти и окрестностей не хотели покидать свои дома, и это вполне по-человечески понятно. Руководству страны следовало объявить, что на борьбу с последствиями аварии и на восстановление сел и городов будут брошены все силы. В такой ситуации люди, чувствуя поддержку государства, способны если и не творить чудеса, то работать с полной отдачей — не за страх, а за совесть. Когда знаешь, что и зачем делаешь, гораздо легче принимать правильные решения и воплощать их в жизнь.
Потенциально такой постиндустриальный подход к ликвидации последствий чернобыльской аварии нес бы гораздо большую выгоду, чем индустриальный. На решение этой проблемы были бы направлены лучшие силы страны; люди увидели бы, что им по силам справиться даже с такой неожиданно возникшей и очень тяжелой, критической, ситуацией. Катастрофа не сломила бы их: наоборот, они приобрели бы неоценимый опыт и знания, которые в дальнейшем могли бы способствовать развитию и атомной промышленности, и медицины, и физической науки, и сил быстрого реагирования. Кроме того, неизбежно возник бы большой общественный подъем, когда все старались бы хоть как-то поучаствовать в помощи пострадавшим районам. На волне этого подъема стал бы возможен прорыв сразу в нескольких областях деятельности, а также в гражданском сознании и, вполне вероятно, в прямой перспективе — выход на постиндустриальный уровень развития общества.
Несомненно, постиндустриальный подход также позволил бы государству выступить с позиции сильного — и щедрого Игрока, и эта позиция была бы гораздо более выгодной, чем при индустриальном подходе. Действительно, насколько же сильно государство, которое может позволить себе выдать людям полную информацию о произошедшей катастрофе и правильно организовать работу, как оно доверяет своим гражданам!
К сожалению, в действительности был применен некий промежуточный подход. Как всегда бывает в таких случаях, результат получился заведомо хуже любой из указанных альтернатив. Действия властей вызывают ощущение слабости и некомпетентности, возникает впечатление, что они совершались целиком под давлением обстоятельств. Руководство партии и отрасли пыталось одновременно не допустить распространения правдивой информации об аварии и при этом выяснить, что же на самом деле произошло в Чернобыле. Власти все время были на шаг позади обстоятельств, отчаянно пытались что-то сделать и вместе с тем удержать развитие событий в каких-то рамках — и все время опаздывали. При этом желательные “рамки” не были определены, отсутствовало стратегическое планирование, четко поставленные цели. Использовать катастрофу как ресурс развития — этого не было даже на уровне идеи. Я понимаю, что людям, которые в это время разбирали завалы и руками собирали радиоактивный графит, было не до принципов “большой стратегии”. Так на это и существует руководство страны — поддерживать стратегическую “рамку” в любых мыслимых и немыслимых обстоятельствах. Однако реакция на ситуацию только с точки зрения решения текущих задач никогда не позволяла выйти на качественно новый уровень, извлечь уроки из произошедшего.
М. Горбачев признался, что для него эти события стали ударом.
Кому стало легче от этого признания?
Процитирую старый добрый советско-итальянский фильм “Красная палатка”. Там отставной генерал У. Нобиле судит сам себя, и в его воображении возникают участники последнего полета дирижабля “Италия”, международной спасательной экспедиции. Ему представляется, как он дает показания в суде:
“Мне было больно…”
Прокурор, в роли которого выступает Чарлз Линдберг, бросает ему в ответ:
“Мне плевать на твою боль! Там у вас, кажется, механик был, который ногу сломал в двух местах…”
Катастрофа застигла страну “на взлете”, мы были отброшены назад в развитии как минимум на год — такой нужный в тех обстоятельствах год! — а то и больше. Вместо того чтобы действовать, власти пребывали в ступоре, не в силах справиться с ужасом и преодолеть кризис, а промедление в таких случаях смерти подобно.
Чернобыль: знак и символ
Ведущий (психолог, 44 года):
Мы начинаем семинар “Знак и символ чернобыльской аварии”. Основной вопрос темы: как завершить, наконец, общественный гештальт1? Прошло двадцать лет. Когда разговариваешь с настоящими чернобыльцами — ликвидаторами аварии, строителями саркофага, учеными, физиками, руководителями, наблюдаешь удивительное для немолодых сегодня людей явление: вместо того чтобы описывать трагичность происходящего, горечь и боль поражения, утрату своей уверенности в атоме, и в физике, и в людях, и в государстве, они упорно находят в оценке прошлого работу, огромный опыт, развитие и быстренько переходят к ответам на вопросы про Будущее. Они прямо-таки окрылены текущими инициативами “Росатома” и возвращением царицы наук в свое законное кресло.
1 Термин “гештальт” (от немецкого Gestalt – образ, структура, целостная форма) — одно из основных понятий возникшей в первой четверти XX века в Германии гештальт-психологии, которое описывает качественное своеобразие целостных образов и психических структур, несводимых к сумме отдельных их составляющих. Как считают психологи этой школы, невротик — это, образно говоря, человек, который таскает за собой целый ворох нерешенных проблем (“незавершенных гештальтов”). Деструктивная природа таких незавершенных ситуаций проявляется прежде всего в том, что невротик ощущает себя неспособным жить в настоящем. Для того чтобы он осознал и решил свои проблемы для себя (“завершил гештальт”, пришел к удовлетворяющей его целостной структуре), ему необходимо прожить их “здесь и теперь”, т.е. в настоящем. В данной статье гештальт-подход к отдельной личности переносится на общество в целом.
Реплика (студентка, 21 год):
Царица наук — физика? Не физика, а пиар сегодня царит. Посмотрите, сколько сегодня на свете физиков и сколько вокруг бегает тех, кто “по связям с общественностью”!
Реплика (юрист, 28 лет):
Ну, без света они бегать перестают… Вот как в Армении в 1990-е, например…
Реплика (студентка, 21 год):
Но они-то, те, кто “по связям с общественностью”, как раз и пекутся о безопасности новых российских АЭС, они продвигают проекты и начинают перемены …
Ведущий (психолог, 44 года):
Вот именно пекутся…Слово подходящее. Оно ничего не означает в смысле деятельности.
Реплика (филолог, 21 год):
Это ужас, а не люди!
Реплика:
Кто? Физики?
Реплика:
Да нет, пиарщики. Физиков мы здесь разных наслушались, все они уважение вызывают, восхищение даже и чувство неловкости, что сам в точных науках слабоват. Фактически мы же являемся семинаром при них, атомщиках. Словно открыли “на последнем берегу” их памяти Стругацковское НИИЧАВО. Вот еще шутили, что стоит назвать НИИТЯП… НИИ трансперсональной ядерной психологии.
Ведущий (психолог, 44 года):
Мы, на самом деле, во многом не согласны с “зубрами” и “динозаврами”, потому что их мечты часто обращены к возвращению Союза. А там наша юность. То есть искушение “все вернуть” — оно и для нас велико. А вернется не только юность, но и тупая заорганизованность планового хозяйства, негодная идеология. Одно только противно: им, атомщикам, пережившим крах империи, идеалов и целей, приходится оправдываться перед немыслящим большинством — и своим, и европейским: мол, строим мы хорошо, и безопасность у нас хорошая. Они выстрадали эту безопасность… Понимаете, у атомщиков нет “ложной памяти”, нет и попыток эксплуатировать горе. Значит, вопрос о чернобыльской катастрофе для них закрыт. Была авария, 7-го уровня сложности. У нее были последствия. С ними справились и справляются. Методы отрефлектированы. Можно идти дальше. У них гештальт завершен. Тему чернобыльской аварии продолжают “трясти” не они, другие.
Реплика (юрист, 28 лет):
Знаете, друзья, в Париже есть очень агрессивные нищие. Пытаешься отвернуться от их назойливых рук, уйти по своим делам, так они бегут за тобой, поливают тебя проклятьями, могут заляпать одежду грязью. Но это до поры, пока кто-нибудь не двинет как следует такого попрошайку. Это — риск нищего. Так вот и кровоточащие чужой кровью статейки и вопли о чудовищном прошлом часто продиктованы желанием взять, и взять побольше у людей или стран. И негодование по поводу отказа во внимании — тоже оттуда. Кстати, атомщик В.Асмолов не устает повторять, что если он “схватил” около 400 рентген тогда и сегодня умрет в свои шестьдесят лет, то эти рентгены двадцатилетней давности будут никак не повинны в его смерти.
Ведущий (психолог, 44 года):
В жизни каждого отдельного человека бывают события, обычно достаточно драматические, к которым человек возвращается так часто, что времени на развитие, продвижение вперед, решение текущих задач у него не остается. Для общества — большой и сложной системы — такие воспоминания тоже существуют и влияют на принятие решений о настоящем и будущем. Психологи рекомендуют взглянуть на страхи и трагедии детства с высоты своего взрослого нынешнего опыта, принять случившееся как фактор своей эволюции и, таким образом, завершить гештальт — закрыть поток бессознательных импульсов, отчаяния и ошибочных действий во имя прорвавшихся чувств из минувшего.
Когда человек не желает идти дальше, а стремится искать виноватых в прошлой истории, то психолог спросит его о той вторичной выгоде, которую пациент получает, не меняя своих умонастроений. Как правило, такая выгода находится: например, все считают человека бедным несчастным, все помогают, сочувствуют, жалеют, не заставляют проявлять волю, решительность и трудолюбие.
Реплика:
А наше общество, все еще несет эту женщину…
Реплика:
Какую женщину?
Ведущий (психолог, 44 года):
Есть притча о буддийском монахе, который на глазах изумленного ученика помог куртизанке переправиться через ручей — перенес ее на своей спине. Монахам, как известно, на женщин даже смотреть нельзя, не то что к ним прикасаться. Ученик потом целый день недоуменно сопел и все переживал случившееся. Вечером они дошли до вершины горы, расположились на ночлег и усталый монах сказал ученику:
— Я оставил красавицу у ручья, а ты все еще несешь ее с собой.
Так вот, наше поколение, сорокалетние, поколение с постиндустриального Перевала, — мы категорически не хотим тянуть в будущее миф о Чернобыле и связанную с ним истерию.
Реплика (программист, 30 лет):
Отдельная тема – знаки и символы, созданные проектно, то есть с некой определенной, быть может, нам непонятной целью. Есть, скажем “Медный всадник” — это и символ Петербурга, и символ абсолютной власти. Кое-кто даже считает творение Фальконета знаком “социализма”… почему бы и нет? Информация, она способна передаваться против “стрелы времени”.
Физик (45 лет):
Это называется “антипричинность”. Я не делаю чего-то или, напротив, что-то делаю, опираясь на информацию из будущего. Полученную сценарным путем, или озарением, или просто так. Вот, пожалуйста, очень мною любимая цитата из Павла Шумилова.
“— Тебе известно, что в некоторых случаях человек может прогнозировать будущее? Например, я предвижу, что приблизительно через десять секунд в этом зале на несколько секунд погаснет свет.
Подхожу к выключателю, отсчитываю десять секунд и гашу свет. Считаю про себя до пяти и включаю.
— Ну как?
— Прогноз подтвердился. Информация принята”.
Программист (30 лет):
В Петербурге есть “Медный всадник”, а в Зоне стоит или лежит “Чернобыльское яйцо”. В Интернете о нем написано довольно много, но вот что к чему и, главное, зачем, понять совершенно невозможно.. Одна из версий: “В Чернобыле есть памятник… Странный, похожий на пасхальное яйцо размером с дом, он был подарен Украине Германией и долго кочевал по стране, пока не оказался в Чернобыле. Монумент называется “Послание потомкам”… В памятник складывают записки с текстами, которые прочтут через 100 лет”.
Реплика (психолог, 44 года):
Возможно, для того, чтобы сложилась символьно-знаковая система, описывающая Чернобыль, просто прошло еще слишком мало времени. Один из наших физиков-экспертов — А.К.Егоров пишет: “Однажды задали вопрос одному французскому политику: “Как вы оцениваете роль Сталина в истории?”, а он сказал: “Знаете, это еще слишком близко по времени, чтобы об этом говорить”. Примерно, может быть, такая история с чернобыльской аварией”.
Реплика (физик, 45 лет):
Рискну не согласиться. Если говорить о России и Украине, то лет, конечно, прошло немного, но ведь мы живем не в ньютоновском времени, а в пригожинском. Первое определяется числом колебаний маятника, второе же – количеством изменений в системе. В логике Пригожина, чернобыльская катастрофа произошла очень давно, с тех пор прошли две эпохи. Уже можно оглянуться назад и дать оценку. Уже можно выстраивать и оптимизировать систему культурных кодов – я имею в виду и знаки, и символы, и смыслы.
Реплика (эксперт по логистике, 34 года):
Предлагаю вам вернуться в 1986 год. Мироощущение индустриального человека было тогда неотъемлемо связано с грядущей ядерной катастрофой… Детям снились страшные сны на эту тему. Мир судачил о “ядерной зиме”. Строились, или проектировались, или “фантазировались” бункера. И “у нас”, и “на Западе”. Несколько раз мир едва не сорвался в пропасть обмена ударами. Карибский кризис помнили не только те, кто принимают решения. Казалось, до кнопки дотянуться легко. Система “Цивилизация” держалась на честном слове и на гомеостатическом законе: “Я не хочу умирать, это как-то не системно, у меня программа другая — питаться и сохраняться”.
Реплика:
Говорят, чего боишься, то и случится!
Реплика:
Искупление вышло слабенькое… Но противостояние ядерных держав куда-то пропало…
Ведущий (психолог, 45 лет):
Действительно массовый психоз страха перед ядерной войной после 1986-го кончился… Его перечеркнул Чернобыль. Вместо глобальной ядерной катастрофы, правда, случилась авария, которая тут же была возведена в ранг мировой трагедии. Но все ждали-то именно великую беду — войну между Империями… Остались, конечно, в головах писателей “постиндустриальные сюжеты о том, как какой-то там капитан по личному произволу запустит что-то там такое”, но это уже не трогало…
Реплика (студентка, 18 лет):
Да, теперь к “атомной войне” относятся много спокойнее. То есть, конечно, в обществе остались всеобщие опасения по поводу непонятно чего, непонятно где, непонятно зачем. Армагеддон, “атомный гриб” и ужасные мутации, как на Барраяре… Но все это исходит от старшего поколения и нас не трогает.
Наше представление о войне создается массой ролевых и компьютерных игр про “постатомное общество”, целая субкультура есть. В двух словах: апокалипсис стандартизированный игровой. На уровне: хлеба нет, а макияж и коньяк всегда найдутся.
Реплика (переводчик, японист, 25 лет):
Согласно вашей логике, господа, японцы легко могут применить локальное ядерное оружие, потому что они отработали свой страх и завершили гештальт. После Хиросимы страна поднялась над собой и без комплексов смотрит в Будущее.
Пора нам сменить “рамку”, господа. Пока мы не думаем про японцев, японцы очень даже могут думать про нас и про Америку. И при этом не видеть между нами разницы, например.
Реплика (эксперт по логистике, 34 года):
Сюжет ядерного противостояния и так сменился сюжетом распада России. После Чернобыля очевидно стало, что мы проиграли войну за то, чья система лучше. Но вместе с этим и глобальная ядерная катастрофа перестала маячить перед глазами… Уже неплохо для дальнейших шансов человеческой цивилизации.
Реплика:
Нам бы теперь убить в себе хорька по имени “чувство вины” и дальше ехать в сюжет преодоления “постиндустриального барьера”, навстречу Будущему.
Реплика (математик, 38 лет):
Но это выгодный кому-то хорек, он проплачен, и нам напомнят, даже если мы вдруг всей страной будем “не думать о белой обезьяне”. Есть люди, структуры и даже, вправду сказать, почти независимые государства, которые до жути боятся, что тема рассосется. Действительно, полно людей, кричащих: мы жертвы, дети наши болеют, все ваши отчеты МАГАТЭ — наглая ложь, и у нас на Украине ничего не кончилось.
Реплика (программист, 30 лет):
Работники социальных служб Санкт-Петербурга жалуются, что к ним за справками на уменьшение квартплаты на полностью документированных основаниях приходят дамы в норковых шубках и с бриллиантиками в ушках. Тоже нуждаются, понятно… Вторичная выгода. В борьбе побеждают жертвы.
Ведущий (психолог, 45 лет):
Наступает время выводов. Среди них главный: чернобыльская катастрофа явилась знаком и символом несостоявшейся глобальной ядерной войны. Благодаря тому, что атом взбунтовался в руках необузданного противостоящего друг другу Мира, часть этого мира, лучшую для нас, принесли в жертву невиданные проектанты.
Есть ли еще выводы?
Реплика (переводчик, 26 лет):
Ну, во-первых, если роль Чернобыля так велика в истории народов и стран, то нужно сказать вслух о ее масштабе, а также запечатлеть в историю чернобыльскую аварию не документальным перечислением виноватых, а фильмом, книгой или музыкой о событии, повлекшем за собой смерть и жизнь людей, смену паттернов управления, смену технологий и сегодняшний новый уровень овладения атомом.
Реплика (физик, 45 лет):
Замечу, во-вторых, что чернобыльская авария случилась двадцать лет назад, за это время умерло много “ишаков и эмиров”, а реакторы стали чище, безопаснее и эффективнее, как с каждым годом совершенствуются компьютеры и бытовая техника.
Реплика (журналист, 23 года):
Я думаю, что, в-третьих, каждому государству в силу экономического передела рынков хочется продать свое оборудование, а не приобрести чужое, более дорогое и с теми же недостатками, поэтому строительство и продажа реакторов упираются в традиции торгов на рынке, где мы еще музыку не заказываем. Но позволять тыкать себя Чернобылем — это неуважение к себе, и следует заявить об этом на “большой восьмерке”, например, благо Россия в нынешнем году дебютирует в роли председателя.
Реплика (физик, 45 лет)
В-четвертых, атом не стал более надежным, чем был, потому что, с одной стороны, улучшились системы безопасности, с другой — участились человеческие ошибки, в том числе и нового типа, еще не изученные. Значит, необходимо быть готовым к тому, что цивилизация за культуру своего потребления должна платить. И к тому, что аварии на АЭС будут.
Реплика (генетик, 48 лет):
В-пятых, люди, прошедшие через горнило Чернобыля, остаются в строю и составляют старший костяк современного “Росатома”. Поклон им. У нас есть прошлое, значит, случится и будущее. “Экологов” и нытиков будущее просто вытолкнет, потому что смыслы в нем будут важнее знаков.
Реплика (программист, 30 лет):
В-шестых, истерики — свои ли, чужие ли — мало помогают при принятии важных решений. Ангажированные бурные переживания, вызванные чернобыльской темой, маскируют активное нежелание как бывших советских граждан, так и нынешних западных политиков действовать, то есть, говоря по-русски, являются саботажем. Здесь уместны два типа мероприятий: терпеливое разъяснение желающим слушать особенности сценарного подхода к чернобыльской аварии и закрытие этой темы, или, если выразиться точнее, сопутствующего ей эмоционального блока. Возможно также вежливое сообщение любителям острых переживаний, что их противодействие строительству атомных электростанций противоречит интересам безопасности страны.