Хождения по селам Севера, Юга России, Алтая и Сибири. Окончание
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2006
* Окончание. Начало см. “ДН”, 2006, N№ 4, 5.
Друг истины и Платона
Что знала я о Чугунове, отправляясь в подмосковную деревеньку Сверчково?
Издает газету, судится с властями. Подал в Европейский суд. Дело принято к рассмотрению. Бандиты переломали газетчику руки. Чтобы не писал и не жаловался. А еще я знала, что он доит коров и охраняет его беспородный пес Ирбис.
Все так и оказалось. Деревня — одна улица, пять стареньких домов. Столько же мощных коттеджей, безо всякого стыда взирающих на умирающую или уже умершую деревню. Ирбис — не охрана Чугунову. Это понятно сразу. Меня признал за свою. Облапал. Радовался. Визжал. Отзывается Ирбис на любое имя, потому что ни один дачник, который приходит к Володе Чугунову за молоком, еще ни разу не назвал собаку ее собственной кличкой. Киргиз, Штирлиц — как только не назовут…
Молочник вполне сошел бы за разночинца середины XIX века, если бы не тихий взгляд, каким он смотрит на мир. Незлобивость — первое, что замечаешь.
— Ой, кто это отгрохал такой домик? — с коммунистическим задором вопрошаю я.
— Крупье, — тихо отзывается молочник.
— Ничего себе, нахапал в рулетку.
— Крупье не играют. Им не разрешается. Я вот тут недавно читал про казино. Очень тяжелая работа у крупье. Нормальный человек, живет… ну как все люди, — уклоняется Чугунов.
И так обо всех обитателях коттеджей.
Когда вовсю завечерело, Чугунов включил свет на столбе перед домом. Столбы поставили хозяева коттеджей. Дальше дома Чугунова столбов со светом нет, потому что коттеджи кончились.
Так за что сломали руки тихому человеку? За что били?
Есть причина, и она одна: Чугунов как гражданин знает свои права. Когда их нарушают, он хочет знать, кто именно. Узнает и через свою газету извещает об этом мир. Но вот что совсем невыносимо в нашей прекрасной стране: Чугунов требует восстановить его в правах. Если права нарушило государство, оно должно быть наказано. Проблема весовых категорий Чугунову неведома.
Теперь самое главное — откуда воля довести все до конца? Чего бы это ни стоило. Чем крепится эта тихая, незлобивая личность?
Он не блаженный. Он — от мира сего. Его отличие от многих в том, что он нашел в этом мире якорь, с которого никогда не сорвется. Мне понадобятся долгие часы беседы с молочником, мне понадобится вызвать к жизни горькие страницы моего профессионального бытия, чтобы понять, что это за якорь.
…Все началось с моего любимого Мишеля Фуко. Листаю томик, пока Чугунов отвешивает творог обитателю коттеджа.
Читаю вслух: “Возможно, что вы похороните Бога под тяжестью всего, что говорите…”
С Мишелем Фуко молочник не определился, как до конца не дочитал “Закат Европы” Шпенглера.
— Верите в Бога? — спрашиваю я.
— Верю… Но не могу считать себя христианином.
— Почему?
— Да все из-за них…
— Из-за кого?
— Греков…
— Каких греков, Володя?
— Древних греков, — четко отвечает молочник.
Он читал в детстве “Мифы Древней Греции”. Они заворожили детскую душу и до сих пор не отпускают.
— А кого у греков любите?
— Перикл, Платон, Сократ. Жаль, что у Сократа все изустно передано. Интересно, какая у него собственная речь была… — Выдержал долгую паузу и завершил разговор о Боге: — Если искать примеры из истории, я скорее всего Юлиан Отступник.
Он пытался отследить свой интерес к грекам. Однажды ему попался Карл Густав Юнг. Он и объяснил:
— Понимаете, греки не знали ограничений. То, что нам кажется моральным или неморальным, для них это не существовало. Я так понимаю: в греках было такое выявление человеческого в человеке, что сейчас это просто невозможно… Вот и все!
Нет! Не все. Чугунов закончил сельхозтехникум. Специалист по электричеству. Жил себе да жил. Случилась перестройка. Съезд народных депутатов. Сахаров, Афанасьев…
Поразил Сахаров. С него все и началось!
— Хожу по слесарной с приемником. Не выпускал. Он барахлит… волна на волну набегает. А там Сахаров. Они его захлопывают, а он продолжает говорить.
Так началось включение в общественную жизнь. Баллотировался в разные собрания. Увы. Горечь возникала не от поражения. Понял, что существует мошенничество на государственном уровне. Вышел из всех партий, в которых состоял. Пять лет издает собственную газету. В народе ее называют “Чугункой”. Сам сочиняет. Набирает. Едет в типографию. Сам по почтовым ящикам раскладывает.
Последняя эпопея посвящена битве за права тысячи акционеров птицефабрики. Отобрали у акционеров принадлежащий им земельный пай. А земли где? На Истринском водохранилище. Это сколько же коттеджей можно построить и продать!
Все местные суды Чугунов проиграл. Подал в Европейский. Сначала акционеры посмеивались: “Да кому мы нужны в твоем Страсбурге?” Чугунов объяснял, что мы — люди. У нас есть права. Они нарушены мошенниками. Права надо восстановить. Нам должны возместить ущерб.
Первая партия документов отправлена. Свои подписи поставили акционеры. Первой стояла фамилия Гусыниной. Пришел ответ. Дело, обозначенное грифом “Гусынина и другие”, принято к рассмотрению. Гусынина встретила Чугунова и сказала: “Володя, правильно говорят твои древние греки: Платон — мне друг, а истина — больший друг”.
Примеру Гусыниной последовали другие обобранные государством люди.
Он косил сено. Шел двенадцатый час ночи. Косил минут сорок пять. И все сорок пять минут у кромки поля стояли они. Бандиты. Вышли из машины и ждали. Чугунов понял, что грядет недоброе. Хотел запомнить номер машины, но постеснялся. Так и сказал: “Неудобно при них номер рассматривать”. А им было удобно убивать человека. Сломали руки. Оставили окровавленного около сарая. Спасибо дачникам. Утром пришли, “скорую” вызвали. Лежал в больнице. Сделали операцию. Железками стянуты кости. Пришлось объяснять Европейскому суду причину задержки документов. Местная милиция, прокуратура в рот воды набрали. Милиционер приходил однажды и сгинул.
Сегодня Чугунов готовит тридцать четвертый номер. Те, кто руки ломал, те, кто заказывал, не знают, что у человека кроме тела есть дух. Не спрашиваю, откуда дух. Вижу, чувствую… Дело совсем не в том, что полки ломятся от Леви-Строса, Лотмана, Платона, Бердяева, Фуко. У кого их сегодня нет… Дело совсем в другом. Он в них уверовал. Это — его религия. Сократ с Платоном не просто были. Они есть. В полном согласии с древними греками Чугунов знает, что у мира нет ни начала, ни конца.
Как любил говорить Мераб Мамардашвили: закрепим следующую мысль. Мысль такая. Древнегреческая: “Нечто должно быть всегда. Это есть всегда. Никогда не начиналось и никогда не исчезнет”. Вот отсюда сила духа. Отрезанный от мира Чугунов не знает, что такое одиночество. У него великие собеседники. Его не может потрясти даже то, что произошло с ним. Ведь уже распят Христос, сожжен Бруно…
В чем главная журналистская фишка Чугунова?
Например: он рассказывает про суд по делу акционеров. Наблюдения за ходом процесса обладают не только юридическим статусом. Чугунов ищет параллели в мифологии, истории. Кого же она, судья Мильченко, напоминает молочнику? Нахмуренные брови, тяжелый взгляд, устремленный на говорящего. Может, так выглядела жена Зевса Гера? Сходство не только внешнее. Есть и отличия. О них Чугунов не захотел писать. Пощадил женское самолюбие. Заметил, что у судьи древнегреческое имя — Лариса. Что означает — чайка.
На страницах “Чугунки” “чайка” получит свое — истец проиграл. История на этом не кончается. Мы ведь усвоили: нечто не исчезает. Не исчезает и правда о мошенниках.
Сверчковский молочник доподлинно знает права и свободы гражданина, добытые всем ходом европейской цивилизации. Листая Конвенцию прав человека, Чугунов размышляет над проблемой ограничения прав. Единственное ограничение своих прав он признал бы только в одном случае — если оно способствовало бы общественной пользе. Те, кто нарушает его права, давно забыли это гениальное изобретение свободного ума, готового добровольно себя ограничить. Оппоненты Чугунова пекутся только о своем кармане.
— Читайте своего Фуко, а я коров пригоню. Через час пришел. Я решила все-таки коровушек проведать. Хорошее молоко дают. Всем дачникам нравится. Чернушка отелится в марте.
Снял резиновые сапоги. Дал мне. Сам надел валенки с галошами. Идем. Месим грязь. Льет холодный дождь. Ничего себе, пригнал коров… Сколько же еще идти? Чуть не падаю с обрушенного мосточка. Вышли в поле. Вот они, красавицы. Чугунов беседует с ними. Они его понимают с полуслова.
На природе Чугунов встраивается в другие ритмы. Не перестаю удивляться, как в нем гармонично сочетаются верх и низ бытия. Да не сочетаются. Как сказал знакомый молочника Ясперс, все мыслимое едино.
Да, едино: Сахаров, Фуко, пеструха, кролики. Завидная цельность бытия. Культурой взращенное достоинство, чего не могут учесть ни бандиты, ни власть предержащая — отсутствует орган восприятия таких натур.
Бродим по селу. Зашли в крайнюю избу. Здесь живут пенсионеры. Горячевы. Сергей Степанович всю жизнь отработал машинистом тепловоза. Зинаида Михайловна — на стекольном заводе. Если сложить две пенсии — до трех тысяч не дотягивает. Сергей Степанович — старожил. Помнит, как здесь свирепствовали немцы при отступлении. Дома поджигали.
Мясо на рынке купить не могут — дорого.
— А так… все хорошо, — приговаривают.
Заболеешь — врача не докричишься. Телефона нет.
— А так… все хорошо.
— Володь! Это не твоя сродственница будет? — Взгляд на меня.
…Мне дают огромную тыкву.
— Ты ее топориком разруби на часточки…
— У меня нет топора.
— Господи! Как без топора живешь? Прикупи и разруби тыквочку.
Тыкву берем с собой.
…Странное дело, какая-то легкость во мне объявилась. С чего бы это? Только потом я поняла, что все время пребывания в доме Чугунова решала свой больной вопрос. И — решила.
Дело в том, что я — учительница. Рано или поздно ты все равно задашь себе этот вопрос: имеет ли смысл годами входить в класс с Толстым или Пушкиным?
Я помню своего ученика Колю Решетникова сразу после изучения “Войны и мира”. Он был потрясен: “»Война и мир» написана — и ничего не случилось?! Нельзя, чтобы ничего не случалось”. Я пыталась объяснить Коле, что случались мы, прочитавшие эту книгу. Страдания Коли не прекратились. Он написал не ту дипломную работу, какой от него ждали. Потом открыто сражался за Солженицына и странно исчез.
…Наступил день, когда мои учительские тревоги артикулировали мои ученики. Выросшие. Шло глухое время застоя. Они пришли ко мне и рассказали, что была у них идея суда надо мной, их учительницей. У них была статистика: кто оказался под чарами Толстого — меньше всех преуспел в жизни. А вот стойкие, с иммунитетом к слову, преуспевали и даже становились ректорами престижных университетов. Они пришли рассказать, что суд не состоялся. Но модальные тонкости не имели никакого значения. Было ощущение, что суд идет. “Прокурором” оказался мой любимый ученик.
Потом пришло время щенячьего визга: какое счастье, что нет ни Толстого, ни Достоевского — с учительской миссией русской литературы наконец-то покончено. Имеем право ничего не читать. Не чи-тать…
…И все это время сверчковский молочник собеседовал с великими, не усомнившись ни на минуту, что в начале было СЛОВО. Вот якорь, с которого он никогда не сорвется.
Так что же делать? Читать! Веровать в Слово. Кто-то точно сказал: слово обладает не статусом мысли, а статусом бытия. Владимир Чугунов доказал это.
Фермер. Один в поле воин
— Второй десяток лет, как я в игре. Нас, игроков, трое: я, государство и Ее Величество Природа. Все эти годы у меня одни шестерки. Природа нет-нет да и подарит мне козырь: то осень недождливая продлится, то солнышко засветит когда надо. Главный шулер в нашей компании — государство. Как только у меня козырь — оно отнимет у меня его силой либо сменит правила игры. Ну и сколько эта власть длиться может? — спрашивает меня Виктор Аникеев. Фермер, хуторянин, одиночка.
…К нему не во всякое время доехать можно. Я ехала после дождя и не раз застревала. Общественный транспорт до Виктора не ходит.
Это конечная точка Сузунского района Новосибирской области. Знаменитый ленточный бор заканчивается. Наступает лесополоса с многочисленными курганами, древними захоронениями, и начинается то, что в народе зовется “темный
лес — трава густая”. Так называемый сумеречный лес, куда в прошлые века бежали от властей староверы.
Татчиха — гибнущая деревня. Всего семнадцать человек. А поодаль на высоком пригорке расположился Виктор Аникеев со всеми своими постройками: гаражом, молотилкой, фермой для свиней и коров. Он выбрал это место сам. Десять лет тому назад. “Это кочка моей жизни”, — сказал. Только в этом году вошел в дом, который строил своими руками. А до этого жил и зимой, и летом в вагончике с женой Надеждой и дочерью Викторией.
Все было в его жизни так, как у других деревенских парней. Подростком начал работать на земле. Потом — Афганистан по полной программе, 191-й отдельный горноспасательный полк. Последним копом (командиром полка) был Лев Рохлин, он и дембель подписывал.
Афганистан — молчащая страница жизни Виктора. Обретенный опыт — не для разговоров и не для передачи. Родные так и не знают, за что получена боевая награда. Сестра Анна хорошо помнит, что первые годы Виктор закрывался в комнате, ставил записи афганских песен и плакал. Было ощущение, что он никогда не выберется из Афганистана.
Устроился шофером на “скорую”. Возил больных из родной деревни Малышево в райцентр.
— Я ни разу не привез труп. Что бы ни случалось, довозил каждого до больницы, — сказал.
Проработав на “скорой” десять лет, круто изменил маршрут жизни. Ушел из деревни, стоящей на великой Оби, в глушь. В Татчиху. За сто верст от родного дома. Ушел вместе с Надей, которую приметил еще школьницей. Однажды увидел ее у озера и подумал: “Господи! Скорей бы подросла”. Потом, уже после армии, увидел ее на проводах зимы. Надежда была Весной, и шла она на смену холоду. Рыжая коса ниже пояса. Уму непостижимая красота.
— Вот на этой девчонке я бы женился только из-за косы, — произнес вслух.
— Ты что, сдурел? — спросил приятель.
А он женился. И не ошибся. Надежда не то что разделяет все жизненные зигзаги своего мужа. Она из тех, кто не боится жизни. Очень редкий сегодня женский дар.
— Надя, а тебе не страшно здесь одной? — спрашиваю я. Кругом ни души. Леса и поля, которым нет конца.
— Если бы вы знали, какие здесь туманы! А журавли… Ой, чего это они сегодня летят по трое? Обычно улетают парами… К чему бы это? — сказала она, взглядом проводив полет журавлей.
Она так и не поняла, о чем я ее спросила. И правильно сделала.
Соседняя деревня Маюрово — в восьми километрах. Когда разлив, Виктор на лодке переправляет свою дочь и других татчихинских детей в школу. Вчера прошел слух, что машину, на которой возили детей, у школы отняли.
…Есть представление о русском крестьянине как о человеке соборном. Отсюда выводится общинный характер и жизни, и способа хозяйствования. Так считал Лев Толстой, решительно изъяснившийся на эту тему со своим оппонентом Петром Столыпиным. Мы как-то проглядели, что появился (или всегда существовал?) тип земледельца, который возжелал жить отдельно. Я знаю десятки случаев, когда люди стремились обособиться, но у них не хватало сил довести дело до конца. Сразу после распада колхозов у многих было желание не только вести хозяйство единолично, но и жить наособицу, выйдя из деревни.
Аникеев так живет десять лет. Помощи от государства не ждет. Он хочет одного — чтобы ему не мешали.
— Нас не надо завоевывать чужакам. Нас съест родная бюрократия.
Ну, вот пример. Пустяк — надо подключить электричество к гаражу. “Лампочку Ильича”, значит. Несколько раз ездил Аникеев за сто верст в “Черепановские электрические линии”. Там сидят дамочки и полируют ногти. В перерывах между этим занятием принимают таких, как Аникеев. А еще имеются в тех кабинетах аквариумы. В них всякие рыбки плавают.
— Зачем электрическим сетям рыбки? — спрашивает Аникеев.
— Они нервы успокаивают бюрократам, — объяснил Виктору мужик, добивав-шийся очередной жизненно важной бумажки.
“Откуда у них нервы?” — подумал Аникеев и понял, что самому не пробиться со своим гаражным делом. Помог городской дачник, у которого было знакомство в “Электрических сетях”.
— Самому, что ли, лезть на столб? — раздумывает Аникеев, поскольку существует непреложный факт: если вы по времени не успеваете подключиться, оформление начинается заново. За новые деньги. Не важно, что ошибку допустила бюрократия. В бумаге написано: “жителю Татчихи”, а надо — “юридическому лицу”. Опять ехать за сто верст.
А теперь — главное: у Виктора Аникеева, сельского жителя, нет пая земли. Я аж поперхнулась: как это нет? Прошел Афганистан! С 14 лет работает на земле!
— А вот про Афган лучше не напоминать. Последует фраза: “Мы тебя туда не посылали”.
За участие в войне он получает 600 рублей.
— Пусть они эти крохи с барского стола возьмут себе или нищим отдадут. Не нужна мне подачка. Я сам хочу заработать столько, сколько считаю нужным. Не дают. Пока руль у меня в руках, но меня уже обложили флажками.
Он рассказывает про транспортный налог, от которого у него уже вянут уши. Свою технику гаишникам он заявить не может: она из утильсырья.
— Лучшее, что я могу сделать, — это заплатить штраф, когда с пшеницей поеду с поля. Мне это дешевле станет.
Формы налоговых деклараций меняются так часто, будто существует бюрократический спецназ, призванный загубить крестьянина: только заполнил — а с начала следующего месяца уже новая форма. Пропадите вы пропадом!
В Москве шумно проводятся выставки сельхоздостижений. У меня есть предложение: открыть альтернативную выставку — представить технику, на которой работает в двадцать первом веке русский крестьянин.
— Левша плакал бы, — сказал мне один фермер, — если бы видел, на каких чебурашках мы пашем и сеем.
Государство терроризирует крестьянина. Вот в прошлом году начались закупки зерна по 3000 рублей за тонну. Фермер приберег зерно, а весной оно пошло за 2000 рублей. Почти все элеваторы — частные. Сыплешь зерно из одной машины — а сорт определяют так, как хотят. Все впотьмах происходит.
Фермер — заложник перекупщиков.
— Никогда не видели контору перекупщиков? — спрашивает Виктор. — Охрана, кожаные мебеля. Что вы охраняете, если ничего не производите? Охраняют наши денежки.
Вся прежняя закупочная система рухнула. Приезжает перекупщик. Аникеев забивает свиней. Покупатель делает несколько кругов по Татчихе и возвращает мясо: “Что-то жирноватое больно. Уступить надо”. Аникеев уступает… до 20 рублей за классную свинину. У него ведь свинья не в пригоне мается. Она гуляет по лесу. В лесу и опоросится: кто выживет, тот жить будет. Такую свинину вам в городе за 200 руб./кг продадут.
Не знаешь, где тебя очередная подстава ждет. Вот на днях пришел мент из соседней Заковряжки. Звание у него есть: лучший мент России. Притащился на хутор. Перешагнул через Дину. Это собака, в задачи которой входит гнать свиней от дома. Велит жене Виктора паспорт дать. Составляет протокол: штраф. За что? “А собака отвязана”.
Здравствуй! Зачем же я ее привяжу, если в округе один нахожусь? У Виктора девять собак. Каждая имеет свою задачу.
Когда в сельсовет пришла бумага на Виктора, мужики накинулись:
— Ты чё паспорт кому попало даешь!
— Так это же вроде власть будет…
— Власть, за которой пропасть. Ты где родился?
Руки у Аникеева золотые. Сладить может любую технику. Сколько раз его подбивали: займись ремонтом машин — деньгами обольешься.
— Тянет к земле. На ней хочу работать. С детства во мне это засело:
хлеб — всему голова. Я этому очень поверил.
Он вспомнил, как в начале девяностых ринулись мужики из города в деревню — брали большие кредиты. Норовились работать на земле. Рожденные на смерть — так их назвал Виктор. Одни обанкротились, другие покончили с собой. Земля ковбоев не выносит. Без седла далеко на лошади не ускачешь. Это особый дар — жить и работать на земле.
Про диспаритет цен Аникеев уже не говорит. Он размышляет: нельзя ли свою электростанцию построить? Трактор ведь может работать на дровах? Вон мужики в одной деревне на рапсовом масле пашут…
Один мужик из Татчихи хотел передать Виктору свой пай в 17 га. Надо было дарственную оформить: “Мне ее не обработать. А ты будешь мне два мешка муки давать, и я довольный останусь”. Когда Виктор узнал, во что обходится дарственная, рукой махнул (200 000 рублей). Пусть земля бурьяном зарастает, никому землю не дадим! Невостребованной земли в России уже миллионы га.
— Кто же хозяин земли? — все недоумевает Аникеев. — Неужели дяди в кожаных креслах, которые не знают, как трактор ходит? А по какому праву они ею распоряжаются? Нельзя крестьянина доводить до бунта. Понимаешь, иметь дело с кровью — наше привычное дело, мы ведь скот режем. Это многое определяет в психологии. Почему они этого не понимают?
Однажды в Афганистане лейтенант спросил Виктора:
— Что, парень, дембель с гор не сходит?
— Не сходит, — сказал Виктор.
— А ты возьми нож и кусок яблони. Вырезай фигуры.
Виктор заточил отвертку и стал вырезать. Одна композиция называлась “Мементо мори”. Это про бронемашину, подорвавшуюся на мине. Потом появились фигуры душманов. Они получались совсем не такими, каково было отношение Виктора к ним. Как будто дерево яблони передавало чужую правду.
В семье Аникеевых искусство в крови: сестра — пианистка, мать — художник по вышивке, Виктор — баянист. Однажды Аникеев со смехом спросил:
— Неужели у меня ничего не получится с землей?
Не преминула узнать, почему он так весело говорит об этом.
— Смех — это единственная реакция на все, что с нами происходит. Заметьте, последняя реакция.
Вспомнила реплику из притчи: “Плохи дела короля, когда народ смеется”.
Три раза в неделю Надежда уходит в Маюрово, что в восьми верстах от Татчихи. Там почта. Деревня Татчиха вне связи. Так вот: один маюровский мужик поведал Надежде свой разговор с соседом. Назовем соседа Никиткой.
— А знаш, я, однако, Аникеева все ж таки подожгу…
— Ты чё? Сдурел? Грибов объелся?
— А чё он богатеет да богатеет? И живет сам по себе.
— Да он второй десяток лет не разгибается с утра до ночи. Только этим летом в дом вошел…
— Все равно… Однако подожгу…
Вот этому поджигателю Надежда принесла пенсию.
— Нас, — сказала она, — уже поджигали в родной деревне, в Малышеве. Запомни: у того, кто нас поджег, руки висят как плети. Да и обезноженный он сделался.
Надежда рассказала Виктору о встрече.
— А что если в самом деле нас подожгут? — озаботился Виктор.
— А ты не переживай, я тебя вынесу…
— Да ты что! Я же вон какой большой…
— Свое золото руки не тянет, — только и сказала.
“День назывался первым сентября”
(И.Бродский)
Первое сентября — тяжкое бремя для учителя, если у него нет своего класса.
Мне надо быть в этот день в Беслане. У своих подруг, поминающих погибших детей. Пошла бы с Аллой Батаговой к ее Тимошке, на которого весь род Батаговых возлагал надежды. “Потому и не жилец”, — кто-то сказал. 27 августа он завел свой дневник, куда собирался заносить все самые интересные события, которые произойдут в его жизни. События не замедлили состояться через пять дней.
— Почему он не снял костюм? — будет причитать Алла. — Такая жара была… Он там оказался таким, каким был. С детства уже мужчина…
Мы придем на кладбище. Алла станет гладить то, что ей кажется телом сына. На самом деле — это мать-сыра земля.
— Как ты думаешь, — спросит Алла, — ему там хорошо?
— Хорошо, — отвечу.
Я скажу правду: ведь не может быть, чтобы на этом белом свете не нашлось места, где было бы хорошо такому мальчику, как Тимоша.
Но я не еду в Беслан. У меня ответственное задание от учеников шестого класса первой бесланской школы. Класса Лены Касумовой. Ребята сделали рисунки, в которых рассказали о своем понимании жизни, и адресовали их детям в Сибирь.
И был вопрос, который задала Алана Боциева:
Кто и что страх, по-твоему? Чего ты боишься?
Я еду в поселок Межгривный Чановского района Новосибирской области. В школу, где учатся всего 43 человека и где вот уже десять лет директорствует молодой человек Евгений Давыдов. Была наслышана о нем. Говорят, на августовском областном съезде учителей он взорвался, когда директор одной прикормленной школы поделилась новостью: приобретены две новейшие бормашины для школьного стоматологического кабинета. Дело совсем не в том, что в округе пяти сел нет ни одной бормашины, а в том, что все классные доски завешиваются шторками. На них не то что писать, смотреть без слез нельзя. Вот к нему и поеду. К его ученикам. Как потом окажется, адрес выбран точно.
Чаны — отдаленный район Новосибирской губернии. Двести верст на запад — и уже Омск. В восемь утра я в кабинете начальника управления образованием Валерия Алексеевича Говорунова. Ему не до меня. Идет погрузка даров от “Единой России”: каждый первоклассник получит альбом для рисования, коробочку цветных карандашей и пластилин. Дар правящей партии сельскому ребенку.
А еще — книги.
— Лучше бы они ничего не посылали, — говорит Валерий Алексеевич. — Открыли — ахнули. На тебе, Боже, что нам не гоже. Использовали нас как склад для макулатуры. Выдали за помощь селу.
Каждый директор получил поздравление от “Единой России”. В нем нет ни слова о Беслане. Говорится об удивительном мире знаний. И партия не врет. Удивлений так много, что не знаешь, куда от них деваться. И самое большое — почему малая школа еще жива?
Наш “уазик” ведет молодой шофер Андрей. Он не впервой на этих дорогах. Наш маршрут пролегает через пять сел. Общая протяженность семьдесят километров. Отчего так нервничает шофер? Вчера прошел дождь. Линейки проводятся специально в разное время — можем не успеть в дальние села. Я еду до Межгривного. Если честно, манит село Погорелка своим названием. Там средняя школа. Говорю об этом вслух.
— Ну, тогда бы и в Сергино надо… Посмотрели бы, как люди живут.
Он сказал это с плохо скрываемым вызовом. Я-то для него залетная птичка из сытой Москвы. Отдельного от всей России государства, которое знать не хочет ни про Погорелку, ни про Сергино.
— Сколько километров от Погорелки до Сергина? — спрашиваю.
— Да пять всего. Но можем ехать полчаса, а можем вообще не проехать. Вы бы видели их мост, сразу бы умерли.
Первая школа — Ново-Преображенская. Средняя. 88 учеников. Нас встречает Людмила Эдуардовна Горбач. Молода и красива. Вспоминаем Беслан. Следующий после Беслана вопрос: школа будет жить на будущий год?
— Будет, — решительно отвечает Горбач. — Даже если останется один ученик, будем учить одного.
Вашими бы устами… Нынче в первый класс пришли четыре ученика.
— Мы рядом с железной дорогой. Это все определяет. Люди хотят за свою работу получать деньги. Неработающие пьют. Вот сегодня некому было телят гнать в поле.
Она просит меня рассказать ее детям о Беслане. Радуется, что первого сентября встретила человека из Беслана. Договариваемся на второе сентября, и я напрочь забываю о дорогах.
Вторая школа — Аул-Кошкульская. Национальная. Татарская. Девятилетка, или, как теперь говорят, основная школа. В первом классе шесть детей.
— Как выживаете? — спрашиваю директора Сабира Баязитова.
— А у нас в трех верстах трасса. Выносим ягоды, грибы, мясо…
— Говорят, Путин уже подписал указ, по которому в лес по ягоды будут ходить с платным билетом. Мне один егерь сказал.
— Тогда все вымрем, — говорит Сабир и улыбается. Нет, он смеется. Эти улыбки и смех, которыми сопровождаются рассказы о бедах и печалях, очень озадачили меня в этом году.
А пока… пока Сабиру с трудом удается приобщить девочек-татарок к мальчишескому сообществу, которое жаждет запечатлеть себя на снимке.
Мы спешим в Погорелку. Километра за два до села открывается вид, от которого сжимается сердце. Ты видишь странный частокол, ограждающий деревню. Отчего же сердце стынет?
На самом деле это длинный ряд березовых стволов без единого листочка. Деревья-мертвецы. Стволы прижаты друг к другу так тесно, что просвет едва заметен.
— Когда я увидел это в первый раз, мне стало плохо, — говорит шофер.
Пробурили скважину. Сброс воды пришелся на березовую рощу, опоясывающую деревню. Деревья умерли. Стволы устояли. Погорелка была процветающим хозяйством. В центре еще стоят двухэтажные здания. Наполовину разрушены. Выбиты окна. Из стен выломаны кирпичи. Когда-то здесь были торговый центр и гостиница.
Директор школы Олег Танцуев знал деревню в период ее расцвета. Он, как и все в деревне, отлично понимает криминальную подоплеку банкротства, которому подверглось хозяйство, объединявшее несколько сел.
Помянули погибших. И — пробиваемся в Сергино. Окраинное село Чановского района. Если не считать деревню Антошкино. Хорошая была деревня. Школа. Церковь. Все порушено. Люди ушли. Осталось всего несколько дворов. В прошлом году пришлые охотники решили отметить начало охоты и подожгли озеро. Огонь перекинулся на заброшенные дома и церковь. Пока отбивали огонь, сгорело и несколько жилых домов. Вот и конец Антошкину пришел. Кто следующий?
Линейка прошла. Мы опоздали.
Уже двенадцать часов по местному времени. В Северной Осетии — девять. Через несколько минут директор первой школы Беслана Лидия Александровна Цалиева откроет свою тетрадь и начнет обращение к детям. И случится то, о чем знает весь мир.
Мы все за поминальным столом. Директор школы Елисеев Иван Петрович, выпускник сельхозинститута. В школе 28 учеников. 10 учителей. За исключением двух, все молоды. Красавица Наташа, вылитая Мирей Матье пятидесятых годов, приезжая молодая Руфина, наставница первоклассников… Центр учительского коллектива Александр Михайлович. Учитель математики. Ему едва за пятьдесят. Не только внешность, но и тип поведения напоминает актера Луспекаева. Колоритная фигура не для деревенских интерьеров. Он счастлив. Потому что он учитель.
— В школе интересно все. В школе нет неинтересных событий. А если с этим связано решение задач, которые и во сне не оставляют, значит, у вас в руках жар-птица.
Наше застолье посвящено Беслану.
Они всматриваются в лицо каждого погибшего учителя. Им кажется, что они их всех знают.
Читаю письмо Бэлы Губиевой российским детям. Бэла была в заложниках вместе с младшим братом. Ей двенадцать лет. Она нашла в себе мужество все испытания, выпавшие на ее долю, переплавить в инструкцию для выживания, если, не дай Бог, с другими случится то же самое.
Странное дело, я была первым читателем письма Бэлы, но сейчас слова звучат как будто впервые. Вот что я должна сделать — прочитать письмо детям!
Второе сентября — День Беслана в Межгривном. В одной классной комнате четыре класса: с шестого по девятый. Пробрались и пятиклассники. Начинаю с вопроса Аланы Боциевой, ученицы шестого класса первой школы Беслана:
Кто или что страх, по-твоему? Чего ты боишься?
Осечка. Молчание. Про страх здесь ничего не знают. К этому я готова. Многим сельским детям на Алтае я задавала этот вопрос. В лучшем случае ребенок вспоминал конкретного человека, который внушает ему страх.
Страх как состояние или как свойство психики им незнаком.
Чем глуше деревня, чем дальше она от железной дороги, тем менее подвержен ребенок страхам. Если они есть, то, как правило, связаны с бытовой жизнью: страх оказаться в темной комнате, страх остаться одному, боязнь высоты, мышей. Часто говорят о воображаемых фобиях. При этом осознают, что это продукт собственной фантазии.
“Я боялась крови, когда была маленькая. Однажды порезала палец, и у меня полилась кровь. Я заплакала”.
Алена Берляева, 6-й класс.
“Я боюсь высоты. У меня кружится голова, пересыхает в горле, хотя я осознаю, что со мной ничего не случится. Этот страх я могу побороть с трудом”.
Дима Давыдов, 8-й класс.
“Люди боятся, что останутся одни, или им говорят, что у них заберут самое дорогое”.
Таня Зяблова, 8-й класс.
“Я никогда не одолел страх, потому что я никогда его не боялся”.
Семен Грязнов, 7-й класс.
“Мой страх — это зверь”.
Саша Акимов, 9-й класс.
Была работа, напоминающая психологическое эссе.
“Страх — это голос или образ второго «я». Состояние, в котором ты не уверен, или у тебя большая проблема. Я боюсь самого страха. Мне не страшно, когда он приходит. Он не часто ко мне приходит”.
Денис Черцов, 9-й класс.
Мир, окружающий ребенка, ему не враждебен. Он не является источником страха. Кстати, когда я спросила про источник страха, они хором сказали: “кино в телевизоре”.
Показываю рисунок бесланского школьника Вячеслава Кусова. Огромное ветвистое дерево, которое венчает голова с испуганными глазами. Слава объяснил мне, что дерево — это символ жизни. Так вот: страх вырастает из самой жизни, считал Кусов, прошедший через спортзал.
Эта метафора жизни, пронизанной тотальным страхом как неотъемлемой частью самого бытия, не прочитывается сельским ребенком напрочь. Другой замес детства. Как не прочитывается рисунок Дзамболота Саламова “Слезы”.
— Почему такие крупные, почему так много?
Рисунок Казбека Алиева “Жизнь как квадрат. Черный” я не показываю…
…Читаю письмо Бэлы Губиевой российским детям.
“Дорогой друг!” — читаю я и останавливаюсь. Спрашиваю, кто это друг?
— Это мы…
— Это я…
Все! Началось! Встреча произошла. В некоторых местах останавливаюсь. Например, спрашиваю, что такое истерика. Не то что слово непонятно. Непонятно, почему это состояние возникает.
— Это когда не контролируешь себя? — спрашивает Дима Давыдов.
— А почему не контролируешь? При каких условиях это бывает?
Никто не может догадаться, как могут быть использованы растения, если ты находишься в заложниках. Они не могут понять: как это — не дают воды? Совсем? Никогда?
Я и раньше догадывалась, что никакое наше знание о бесланских страданиях несопоставимо с тем, что реально пережили дети в Беслане.
Значит, чужой опыт бывает.
Зато сразу поняли, почему Бэла про себя пела песню про мельницу.
— Хлеб! — крикнули разом. — Это основа всему! Это жизнь.
Из психологии известно, что ребенок может знать то, чего не было в его душевном опыте. Это знание не рационально. Оно дано ребенку как будто изначально. Поэтому обладает непреложностью внутреннего закона. Об этом написано “Детство” Толстого. Наблюдения над встречей межгривненских детей с опытом заложницы Бэлы Губиевой говорит о том, что отрицательное знание не запрограммировано в психике. Не это ли имел в виду Варлам Шаламов, когда говорил об отрицательном опыте концлагерей как нечеловеческом опыте? Я хочу поставить знак вопроса, потому что многое мне неясно.
Коль есть письмо, должен быть ответ. Они ответили. Все сказали, что теперь они знают, что такое страх. Они его испытали. Это их потрясло.
“Когда мне прочли это письмо, я сразу почувствовала страх”.
Алена Берляева, 6-й класс.
“Когда я слушала это письмо, мне было очень страшно, как и тебе тогда”.
Алена Гридина, 6-й класс.
Но странное дело, они тут же выражали Бэле благодарность за то, что она поделилась своим знанием с ними. Хотела их предупредить. Оградить.
“Это все необходимо знать. Не дай Бог, случится что-нибудь подобное, это может пригодиться нам”.
Дима Давыдов, 8-й класс.
“Я ей очень благодарен за это письмо. Мне кажется, она поступила правильно, что нас предупредила”.
Женя Кинсфатор, 6-й класс.
Некоторые восприняли текст Бэлы как стихотворное послание.
“В этом стихотворении она такая сильная, уверенная”.
Марина Левша, 7-й класс.
Многие переходили с третьего лица на второе.
“Я понял, что она была не одна. Там было много детей. Ей удалось выжить”.
Семен Грязнов, 7-й класс.
Слова “она”, “ей” перечеркнуты. Сверх зачеркнутого стоит местоимение “ты”. Это тот самый Сеня, который ни разу в жизни не одолел страха, потому что его не боялся. Сейчас он почувствовал, что это такое — одоление страха.
“Если их не накажет земной суд, накажет другой. Я думаю, что в террористах проснется совесть. И будет их мучить так долго, как долго ты будешь радоваться жизни. Мне стало так же грустно, как и тебе”.
Женя Петров, 7-й класс.
“Вернись к своему образу жизни! Добро победит зло. Ни одному человеку такое не сойдет с рук”.
Таня Зяблова, 8-й класс.
“Она хочет, чтоб мы выжили в таком случае, но в то же время она не желала нам такого”.
Саша Акимов, 9-й класс.
“Я никогда не забуду твое лицо. Наша Россия будет гордиться тобой. Никогда не забудем детей, которые погибли”.
Он подписал свою работу так: Грязнов Семен Юрьевич.
Денис Назмутдинов, 6-й класс, дал совет:
“Если у тебя есть где-нибудь родственники, то ты можешь туда уехать и, может, там не будет террористов”.
Пятиклассница Ирина Атназырова вместо ответа задала вопрос: “Что за зло и почему это зло повсюду?”
Этот вопрос поверг меня в состояние полной растерянности. Надо ли было читать письмо?
— А надо ли было случиться Беслану? — сказал кто-то из учителей.
В учительской мы читали эти детские сочинения вслух.
— Нет, надо! Дело не в страхе. Произошло нечто большее, — сказал директор.
И он прав, Евгений Викторович. Они прочли это письмо не как инструкцию по выживанию. Состоялся некий духовный акт, значение которого осмыслить непросто. Но он состоялся. Вот в чем суть.
“Я думаю, что это письмо многое даже мне что-то такое душевное внушило. И это правда, что существует зло и добро. Стать злым недолго, а добрым быть редкость. Даже этот ответ я пишу в грустном настроении, слушая это письмо”.
Денис Черцов, 9-й класс.
И еще. Шестиклассница Кристина Веретюк уловила главное: детей учит девочка.
“Мне стало грустно. А потом я услышала, что девочка учит детей”.
Боже ты мой! Каковы возможности детского сердца. Ничего-то мы не знаем о своих учениках.
Когда прочитали сочинения, директор сказал: “А теперь идите в первый и второй классы”.
Жизнь
Они учатся вместе. В первом классе четыре человека. Во втором — шесть. Эти дети о жизни знают все. Маша расскажет, зачем в хозяйстве нужны козы. Ведь бывает так, что нужно мясо, а забивать скот рано. Вот на этот случай нужна коза. А еще ее щиплют. Руками. Это трудно. Из пуха вяжут варежки, носки. Их всегда можно вынести на трассу и продать.
— Горе — это когда баран теряется. Ты его выгнал в стадо, а он не пришел, — делится своими печалями Артем. — Очень плохо, когда трактор без тележки. Нужно уголь, дрова, землю привезти.
— А зачем землю? — спрашиваю.
— На крышу ссыпать надо, — отвечает Артем.
Валера мечтает подрасти, чтобы была возможность пилить дрова “Дружбой”. Пила такая есть.
Они хотели бы получить в подарок КамАЗ, машину с пультом управления, трактор, непременно с тележкой, конструктор. Ничего этого нет. (И игрушек нет.)
Второклассница Вера с длинной косой мечтает работать в банке. Однажды она там была с родителями. Ух, как там красиво! Все ходят нарядные, много компьютеров и много денег. Мечта Веры о банке никого не впечатлила. Лучше все-таки съездить в зоопарк.
Я не читаю им письма Бэлы, хотя среди заложников были дети их возраста. Вера, мечтающая о работе в банке, не поняла, по поводу чего она молчала целую минуту на линейке. Она не слышала о Беслане. Теперь — знает. Я показала рисунки бесланских детей. Они их впечатлили больше, чем телевизионные картинки о Беслане. Через рисунок проступал человек. И уже не важно, все ли ты понял.
Был один класс, в котором я не произнесла ни одного слова о Беслане. Это случилось в Сергине первого сентября.
В первом классе три ученика. Девочка Катя и два мальчика. Одного зовут Иваном. Другой представился так:
— Павел Петрович…
— А фамилия? — спросила я.
— Прощалыгин!
Павел Петрович Прощалыгин был счастлив в тот день от всего на свете. Это так называемая детская беспричинная радость. Витальная радость. Радость от того, что живешь. “Единая Россия” подарила ему пакет с пластилином и карандашами. Он заглянул в пакет и зашелся от восторга:
— А у меня уже есть пластилин, у меня есть и карандаши…
— Да ты уж не рассказывай всем, что у тебя есть, — взмолился учитель математики.
Следовало ждать огорчения от знакомства с пакетом, но Павел Петрович сегодня был рад любой безделице. Доподлинное детское счастье, невыразимое словами. Я уж и не помню, когда видала такого счастливого ребенка. Нет, я не скажу Павлу Петровичу о Беслане. Боюсь спугнуть детское счастье. Павел Петрович ничего не знает о Беслане. Не знает он и о террористах. Он не знает, что министр образования Фурсенко, сытый московский дядя, приготовил реформу, согласно которой Павла Петровича научат читать, считать, писать. И все! Ребенку из деревушки Сергино никогда не оплатить так называемые образовательные услуги. Здесь два рубля за обед заплатить не все могут. Павел Петрович отбрасывается реформой в восемнадцатый век, где стояла задача обучения ребенка счету, письму и чтению. Уже сейчас ясно, что судьба Павла Петровича определена. Так о каком Беслане я буду ему говорить?
Чувство нестерпимого стыда заливает меня с головы до пят. Почти физическое ощущение невозможности продолжать так дальше жить, если знаешь о судьбе Павла Петровича. Нам надо взять пример с матерей Беслана и так же истово, как они ищут правду о гибели своих детей, отстаивать право наших детей на образование. Право на достойную жизнь. И, возможно, это самый главный бесланский урок.
Земля и школа
— Нехорошо это, Эльвира Николаевна. Нехорошо. Что люди-то подумают? В деревне ведь живем… Пойдемте ночевать к нам в дом. Жена пирожки с морковкой напекла.
Это говорит директор межгривненской сельской школы Евгений Давыдов.
— Нет, — уперлась я. — Хочу ночевать в школе. Одна. Взаперти. Без телефона.
Давыдов не унимался — все отговаривал. Но один аргумент оказался убойным.
— Но ведь ночевал же Юрий Рост в пушкинской квартире на Мойке. И — ничего!
Какая связь между пушкинской квартирой и школой в глубине Сибири, Давыдов не решился выяснять. Получаю в руки стандартный ключ, которым школа закрывается на два оборота. Перед уходом директор предупреждает:
— Если не выключат свет, смотрите телевизор. У нас первые две кнопки и ТНТ с их “Домом” и их “Голодом”.
О! Как он это произнес: “Их «Голодом»”!
Ночевка в межгривненской школе вернула меня к началу моей профессиональной жизни. Вот в такой же кромешной тьме полвека назад подвез меня к крыльцу деревенской школы дядя Коля Дронов на колхозной лошади, которую звали Физа Горбатая. Школа закрывалась на такой же ключ. Я барабанила в дверь и орала во всю мочь: “Откройте! Приехала учительница!”
Ну и что изменилось с тех пор в сельской школе? А ничего. У нас не было света, но и сегодняшний свет — не всегда факт. Да, есть телевизор, в котором показывается какая-то другая жизнь — так, картинки с другой планеты.
Мне показалось, что после Беслана в каждой школе должен был появиться телефон. Помнится, в Беслане школа не имела выхода на междугородную связь. А здесь связи никакой. И все-таки изменения произошли.
Как директор сельской школы (был у меня такой опыт), я могла пойти в контору колхоза, в МТС с просьбой привезти дрова учителям, вывезти сено с поля. Могла и наорать на председателя колхоза, если он осмеливался мне отказать. Бывало, председатель пугался крика. Нынче пришел новый хозяин земли, и директор школы Евгений Давыдов оказался один на один со своими школьными заботами. Однажды он заметил: “То, что происходит сегодня с землей, не имеет прецедента в истории. Обанкрочивание хозяйств безо всяких на то оснований происходит нагло, бесстыдно. На глазах у народа”.
Ему тридцать три года. Жена — учительница математики. Трое детей. Как попал в Межгривный?
— А мы тут почти все погорельские, — сказал директор.
К пожару это не имеет никакого отношения. Они из соседней деревни Погорелка, где была большая средняя школа и мощное хозяйство. Сейчас — одни руины. Тем летом и осенью я обошла 20 сибирских сел, разговаривала со многими учителями. Давыдов оказался самым трудным собеседником.
Большинство директоров малых сельских школ были преисполнены того самого оптимизма, за которым может последовать только гибель или, как говорят в деревне, край. Вот эта энергия на краю бросалась в глаза сразу. Давыдов, казалось, уже пересек границу.
— Будем работать, даже если останется один ученик, — говорили мне директора.
Дело в том, что Новосибирская область, идущая по многим показателям экономической жизни впереди, намеренно тормозит реформы именно в сфере образования. Слова про школу с одним учеником — это фраза губернатора Виктора Толоконского, подвергшего резкой критике само понятие “образовательные услуги”, которое так любит министр образования Фурсенко.
Именно в Новосибирской области вернули отнятые правительством льготы сельским учителям. Чтобы мероприятие не оказалось временным, отмену провели в качестве областного закона.
— Теперь мы имеем то, что было у нас в советские времена — так сказал один директор.
Недавний исторический опыт свидетельствует: закрытие сельской школы автоматически ведет к исчезновению деревни. Хозяйство может быть обанкрочено, колхоз — развалиться, но человек найдет способ существования, расширит свое личное подворье, будет трудиться с утра до ночи, пока живет школа. Если школа хорошая, вопрос бесповоротно решается в пользу села.
Сельские учителя резко делятся на три типа по отношению к связке
“школа — село”. Одни по инерции тянут свою профессиональную лямку, не обращая внимания ни на какие изменения в жизни. Другие полагают, что именно школа есть тот социокультурный механизм, который позволяет преобразовать жизнь. Такова моя любимая ученица Люда Кананова из деревни Сергеевка, такова директор школы села Каргаполово Зоя Николаевна Москвина. В преобразующую силу школы верует заврайоно самого отдаленного — Кыштовского района Новосибирской области Александр Липатов.
Евгений Давыдов принадлежит к тому типу сельских просвещенцев, которые считают, что без изменений в общественном настроении села школа обречена на умирание. Он не верит в школьный оазис в социальной пустыне.
— Деревня становится депрессивной. У людей нет никаких перспектив жизни. Вот из такой семьи ребенок приходит в школу. Я могу как учитель многое. Но не все. Через шесть часов ребенок возвращается домой, а там…
Обо всем об этом молодой директор рассказал главе администрации района. Через некоторое время глава вызвал Давыдова. Директор школы получил то, что хотел. Он начал… возделывать поля и сеять пшеницу (70 га). К чему бы это?
Он, родившийся в деревне, знал, каково настроение людей, оказавшихся не у дел. Знал, что это такое: “А нынче мы не отсеялись”, “Ныне не страдовали”. Не отсеялись — значит, не живем. Умерли. Посеялись — значит, живы. Совсем не важно, что будет по осени. Быть в природе может все. Главное — ты ответил на зов земли. Древний крестьянский инстинкт.
Где Давыдов добыл деньги, чтобы рассчитаться с крестьянами? Не спрашивайте. Поговаривают, будто учителя отказались от каких-то денежных вознаграждений. Когда мужики, не получавшие годами живых денег, за несколько дней упорной работы получили 300 и даже 500 рублей, в деревне это стало событием.
Он очень спешил отсеяться, этот неугомонный Давыдов. Знал, что надо бы пустить землю под пары. Но времени не было. Он это сделает нынешней осенью.
— Мы должны вывести людей из депрессивного состояния.
В деревне ни почты, ни библиотеки, ни клуба. Он присмотрел пустующее здание. Хотел его приспособить под клуб. Здание оказалось уже описанным теми, кто вершит черную работу банкротства.
Мы идем в дом, в котором живут лучшие люди села. Лучшими людьми Межгривного оказались поволжские немцы Деринги. Петр и Доротея. Старые люди. Они из Саратовской области. Хорошо помнят крик детей и плач женщин, когда сгоняли всех в эшелон. В Сибирь попали зимой 1941 года. Жителей Коченевского района упредили, что на станцию прибывают немцы. А головы у них с рогами. Весь люд района сбежался к поезду. А потом тремя эшелонами их погнали в Якутию. Слюду добывали. Жили в палатках и зиму, и лето.
Мать Петра Деринга жива. Ей 101 год. Я все пыталась выяснить, почему не уехали в Германию? Во-первых — не ближний свет. А во-вторых, сама идея переезда ужасает.
Они вышли со мной во двор. День стоял солнечный. Знаменитые гривы хорошо были видны.
— Видишь, какие здесь просторы… Значит, у нас не останешься, — сказала с грустью Доротея. — А мы ведь, как увидели тебя в окошко, сразу решили: директор ведет учительницу на постой.
В глотке запершило.
У Дерингов четверо детей. Двенадцать внуков и одиннадцать правнуков.
Петр работал всякую работу: и плотничал, и фуражировал. Доротея всю жизнь в лучших доярках ходила. Оттого и пальцы не гнутся.
Она не в силах понять, почему все развалилось. А началось все с начальства: оно прихватывало колхозную собственность. Потом воровать начали все. Что попадалось под руку, то и тащили.
— Ведь было две тысячи голов скота, а сейчас наберется ли триста, не знаю, — говорит Петр. Печалит Петра одно обстоятельство: те, в чьих руках сегодня земля, про людей совсем не думают. Он долго прикидывал, как их назвать, но только и произнес, махнув рукой:
— Пришлые они… Пришлые… Не рожденные землей…
— А куда же молодые уходят? — спросила я.
— В город, куда же еще? В потьму уходят, — сказал Петр.
Прошла несколько дворов. Сердце защемило. Чего же так бьется Евгений Давыдов?
Период, который мы переживаем, оказывается гибельным именно для крестьянина. Так считает Давыдов. Исчезновение крестьянства роковым образом скажется на судьбе нации.
Учительский коллектив Межгривненской школы оказался молодым. В селе уже давно нет детского сада. В первый класс поступают дети, не подготовленные к учебе. Директор решил открыть при школе группу шестилеток. Для этого ему много чего надо было сделать. И прежде всего — теплый туалет. Он и это сделал. В школе есть столовая комната. Посредине огромный стол и лавки. Посудешки маловато. Из дома принесли. Стоят банки с домашними соленьями, вареньем. Директор строго следит за детским питанием. В тот день, когда была я, повар отсутствовал. Давыдов увеличил время большой перемены и всех детей отправил домой на обед.
Самое большое опасение сельских учителей — возможное нововведение Министерства образования: подушная оплата учителей. Сколько детей — такая и зарплата.
— Как же надо ничего не понимать в обучении, чтобы считать, будто обучать малую группу легче. Нужен суперпрофессионализм, чтобы каждый день встречаться с малым количеством детей. Требуется разнообразие приемов и средств. Здесь нужна совсем другая педагогика.
Малая сельская школа — оптимальный вариант для формирования детского организма. Когда сельский ребенок рано уезжает из родного дома, он выключается из строя деревенской жизни, который имеет свой ритм, свои правила бытия.
— Приедет в субботу и сидит дома как гость. Ни корове сена дать, ни снег отбросить. Все спосылать надо, — говорила мне мать. — Чужой деревенскому делу делается.
Это про сына, который был в недельном интернате.
До девятого класса ребенку надо учиться дома. Установка на школьный автобус, который каждый день будет возить детей в школу, — лукавая формулировка, отражающая все то же обстоятельство: когда принимаются сверху такие решения, никто не берет в расчет ни расстояния, ни материальную базу школ.
Иногда один автобус собирает детей из пяти, шести и даже семи сел. Это нередко сто километров пути в одну сторону. А мороз, а метель! А бензин, запчасти… Кто об этом думает?
Моим главным проводником по школе стал Олег Владимирович. Учитель физкультуры. В этом году районная администрация даровала школе десять тысяч рублей на приобретение спортивного инвентаря. Поехали покупать и обалдели: ботинки к лыжам — около тысячи рублей. Цены на лыжи — запредельные для школы. Приобрели несколько пар ботинок для старых лыж и одну пару новых лыж, если случатся районные или городские соревнования. Так вот: старые ботинки напоминают обувь немецких пленных периода Сталинградской битвы. Один к одному. Интересно, какие ботинки на лыжах в современной немецкой школе?
Сельские учителя боятся любых движений Министерства образования. Знают: ни одно из них не будет в пользу сельского ученика.
— Вы обратили внимание, как сменилась вывеска: было Министерство народного просвещения. “Народное” исчезло. Образование для народа исчезает, — кто-то из них сказал.
Однажды Олег Владимирович обрушился на меня. Я провела несколько уроков. Собрала те самые сочинения и немало изумилась, что дети межгривненской школы испытывали некоторые затруднения по поводу определения своего страха.
— Что вы хотите?! Это наши деревенские дети. Они не знают наркотиков и многих ваших других искушений. Чего им бояться? Они защищены своим домом, своим хозяйством.
И это — правда!
Однажды Евгений Давыдов мне сказал: “Источник депрессии я ликвидировать не могу, но помочь людям справиться с невзгодами можно. У человека должна быть отдушина. Я хочу, чтобы в моей деревне были кино, игры, танцы, беседы. Должно быть место, где тебе хорошо”. А еще у директора есть мечта: приобрести десять компьютеров для школы.
— Я бы решил многие проблемы. Я знаю, как войти в музеи мира, в лучшие библиотеки, театры. В образовательные программы.
Ребенок может это иметь все здесь, не выезжая из Межгривного.
Где взять деньги на компьютеры, как обрести права на пустующие здания, которые все равно разберут и вывезут за пределы деревни?
Когда ему на областном съезде учителей вручили грамоту, Давыдов изумился. Он спросил у своего начальства: “За что? У нашей школы успехов особых нет”. Начальник сказал: “Когда бы к тебе в школу ни приехал, здесь всегда родным домом пахнет”.
Школа как дом.
— Вы заметили, что сегодня в школе тепло, хотя отопительный сезон не начался? Но ведь дом свой вы сегодня протопили. Вот и я школу протопил. А знаете, как мы поправляем демографическую ситуацию в деревне? Учителя сами рожают, чтобы было кого учить. Благо все молоды. У меня в школе двое. Третья — на подходе.
Не землю отнимают. Жизнь отнимают
А теперь, читатель, внимание! Доводилось ли тебе задумываться над одним явлением, которое имеет для России принципиальное значение?
Итак, уже в середине 80-х годов шло дикое растаскивание коллективной собственности. Допустим, председатель колхоза говорит на общем собрании:
— А давайте спишем этот двигатель. Он никуда не годится.
И называет, как положено, номер.
— Отчего не списать? Списывай…
Руки подняты “за”, хотя потом оказывается, что списали “КамАЗ” или новехонький комбайн. В 90-х, когда начался полный развал, рядовой колхозник мог утащить колесо от старого трактора или шифер от опустевшего коровника. Чиновник запустил слух: народ у нас вороватый. С ним ничего сделать нельзя. А воровала власть.
…Когда механизатор Лосев из Верх-Жилина Алтайского края, выйдя из колхоза, решил оставить себе старый “КамАЗ”, на котором проработал четверть века, колхоз передал все средства производства районной администрации, а Лосева принуждали заплатить часть колхозного долга. Миллионов у мужика не оказалось, и он отступился. Хотя поначалу решил судиться: ведь не может быть, чтобы отец, мать, дед, жена, которые работали в колхозе, ничего не заработали. Вот тогда мать сказала:
— Сынок, не судися с властями. Сошлют нас…
— Мать, мы уже давно сосланные. Неужели ты ничего не поняла? Куда еще ссылать-то…
— Ой, да у их местов, куда сослать нас, как у дурака махорки.
…Что же сделал крестьянин, когда в колхозе прекратили всякую оплату труда? Он завел в своем личном хозяйстве еще пять свиней. Дополнительно к тем трем, которые у него уже были. Как объясняла мне доярка Галина Баева (Новозырянка, Алтайский край), оставшаяся без работы: “Одна свинья — на еду в зиму.
Вторая — если дети заболеют. Третья — чтобы по осени детей в школу собрать”.
Потом не замедлило явиться банкротство хозяйств. Любых. Даже тех, что в долгах не были. Институт так называемых управляющих один и тот же: эти халявщики переходят с места на место, набивая себе карман. Под нож идет даже племенной скот, пустеют фермы. Куда увозится мясо, никто не знает. Почему колхоз со всей техникой может быть продан за… 28 тысяч рублей, никто не знает. Иногда имущественный пай колхозника определяют в… сто рублей, как это случилось в Новозырянке. Мошенничество путем банкротства оказалось неостановимо. Власти на всех уровнях знают, что это грабеж.
Итак, на этот раз крестьянин остался без колхоза, совхоза, где он мог подешевле купить поросенка, корм для скотины, попросить машину, чтобы отвезти ребенка в больницу. Но и тогда, оставшись, казалось бы, без средств к существованию, не стал заламывать руки, метать громы и молнии и, главное, не поднял власть на вилы. А мог бы, как считает глава районной администрации села Налобиха Алтайского края Иосиф Абрамович: “Не могу понять этой природы долготерпения”. Если надо учить детей в институте и за это платить деньги, заводят до 40 свиней, как я видела все в том же Верх-Жилине. Такую работу в деревне называют “заря с зарей смыкается”. То есть — с утра до ночи.
В Америке хозяйство, продающее сельхозпродукции на сумму тысяча долларов в год, уже может быть названо фермерским. По сведениям одного из ведущих специалистов по землепользованию, лауреата премии имени Столыпина Владимира Казарезова, таких фермеров в нашей стране не менее двух миллионов. Статус их личных подсобных хозяйств до сих пор не определен.
Уходя с головой в свой скотный двор и огород, крестьянин фактически спас Россию от социальных потрясений. Вот он-то рыночником и оказался, и никакая школа капитализма ему не понадобилась.
Когда я спросила алтайского фермера из села Контошино Владимира Устинова, как он, молодой колхозник, стал фермером, он сказал: “А земля-то у дома была своя”.
Надо ли говорить о том, что деды многих фермеров были раскулаченными. Зов земли сродни инстинкту. Он сработал и во втором, и в третьем поколениях.
Потому не правы те социологи, которые считают, что к 1991 году в стране не было экономически независимых от государства людей. Все-таки были! Не говоря уж о тех, кто был готов стать таковым. Если мы не можем помочь крестьянину, как это сделали в Китае, то надо просто не мешать ему организовать житье-бытье на своем участке земли. Не случайно ряд экономистов считают, что знаменитые китайские реформы начались именно с деревни, поскольку власть боялась пауперизации населения, массового обнищания. Но более всего она боялась, что эта голь перекатная хлынет в города и создаст социальное напряжение. Последний
бастион — краюшка земли — берется сегодня властями, о чем многие граждане не подозревают. По некоторым данным, в девяностые годы было определено 12 миллионов земельных паев. Официальные данные: в стране — 40 миллионов участков земли, из коих только 20% оформлены как частная собственность.
Вполне возможно, что однажды крестьянин (и не только, но и огородник, садовод) узнает, что его огород или приусадебный участок его собственностью не является. В массе своей люди имеют свидетельства, выданные местной администрацией. Но чтобы земля вам принадлежала и вы могли ею распоряжаться как собственностью (продать, передать в наследство), она должна попасть в госреестр, пройти через “священную”, как выражаются крестьяне, Регистрационную палату.
Гражданам, имеющим землю, вменяется в обязанность составление кадастрового плана участка. Поскольку земельные отделы часто работают в паре с Регистрационной палатой, хлопот не оберешься. (Пример: попытка жителей двух сел Белореченского района Краснодарского края самоопределиться в обход администрации района, то есть согласно Земельному кодексу. И даже прокуратура, бывшая на стороне крестьян, не помогла. Победил чиновник.)
Большинству мелких землевладельцев операции по кадастровому плану не по карману. Специалисты по земле считают, что определение кадастра — это дело государства, а не отдельных граждан.
В Государственную думу поступил законопроект о внесении изменений в законодательные акты, связанные с землей. В нем по-прежнему кадастровый план является правоустанавливающим документом. Наибольшее беспокойство у мелких землевладельцев вызывает то положение законопроекта, согласно которому чиновник имеет право определить: будет земля выкупаться или отдаваться бесплатно. (По крайней мере, точно известно, что решающую роль здесь играют законы того или иного субъекта Российской Федерации.)
“А какой же субъект откажется содрать с нищего деньги?” — справедливо спрашивает Александр Никитин, сопредседатель движения “Наша земля”.
…Все никак не могла понять, что выигрывает государство от обезземеливания мелкого собственника. Неужели власть покинул инстинкт самосохранения, и уже никто не боится социальных потрясений?
Заместитель главы администрации Сузунского района Новосибирской области Александр Дубовицкий нынешней осенью объяснил мне природу такого притеснения. “Государство в процессе построения вертикали власти так влюбилось само в себя, что опомниться не может, осознать, для чего оно существует. Сейчас любые действия, затрагивающие коренные интересы людей, воспринимаются им самим как проявление силы и могущества. И эта иллюзия власти поддерживается нашим терпением”.
Все это происходит на фоне сладостных речей нашего президента. “Песнь песней” — так называют мелкие землевладельцы ту часть послания Федеральному собранию (2005 г.), где говорится о необходимости такой процедуры оформления права на землю и объекты недвижимости, которая была бы необременительна для граждан. Чего стоит такой пассаж: “…порядок легализации должен быть максимально прост для граждан, а само оформление документов не должно создавать для них дополнительных проблем”.
Как сказал директор Межгривненской сельской школы Евгений Давыдов: “Одно из двух: или президент не владеет ситуацией, или на землю пришли люди, для которых президент Путин — не указ”.
В начале 90-х А.И.Солженицын заметил, что “каток на крестьянскую Русь” имеет сверхзадачу — уничтожение сельской жизни как традиционного уклада российского бытия. Если помнить, что именно этому укладу мы во многом обязаны великой историей и великой культурой, натяжкой не покажется мысль: не сохраним деревню — потеряем Россию.
Мурманск—Ревда-Ловозеро—Барнаул—Косиха—Верх-Жилино—Новозырянка—Глушинка—Плотниково—Калобиха—Плотава—Камень-на-Оби—Крутиха (Алтай)—Воронеж—Париж—Синявка (Воронежская область)—Архиповское—Школьное—Новоалексеевское—Белореченск (Краснодарский край)—Большесидоров (Адыгея)—Сверково (Московская область)—Довольное—Баклуши—Дубинка—Верх-Коен—Тадчиха—Межгривный—Ганы—Ново-Преображенка—Аул—Кошкуль—Погорелка—Сергино (Новосибирская область)
2005—2006