Роман
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2006
Пролог
— Вызывали? — капитан Симонов помедлил возле дверей.
— Заходи.
Полковник стоял у окна, за его спиной бушевал прямоугольник раскаленно-белого. К тому же он курил — и в итоге вся его фигура практически съедалась светом и дымом, так что даже трудно было понять, лицом он стоит к Симонову или спиной.
Симонов сделал пару декоративных шагов.
— Что тебе известно о “Деле Мэгги”?
— Ну, во-первых, что это сфабрикованное дело. Никакой Мэгги не существует.
— Тогда давай сразу во-вторых.
— Ну… согласно легенде, какой-то наш бизнесмен средней руки…
— Давид Гуренко.
— А это важно?
— Нет.
— Вас понял. Давид Гуренко на Багамах сделал себе пластическую операцию и сменил пол. И тут якобы подоспели агенты ФБР и в новое тело встроили новое сознание. Эту самую Мэгги. А потом Давид Гуренко очухался в московской больнице и некоторое время бредил. Считал себя Мэгги. Но потом угомонился. Так что артефактов никаких нет. Есть Давид Гуренко, каких миллионы.
Фигура у окна зашевелилась и повернулась — то ли лицом к Симонову, то ли, наоборот, спиной — в зависимости от того, как стояла раньше. Сигаретный дым плавал по кабинету рваными облачками.
— А как ты думаешь, капитан, как так вышло, что ты знаешь о пустом, выдуманном деле, я знаю, пол-управления знает?
— А что тут думать, товарищ… господин полковник? Пересадка сознания — это ведь какие перспективы. Сегодня, допустим, это фантастика…
На этих словах полковник вдруг произнес “кс-кс”. В кабинет вошла средних размеров собака, потерлась о штанину полковника, помурлыкала и стала умываться лапой. Получалось у нее довольно неуклюже. Симонов, глядя на собаку, потерял мысль.
— Ты продолжай, — дружелюбно сказал полковник. — Значит, ты говоришь, фантастика.
Дым слегка рассеялся, оконный свет на пару секунд померк, и стало очевидно, что фигура у окна стоит к Симонову спиной.
— …а завтра — реальность.
— А знаешь, Симонов, в чем отличие завтра от сегодня?
— И в чем же?
— Завтра не настает никогда, а сегодня длится всегда.
Снова хлынул свет из прямоугольника окна, в свете поплыл дым. Фигура у окна вырезала столько света, сколько у нее получалось, но получалось немного. В следующую секунду фигура выбросила в сторону руку с чем-то черным. Врубился огромный экран на боковой стене. На нем несколько молодых мужчин плохого качества жали друг другу руки и плотоядно хихикали. На одном из них остановилась лазерная указка.
— Это Давид Гуренко. Ты извини, Симонов, домашнее видео.
Симонов попробовал было ответить, да не нашел слов, в каких подобало извинить полковника. Мужчина на экране пошел налево, потом вернулся, рассказал сальный несмешной анекдот. Все поржали с полминуты. Симонов успел подумать о жизни, которая проходит практически зря.
— Ну ладно. Там еще минут восемь примерно того же. А теперь, Симонов, внимание.
Пошло снова домашнее видео, но качеством слегка выше. В левом нижнем углу корявой латиницей было выведено “МЭГГИ”. Симонов подобрался.
В кадре находились простые американские мужики. Они сидели на бревне, гутарили и балагурили, естественно, по-английски. Симонов напрягся и почти все понимал.
Вдруг мужики замолчали и как по команде медленно повели головами слева направо. Очевидно, кто-то проходил перед ними. К сожалению, этот кто-то проходил позади камеры и в кадр не попал. Вот процесс пересечения местности закончился — и мужики возобновили разговор, для начала вполголоса. Замелькало имя Мэгги с различными восторженными эпитетами. Симонов остро вспомнил соответствующую тему в учебнике английского языка.
— И это все? — спросил Симонов.
— Нет! Смотри-смотри.
Мужики повернули головы назад — на грани человеческих возможностей — и на правой границе кадра где-то на полсекунды появился край голубого платья.
— Промотать? Посмотришь еще раз? — голос полковника дрогнул — то ли от азарта, то ли от чего еще.
— Да нет. Чего тут смотреть.
Изображение погасло.
— Твои соображения.
— Ну… как доказательство это смехотворно. Ее даже в кадре нет. Всерьез с этим работать…
— Но с другой стороны, — подсказал полковник.
— Но с другой стороны, на фабрикацию совсем непохоже. Чтоб настолько беспомощно…
— Хорошо. А теперь, если ты не устал, третий клип.
Тут уже экран заполнила местная продукция. Миллиарды и миллиарды пикселей потеснились и создали картинку более внятную и подробную, чем сама реальность. По улице шел мужчина.
— Кто это? — спросил полковник отрывисто.
— Давид Гуренко.
— Ты уверен?
Капитан Симонов подумал и сказал:
— Это тот мужчина из первого эпизода, которого вы назвали Давидом Гуренко.
— Ты уверен?
Симонов предпочел промолчать и вгляделся в экран.
— Наблюдения, — потребовал полковник.
— Походка, — предположил Симонов.
— Ну! Ну же!
— Походка не та, что в первом ролике.
— Договаривай. Походка не Давида Гуренко.
Мужчина в кадре постоял, задумавшись, потом летуче улыбнулся пробежавшему мимо мальчику лет шести, потом погладил кошку на подоконнике первого этажа. Кошка так и выгнулась под руку.
— Наблюдения!
— Образ поведения нехарактерен…
— Короче.
— Он не в себе.
— Да это как раз меня не волнует. Вопрос — кто в нем.
— Вы хотите сказать, что он все еще считает себя Мэгги?
— Нет, Симонов. Я хочу сказать, что это и есть Мэгги. В теле Давида Гуренко.
— То есть в нашу фирму внедрен федеральный агент?
— Опомнись, Симонов. Двадцать первый век. Какой агент. Американцы купят эту фирму — ты и ухом не поведешь. Я о другом. Представь — ты каждое утро просыпаешься в чужом теле. Как бы тебе полегче… Ну, допустим, в теле пятидесятилетней толстухи с климаксом. Каково?
— Если это нужно отечеству…
— Да, капитан, ну и извращенные у тебя понятия об отечестве. Никому это не нужно. Последствия эксперимента, только и всего. Есть вопросы?
— Кто вел операцию… с той стороны?
— А как ты думаешь?
— Смит?
— Естественно. Кто же еще?
— Может, поговорить с ним по-хорошему?
— Заманчиво, но проблематично. Есть практически достоверная информация, что Смит погиб в Буэнос-Айресе. Семь пуль — это тебе не шутки.
— Жаль.
— Действительно жаль?
— Ну, жаль, что ниточка оборвалась.
— Ниточка оборвалась?
— Ну… я имею в виду, что можно было расспросить его, уточнить подробности…
— А, вот ты о чем. А я уж было — ниточка… А старого агента тебе не жаль?
— Но, господин полковник, в некотором роде это не наш агент.
— То есть на пути твоей жалости стоят ведомственные соображения. Ты патриот. Что ж, Смит не только был твоим коллегой, но и работал на нас. В частности. И до Второй мировой, и после. Я скажу тебе больше — это очень опытный агент, так что он работал еще на нашу царскую жандармерию. Да он, кажется, только на Мозамбик не работал. Есть мнение… впрочем, обойдемся без дешевой мистики. Почтим его память минутой молчания?
— Ну, почтим.
Полковник дернул за специальную штуку — и окно закрыли плотные жалюзи. По истечении минуты он обернулся к Симонову — но снова оказался к нему отчетливой спиной, как монета с двумя орлами. Симонов теоретически знал этот трюк, собственно, минимум грима и специальный мундир — вот и весь реквизит. Но действовало сильно.
Симонов подождал распоряжений, но их не последовало.
— Разрешите идти?
— Идите.
Часть первая
Москва — Староуральск
Глава 1. Грядут изменения
Мэгги сидела, подперев небритую щеку Давида Гуренко его же небритой рукой, и пусто смотрела в белую стену офиса. Шел заурядный весенний день 2003 года.
Тут зазвонил телефон. Мэгги машинально поднесла трубку к уху.
— Гуренко на проводе.
— Жаба на метле, — саркастически отозвался смутно знакомый голос и перешел на английский: — Ну, здравствуй, девочка моя. Как ты там?
— Смит! — заорала Мэгги. — Дьявол! Где же ты был все эти годы, подонок?! Ты знаешь, как я здесь жила без тебя?
— Я догадываюсь, — отвечал Смит бодро, но без малейшей виноватости
в голосе. — Ты видишь, я был слегка занят.
— Ублюдок, — Мэгги перешла на хриплый шепот. — Как же я рада тебя слышать. Когда ты заберешь меня отсюда?
— Мэгги, сухопутная моя птичка, — Смит старался говорить с казенной веселостью, но горячность Мэгги растрогала его и в модуляциях старого агента прорывались сполохи тепла, как пар на морозе. — Во-первых, прибавь звук. Сейчас не тридцать седьмой год и даже не семьдесят третий, и ты можешь говорить с пожилым иностранцем на своем ржавом английском в полный голос. А вот как раз конспиративное сипение может вызвать повышенное внимание какой-нибудь лживой неудачницы вроде этой гниды Марины…
Мэгги против воли уставилась на Марину. Та неверно ее поняла и неискренне улыбнулась в ответ.
— Во-вторых, — подстегнула Мэгги Смита, встряхнувшись.
— Во-вторых, — продолжал этот негодяй как ни в чем не бывало, — кто ж тебе мешал приехать на Багамы или, например, в Нью-Йорк?
Мэгги открыла рот, чтобы изложить ровно восемьдесят два довода против такой авантюрной поездки, но доводы растаяли у нее во рту, как эти овальные шоколадки.
— В-третьих, ты так вжилась в свою неприкаянность и депрессивность, что мне было жаль вас разлучать. Как там в русской пословице: когда у тебя неприятности, даже друг тебя отымеет? Так? Да?
Это грустное наблюдение показалось Мэгги слишком точным для раешного русского фольклора. Впрочем, через секунду Мэгги поняла, что к чему.
— Нет, Смити, когда говорят друг познается в беде, имеют в виду немного не то. Ты видишь…
— Я шучу, шучу. У тебя что, чувство юмора отобрали на таможне? Я бы наоборот, бесплатно выдавал его на выходе из Шереметьева. Тут у вас тяжеловато без чувства юмора. Ты только представь, я вчера захожу в сосисочная…
— Смит! Сучий сын! Так ты здесь? Откуда звонишь — я…
— Остынь, моя небритая киска. Я в России, но далеко не в Москве. И, собственно, звоню тебе по делу. Зайди к Петр Аркадьевич и оформи у него командировку. Бай.
— Смит. Но ведь ты не бросишь меня.
— Нет, — и телефон отключился.
Мэгги аккуратно положила трубку на стол. Потом обвела глазами убогий дизайн присутствия — как ни паршиво здесь было, и об этом месте придется когда-нибудь пожалеть.
— Давид Иосифович! — позвала Марина. — С вами все в порядке?
— А что?
— Вы как-то странно улыбаетесь.
Мэгги смахнула с лица свой неопределенный смайл и нацепила узкую улыбку Давида Гуренко.
— Так нормально?
Марина вместо ответа кокетливо улыбнулась в ответ.
— Я выйду тут… за чем обычно мужики ходят.
— Конечно.
— За пивом там, за куревом.
— Конечно, Давид Иосифович.
— За наркотиками, за падшими женщинами.
Марина осторожно хихикнула.
— Марина… прости меня, если что.
Из двух глаз Марины неожиданно вылились три крупных слезы.
— Вы так говорите, Давид Иосифович…
— Как?
— Как-то не так. Будто уходите.
Мэгги помолчала.
— А если и так, — отрывисто сказала она, — неужели ты обо мне пожалеешь?
— А о ком еще жалеть в этом гадюшнике?
Мэгги достала сигарету, повертела ее, помяла пальцами, раскурочила.
— Я вызову тебя… если что.
— Да ладно болтать. Вас ведь заграницу позвали.
— Нет, Мариночка. Это мой знакомый иностранец, но он в России.
— И вы не уедете?
— Я не знаю. Я сейчас не могу тебе все рассказать. Да ты и не поверишь.
— Я бы поверила.
Мэгги задумчиво поцеловала Марину в лоб и вышла из кабинета.
Отчего-то ноги не понесли ее сразу к Петр Аркадьевич, а вынесли вон из стеклянного куба присутствия. Накрапывал дождь. Те люди, которые спешили умеренно, скопились под козырьком, наблюдая черный асфальт и редкие поблескивания воды в воздухе. Действительность напоминала какой-то черно-белый фильм семидесятых годов. Мэгги вышла под дождь и попыталась поймать ртом немного воды. Ей это удалось — три раза не по капле даже, а скорее по полкапли.
Беспричинное счастье охватило ее. Я хочу сказать, что у нее сейчас нашлись веские причины для надежды, и можно было бы порадоваться, предвкусить, что ли, некие чудеса в будущем, но счастье шло по другой графе. В нем был оттенок окончательности, не требующей перспектив.
Она утерла с лица дождинки, как слезы. На той стороне мальчуган в сине-красной куртке улепетывал от бабушки, та молча его догоняла. Сердце Мэгги тревожно дернулось — не свернул бы паршивец на проезжую часть. Паршивец не сворачивал.
Мэгги вздохнула так глубоко, как могла, и пошла на восьмой, к начальнику Петру Аркадьевичу.
На выходе из лифта ее посетило затруднение. А что если звонок Смита явился из недр ее больного сознания? Как начать разговор? И, подобно Штирлицу, Мэгги запаслась довольно корявой легендой насчет кондиционера, который отчего-то завезли в соседний кабинет, а как же нам?
Примеряя на лицо выражение коммунальной уязвленности, Мэгги вступила в приемную Петра Аркадьевича. Секретарша Тамара вскочила и, повиливая задом, заскочила к шефу. Потом высунулась и интимно поманила Мэгги рукой.
Глава 2. Начало большого пути
— Что ж получается, — завел Давид по-советски, — одним всё, другим ничего?
— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался Петр Аркадьевич, не без оснований уверенно причисляя себя к одним. Но когда посетитель уныло перешел к кондиционерам, начальник потускнел и оборвал этот виток разговора.
— Кончай заниматься херней. Едешь, короче, в Староуральск. Получишь у Натальи бабки и ксиво. Что, есть вопросы?
— Вам звонил… Смит?
— Звонил, курилка. Жив еще старый черт.
— А вы давно знаете Смита?
— У-у, — в лице начальника отразилась такая бездна времени, что даже в его скотоподобных чертах поневоле мелькнуло что-то благородное. — Мне кажется, что я знаю его всегда. Знаешь, как проходила наша первая встреча? Мы сидели за столиком в пельменной и обсуждали, где виделись раньше. Пельменную закрыли и нас выгнали на мороз прежде, чем мы вспомнили половину.
Мэгги кивнула.
— Ну иди, сынок. Ты не смотришь в билет, а я посмотрел. Твой поезд через два часа. Удачи тебе.
— Спасибо.
Попутчиками Мэгги оказались два командировочных, крупные элитные экземпляры этого вида млекопитающих, похожие на иллюстрации к соответствующей статье словаря. Один черный с начатками проседи, другой — неярко рыжий, оба с наспех высеченными лицевыми чертами. Черный вволок в купе огромную кожаную сумку и тощий целлофановый пакет, пакет отчего-то спрятал под нижнюю полку, а сумку насилу уместил под столом. Рыжий, наоборот, метнул какую-то неясную вещь наверх, в помещение над дверью. После чего оба сели в симметричных позах на фоне оконных шторок и застыли, как два атланта на отдыхе, подперев подбородки ладонями. Мэгги отчетливо показалось, что мужики так и просидят, не шелохнувшись, до Староуральска, а там вздрогнут и потянутся к выходу.
Разговор, однако, начался еще до отправления состава.
— Дмитрий, — сказал черный.
— Олег, — сказал рыжий.
— Дод, — сказала Мэгги и за каким-то лядом добавила невпопад: — очень приятно.
Командировочные еле заметно дернули лицевыми нервами, как если бы в краснознаменном оркестре новичок взял ноту, не запланированную Композитором. На этом закончился первый акт. Поезд стартовал и без приключений доехал практически до Воскресенска.
— Все это, — черный Дмитрий с отвращением пнул свою гигантскую сумку под столом, — нам придется сожрать.
— Зачем? — угрюмо спросил рыжий Олег.
— Не выкидывать же.
Все помолчали. Мэгги мельком взглянула на сумку, и ее чуть не стошнило от одного ее размера. “Может быть, эвакуироваться в ресторан?” — подумала она. Дмитрий тем временем равномерно вынимал и клал на стол: пакет вареной картошки со следами укропа, мертвую курицу, четвертованные помидоры, соль в цилиндрике для фотокассеты, сыр, салями, пакет котлет в белой жировой косметике, пирожки с ягодными мазками, одинаковые, словно фабричные, крутые яйца, сахар в пластмассовом корытце, пакетики чая и многое, многое другое. Экономя силы для долгой еды, Дмитрий лаконичным жестом пригласил Мэгги поближе к столу. Та сомнамбулически повиновалась. Олег незаметно доставил три стакана с кипятком. Начался методичный жор.
— Чтобы больше съесть, — сказал Олег, крупно сглотнув, — надо концентрироваться на подобном. То есть ты начал, скажем, с пирожка, так давай дальше жри пирожки. Вся химия, — он, словно патологоанатом, провел рукой себе от горла до паха, — настраивается на пирожки. Ну, изредка смачивать глотку.
Дмитрий кивнул.
— Если заранее знать, — отвечал он, — лучший способ — немного сала с утра для смазки и хорошая пробежка. У меня был один принципиальный товарищ, он говорил, что не любит оставаться в долгу. То есть, скажем, пришел на новоселье, принес в подарок люстру за четыреста рублей, значит, должен на четыреста рублей отожрать. Ну, ориентировочно. Хорошо, если там икра, например, буженина. А однажды он напоролся на вегетарианский стол, да еще хозяйка сдуру похвасталась, что накупила овощей по дешевке с машины. Представляете? Салатик из свеколки по восемь рублей килограмм.
— И как? — живо поинтересовался Олег.
— Плохо. Ну, он скалькулировал иначе, внес цену готовки, просидел до пол-первого, все равно не вписался. Потом еще у себя в Бибиреве такси брал от метро.
— За принципы приходится платить, — заметил Олег, обсасывая куриную кость.
— Я раз сидел в гостях, — неожиданно вступило в разговор тело Давида Гуренко, — все вкусно, классно, но чувствую — больше не могу. Вышел на балкон под предлогом покурить, проблевался с восьмого этажа. Потом немного рот прополоскал — и как новый. Как новый.
Мэгги выслушала этот бред, обомлев, да еще против воли вспомнила ту отвратительную пьянку в Бирюлеве. Командировочные, однако, отнеслись к рассказу с пониманием.
— Это римская методика, — диагностировал Олег. — У них были специальные приспособления для щекотки желудка, типа посудного ершика. Раз — и сброс на начало.
— Перезагрузка.
— Ну да. Но это хорошо для марафонцев. Кавказская свадьба.
— Одного виноградного вина до семи литров на рыло.
— И после семи литров.
— Ну. Дод, ты яйца режь вдоль, немного соли и помидорку — так легче пойдет. И сразу парочку, вдогоночку.
— Молодой еще, желудок не растянут. Дима, вынеси мусорок для лучшего обзора.
Дмитрий принудительно освободил один целлофановый пакет, набил его по самые уши разнообразными ошметками и за эти самые уши потащил к мусоросборнику. Олег мрачно осмотрел стол.
— Непочатый край, — сказал он критично.
— Может, не стоит все съедать, — малодушно вякнула Мэгги и сама устыдилась.
Олег всерьез задумался, словно эта идея просто не приходила ему в голову.
— Надо съесть, — заключил он наконец, да так решительно, что у Мэгги тревожно ёкнуло сердце. Тут как раз вернулся Дмитрий и посмотрел на Олега вопросительно.
— Я говорю: надо всё съесть, — пояснил свою мысль Олег, — а вот молодежь сомневается.
Дмитрий посмотрел на Мэгги надменно.
— Видишь ли, Дод, — сказал он, глядя будто поверх очков, только без очков, — это оппортунизм. Ничто не делает человека человеком, кроме цели, которая поставлена и достигнута. Уступив в малом, неизбежно уступишь в большом.
Мэгги открыла было рот, чтобы усомниться, стоит ли из человека делать человека, как вдруг с неизбежностью поняла, что больше делать его не из чего. Чтобы избыть неловкость, она засунула в рот половину картофелины. Пищевод Давида Гуренко, слегка урча от удовольствия, всосал вкусную еду. “Да жри”, — вдруг обозлилась Мэгги.
Пир набирал обороты. Поезд, постояв, миновал Рязань.
Глава 3. Воспоминания на верхней полке
Мэгги лежала без сна на верхней полке, смутно различая в серой перспективе купе свой чудовищный живот. Внутри него проходила как бы всемирная история. Резко кололи войны, набухали и взрывались революции. Медленно и неумолимо протекали великие переселения народов.
Внизу… Мэгги туда не смотрела, но посредством какого-то оптического кунштюка ясно видела уставленный снедью стол. За окошком, маленький кусочек которого ей в принципе (если лечь на живот) был доступен, мелькала Россия. Вот и всё.
Чтобы отвлечься от собственного анатомического театра, Мэгги принялась вспоминать вчерашний застольный разговор.
Какая-то кукольная рощица за окном навела командировочных на семь или восемь однотипных историй о медвежьей охоте. Рассказчик, будучи элементом безупречного плана, дежурил в укрытии. Потом ему вблизи являлся медведь — и лирический герой обнаруживал себя: в деревенской бане; в чужой городской квартире, запертой снаружи; в тамбуре электрички — далее во все более неожиданных местах вплоть до театральной премьеры. Соответственно — с гнутым ружьем, чужим ружьем, одним прикладом; в мокрых или загаженных штанах. По сути, это были рассказы о телепортации.
Далее беседа перешла на охоту вообще. Все сошлись на том, что опаснейший зверь — заяц, а типичная гибель охотника — это когда он берет зайца за уши, а тот привычным движением задних ног распарывает ему брюхо и выпускает кишки. Средняя полоса устлана охотничьими кишками. Точно так же заяц расправляется с волком — заманивает его, потом ложится на спину, волк, вероятно, влекомый инстинктом смерти, располагается над зайцем — и тот освобождает его от внутренностей. Тут приходит стая и доедает сородича. Собственно, так волчья стая и существует, за счет промысла зайцев.
Так вышли на тему экологического равновесия.
— Вот мы жрем от пуза, — сказал Дмитрий, строго взглянув на попутчиков, — а в Эфиопии негры голодают.
Мэгги остро позавидовала неграм.
— Итог один, — философски отозвался Олег, обсасывая в то же время целую небольшую скумбрию — то есть вошла-то она в рот целой, а вышла в виде скелета, похожего на карикатурный рыбий скелет.
— Не скажи, — веско ответил Дмитрий. После чего вся группа обратилась к пакету с фаршированными перцами и уничтожила их наполовину.
Мэгги, переведя дух, захотела поддержать метафизическую тему итога, но тело Давида Гуренко, подкрепленное плотной едой, опередило ее.
— Из перцев выковыриваются сердцевинки, — сообщило тело миру, — и туда загоняется фарш.
— Да-да, — невнимательно согласился Дмитрий. — Ты ешь. Видишь ли, Олег, ко мне иногда заходит сосед.
— Ко мне тоже иногда заходит сосед.
— Но мой сосед умер.
— Мой тоже когда-нибудь помрет. Это характерно для соседей.
— Тут важен порядок действий. Мой сосед, Олег, он в некотором роде мне больше не сосед, потому что он умер. Но по-прежнему иногда заходит. Как бы по-соседски.
Олег размеренно покивал, шаря взглядом по столу.
— Там тоскливо, Олег. У меня довольно тоскливо. Поэтому я думаю, что там еще тоскливее, если за увеселением человек идет ко мне. Но так равномерно сильно тоскливо там быть не может, потому что это было бы лишено смысла. Из этого мы делаем вывод, что там тоскливо в разной степени. То есть итог заведомо не один.
Мэгги подивилась, как одной краской нарисовалась ясная картина.
Олег кивнул последний раз.
— И все же, Дима, зачем такая косвенность? Отчего не спросить соседа прямо?
— Да из деликатности, — отвечал Дмитрий просто. — Я думаю, когда подопрет, тогда и расскажет. А пока что мы говорим о моих делах. Он дает мне советы.
— И хорошие советы?
— Говно.
— От смерти не умнеют.
— Ну.
Тут Мэгги увлеклась пространством за окном — не сейчас, на ночной верхней полке, а тогда, в вечернем застолье. Был закат, но, наверное, по другую сторону поезда. До горизонта бежала серая равнина. Отсюда чувствовалось, насколько там холодно. Ландшафт отторгал человека. Вблизи железной дороги быстро плыли, слегка вращаясь, как на подиуме, невнятные строения из ветхого дерева. Поезд прошивал этот чужеродный космос, как капсула городского мира. Но против всякой логики Мэгги вдруг потянуло туда, за окно, в открытый неуют, чтобы выжить или погибнуть.
Она сомнамбулически смотрела туда, пока на сером не мелькнуло красное — автомобиль на встречном курсе пересек поле окна где-то в километре отсюда. Стало так темно, что кусты слились с землей.
Живот утих, и Мэгги задремала. Проснулась, как щелчком. Стояло ослепительное утро. Внизу понемногу завтракали. Мэгги уже начала морально готовиться к спуску, как вдруг услышала разговор о себе и замерла с приподнятым одеялом.
— Этот парень, Дод, наш попутчик, — начал Олег, — он не совсем то, чем хочет казаться.
— Ты тоже заметил? Он молчит умнее, чем говорит.
— В нем сидит что-то, не находит выхода. Поговорил бы с нами.
— Штука в том, что он и нас принимает не за тех, кто мы есть. Он думает, вот дядьки едут и жуют.
— Проклятие опыта, Дмитрий, в том, что его невозможно сообщить. Дод уверен, что его проблемы уникальны. Курнем по сигаретке?
Дядьки вышли в тамбур. Мэгги сползла вниз, задумалась, потом собрала пакетик с пастой, щеткой и мылом, накинула на плечо казенное полотенце и пошла по качающемуся полу в уборную, начинать новый день.
Глава 4. Староуральский вокзал и длинные улицы
Как ни странно, багаж Мэгги исчерпывался полиэтиленовым пакетом, в который, опять же, были засунуты вещи не обязательные. Мэгги не знала, что именно потребуется от нее в Староуральске, кто ее там встретит и вообще кем она там будет. Поэтому она, выходя из своего вагона, на пару секунд рельефно помедлила в проеме. Никто не ёкнул в жидкой перронной толпе. Тогда Мэгги сползла со ступенек и потянулась по платформе в сторону здания вокзала.
Внутри оказался огромный просторный зал. Из его недр к Мэгги стремительно приблизился статный красавец с плакатом ДАВИД М. ГУРЕНКО на груди. Красавец принял из рук Мэгги пакет, даром что не тяжелый, и на той же вполне столичной скорости чесанул к выходу в город. Мэгги едва успевала за ним. Так они сели в автомобиль — встречающий за руль, Мэгги сзади — и рванули по улицам Староуральска.
Сердце Мэгги колотилось. Отчество-то Давида Гуренко было Иосифович — поэтому буква “М” на груди аполлона могла значить только одно: Смит где-то рядом.
— Скажите, — не выдержала Мэгги, — а мы едем к господину Смиту?
— Соскучилась, девочка моя, — ответил Смит. Мэгги подскочила на фут и огляделась в ужасе. Никого в машине не было.
— Смит, ты где? — спросила Мэгги по-русски, не боясь казаться идиоткой. — От тебя остался один голос?
— Наоборот, — красавец обернулся и улыбнулся голливудской улыбкой общего положения, а потом продолжил голосом Смита по-английски: — Это ли не тело? Одних мышц полтораста фунтов, я уж не говорю об излишествах. Ты видишь, мой старый кожух совершенно поизносился. Семь пуль в Буэнос-Айресе стали только поводом. Бывают такие случаи, когда выгоднее купить новый телевизор, чем чинить старый. Ну же, улыбнись, старушка, этой рожей, хотя она, сказать честно, тебе не идет. Я для тебя сохранил старые связки, скажи же, что любишь меня.
— А хозяин этого великолепия?..
Смит в бешенстве ударил кулаком по рулю, огласив улицу резким гудком.
— Вот пионерка, трахать тебя! Ты ведь не можешь, подобрав на асфальте доллар, не кинуться искать владельца?! Дерьмо! Я владелец. Показать документы?
— Не стоит. Сохрани их для более доверчивых.
— Тебя интересует прежний хозяин. Что ж. Это был заурядный грешник из Квебека. Знаешь, грешники — это мой профиль.
— Но он хотя бы умер?
— Тебя интересует, собственным ли ходом он пересек грань. А смотря где ее поставить. Сердце еще работает, а мозг практически загнулся — это жизнь или смерть?
— Так можно прожить лет двадцать в большой политике.
— Ты шутишь. Это хорошо. С этим телом получилась целая история. Ты видишь, по законам провинции той больницы, где он валялся на грани, он был еще жив. Но мне не хотелось ждать, пока он провоняет. И мы добыли разрешение на вывоз, а в соседней провинции совершенно законно зарегистрировали смерть. И вселили нового абонента.
— Но того… грешника можно было откачать?
— Для пытливого ума редко что бывает совсем невозможно. Я не говорю про Иисуса, но даже пророк Елисей, тот еще, между нами, халтурщик и зануда, воскрешал достаточно мертвых.
— Смит, ты виляешь, как форель. Не Елисей. Ты мог бы его воскресить?
— Я виляю?! — красавец-водитель (Мэгги все еще не могла окончательно назвать его Смитом) утерял всякий интерес к дороге и полновесно обернулся назад. — Нет, внучка, я не виляю перед людьми. Я и сейчас могу его воскресить. — Водитель достал из кармана красивую пластиковую коробочку с блистающим диском. — Этот кретин занимает не больше места, чем какая-нибудь стрелялка. Правда, в очень сжатом виде. Я могу его воскресить, а сам подождать очередной молодой труп. Одно твое слово. Но маленькое встречное условие — этот канадский мудак будет базарить с Давидом Гуренко. Ты видишь, все хотят жить.
Мэгги молчала.
— Ну же, пионерский ангел. Младенец не виноват, что рождается. Он хочет жить. Он даже не виноват, если при этом убивает мать. Но вот мы имеем дело с редким младенцем, который может выбрать — умереть самому или все-таки угробить мамашу. Младенец хороший, мама не фонтан. Но в этом ли дело? Так, девочка?
Мэгги молчала. Смит повертел диск в своей новой красивой ладони.
— Я хочу жить, — сказала Мэгги и заплакала. — Хотя бы год. Хотя бы год еще, Смити… Если бы ты знал.
— Отлично! Заметано! — Смит вернулся к своим водительским обязанностям. — Мне просто хотелось расставить акценты, — он как бы невзначай выкинул красивый диск в полуоткрытое окно. Мэгги дернулась — но не более того. — Мэгги, ты захватила бритву? — Мэгги оцепенело отдала Смиту бритву — тот вышвырнул ее в то же самое окошко. — Она тебе больше не понадобится. Теперь держи крепко. — Он протянул Мэгги большую розовую таблетку и две обычные белые. — Вот, прими на ночь.
— Это что?
— Ну, начнем с двух белых. Это, моя кошечка Пусси, снотворное. Да, элементарное снотворное. Чтобы, знаешь ли, крепко спать.
— А за каким дьяволом мне крепко спать?
— А это чтобы не проснуться ненароком. Знаешь ли, не каждой ночью можно просыпаться.
— А что, будет особая ночь? Зацветет папоротник?
— А, ты об этом славянском суеверии, насчет того, что папоротник цветет раз в году? Очень оптимистическое суеверие. На самом деле он цветет раз примерно в сто двадцать лет. Между нами, раз в году, но не в земном. Словом, даже я считанное число раз наблюдал цветение папоротника, и если все его цветки, виденные мною, сложить в один букет, то он…
— Короче.
— Короче — переходим к розовой таблетке. Она действует кардинально, но мягко. И не советую тебе проснуться среди ночи. А вот и твоя гостиница. Иди оформляйся.
И Смит высадил Мэгги, подал ей пакет и укатил во тьму.
Глава 5. Небольшие проблемы
Мэгги проснулась — под потолком плясал солнечный зайчик. Она заплакала от счастья. Потом повернулась на бок — тут же ей что-то несильно зацарапало щеку. Она вскочила на коленки и уставилась на подушку — вся подушка была усеяна противными короткими волосами. Мэгги стала лихорадочно чиститься, как бешеная кошка. По ходу дела она поняла, что ее щеки гладкие, как… как… да просто гладкие, дьявол забери, а на подушке валяется отсохшая щетина Давида Гуренко.
Она подошла к зеркалу в двери шкафа. Сомнений не было — волшебная таблетка превратила ее в женщину. Точнее, вернула ей натуральный облик. Преодолев брезгливость, Мэгги порылась в постели — не осталось ли там каких-нибудь еще причиндалов Давида Гуренко. Нет, превращение прошло безотходно — если не считать щетины.
Мэгги с наслаждением выкинула старые трусы Давида Гуренко в ведро в санузле. Потом долго фыркала под душем. Потом извлекла из своего пакета запасные трусы, чистые носки и рубашку. Штаны пришлось сохранить.
Так и сяк повиляв перед зеркалом, Мэгги из заданного материала соорудила костюм привлекательный и даже кокетливый. Правда, для этого рубашку пришлось по низу завязать узлом. Минут десять ушло на прическу.
Теперь разумно было бы дождаться звонка Смита. Мэгги посидела часок в кресле, посмотрела телевизор (показывал он не ахти), потом потянулась до хруста в костях и отправилась в буфет.
— Скажите, — спросила она у дежурной по этажу, — буфет на первом?
— Ну на первом, — настороженно отвечала та, глядя на ключ в руке Мэгги. — А что, командировочный еще спит?
— Дрыхнет. Ну, привет.
— Постой, постой, деловая. Так ты что, заперла его, что ли?
— Ну. Он там без задних ног, что же мне, дверь настежь оставлять? Ограбят его.
— Ну-ну, — сказала дежурная, выразительно глядя на штаны Мэгги. Та подмигнула дежурной и вошла в как раз подошедший лифт.
За те три пролета, которые лифт натужно и долго преодолевал, Мэгги расхотелось есть. Сперва она решила сбежать и больше сюда не возвращаться — но как тогда связаться со Смитом? Потом Мэгги задумала, наоборот, вернуться в номер, запереться и дожидаться Смита. На первом, чтобы не привлекать внимания, она вышла из лифта, потом довольно халтурным жестом посетовала на собственную забывчивость и нажала на вызов. Потом качнула головой и пошла по лестнице вверх.
— Девушка! — окликнули ее сзади. Еще ступенька.
— Девушка! Я с вами говорю.
Мэгги обернулась — ее подзывал сержант милиции.
— Я вас слушаю.
Сержант козырнул.
— Ваши документы.
Сердце Мэгги ухнуло, как в лифте. Она могла свалить сержанта одним ударом и метнуться в дверь, но глупое интеллигентское чувство, что, может быть, все как-то образуется, остановило ее.
— У меня нет документов, — это было ложью, потому что паспорт Давида Гуренко распирал левый карман штанов.
— Попрошу для выяснения.
Они прошли в маленькую комнатку, где сидела давешняя дежурная с четвертого этажа.
— Стыда у тебя нет, — сказала дежурная. — Своих блядей полно, так теперь еще гастролерки.
Мэгги провела ладонью по лбу.
— Уверяю вас, это недоразумение, — холодно сказала она сержанту. — Мы просто разговаривали.
— Про штаны не забудь ее спросить, — напомнила дежурная.
— Да помню, — раздраженно сказал сержант, — мы все выясним по порядку. Ваши штаны?
— Штаны командировочного Давида Гуренко.
— Фамилия, имя, отчество.
— Васильева Мария Анатольевна.
— А теперь без фокусов. Я тебе сейчас такую Анатольевну покажу.
— Мэгги Гуренко. У нас в Америке отчеств нет.
— Откуда так знаете русский язык?
— Я из России.
— Так из Америки или из России?
— Однозначно ответить не могу.
— Почему не пошли в буфет?
— Расхотелось.
— Покажите содержание карманов.
— Покажите ордер.
На этом слове сержант встал из-за стола с характерным щелчком, словно распрямили перочинный ножик.
— Хорошо, — сказал он тоном невыразимой обиды, — вы в курсе, что ключ надо сдавать дежурной?
Мэгги выдохнула и кивнула.
— Так сдайте.
Мэгги сдала ключ.
— Так. А теперь, Анна Афанасьевна, сходите в четыреста пятнадцатый, растолкайте гражданина Гуренко — и пусть он спустится сюда и по всей форме напишет заявление о пропаже. И будет тебе ордер, лярва, если не хочешь по-хорошему. Ну что, будешь под родственницу шарить, Васильева Мария Анатольевна? Вот ведь одну ночь проспали, а уже взяла фамилию клиента.
— Я пойду, — сказала Анна Афанасьевна, с ненавистью глядя на Мэгги.
— Постойте, — довольно жалко сказала Мэгги. — Давида Иосифовича там нет.
— Как нет?! — спросили дежурная и милиционер в один голос.
Версия Мэгги была такова: она заехала к своему родственнику Давиду вечером (правда, ее никто не видел); они поговорили, а утром Мэгги проснулась — Давид исчез с ее платьем, курткой и документами. Его, разумеется, тоже никто не видел. Хуже всего, что Мэгги никого не знала в Староуральске, она тут не жила, не работала, даже не останавливалась ни у кого. Приехала вчера московским поездом — но билета не сохранила. Зато сохранила командировочные документы и билет Давида Гуренко.
Сержант сладострастно протоколировал этот заведомый бред. Потом Мэгги запросилась к начальству. Ее отконвоировали в двенадцатое городское отделение, к капитану Горшкову.
Ему Мэгги рассказала правду — что она и есть Давид Гуренко. Но она извращенка и любит переодеваться в мужскую одежду. И даже документы ей в Москве выписали как бы мужские, хотя нет такого закона, чтобы женщина не могла зваться Давид Иосифович. Горшков понимающе похихикал, сказал, что извращенцы пользуются всей той же совокупностью прав, что и нормальные люди, пока не нарушат закон, и очень попросил Мэгги чуть-чуть посидеть в комфортабельной милицейской комнате, пока он не уладит формальности. А через четыре часа предъявил Мэгги полученные из Москвы факсы. В них пять опрошенных знакомых Давида Гуренко подтверждали его однозначно мужской пол на основе личных наблюдений. Мэгги ядовито посоветовали выдумать что-нибудь позабористей и поместили ее в дамский обезьянник. Там она провела довольно гнилую ночь, а наутро пришел Смит — и Мэгги выпустили.
— Вы бы нам вчера позвонили, товарищ Кузнецов, — только и сказал Горшков.
— Я все делаю вовремя, — ответил Смит сухо.
Глава 6. Как смотреть на вещи
Смит и Мэгги задумчиво шли вполне приличным староуральским бульваром. Весна не то чтобы переходила в лето, а подсыхала. Идти было приятно. На очередном тополе Смит мягко коснулся плеча Мэгги.
— Хватит дуться, подружка, — сказал он дружелюбно. — Пойдем, попьем кофейку. Я тут присмотрел пару чудесных кафе. Можно сказать, я их абонировал.
— Пошел в жопу, — ответила Мэгги по-русски.
— Вот оно, фирменное женское двоедушие. Не говоря уже о загадочной русской душе. Всего, стало быть, три. А между прочим, обложечная моя мисс, знаешь ли ты, от чего я тебя отмазал? На тебя ведь вешали этого неудачника Давида Гуренко. И улики…
— Послушай, Смит, — оборвала его Мэгги, — расскажи это своей чертовой бабушке. Никогда бы не подумала, что ты используешь такие дешевые уловки для того, чтобы повязать человека.
Смит остановился, как громом пораженный.
— Что? — бормотал он жалко. — Какие уловки…
— Ну насчет того, что я убила Давида Гуренко. Капитан Горшков может еще сомневаться, но мы-то с тобой знаем, что это не так.
Смит смотрел на Мэгги своим новым (действительно, немного мудаковатым) канадским лицом, словно не мог поверить ни глазам, ни ушам.
— Постой, Мэгги… Я ничего не записываю, разве только на корочку, но это не примет ни один суд на этой планете. Зачем строить глазки между своими? Давай начистоту.
— Давай.
— Капитан Горшков никогда не припрет тебя к стене, потому что не найдет труп. Только мы двое — ты и я — знаем, что ты убила Давида Гуренко. Вчера, около девятнадцати ноль-ноль. В казенной автомашине. Ты, — подчеркнул Смит с величайшим убеждением, — ты и убила его. Припомни — как раз когда я прикончил этого горе-лесоруба из солнечной Канады. Но ты выстрелила первой. Заметь, я ни капельки тебя не осуждаю. Я, можно сказать, восхищаюсь тобой. Ты мне нравишься, а Давид
Гуренко — нет. Я прекрасно понимаю твои мотивы. Я не прошу тебя нигде расписываться ни кровью, ни желчью, ни нефтью. Я хочу просто расставить акценты.
Мэгги опустилась на скамейку.
— Я убила его, — потерянно сказала она.
— И пошел он к дьяволу! Всё! Ни слова больше о нем! Теперь попьем кофе — хочешь, с ликерчиком. И поговорим о будущем — у нас полно планов.
— Смит, ради Иисуса… Хотя — что ты сделаешь ради Иисуса. Ради меня — дай мне посидеть тут одной.
— Сколько?
— Не знаю.
Смит исчез. Мэгги запрокинула голову в небо, словно у нее надломилась шея. По небу бежали перистые облака. “Отчего, — спокойно и раздельно подумала
Мэгги, — я не могу быть счастлива? И не каждый ли пришедший на Землю занимает место ушедшего?”
Шею понемногу заломило. Мэгги села иначе, уместив локти на коленях и взяв голову в ладони. Если вдуматься, Давид Гуренко уже пять лет как не жил, если не считать редких закидонов тела, похожих на посмертные судороги. Мэгги ожесточенно потерла щеки руками.
Штаны — это ведь были ее штаны! Это она (пусть в теле Давида Гуренко) покупала их год назад на Черкизовской ярмарке. Документы — она вынула из левого кармана превосходный американский паспорт на имя Мэгги Гуренко, визу, кредитную карту и водительские права. Правый карман распирали денежные купюры двух великих держав.
Она могла начинать жить. Надо только было собраться с мыслями.
— Скажите, это бульвар Революции?
Над Мэгги склонилась старушка с настолько озабоченным лицом, что Мэгги засуетилась — вскочила, завертелась, зашарила глазами в проемах между древесных сучьев…
— Нет, бабушка, это бульвар Успения Богородицы.
— А это не одно и то же, дочка? Могли ведь переименовать.
— Сейчас спрошу.
Через минуту Мэгги вернулась к скамейке.
— Нет, это бывший Железняка. А Революции теперь Зеленый. Он следующий туда. Вас проводить?
— Да нет, я сама дойду. Ты занимайся своими делами.
Девушка кивнула и пошла по аллейке между тополями, быстро, почти бегом.
Часть вторая
Староуральск
Глава 7. Оперативное совещание
Оперативка местного подразделения ФСБ проходила в конспиративных целях в подсобном помещении булочной №31 Староуральского горпищеторга. Вел оперативку полковник Кузнецов. Для начала он встал и скорбно оглядел товарищей. Команды не прозвучало, но мало-помалу, вразнобой, шурша, все встали и застыли на минуту бессодержательного молчания. Потом Кузнецов негромко сказал:
— Садитесь, товарищи, — и все сели. Только он остался стоять, поигрывая желваками.
— В городе, — продолжал он веско, — сложилась ситуация, близкая к чрезвычайной. В итоге беспрецедентной халатности ряда наших сотрудников на свободе разгуливает особо опасный агент чужеродной нам страны. В то время как ничего не подозревающие горожане радостно отдаются мирному труду, незримый оборотень стоит за их совокупным плечом. Неприкосновенные права личности, врачебная тайна, тайна личной переписки, интимные проблемы граждан становятся достоянием лишенного эмоциональных чувств монстра, которого мы при всем желании не можем назвать до конца человеком. Наивная школьница, раскрывшая грудь навстречу первой любви; пожилой профессор, затуманенным оком провожающий в большую жизнь косячок своих лучших студентов; печальный маляр, расстеливший на газете свой скудный рацион ужина — все они ежеминутно могут стать жертвами угрюмого порождения тьмы. Уже сегодня вода в наших кранах может оказаться отравленной, а двадцать пятый кадр в невинной рекламе пива приведет обывателя к распахнутой настежь форточке. Уже сегодня в дом каждого из нас может уверенной ногой шагнуть непоправимое. И единственная надежда города, товарищи, — это на вас вместе и по отдельности, когда личная инициатива каждого зиждется на стальной дисциплине группы и глубочайшем понимании важности той острой задачи, которая перед каждым из нас стоит во весь свой грандиозный рост. Есть какие-нибудь вопросы?
— Товарищ полковник, — спросил побелевший капитан Горшков, — а воду из графина вылить?
— Воду оставить для всестороннего анализа экспертов, должного проходить под неусыпным контролем. Еще вопросы есть?
— Никак нет.
— Идите и выполняйте.
Все, так же негромко шурша, встали и потянулись к двери. Когда первый поравнялся с порогом, от стола донеслось шелестящее:
— Стоять.
Как в детской игре, все застыли.
— Азохен вей, — грустно сказал полковник Кузнецов, — факен Раша. Садитесь, мои дорогие. Извините меня за глуповатую шутку, я просто прочищал горло. Давайте по существу.
Все расселись вольнее, чем прежде, тихонько посмеиваясь на ходу.
— Повод для нашей сегодняшней встречи, — совсем другим, уютным голосом клал между тем Кузнецов, — довольно ничтожный, и вы тут присутствуете не как сотрудники, а как мои друзья. Словом — моя хорошая подруга, дорогая (голос его дрогнул), можно сказать, мне девушка… извините меня… у нее депрессия. Как бы ей не наделать глупостей. Я хотел бы знать о ней — если мне не позволено видеть ее. Знать возможно больше. — Он промокнул глаза белоснежным платком и порывисто вздохнул. — Вы имеете полное конституционное право послать меня в жопу.
Пауза.
— Ну же.
Пауза.
— Спасибо вам, дорогие мои. Воистину благословенно то место, где дружба приходит на поддержку любви. Горшков!
— Так точно.
— Что так уж изумительно точно, мой простодушный друг? Приходила она к тебе или нет?
— Никак нет.
— А ты подумай. Может, ты выходил отлить, а твои имбицилы не догадались попросить ее подождать.
— Это исключено.
— Какой текст! С таким текстом ты можешь стать вплоть до премьера. Ты сядь. Когда ты стоишь навытяжку, кровь не доходит до твоих мозгов. Эта девчонка обязательно придет к тебе и покается в убийстве Давида Гуренко. Иначе я не знаю людей. Что отличает интеллигента, Горшков?
— От кого, товарищ полковник?
— От тебя.
Пауза.
— Неужели, Горшков, тебя ничего не отличает от интеллигента? Может быть, ты интеллигент? Ладно, ладно, не обижайся. Я подскажу: интеллигента отличает чувство…
— …юмора.
— Чувство вины, кретин! И когда мы под это чувство вины подкладываем белый лист, на нем проступает чистосердечное признание. Это азы оперативной работы, мой друг Горшков. Сидоров!
Вскочил зрелый мужчина с одутловатым, словно заплаканным лицом.
— Сидоров, голубчик, эта несчастная невольная грешница явится к тебе за билетом до Москвы. Ты держишь под контролем все кассы?
— Да.
— Это веское слово, Сидоров. Таки да?
— Да. Если только ваша подопечная не вздумает договориться с проводниками.
— Не вздумает. Билеты в кассе есть, деньги у нее есть, документы в порядке. Эта пионерка явится к тебе в лапы в кассу. Ты помнишь, я говорил тебе о маленьком нюансе — ее может понести в сторону Хабаровска?
— Помню.
— Ее фото перед глазами кассиров?
— Да.
— Хорошо, что не так точно. Терпеть не могу милитаризма. Предпочитаю штучную работу. Варсонофий!
— Слушаю вас.
— Церкви под контролем? Она придет исповедоваться и каяться. Причем, дорогой товарищ отец, я не посягаю на тайну исповеди. Просто отсигналь мне по мобильнику. И еще, извини меня, дорогой Варсонофий, но твои патлы и общая неконкретность не сочетаются с гражданским костюмом. Я ведь просил тебя ходить в подряснике.
— Я не хотел бы бросать тень на Церковь недостойным сотрудничеством.
— О! Во-первых, в подряснике ты похож на попа, а в костюме — на попа, сотрудничающего со спецслужбами. А во-вторых… Впрочем, остальные свободны. До связи.
Полковник и священник остались вдвоем.
— Дорогой Варсонофий, что ты имеешь против меня лично? У тебя есть сомнения в глубине моей веры? Ты молчишь, сын мой, но смотришь на меня с осуждением. Что ж. Как ты думаешь, было у графа Монте-Кристо сомнение в бытии тех, кто гнал и преследовал его? Знаешь ли ты, что такое — после долгого и безупречного служения обнаружить себя летящим в бездну? — ибо земная жизнь есть не прах, но бездна — ты ввинчиваешься в нее и невнятный гул закладывает тебе уши.
Знаешь ли ты, кто я? Ведома ли тебе трухлявая истома веков? ад повторов и перечислений, где ты поневоле учишься улавливать мельчайшие сдвиги… Можешь ли ты создать культуру, где сам себе назначаешь поводы для радости, — и исправно радоваться этим поводам? Способен ли ты чуть повернутыми зеркалами искажать суть до полного ее выхолащивания — после этого тебе остается лишь выбирать сети, но это скорее браконьерство, чем честная рыбалка. Да я сейчас отпущу тебя — и ты будешь волен идти во тьму или во спасение, и, я готов присягнуть, ты пойдешь во тьму, потому что сам посчитаешь себя недостойным спасения, лишь умножая мою невероятную скуку. Я скажу тебе больше…
Тут открылась дверь в подсобку, которая из конспиративных соображений не запиралась, и вошла жизнерадостная уборщица с тряпкой и ведром.
— Ну, мы будем заканчивать или как? Давайте, давайте, полуночники.
— О’кей, — обаятельно улыбнулся товарищ Кузнецов. — До связи, фазер.
И два последних участника краткого собрания, выйдя из дверей, направились в разные стороны, но, что характерно, оба во тьму, потому что булочная успела закрыться и свет в ней, следовательно, не горел.
Глава 8. Шопинг школьной учительницы
— И не забудьте, Маргарита Иосифовна, завтра педсовет.
— Не забуду.
Мэгги шла по гулкому коридору опустевшей к вечеру школы. В ее сумочке лежали тетрадки с сочинениями восьмиклассников. На голове высилась прическа, характерная для старых дев. Стену украшал гигантский лозунг: “Чтобы быть настороже, занимайся ОБЖ”. Сквозь перекрытия трех этажей снизу, из столовой, пробивался слабый запах тушеной капусты.
Мэгги спустилась по лестнице, пересекла вестибюль, распахнула массивную дверь — в глаза и ноздри ей ударила весна. Настоящая торжественная весна. Какой-то младшеклассник покачивался на турнике, как птичка на ветке. При виде Мэгги он свалился от избытка уважения. Мэгги рассеянно улыбнулась и пошла домой.
Ей удалось снять комнату у коллеги, учительницы географии, за сходную по староуральским расценкам сумму. Географичка, Ирина Евгеньевна, была довольно ядовитой сухопарой дамой. К своим сорока двум она успела выгнать двух созерцательных мужей и дорастить сына до армии.
Мэгги зашла по пути в универсам за свеклой и йогуртом.
Местные жители слонялись по просторному холодноватому залу, брали продукты и подносили их к глазам в изумлении, словно видели впервые. Мэгги подумала — вот, все это грязное, отмороженное и жесткое будет употреблено внутрь. Ей на секунду стало нехорошо. Лоток со свеклой оказался пуст. Как, пометит на полях ехидный читатель, пустой лоток — и в то же время со свеклой? Что ж, опустев, он хранил, однако, память о свекле, как директор завода, выйдя на пенсию, долго еще сохраняет повадки директора. Над лотком веял свекольный дух, в его глубинах валялись две мятые некондиционные свеклы, похожие на дохлых мышей. Вдобавок, сбоку болтался свекольный ценник. Свеклу, говорили, с минуты на минуту должен был подвезти грузчик.
И точно, он подвез контейнер, прислонил его бортом к лотку, скоренько перекидал туда сеточки со свеклой. Контингент покупателей склонился над лотком, как над кормушкой. Мэгги же подошла к грузчику.
— Смит, — сказала она по-русски, — что тебе нужно от меня?
— Мэгги, — белозубо улыбнулся водитель контейнера, — это тебе от меня нужна свекла. Поторопись, кстати, а то ее расхватают.
— Забудь о свекле, Смит. Я лучше куплю ее на улице у бабушки.
— На углу Солдатской? Такая противная бабка с родинкой на верхней губе? Не верь ей, моя девочка. Нитраты, разнообразные небрежности при хранении и транспортировке. Мы с нее строго спросим на Страшном Суде.
— Ты в комиссии?
— Состав еще не утвержден. Я говорю “мы” в расширительном смысле.
— Ты ставишь рекорды по расширению.
— Рекорды — моя стихия.
— А скажи-ка, Смити, почему мое фото украшает железнодорожные кассы?
— Ты заметила! Вот халтурщики! Виновные будут строго наказаны.
— Ну, счастливо. Мне еще тетрадки проверять.
— Помочь?
— Спасибо, Смит. Но это работа не для грузчика из универсама. Ты только не обижайся.
— А ты не суди по текущему о долгоиграющем. Я и золотарем работал, да что из того?
— Пока.
— Мэгги, последний вопрос — а что же ты не ходатайствуешь за моих подчиненных? Почему не скажешь пусть никто не будет наказан из-за меня?
— А за каким, извини, хреном мне это говорить?
— Кстати, Мэгги, чтобы не забыть, у нас в бакалее сейчас качественный хрен со свеклой. Просто цимес. Уровень обеих столиц.
— Ты становишься каким-то свекольным патриотом, Смит. Свекольного сока не завезли?
— Сока нет. И все же, детка, насчет наказания.
— Поступай согласно должностной инструкции. Борись с бардаком на вверенном тебе участке.
— Это довольно обширный участок. А ты черствеешь, доченька. Как думаешь, это воздействие среды или чисто внутренний процесс?
— Я думаю, что нет четкой грани между внутренностями и средой.
На этой фразе молодое канадское лицо грузчика вдруг одряхлело лет на шестьдесят — и через секунду, не больше, вновь помолодело. Таким образом, согласно наблюдениям Мэгги, на лице старого агента выражалось движение мысли.
— Кузнецов, на картошку! — донесся из кулис магазина свирепый женский визг.
— Вот сука, — негромко ругнулся Смит.
— Триста лет в котле? — невинно осведомилась Мэгги.
— Да ты что. Нельзя путать личное и служебное.
— Какой ты правильный, аж тошно с тобой. Да ладно, я пошутила.
— Работа, по сути, это все, что у меня есть, Мэгги. С этим не шутят.
— Ну так беги за картошкой.
И Смит отвалил в одну из боковых дверей.
Лоток со свеклой уже снова опустел. Мэгги пришлось ограничиться йогуртом. На углу Солдатской она подошла было к старушке, но ясно различила родинку на ее верхней губе, поколебалась — да так и пошла домой без свеклы.
Да и черт с ней, со свеклой.
Глава 9. Есть контакт
Бог что-то имел в виду, когда сделал так, что я родился в Староуральске. Я думаю, Он имел в виду, чтоб я вырос, накопил немного бабла и смотался отсюда как можно дальше…
Из школьного сочинения
Мэгги задумчиво отложила пачку. Она чувствовала себя так, словно ее жизни стало вдруг тесно в ее теле. Два рождения, две страны, два пола, инженер, бизнесмен, агент ФБР, школьная учительница обступили то, что осталось после их вычитания, и смотрели на это в упор. Мэгги сжала пальцами виски.
За окном опять висели сумерки. Неровный городской пейзаж напоминал Москву эпохи детства Давида Гуренко. В висках взметнулась вверх горячая волна — да так, что Мэгги отдернула пальцы.
Вот! она убила этого неудачника. Тем, что не согласилась умереть. Стереть свое существование, чтобы оно зажило, как царапина.
Мэгги сделала два круга по комнате. Ей оставалось одно — каким-то образом воскресить никчемную сущность Давида Гуренко.
Вы будете смеяться, но для начала она принялась за его некролог, хотя некрологи еще никого не воскрешали.
На пару с Ириной Евгеньевной Мэгги успела приобрести подержанный компьютер. На дисплее висели неопрятные хлопья, похожие на скисшее молоко. Мэгги написала пару фраз, потом стерла. Повторила процедуру. Подумала. Обозлилась.
Почти со всех точек зрения, начала она, Давид Гуренко получается ублюдком. Но ведь не может быть, что со всех. Искусный фотограф даже сарай может щелкнуть так, что он не похож на сарай.
Тут, однако, запал ее иссяк. Воздух за ее плечами ждал чего-то конкретного. Словоблудие в формате кавказского тоста не соответствовало уровню серьезности той крупномасштабной задачи, которая встала перед Мэгги во весь свой незаурядный рост. Мэгги мотнула головой.
На грани отчаяния она вспомнила, как Давид (ворча и отлынивая) все же ходил за продуктами для тети Сони, когда та сломала шейку бедра. Тут же занесла в протокол.
— Рита! — донеслось с кухни. — Иди есть свеклу!
Мэгги прошла на кухню. К вареной свекле прилагались ломти розовой колбасы и майонез. А что? Можно жить.
— Ты у бабки с родинкой брала? — спросила Мэгги у Ирины.
— У бабки на углу. Родинки не заметила. А что?
— Не бери у нее больше.
Ирина пожала плечами.
— А по-моему, ничего свекла.
— Да вроде ничего.
Пространство окна прошивал мерцающий красный огонек самолета.
— Слушай, Ирина, — вдруг сказала Мэгги, — а что ты скажешь на Страшном Суде?
Ирина совершенно не удивилась вопросу.
— По ситуации. Я думаю, для учителей будет отдельное заседание. Типа Педсовета. И получится тоскливо. Во всяком случае, слезинка ребенка на каждом из нас висит.
— Да, слезинка… Знаешь, у меня иногда такое впечатление, что стоишь по пояс в воде и гребешь на месте. А она куда текла, туда и течет.
— Характерное ощущение для третьей четверти.
— Для меня-то она первая.
— А это без разницы. Воздух гниловатый.
— Воздух вроде весенний.
— Весенний гниловатый и есть.
— Вот, послушай, что мне тут написали.
Я бы хотел, чтобы всё было нормально. Я учусь вроде бы нормально, живу вообще тоже нормально. И ото всех мне не хотелось бы требовать многого. Скорее, по минимуму. Я думаю, если бы люди научились относиться друг к другу нормально, так и было бы нормально, потому что никто не желает специально зла. Кроме маньяков и им подобных людей, но если бы остальное исправилось, эти психопаты выперли бы наружу, обозначились, и над ними только посмеялись бы. Я бы посоветовал умнику, который затевает какую-то тухлятину, вообразить, что это сделали бы с ним или с его дружком. Тогда и охота может отпасть. Вообще, думаю, почти все поправимо. И добро, как правило, одолевает зло, если не брать в ум отдельные ситуации…
— Кто это? — задумчиво спросила Ирина Евгеньевна. — Пацан стихийно дорос до императива Канта.
— Это… Звонарев.
— Я могла догадаться.
За окном постепенно исчезал цвет. Пейзаж теперь был изображен оттенками темно-серого с еле уловимыми фиолетовыми тенями. В окнах дома напротив Мэгги различила несколько голов — и каждый на мгновение показался ей Смитом.
— Ладно, Ира. Пойду посижу еще за компьютером.
— Пойди-посиди.
Белые хлопья на экране загустели настолько, что работать не представлялось возможным. Мэгги, потихоньку ругаясь на местных дилеров, принялась вертеть различные тумблеры в низу монитора. Пока она этим занята, а мы отсюда не в состоянии ей чем-либо помочь, читатель, в свою очередь, вправе посетовать на засилье иностранных слов. Дилер, тумблер, монитор — это ли язык Тургенева и Лескова? Что ж, бывает, и кот в пиковую минуту завоет замогильным голосом — да так, что ваша чахлая шерсть на спине подымется дыбом. Вот, помню, в семьдесят шестом…
Тут Мэгги откинулась на спинку стула в злобном бессилии. Вопреки ее стараниям, хлопья лишь иссушились и посерели. Экран оказался словно потрачен жуком-короедом или, извините великодушно за такую метафору, засран мухами. Бормоча смесь русских и английских ругательств, Мэгги отвлеклась от компьютерного мусора, а когда взглянула на него вновь, то обомлела: невнятные образования постепенно сложились в знакомые символы кириллицы.
Здравствуй, сволочь.
Пишет тебе с того света уволенный в запас Давид Гуренко. Видел крокодильи слезы на твоей роже, тогда еще моей. Типично бабий поступок — нанести решающий удар по яйцам как бы невзначай, сквозь сопли, чуть ли не промахнувшись по неизвестно чему, а потом долго-долго горевать. Как же так получилось? Дед бил-бил не разбил, а я вроде еще и не приступила. И заметь, дорогая Мэгги, ты это сделала, когда я уже приходил в себя, и ты ведь не могла этого не заметить. И вот теперь я нигде.
Это, как можно догадаться из названия, довольно унылая местность, типа Братеева или Капотни, но все-таки не такая дыра, как твой сраный Староуральск. Временами встречаются любопытные типы. Трех проникновенных сознаний достаточно, чтобы воскресить, например, кружку пива — ну, в каком отношении тут можно что-либо воскресить? так, приблизительно в статусе голограммы. Пить все равно нечем. Знаешь, я думаю, обычай пить на троих идет отсюда. Обратная связь какая-никакая всегда была, хотя и неотлаженная. Сны, разнообразные знаки, да и возвращаются иногда, хотя и не так часто, как можно было бы надеяться.
Ценю твои хлопоты. Но чтобы не возникло двоякочтений: мне было откровенно насрать на эту дикую тетю Соню, и для меня самого остается загадкой, за каким чертом я поперся в эту больницу. В свое оправдание могу сообщить, что сожрал по пути большую часть мандаринов, что ты предпочла элегантно забыть. Эта старая свинья, кстати, перетряхнула всю передачу в поисках чека, и если бы был чек, не поленилась бы его расшифровать и взвесить каждую компоненту. Какая это была тварь, Мэгги, неужели ты ее не помнишь? Господь не призывал ее из брезгливости. Даже не из брезгливости — он откладывал ее на потом, как мы с тобой откладывали на поздний вечер задание по стереометрии, да так и не решали.
Должен вроде дико злиться на тебя, но почему-то не могу. Знаешь, отсюда превосходно видны все ваши глупости, ошибки и грехи — не потому что я наконец-то дорос до всей этой мутоты, нет, меня это как раньше не интересовало, так и сейчас не колышет. Просто такой ракурс зрения. Трудно делать вид, что не отличаешь свет от тени. Ты очень забавно там колупаешься.
Понимаешь, раз уж ты взялась отмазывать меня… Это вовсе не лишено смысла. Но — не стоит стараться брать высокие ноты. Не страшно недотянуть, страшно сфальшивить. И высшая доблесть человека на земле — совпасть с собой. Кем бы он ни был. Замысел бывает парадоксален, но не пуст.
Пока, Мэгги, до связи. За мной пришли товарищи. Не сердись и не поминай лихом.
Давид.
Мэгги оцепенело вырубила компьютер и пошла пить чай.
Глава 10. Сумерки
Ранние сумерки спустились на Староуральск.
Странное дело! вроде бы с наступлением весны день должен был расти и крепнуть, а он чах и проваливался куда-то в щели между домами. Вот, тяжело ворочаясь, сквозь фиолетовые тучи разгорается тусклый рассвет — а вот уже смеркнулось, горят редкие витрины и вовсе одиночные фонари. Зажигаются лампочки в помпезных типовых люстрах из местного центрального универмага, как-то бессмысленно витых в немыслимых плоскостях. Вспыхивают прямоугольнички телевизоров и компьютерных экранов. Вот и Мэгги ожесточенно дубасит по раздолбанной клавиатуре:
Давид Гуренко хотел жить.
Он хотел жить.
Он очень хотел жить.
Он любил жареных кур и жирных уток. Он любил яичный ликер. Он любил пошлые голливудские боевики, где накачанный и бесстрашный герой спасает мир, потому что этот самый герой спасал его, Давида Гуренко, чтобы он дальше кушал, совокуплялся и ржал над сальными анекдотами.
Она в отчаянии откинулась на стул. Иисус! это ведь она сама первые двадцать семь лет своей жизни… нет, не она, а лишь ее тело… нет, и тело не ее — так отчего же ей так гадливо стыдно за этого неудачника, точнее, стыдно оттого, что ей не стыдно за него, что она приколачивает его к позорному посмертию этой ровной кириллицей… Мэгги отошла на кухню попить чаю, впустила внутрь своего организма несколько глотков. Жидкость протекла без отвращения и без удовольствия. “Вот, — отчужденно подумала Мэгги, — он бы выпил ликерчику с удовольствием, а я — чаю без. Вот настолько я его лучше”. Нет нужды говорить, что такое рассуждение не добавило ей энтузиазма.
Ну и черт с ней! что, свет клином сошелся на этой долбаной русичке! для чего нам с вами, людям положительным и занятым, наблюдать, как она барабанит пальцами по клеенке? да огнем гори она и ее жалкий компьютер.
Давайте я лучше расскажу вам, как Евсей Наумович заработал свой третий миллион. Он положил первые два — о, вы интересуетесь его начальным капиталом, но это маленький и по-своему трогательный семейный секрет, а вот третий почти совершенно легально… согласен, что ситуация слегка не наша, но все же, хотя бы для аналогии… ну ладно, ладно, не буду.
Давайте тогда просто посмотрим на клены и тополя… да, пожалуй, они уже не видны в этих чертовых сумерках, разве что тонко резанная граница черной листвы различима на фоне темно-серого неба. Что ж! посмотрим, как шевелится граница листвы, вдохнем гниловатый весенний воздух.
С изнанки квартала машинист гонит товарняк куда-то на восток, еще дальше, туда, где сумерки еще гуще, но тоже люди живут. Здесь чуть дрожит асфальт. Там уже невозможно отличить вагон от вагона.
Тьма. Кажется, что дело в глазах; давишь на них, трешь, пытаясь запустить механизм зрения. Нет, дело в городе. Или в мозгах. Или где-то между.
Темно так, что трудно дышать.
Верхний свет в комнате Мэгги стрекочет и трещит. Экран добавляет немного гудения, переходящего в жужжание. Мэгги борется с желанием врубить еще и настольную лампу, вплести ее голос в хор.
Ей не хватает света — можете считать это метафорой, пока не попадете в Староуральск. Она щурит свои хорошенькие глаза, пытаясь разобрать среди помех на экране послание мертвеца. Со стороны это похоже на шизофрению.
Мэгги подходит к окну и прислоняется лбом к стеклу. Ей холодно и хорошо. В черноте двора угадываются прямые контуры корпусов. Мерцают клеточки квартир. Кажется, что этаж не пятый, а сотый.
Небо пересекают мигающие красные огни самолета.
Мэгги понимает, что ничто больше не связывает ее с этим городом, где она родилась во второй раз и совпала с собой.
Часть третья
Палимпсест (Москва)
Глава 11. День первый
Мэгги проснулась около половины десятого. На стене плясал солнечный зайчик.
Вокруг нее располагались стены московской квартиры, в которой издавна жил Давид Гуренко — сперва вместе с женой, потом в основном один; потом некоторое время не жил никто, потом жила она, Мэгги, в теле Давида Гуренко… Она вдохнула, выдохнула и подытожила — а иногда и он возвращался в свое тело (в основном через желудок) и в свою квартиру. Возвращался. Она ощущала его как дурноту. Потом — короткое время — никто. А вот теперь она живет здесь, а он — нигде.
Мэгги заготовила неплохую легенду для соседей, но тем оказалось совершенно по барабану, какая человеческая начинка заправлена в квартиру Давида Гуренко. Между нами говоря, верный подход. У себя бы разгрести.
Мэгги провела рукой по лбу, убирая с него хаотичные волосы. Она была хозяйкой своего дня.
Она, ворча про себя, дотащилась до кухни. Сварила себе кофе.
Утро уже разыгралось не на шутку. Кухня оказалась загромождена арматурой из пыли и солнечных лучей. Мэгги, недовольно щурясь, кое-как примостилась в горсточке тени.
На сегодня она выбрала платье цвета морской волны и простые янтарные бусы.
Мэгги наскоро окосметилась, подхватила сумочку и выскочила на свежий воздух.
На улице оказалось весело и шумно.
Компания гогочущих ребят осмотрела Мэгги от прически до туфелек и, в общем, одобрила. Солнце высветило Москву по полной. Мэгги сегодня двойственно относилась к солнцу. Вообще-то она не любила порцию слепящего света в глаза, это было по ее понятиям как неумная шутка, но все мы предпочитаем фотографии поярче, так вот, сегодня к панораме вокруг подходили эти самые законы фотографии. Разноцветные выпуклые дома, красно-белый обтекаемый автобус международного рейса, даже печальная стая не по сезону тепло навороченных собак — все ясно очерчивалось на белом свету.
Жить стоило. Стоило в такой степени, что между ребер шевелилась тревога. И во рту появлялся солоноватый привкус железа.
Мэгги вернулась в Москву неделю назад, а на работу осмелилась выйти только сегодня. Никто не спросил у нее, кто она такая, какое отношение имеет к Давиду Иосифовичу, почему влезает в его компьютер и физический рабочий стол. Наконец, озверев от неопределенности, Мэгги сама отправилась к Петру Аркадьевичу, неся во рту невнятные устные рекомендации от Давида Гуренко.
Но Петр Аркадьевич, невнимательно взглянув на новую работницу от монументального стола, спросил только:
— Как там Староуральск?
— Какой Староуральск? — переспросила Мэгги, мгновенно озябнув.
Петр Аркадьевич посмотрел на нее чуть пристальнее.
— Их два? Или ты хочешь сказать, что ты не из Староуральска? У тебя вон билет торчит из кармана.
Мэгги в смятении начала искать на своем платье хотя бы карман, но Петр Аркадьевич уже смеялся неприятным смехом.
— Да шучу, шучу. Но ведь ты поехала в Староуральск, стало быть, из него вернулась.
— Петр Аркадьевич, — сказала Мэгги пересохшей ротовой полостью, — я не Давид Гуренко.
(Хотя еще семь минут назад ее целью было непонятно как объяснить начальству, что в каком-то трудноуловимом смысле она Давид Гуренко.)
— Я знаю, — ответил Петр Аркадьевич. И посерьезнел, будто облако закрыло солнце. — Но ведь ты и когда уезжала, не была так уж решительно Давидом Гуренко.
Мэгги, онемев, кивнула. Петр Аркадьевич плавно продолжал.
— У нас в России всякий считает своего начальника мудаком, не задаваясь вопросом, почему не всякий мудак начальник. — При этих словах обычное выражение сытого довольства жизнью медленно сползло с лица Петра Аркадьевича, а то, что открылось под ним, Мэгги мысленно отказалась быстро квалифицировать. — Давай договоримся, девочка, что начальник умеет хотя бы что-то одно. Например, мой начальник ювелирно спускал воду после себя в сортире, и никто, никакими интригами, так и не сумел спровоцировать его на прокол. Теперь он министр. А как ты думаешь, симпатичная девочка, что умею делать я?
Настала пауза. Мэгги поняла, что вопрос не вполне риторический, и, чтобы не гадать обидным для начальника образом, выразила глазами интерес.
— Я вижу, кто стоит передо мной, — объяснил Петр Аркадьевич просто и с достоинством. — Последний год это была стеснительная девушка, притворявшаяся развязным мужиком. Теперь она же в собственной шкуре. Как прикажешь тебя называть?
— Мэгги, — сказала Мэгги.
— Что ж. Ты неплохо работала, Мэгги, продолжай в том же духе. Напиши отчет о поездке и получи у Тамары командировочные. Что-нибудь еще?
— Нет… ничего.
Тут Петр Аркадьевич проявил гигантскую симпатию к обезьяне, сидевшей на плече Мэгги. Мэгги, твердо помня, что там нет никакой обезьяны, нервно ощупала собственное плечо. Обезьяны не было. А Петр Аркадьевич уже пересекал кабинет, не сводя умильного взгляда с несуществующей обезьяны. Мэгги, сходя с ума, завертелась — и ситуация разрешилась самым примитивным образом: Петр Аркадьевич радушно улыбался молодому мужчине, бесшумно проникшему в кабинет за спиной Мэгги и теперь маячившему за ее плечом.
Черты лица нового посетителя были примечательны. Они складывались в картину простодушия, но складывались не впритык. Несколько мелких морщинок — в уголках глаз, в уголках рта, вообще во всяческих уголках — нарушали первое впечатление. Это лицо походило на наивный пейзаж, написанный художником далеко не наивным.
Читатель догадался, что это был Смит. Что ж, не будем дальше строить глазки и делать вид, что мы гадаем, кто же это заявился без стука в кабинет начальника. Это был Смит. Но добавим, что его сознание явно прижилось в молодом теле, пустило там корни и уже выходило на поверхность. Обладателя этого лица уже не взяли бы грузчиком в универсам. Видали мы таких грузчиков.
— Добрый день, Смит, — заявил Петр Аркадьевич на немного лающем, но приличном английском, лишний раз демонстрируя Мэгги свою титульную способность понимать, кто стоит перед ним. — Эта оболочка тебе идет. Надолго к нам в Москву?
— Хай, Питер. Да вот, накопились какие-никакие заботы и хлопоты. Да, именно так — хлопоты и заботы. Ты видишь, из них складывается моя жизнь. Где кончается хлопота, начинается забота. И наоборот. Здравствуй, Мэгги.
— Здравствуй, Смит. Я тебе нужна?
Смит комично вжал голову в плечи и повел рукой по воздуху, ясно показывая, что он не начальник Мэгги и не может ею командовать, но его слова резко отслоились от жеста.
— Нужна ли ты мне, Мэгги? Что за глупый вопрос. Кто же мне нужен, если не ты.
— А сейчас ты пришел ко мне или к Петру Аркадьевичу?
— К Питеру? Оу, нет. Мы имели с ним дела относительно поставки котлов, сковород и другого высокотехнологичного оборудования. Кстати, всё прекрасно работает. Но сегодня я к тебе.
— Может быть, тогда мы поговорим в другом месте?
Смит и Мэгги тепло распрощались с Петром Аркадьичем и вышли на ясный свет. Смит сощурился и прикрыл глаза лодочкой ладони.
— Вот жарит! Мэгги, ты тут номинально хозяйка, веди нас куда-нибудь в тенек, хотя, видят небеса, я провел в Москве гораздо больше времени, чем ты. Ты будешь смеяться, но я случайно оказался на совете в Филях и посоветовал Михаилу Илларионовичу отвести войска.
— А на чаепитии в Мытищах ты не оказался?
— Ирония! С некоторого времени я ее не люблю. Ее захватали грязными лапами дилетанты. Она вызывает не кривую улыбку на побледневшем лице, а здоровый гогот.
Они уже шли в небольшое уличное кафе. Смит взял две чашечки кофе, пару пирожных. Мэгги наблюдала за ним, расположившись за столиком, и думала, действительно это дьявол или придуривается. Смит аккуратненько принес заказ и расставил чашечки и блюдечки на столе.
— Так… Главное — порядок и красота. Придуриваюсь.
— Дьявол, — уныло заключила Мэгги. — Вот влипла.
Дул равномерный ветерок, посвистывая в районе висков. Голова становилась легкой. Мэгги пригубила напиток, одновременно горький и сладкий. Напротив нее сидел вполне упакованный черт и тоже посасывал кофе, улыбаясь немного смущенно.
— Какие планы, Мэгги? — осторожно спросил Смит.
— На сегодня или вообще?
— И то и другое.
— На сегодня неопределенные. И вообще тоже.
— Зачем же тогда было уточнять?
— Захотелось.
Это объяснение совершенно устроило Смита. Он кивнул с пониманием и закурил.
— Ты не против?
— Кури. Слушай, а ты всегда был такой предупредительный?
— Ты будешь смеяться. Всегда. Я когда только приоткрывал перед Нобелем идею динамита, четырнадцать раз переспросил его: а может, не стоит? Специально считал. Куда там… Ты видишь, всегда лучше недосолить, чем пересолить. Моя инициатива не востребована. Все люди, люди. Я лишь указываю дорогу.
— Может, не ту дорогу?
— Мэгги, какая разница — отделять желток от белка или белок от желтка? Я говорю: туда — на свет, а лично мне — вот сюда. Неужели нам по пути? Я, конечно, не против, но хорошо ли Вы подумали? Все ли последствия учли? Иной раз из меня выскакивает настоящая проповедь. Слушаю себя и реву. Я-то, можешь быть уверена, избрал бы свет. Если бы не ожидал унизительного отказа.
— А может, все-таки рискнуть?
— Да чего уж позориться. Но речь не обо мне. Вашего брата грешника охватывает тупой азарт. Инстинкт гибели влечет его на огонь, который его близорукая душа, вероятно, принимает за свет.
— Может быть, их привлекает компенсация?
— Не смеши меня. Такого падения расценок не было со времен Рима. При случае я покажу тебе коллекцию бизнес-эквивалентов их второсортных душ. Копий, разумеется, оригиналы честь по чести ушли к законным владельцам. Пять марок, пятьдесят рублей, бутылка пива (правда, неплохого), штопор, фото Джулии Робертс из одного дерьмового журнала… Мэгги, ты не поверишь, меня тошнит от этого трэша. Я превращаюсь в старьевщика. И мне все труднее изображать неподдельный интерес к их лежалому товару. Я тут разрабатываю проект, чтобы они все поступали ко мне по умолчанию, а те, у кого хватит духу, подавали бы апелляции туда, — Смит энергично ткнул пальцем вверх. — Тогда удалось бы отдохнуть. Ты не поверишь, сколько я уже не был в отпуску. Никогда. Ну как? Ты видишь? — Смит откинулся на спинку металлического стула и вознамерился было допить кофе, но его чашечка оказалась пустой. Лицо Смита выразило забавное огорчение. — Мэгги, у тебя нет русской мелочи? У меня завалялась валютная карта, но тащиться… Я могу, конечно, создать деньги из ничего, но это все равно требует времени и сил. Тут, кстати, некоторые ваши умельцы дадут мне фору. Словом…
— Да ладно, не тарахти. Тебе эспрессо?
— Если можно, двойной.
Когда Мэгги вернулась к столу с парой эспрессо, ее ожидал небольшой подарок, можно сказать, сувенир. Симпатичный серебристый мобильник, только без клавиш, точнее, с одной-единственной.
— Упрощенная модель, Мэгги. В расчете на одного абонента. Сюда — вызов. Вот, собственно, и вся техническая часть.
— Принудительно любимый номер.
— Типа. Возьми, мало ли что.
— Отчего не взять?
Они поболтали еще минут пять, потом Мэгги вернулась на работу.
В офисе все шло, в общем, по-прежнему. Мэгги написала отчет, очень похожий на вторую часть нашего с вами романа, только от первого лица, и получила за это порцию денег. И вот теперь сидела за своим компьютером и немного невнятно работала.
Зазвонил телефон.
— Аллё.
— Мэгги, ты? — это оказалась Татьяна из отдела повторного шанса.
Мэгги в пору бытования в теле Давида Гуренко знала и даже по-хорошему отличала Татьяну. Но… как-то быстро распространился слух о ней по офису. Впрочем, пока она кофейничала со Смитом… Интересно, что именно объявил Петр Аркадьевич и кому.
— Привет. Дико рада тебя слышать.
— Не посидишь сегодня вечером с Люськой?
— Конечно, посижу.
К вечеру Мэгги уже звонила в дверь Татьяны. Та с мужем Сергеем как раз выходила из квартиры. Муж осмотрел Мэгги, как молодежная компания этим же утром.
— Прекрасно выглядишь, — сказал Сергей. — Может, я ошибся?
Он выразительно посмотрел на молодую жену, та хмыкнула.
— Мы допоздна, Мэгги, — сказала Татьяна. — Так что если что, ты ее клади и можешь идти.
— Я дождусь.
— Береги ее.
— Можешь быть уверена.
Люся была любознательной девочкой.
— Ты тетя? — спросила она для начала.
— Тетя, — ответила Мэгги уверенно.
— А ты любишь маленьких девочек?
— Да.
— Потому что ты сама была маленькой девочкой?
— Нет. Не потому.
— А кем ты была?
— Да так… Тебе неинтересно. Не Бог весть кем. Хотя… Ну, в общем, практически никем.
— Папа тоже так отвечает, когда я спрашиваю, кем он работает.
Тут в кармане Мэгги как-то странно мяукнул ее дефективный мобильник. Мэгги выудила его наружу и на секунду задумалась, надо ли нажимать единственную клавишу, отвечая на вызов. Оказалось — не надо. Вслед за мяуканьем раздался знакомый слегка надтреснутый голос:
— Мэгги, я зайду, ты не против?
— Заходи.
— Ну так открой дверь.
Мэгги так и сделала — за дверью стоял Смит, стеснительно почесывая свой канадский нос.
— Ну проходи, не стой в дверях.
— Это дядя? — спросила Люся.
— Дядя, — Смит присел на колени и потрепал ребенка по щеке. — Я принес тебе шоколадку, Люся, если тетя Мэгги позволит.
На Мэгги напал маленький ступор. Она только сейчас окончательно сообразила: ее оставили с младенцем, а она впустила к нему черта. Ну не дура ли она.
Смит заметил ее замешательство и поспешил ее успокоить.
— Брось, Мэгги, валять дурака. Что я могу сделать детской душе. Если даже рассматривать ситуацию с чисто служебной точки зрения, то мой интерес в том, чтобы эта девочка прожила долгую и разнообразную жизнь, а там будет о чем поговорить.
— А не с чисто служебной?
— Если б ты знала… если б ты знала, как я устал от этого всего.
— Дядя, ты хочешь чаю?
Смит посмотрел на Люсю в высшей степени серьезно.
— Именно, — ответил он, нажимая на каждый звук этого недлинного слова. — Давайте просто попьем чаю. И не будем никого искушать, не будем ни у кого ничего торговать. Просто расслабимся и попьем чаю.
Они так и сделали. В одиннадцать уложили Люсю и поболтали еще порцию ни о чем. Вышли на балкон.
У их ног простиралась Москва. Захватывало дух от колеблющихся по высоте кварталов, острых высоток, церквей, витой реки. В полутьме вся эта кутерьма обретала некую загадочность, как бы приподнимая бровь, и казалась еще великолепней.
— Мэгги, — упредительно заявил Смит, — претензий по поводу Церетели не принимаю. Это за гранью добра и зла.
— А мне нравится, — отвечала Мэгги безмятежно.
— Ты это искренне? Или чтобы оскорбить мой вкус?
— А у тебя есть вкус?
— У меня есть вкус и стиль. Я, можно сказать, отец эстетики.
— Это круто, — отреагировала Мэгги без энтузиазма.
Смит пару секунд стоял нахохлившись, ожидая атаки, но потом и ему удалось расслабиться. Синий вечер свободно перетекал в ночь.
Около половины первого в дверь позвонили.
— Они не шалили? — предсказуемо процитировал Сергей Бандераса из “Четырех комнат”. Татьяна при виде Смита состроила на своем симпатичном лице гримаску типа ты времени зря не теряла. Мужчины обменялись крепким дружеским рукопожатием.
— Мы помыли за собой чашечки, — отрапортовал Смит Татьяне.
— Ценю аккуратных мужчин, — промурлыкала та в ответ.
— Вы не представляете себе, насколько я люблю порядок, — охотно завелся Смит. — Да чего там далеко ходить, вот давеча один упорный и далекий от раскаяния…
Тут Мэгги залепила ему локтем в бок.
— Кончай болтать, — сказала она безо всякого почтения. — Люди пришли в свою квартиру выспаться, а ты тут заливаешь. Такой трепач!
Смит молча показал всей своей разветвленной мимикой, что ему приходится терпеть от подруги.
— Ну пока, — подытожил Сергей. — Еще увидимся.
— Не сомневаюсь, — ответил Смит со значением.
Подходя к своему подъезду, Мэгги по привычке посмотрела на Полярную звезду. Та колюче глядела из прогала между ветвей.
Спать ей отчего-то не хотелось. Она включила телевизор.
Шел сериал про дона Мигеля.
Постепенно ее веки смежил здоровый сон.
Глава 12. День второй
Мэгги проснулась около половины десятого. На стене плясал солнечный зайчик.
Ей послышались шаги на кухне. У нее мелькнула безумная мысль, что это Давид Гуренко неведомым ей образом вернулся в свое тело и в свою квартиру и теперь, тихо матерясь от утреннего синдрома, варганит себе что-то на завтрак. Это было бы… избавление — да, избавление. Они сменяли бы эту говенную квартиру на две еще более говенных. Или он просто вышвырнул бы ее вон, как уже многих вышвыривал.
Нет. Ее бы не вышвырнул. Опыт смерти и небытия все-таки чего-то стоит.
Мэгги еще подумала, что так, вероятно, выглядят утренние мечты любого убийцы — чтобы воскрес убитый. И все стало по-прежнему.
Если бы Лазаря убили, как ликовал бы убийца в день воскресения Лазаря… Его, этого убийцы, воскресение было бы едва ли не более чудесным.
Становится ли она, Мэгги, ближе к Господу за счет своей странноватой дружбы с… скажем, со Смитом?
Вряд ли.
Тут Мэгги раздвинула свои вялые мысли, как листву, и прислушалась. Не было никаких шагов. Даже легкая тушка таракана не шелестела по кухонному линолеуму. Мэгги вздохнула, потом выпростала из-под простыни свою великолепную ногу. Потом встала.
Она, ворча про себя, дотащилась до кухни. Сварила себе кофе. Потом, водрузив чашку на стол, поискала в безумной надежде следы постороннего пребывания вокруг себя. И не то чтобы вовсе ничего не нашла.
Она обнаружила мятый листок в клетку, на котором чья-то нервная рука расписывала шариковую ручку — да так и не расписала. Мэгги поискала хотя бы слепые ложбинки букв — нет, были только бешеные отчаянные зигзаги.
Мэгги не поленилась и нашла в недрах квартиры початую тетрадь в клетку. Листок был не из нее. Клетка на листке была крупнее и синее.
Это ничего не доказывало, но все же.
Мэгги торжественно возложила на видном месте найденную тетрадь, раскрытую на самом чистом листе, рядом положила две полнокровные ручки. Потом подумала, что, может быть, эффект происходит не от ручки. Написала на отдельном листке: процарапывай, если что. Положила отдельный листок тоже на видное место. Потом посмотрела на часы и ахнула.
Мэгги наскоро окосметилась, подхватила сумочку и выскочила на свежий воздух.
На улице оказалось весело и шумно. Стоял какой-то неясный гул — на грани слуховых способностей человека, но совершенно отчетливый для… впрочем, не так уж важно, для кого. Шевелились высоченные кроны тополей. В воздухе мелькал пух.
В автобусе мускулистый молодой человек тесно прижался к Мэгги по всей вертикали. Некоторое время он с лукавым интересом поглядывал на нее, потом вполголоса спросил:
— А вы не передадите на билетик?
— Передам, — согласилась Мэгги. Билетика не возникло. Молодой человек, вероятно, просто нащупывал тему для разговора. Остановку он дышал на Мэгги мятой с корицей и навевал на нее дезодорант. Потом набрался смелости и продолжил:
— А что вы делаете сегодня вечером?
— Думаю, сижу с ребенком.
— Меня ребенок не смутит.
— Да и меня не смущает.
Волосы Мэгги касались лица мужчины, его рука как бы невзначай задевала ее талию. В общем, если не увлекаться анатомией, они стояли словно в неподвижном танце. Я скажу вам больше — тело мужчины исподволь атаковало тело Мэгги, завоевывая по миллиметру то там то сям, используя для этого истеричные рывки и метания автобуса. Но вот какое-то третье тело из-за спины Мэгги буквально сквозь нее проследовало к дверям — и наша героиня с облегчением откинулась к окну. Не тут-то было — мужчина мгновенно проследовал за ней и обеими руками крепко сжал поручень, бегущий вдоль окна. Теперь он как бы обнимал Мэгги, а отступать той было уже некуда.
— А вам бывает одиноко? — вдруг спросил мужчина.
— Мне?
— Да, я понимаю, глупый вопрос. Каждому бывает одиноко. Но, знаете…
— Вы выходите?
— Как скажете.
— Я иду на работу.
— Я вас провожу.
— Ну давайте.
Мужчина обернулся и начал таранить человеческую начинку автобуса, оставляя фарватер для Мэгги. Выйдя, он подал ей руку и при этом ухитрился раздвоиться, симметрично оказавшись и справа и слева, так, что Мэгги рассталась с автобусом, как прима оперетты.
Тот попутчик, что слева, оказался Смитом.
— Привет, Мэгги, — сказал Смит. — А ты… Михалев?
— Ну, Михалев.
— Всех уже трудно упомнить. Михалев… так… наплел бывшему однокласснику про внебрачную связь, занял денег и не отдал. А связи-то никакой и нет. Повадился ходить в пивную, а дома валить на пробки. Вообще, ложь, чревоугодие, вот, девушку обжимал в автобусе… Словом, Михалев, очень гнилая ситуация. Ты даже на наказание не натянул, а про спасение и говорить нечего. И вот что я тебе по-хорошему…
— Это программа “Розыгрыш”? — хрипло спросил Михалев.
— Нет, дружок, это более фундаментальная программа. А скажи мне, Михалев, у тебя есть душа?
— Это хамский какой-то вопрос.
— Вопрос хамский, согласен, но вот ответ совсем говно. А я, между прочим, хочу тебе помочь. Вот у моей соседки, Анны Максимовны, стояло в комнате фортепьяно, ну дрова дровами, а она к тому же и играть на нем не умела. И один эстет избавил ее от этого хлама — бесплатно, естественно, как это… самовывоз. Если бы ты видел, как она его благодарила. И комната… окно, свет, метраж, все буквально заиграло. Видишь ли, Михалев, я намекаю на то, что надо понемногу избавляться от ненужных вещей. Есть хорошее правило — если ты не пользуешься вещью два года, смело тащи ее на помойку.
— У меня нет фортепьяно.
— Разумеется! Через две минуты ты сообразишь, что тебя зовут не Анна Максимовна. Я говорю метафорически.
— Смит, мне пора.
— Погоди пару секунд. Ради Книги Гиннесса. И, я тебя уверяю…
Но Мэгги не стала ждать и ушла в сторону метро.
В офисе все шло, в общем, по-прежнему. Если не считать того, что туда-сюда сновали довольно крупные мужчины в черной и оранжевой форме.
— Это еще что? — спросила Мэгги у Тамары.
— Оранжевые, — пояснила та, — проверяют нас, а черным пришло в голову проверять оранжевых.
Идя по коридору в сторону своей комнаты, Мэгги почувствовала себя чем-то вроде вируса в вене. Миновав черные и оранжевые кровяные тельца, она открыла дверь. За ее столом сидел оранжевый и смотрел в монитор. За его плечом напряженно стоял черный.
— Кому вы подчиняетесь? — спросила Мэгги с неожиданным для себя угрюмством.
— Майору Ковалеву, — ответил оранжевый.
— …Кузнецову, — сказал черный, затруднившись с чином.
— Разведчику Кузнецову?
— Ну… своего рода разведчику.
— А вас проверяют? — Мэгги не понимала, почему эти люди ей отвечают, но пока ей не указали на ее собственную дверь, плотно подгоняла вопрос к вопросу.
— Обязательно. До последнего времени они были в синем.
— А кто у них начальник?
— Ну, это уже международное ведомство…
— Агент Смит?
— Ну что ты, девочка, — примирительно мурлыкнул Смит из-за спины Мэгги, — не так буквально. Не непосредственно. Можете идти. Оба. Мэгги, садись за свой стол, приступай к работе.
— А ты меня проконтролируешь?
— Я не могу иначе. Помнишь, была такая песенка? — Смит довольно точно и элегично воспроизвел мотив. — Но я не буду стоять за твоим плечом. Точнее, эта канадская требуха не будет стоять за твоим эротичным плечом. Я-то, конечно, буду. Такая работа. Одни допускают ошибки, другие их фиксируют. Однажды в тысячу шестьсот… Нет, без тысячи, Мэгги, это уже паразитическая привычка, просто в шестьсот двадцать пятом, кажется, году, чудесный, кстати, был год, превосходный урожай…
— Грешников?
— Мэгги! С этим нет проблем и никогда не было. Я имею в виду урожай винограда в Булони. Так вот…
— Ты лучше скажи, как дела с тем неудачником из автобуса? Приобрел душу?
— Мэгги, ты будешь смеяться. Мне тем не менее не смешно. Я отпустил его, просто потому, что мне стало скучно. Страшно подумать, чем могут закончиться такие мысли.
— Ну а чем таким уж страшным может для тебя что-либо закончиться? Ниже ада не сошлют.
— Во-первых, Мэгги, ты не видела ад и судишь понаслышке. Так на Западе думают о России. У нас местами вполне уютно, хотя бардака везде… Ну ладно. Во-вторых, с чего ты взяла, что я забочусь о себе? Мне обидно за человечество. Если вашего брата не отчеркнуть понизу, не хочется думать, до каких мерзостей он может дойти.
— То есть ты моралист?
— Не то слово. Я скучный занудливый моралист по профессии и от души.
— А у тебя есть душа?
— Хамский какой-то вопрос. М-да. На самом деле вопрос неграмотный. Душа — это вроде SIM-карты. Раз мобила фурычит… Перефразируя этого туповатого Декарта, я скажу тебе так: он грешит, он сомневается, значит, душа в нем есть.
— А ты грешишь?
— Ну, учитывая мои функциональные обязанности, понятие греха для меня специфично. Вот, отпустил этого автобусного деятеля, согрешил. Ну, так, в рамках припуска. Вообще, поговорим обо мне. Во мне бездна нежности и чувства юмора.
— Само наличие бездны смущает.
— Это по молодости. Зрелую женщину смутило бы наличие дна. Представляешь, какой трэш там бы скопился? Потом, в определенном смысле, дно — это просто затычка в бездне. В общем, бездна как-то гигиеничнее.
На этих словах зазвонил телефон.
— Аллё.
— Мэгги, ты?
— Привет. Дико рада тебя слышать.
— Не посидишь сегодня вечером с Люськой?
— Конечно, посижу.
Мэгги задумчиво положила трубку на базу. Смит смотрел на нее с теплотой и сочувствием.
— Бедная ты моя, — промолвил он порывисто. — Сидишь с чужим ребенком, на работе разгребаешь чужое дерьмо. Лучшая девушка Москвы…
— Ты чего, искушаешь меня, что ли?
Смит сделал в сторону круглые глаза, как бы приглашая невидимого собеседника разделить его изумление и сожаление.
— Мэгги, никогда не воспринимай собеседника чрезмерно плоско. Я даже не себя имею в виду.
Тут дверь приоткрылась, и в нее немножко просунулся оранжевый.
— Товарищ майор, у бухгалтера все чисто.
— Двойное дно в третьем ящике, — невнимательно отреагировал Смит. — Найти и доложить.
— Я пойду, Смит. Ты как-то более на работе, чем я.
— Иди. Встретимся вечером.
К вечеру Мэгги уже звонила в дверь Татьяны. Та с мужем Сергеем как раз выходила из квартиры.
— Прекрасно выглядишь, — сказал Сергей. — Может, я ошибся?
Он выразительно посмотрел на молодую жену, та хмыкнула.
— Мы допоздна, Мэгги, — сказала Татьяна. — Так что если что, ты ее клади и можешь идти.
— Я дождусь.
— Береги ее.
— Можешь быть уверена.
Люся была любознательной девочкой.
— Тетя Мэгги, а кто был тот дяденька, который вчера с тобой приходил?
— А что, не понравился?
— Нет, понравился. Он веселый и не похож на других.
— Это да.
— А кем он работает?
— Так… ловит и наказывает преступников.
— Следователь?
— Типа.
— Когда вырасту, — заявила Люся, — у меня будет такой муж.
Мэгги затруднилась прокомментировать это заявление.
— Посмотрим, — сказала она, запнувшись посреди слова.
— А он ухаживает за тобой?
— Ну, опекает, — обронив это слово, Мэгги спохватилась насчет того, что ребенок его не поймет, но Люся степенно кивнула.
— Ты ему нравишься.
— Ему все нравятся.
— Нет. У тебя есть шанс.
— Ты думаешь? — маразм происходящего обволакивал Мэгги, как овсянка желудок.
— Есть. Я видела, как он смотрел на тебя. А он богатый?
— Он очень богатый и могущественный.
— Это не главное, но может помочь.
— Чему помочь, Люся?
— Вообще.
Тут Мэгги показалось, что она говорит не с настоящим ребенком. Что живая вчерашняя Люся мирно спит в своей комнате или лежит выпотрошенная в канаве. За этой же фигуркой в пижаме стоял гигантский Интерфейс без индивидуальных примет, какие-то шныряющие туда-сюда соображения, как надо и как лучше.
Мэгги взяла себя в руки.
— Люсечка, — сказала она, — эти дела решаются иначе. Надо любить.
— А ты его не любишь?
— Нет, — ответила Мэгги чистосердечно и, радуясь, закрепила: — Нет.
— Но он тебе интересен?
— Да…
— Это уже первый шаг. — Мэгги стало зябко, а Люся задумчиво добавила: — Время творит чудеса. — И спросила: — А он тебя любит?
Мэгги подумала и ответила возможно точнее:
— Нет.
Люся сомнамбулически отошла к игрушкам, а Мэгги свалилась на стул. Разговор выпотрошил ее и отволок в канаву. Поэтому когда раздалась трель дверного звонка, Мэгги одними глазами попросила Люсю открыть дверь.
Вошел добродушный Смит с двумя большими пакетами.
— Люся, так… Это тебе, деточка. Скажи-ка, где у вас телевизор?
— Там. А как тебя зовут?
— Все называют меня Смит, а самые близкие по имени: Говард. Как ты предпочтешь?
— Перестань, Смит, — сказала Мэгги.
Смит застыл в позе комического остолбенения — да так, что ребенок расхохотался. Смит постепенно тоже расплылся в широчайшей канадской улыбке.
— Мэгги, небольшая проблема. Пройдем-ка к телевизору. Люся, подожди нас там, мы скоро.
Они прошли.
— В прошлый раз, — Смит говорил ровно и непрерывно, — я заметил, что у твоих друзей нет видеокассетника. Это им в подарок (он вытащил из пакета изящную портативную модель, похожую на футляр для кассеты). Но акт дарения состоится после акта просмотра. Что ж…
Пока Мэгги смотрела на экран, Смит пытливо вглядывался в ее искаженное лицо.
— Хватит, — глухо сказала она наконец.
— Есть вторая серия, — с сожалением произнес Смит, — то же с позиции девочки.
— Я верю.
— Пойми меня правильно. Ты — что-то вроде проекта праведницы. Я всячески поддерживаю эту идею и даже могу проконсультировать.
— Ты?!
— А кто, если не я? Если ты намекаешь на альтернативную кандидатуру Господа… Ох, Мэгги, ты не поверишь, но одно время я действительно не мог произнести Его
Имя — и меня это здорово заморачивало, но потом я прошел курс у одного знатного логопеда — и как рукой сняло. Я сейчас могу без запинки произнести все Его
Имена — а это тебе не какой-нибудь бразильский форвард. Ладно, мы отвлеклись. Так вот — Всевышний излишне эмоционален. Он упрется в один добрый поступок — и прощает оптом миллион дурных. Или наоборот. Привести канонические примеры или не надо? Это… как бы сказать… непрофессионально. Так что послушай меня.
— Так говори.
— Ты нацелилась на добрые дела. Но такие ли это добрые дела, если ты сидишь с невинным младенцем, а его папа и мама тем временем лихорадочно устанавливают друг дружке рога?..
— Я стараюсь не судить об этом, Смит. Меня просят — я сижу.
— А если тебя попросят метро заминировать? Марья Иванна в школе не кормила тебя этой дешевой диалектикой?
— Она кормила Давида Гуренко. Он ни с кем и не сидит.
— У тебя быстрый язык. Хорошо. Ты бы предпочла не знать. Но ты знаешь. Где-то в полпервого наши родители наскоро встретятся в собственном дворе и войдут сюда рука об руку. А назавтра снова обратятся к тебе за небольшой услугой. И ты, уже выйдя из счастливого неведения, что ты ответишь им завтра?
— Доживем до завтра, Смит.
На этом горячность Смита мгновенно улетучилась. Он поднял ладони в знак окончания беседы. Потом товарищи попили чаю, поиграли с Люсей, уложили ее в кроватку и слегка постояли на балконе.
— Мой город, — сказал Смит со сдержанной гордостью. — Хороший город.
— Здесь хозяин Господь, — вякнула Мэгги зачем-то. Смит ни капли не расстроился.
— Давай так, — сказал он. — Хозяин Господь, а я управляющий.
— А Лужков?
— Может быть, мэр?
Мэгги улыбнулась. Небо пересек самолет.
Около половины первого в дверь позвонили. Сергей и Татьяна озабоченно вошли в квартиру и сдержанно поздоровались с Мэгги и Смитом.
— Как отдохнули? — спросил Смит радушно.
— Спасибо, — ответила Татьяна за двоих. — Отдыхом в полном смысле… Я имею в виду, была проведена определенная духовная работа.
— Да уж, — отметил Сергей.
Смит поднял брови, выражая интерес.
— Опера, — пояснила Татьяна лаконично.
Смит невероятно оживился.
— А на какой площадке?
Татьяна посмотрела на Сергея, тот припомнил:
— В “Новой Опере”.
— Как я вам завидую! Там сегодня было… да-да! Эта вещица Гуно… — Смит исполнил шепотом один бравурный мотивчик. — Как там хор чертей во втором акте?
— Неплохо, — веско сказал Сергей.
— Не страшно было?
— Ну это же художественная условность, — нервно произнесла Татьяна. — Позвольте…
Смит уступил ей дорогу, но чрезвычайно неловко — то есть поза его вышла совершенно обходительной, но обойти его оказалось физически невозможно.
— Условность, — развивал мысль Смит. — Иначе говоря, вы считаете, что черти не поют хором. Между тем…
— Пошли, Смит, — сказала Мэгги. — Поболтаем по дороге к метро.
— Иди поболтай, а я тебя догоню. Тебе не понять такого записного меломана, как я. Ты-то, чай, не ходишь в оперу, а твои друзья ходят. А дуэт Розы и Флавио ближе к концу?
— Не фонтан, — сказал Сергей.
— Да? Может быть… Мэгги, а сегодня четверг?
— Сегодня вторник.
— Батюшки. А ведь Гуно в “Новой Опере” в четверг. А во вторник там заурядный “Онегин”. Как же так вышло?..
— Ну, не знаю, — отозвалась Татьяна уже с ноткой сварливости в голосе. — Может быть, Ленский заболел и заменили.
— Ленский? Да, это тонко. А что было написано на билетах?
— Мы взяли с рук и сразу отдали билетеру.
— Да. Да. Возможно. Любопытно. Хорошо, Мэгги, пошли. А вы, ребята, подумайте насчет хора чертей.
Подходя к своему подъезду, Мэгги по привычке посмотрела на Полярную звезду. Та спряталась между туч. Мэгги позевала на ночной прохладе и втянулась в подъезд.
Спать ей отчего-то не хотелось. Она включила телевизор.
Шел сериал про дона Мигеля.
Постепенно ее веки смежил здоровый сон.
Глава 13. День третий
Мэгги проснулась около половины десятого. На стене плясал солнечный зайчик.
Ей показалось, что все ее существо разъединено и разложено, как мясо в мясном ряду. Смысл происходящего ускользал от нее. Несомненный интерес к дьяволу, выявленный младенцем, угнетал. Цель жизни — оживление потерявшего тело покойника — не вдохновляла. Средства к ее осуществлению не приходили на ум. Офисный труд под руководством доброго знакомого Смита не спасал. Тупое дежурство вечерами у дочери грешников ничего не вычитало из хаоса.
И не было любви.
Мэгги, легко касаясь пальцами, ощупала свое великолепное тело, как скрипач, забывший мелодию, стыдливо трогает скрипку Страдивари. Тело отозвалось.
Ему, телу, были неведомы экзотические особенности жизни хозяйки. Оно, сотворенное хирургом, одухотворенное Господом и заботливо сохраненное чертом, хотело любить и быть любимым. И тело закрыло глаза, чтобы увидеть контур своей любви.
Практически мгновенно Мэгги открыла глаза и жадно вгляделась в потолок. То, что возникло на изнанке ее сетчатки, ужаснуло ее.
Это был Давид Гуренко.
Подлец, а затем мертвец, половинка ее самой. Вонючее чужое тело, в котором она жила, как в тюрьме. Ныне сгусток тумана по ту сторону горизонта.
Она убила его.
Она хотела бы его воскресить, чтобы самой очиститься.
А получается, она стремилась к связи, настолько противной всякому естеству, что обычный инцест рядом с ней смотрелся поцелуем в щеку на вечеринке.
Ее ладони принялись охлопывать тело, мять его, словно призывая прийти в себя. Тело, вечный ребенок, охотно забыло о своем капризе и отдалось игре. Вот Мэгги откинула простыню…
Знаете, не будем на это смотреть. Лучше отойдем на кухню и пошарим, что у нас есть на завтрак. Да… сразу видно, что тут живет офисная девушка, а не жизнерадостный поклонник “Спартака”. Мюсли, фрукты, обезжиренные сливки, йогуртик, творожок. Собственно, ничего другого мы и не ожидали тут увидеть. Из умеренных сюрпризов — Смит, скромно сидящий у кухонного стола, барабанящий по нему пальцами и смотрящий в голубое московское небо.
Да, когда-то ему больно было смотреть на небо, но три сеанса у лучшего окулиста — и… Скептик сказал бы, что Смит все равно не видит Господа в небе. Не видит. Просто купает глаза в голубом.
Ему ничто не мелко. Он может потратить час от вечности на то, чтобы подождать на кухне сонную подружку. В перестуке его пальцев въедливый меломан смог бы распознать одну из мелодий Агутина. Тому дико бы польстил такой интерпретатор его музыки, да навряд ли Агутин об этом узнает.
Между тем из комнаты донеслись стоны и всхлипывания. Потом Мэгги швырнула тапком в стену, потом она, ворча про себя, дотащилась до кухни.
— А! — приветствовала Мэгги гостя. — Картина Репина “Не звали”.
— Деточка, — мягко произнес Смит, — тебе не к лицу хамский стиль, а я его на дух не переношу. Я люблю тепло и изящество. Ты бы сварила себе кофе, да и мне заодно.
Мэгги, хрустнув спиной, дотянулась до турочки и принялась колдовать над плитой. Смит смотрел в хрустнувшую спину с неподдельной нежностью.
— Что, доченька, — спросил он участливо, — рукоблудие? Страница 315, статья, пардон, стих, если не ошибаюсь, 14-й. Я говорил тебе, что я крутой богослов?
— Отойди, сатана, — устало сказала Мэгги, не прерывая варки кофе.
— Уже отошел.
Мэгги разлила шипящий кофе по чашечкам и наша парочка принялась посасывать горячий напиток, одновременно горький и сладкий. При этом Смит смотрел на Мэгги, а Мэгги смотрела в стол.
— Мужика тебе надо, — изрек наконец враг рода человеческого.
— Прелюбодеяние шьешь, начальник? Слушай, мне так тошно, что давай, проводи меня в котел, я поварюсь там с удовольствием лет шестьсот, и расстанемся друзьями.
— Даже не мечтай. Котел это тебе не Сочи, туда на халяву не попасть. Если всерьез, я думаю, тебе вообще не светит посмертная участь. Твое место здесь, среди них.
— Как твое?
— Как мое.
Они сделали несколько глотков в рельефном молчании, как немногословные опытные люди, дальнобойщики, например, или знатные слесаря.
— Насчет Давида Гуренко, — осторожно перешел Смит к теме дня, — это не так глупо и не так преступно, как кажется. Ведь это по сути концовка мифа об андрогине. И вот что я подумал…
— Не надо, — хрипло ответила Мэгги. — Давай посидим так. Я сама подумаю.
— Да будет так, — вдруг сказал Смит не в своей легкой манере, а довольно торжественно, но тут же улыбнулся, снимая пафос момента.
— Смити… мне неловко… но я хотела бы помолиться. Это тебя никак не обидит? Может быть, ты выйдешь?
Смит искренне пожал плечами.
— Да молись. Меня это никак. Даже занятно. Я выйду, если ты этого хочешь.
— Да сиди.
Мэгги помолчала, подышала и начала:
Господи, давший мне боль и душу, пославший меня в этот трэш и хаос, дай мне силы остаться собой, сделай так, чтобы моя речь и мои жесты не обижали Тебя, отучи меня от ложной мудрости, от умения видеть за угол, потому что все доброе за поворотом оборачивается ничем, а потом ложью и гнилью. Господи, Ты видишь, я не хочу зла, я знала Твой Свет, я помню, как болят от Него глаза. Ты понимаешь, что все мои ошибки от непонимания, Господи, сделай так, чтобы все было в общих чертах хорошо.
— Ну, — сказал Смит.
— Аминь, — сказала Мэгги.
Смит задумчиво прошел к плите и начал варить вторую порцию кофе.
— Неплохо, — сказал он. — Мне, как ты догадываешься, не близок сам жанр.
— А скажи, Смит, — спросила Мэгги, — ты помнишь давнее-давнее время, когда еще был с Ним?
— Помню ли? — Смит снял турку с плиты, и пена под его взглядом медленно осела. — Помню, но отстраненно. Как если бы это было не со мной. Конечно, помню. О том времени трудновато рассказывать, поскольку там и времени как категории толком не было. Электрические, по сути, контуры. Свет, напряжение… Такое желеобразное существование. А как только я начал сознавать себя собой, а не икринкой в икре, добро пожаловать в бэздну. — Смит забавным произношением и улыбкой постарался скрыть застарелую обиду, но его голос все-таки чуть дрогнул. — Будешь еще кофейку?
— Давай…
Мэгги посмотрела на часы и по расположению стрелок должна была бы ахнуть, но не ахнула.
— Брось, девочка, — негромко сказал Смит. — Будем считать, что ты наскоро окосметилась, подхватила сумочку и выскочила на свежий воздух. На улице оказалось весело и шумно. И далее в том же духе. Но, поверь мне, я легко договорюсь с Питером насчет твоего отгула. Куда важнее разобраться в себе.
— А ты никуда не спешишь, Смит?
— Мне некуда спешить. Все идет своим чередом.
— Может быть, тогда погуляем?
Я думаю, они были самой красивой парой на бульваре. Смит, высокий, мускулистый, издали глуповатый, но умный вблизи, бережно поддерживал под локоть красивую девушку с печальными глазами.
На бульваре было грустно и тихо. Стихии замерли в машинальном равновесии. Чуть моросил дождь сквозь неяркий свет, чуть веял ветерок.
— О чем думаешь, Смит? — спросила Мэгги.
— Ну, у меня ведь не совсем человеческие мозги. Я думаю сразу о многом. Небольшие поправки, уточнения. Знаешь, такой шелест цифр уже далеко-далеко от запятой. Вот ткни пальцем в любого прохожего.
— Ну… — Мэгги кокетливо задумалась, — вон тот.
— Шевелев. Ну, и что ты хочешь о нем узнать?
— Что-нибудь хорошее. Не по адресу?
— Почему?! Я ведь и адвокат, и прокурор в одном флаконе. Хорошее? Не крал, не врал, не предавал. Предвижу следующий вопрос, почему все через отсутствие. Такой человек. Созерцатель.
— Созерцает хотя бы хорошо?
— Созерцает паршиво.
Наша парочка поравнялась с Шевелевым, Мэгги быстро уточнила у Смита, как Шевелева зовут, и тихонько крикнула:
— Виктор!
Шевелев вздрогнул и огляделся. Смит остановился и взглянул на Мэгги с непониманием.
— Ты что, Мэгги, проверяешь меня? Ну, смотри.
Он уверенно подошел к Шевелеву.
— Витя, привет!
Шевелев немного вопросительно поздоровался со Смитом.
— Ты не помнишь меня? Я Кузнецов, мы виделись на Новом году у Светы и Сени, когда еще Морозов поспорил спьяну, что трахнет Любу Цветкову.
— Ах да! Ну и как, кстати?
— Все в порядке. Удалось. Ты извини за пустой разговор, просто вот моя подружка, я ей говорю, вот Витя Шевелев, а она не верит. Думает, я понтуюсь.
— Почему бы? Я тут всегда встречаю знакомых.
— Вот и я всегда встречаю знакомых. Я уж иной раз думаю, может, встретить кого незнакомого, да как-то не получается.
Шевелев интеллигентно посмеялся — и знакомые разошлись.
— Впечатляет, — сказала Мэгги. — Ну и дерьма у тебя в башке.
— Это на внешних носителях. В их башках, в анналах. У меня просто отлажена связь. В моей башке только самое необходимое. Ты, например.
— Я?
— Ты.
Они остановились. Смит взял ладони Мэгги в свои и горячо продолжал:
— Девочка моя! Я задумал тебя, я организовал все эти экспедиции и операции, но не я вкладывал душу в твою грудь. Это Он подал мне знак, что не вполне еще оставил меня. Ты вертикаль, ты альфа и омега. Ты залог того, что все еще, может быть, кончится хорошо. Без этой непримиримости, без этих утомительных битв. Тебе хорошо и с Ним, и со мной. Не говори ничего, не гадай, как это может быть. Просто кивни.
Мэгги сомнамбулически кивнула.
— Милая моя, хорошая девочка! Видит Господь, как я тебя люблю. Ты — зерно вечного мира. И, может быть, каждый спасется, а вслед за последним — и я…
Что-то крупно дернулось внутри Мэгги, она встряхнулась и отступила на шаг. Потом потерла виски. Смит успокаивающе поднял руку.
— Мэгги, ничего страшного не произошло. Никакого зомбирования, двадцать пятого кадра. Просто меня прошибло на нежность, а ты оказалась к ней не готова.
— Смит, что мы творим?
— Не знаю.
В офисе все шло, в общем, по-прежнему. Если не считать отсутствия Мэгги, вызвавшего столь же мало общественного интереса, как и отсутствие Давида Гуренко. Да еще в кабинет Мэгги заскочил один синий и умело, в два счета, произвел переадресацию на ее телефоне, вроде бы для этого не предназначенном.
И буквально через пару минут у Смита в кармане зазвонил мобильник.
— Аллё.
— Мэгги, ты?
— Нет, сейчас передам ей трубочку.
— Аллё, Мэгги?
— Привет.
— А чего не говоришь “Дико рада тебя слышать”? Кавалера стесняешься? Мэгги, я по тому же делу: не посидишь сегодня вечером с Люськой?
Мэгги взглянула на Смита, тот пожал плечами.
— Конечно, посижу.
Смит покачал головой.
К вечеру Мэгги уже звонила в дверь Татьяны. Та с мужем Сергеем как раз выходила из квартиры.
— Прекрасно выглядишь, — сказал Сергей. — Может, я ошибся?
Он выразительно посмотрел на молодую жену, та хмыкнула.
— Мы допоздна, Мэгги, — сказала Татьяна. — Так что если что, ты ее клади и можешь идти.
— Я дождусь.
— Береги ее.
— Можешь быть уверена.
Как только супруги сели в лифт, Смит спустился со следующего лестничного пролета.
— Я чуть-чуть поработаю, — сказал он.
Через пару минут он, почесывая нос своим фирменным стеснительным манером, пригласил Мэгги к телевизору.
— Мэгги, сегодня у нас не запись. Сегодня прямой эфир.
Перед Смитом был довольно большой и уснащенный кнопками пульт. По его низу шли клавиши, как у синтезатора. Смит начал набирать на клавишах уверенные аккорды, помогая себе кнопками. Мэгги увидела:
Спасскую башню с часами, по которым можно было сверять собственные;
Налетающий поезд метро из точки в тоннеле сантиметрах в двадцати от тела поезда (Смит не преминул помянуть вполголоса братьев Люмьер);
Себя, как в зеркале, — Мэгги непроизвольно почесала нос;
Москву с невероятно высокой и неподвижной точки — отсюда город походил на карту города, но чуть заметное движение выдавало живую натуру…
— Система работает, — удовлетворенно заключил Смит. — Теперь, извини, Мэгги, блюдо дня.
Пошли примерно те же кадры, что накануне, обрамленные пыхтеньем и стонами. Мэгги проворно закрыла дверь, чтобы не вошла Люся.
— Зачем ты кормишь меня жестким порно, Смит? — спросила она. — Ты взялся за мое сексуальное просвещение?
— Я взялся за твое просвещение, — обобщил Смит без улыбки. — Давай сменим ракурс.
Теперь в кадре оказалось только лицо Сергея. Мэгги поежилась.
— Перестань, Смит, — сказала она.
— К великому сожалению, не могу. Тебе нужны еще какие-то доказательства? Ты видишь, любой факт можно проинтерпретировать так или иначе; я довольно силен в этой казуистике, хотя и не люблю ее. Но лицо, Мэгги, лицо говорит за себя. Смотри же! Вот кого ты освобождаешь от сидения с ребенком.
— Зачем ребенку видеть эту рожу?
— Зачем тебе обманывать меня, Мэгги, и себя заодно? Ведь это не твоя мотивация. Она проще — тебя попросили, ты и сделала. Смотри! Ну не монстр? Показать тебе супругу?
— Ну покажи, — неожиданно согласилась Мэгги. Смит покумекал чуток над кнопками и клавишами и выудил из Москвы Татьяну. Потом уверенно заключил в кадр ее лицо, пожертвовав всей остальной блистательной анатомией.
— Смотри, — прошептал он, — вот довольно дистилированное зло. Дилетант способен спутать его с пустотой, и, знаешь ли, я в этом вопросе все еще дилетант. Найдешь десять отличий, Мэгги, получишь Нобелевскую премию. Видят небеса, я считаюсь искушенным, но я не могу представить себе ее цель.
— А твоя цель, Смит? — поинтересовалась Мэгги, не в силах оторвать взгляд от лица на экране.
— Справедливость, — ответил Смит машинально и продолжил, энергично ткнув пальцем в экран, — ты посмотри, она даже не рада.
Это соитие происходило в молчании, с чавкающими звуками.
— Что это за тетя?
Мэгги затравленно оглянулась — на пороге стояла Люся.
— Так, одна тетя…
— Никого не напоминает? — спросил Смит.
— Замолчи. Выйди, Люсечка, я сейчас к тебе подойду. Смит, выключай эту дрянь.
— Сейчас. Промотаем для очистки совести чуть-чуть вперед.
Кадр замелькал, впрочем, мало меняясь по существу.
— Смит, — вдруг сообразила Мэгги, — ты мотаешь вперед в прямом эфире.
Смит осекся.
— Извини, — сказал он, — это действительно некорректно. Ты видишь, я постоянно забываю о том, что ты человек, об этих дурацких условностях. Как бы тебе объяснить… Это хорошая техника, а они так предсказуемы.
— Они — это люди, Смит?
— Не все. Не все, Мэгги. Или, если угодно, не всегда.
— Останови.
Смит тут же остановил. Лицо схватилось в фотографию. Смит как бы поневоле залюбовался ею.
— Если бы в аду требовались удостоверения… Та-та-та… Если ты хочешь, Мэгги, что-то спросить, спрашивай. У меня нет тайн от людей.
— Что будет с ребенком, Смит?
Смит только развел руками.
— Что тебе сказать… Я не социолог, чтобы полновесно рассуждать на такие темы. В генетику, точнее, в ее нравственную составляющую, я не слишком верю. Подождем лет сорок. Признаться, я не думал о ребенке. Меня интересуешь ты. Ради чего ты изо дня в день проходишь один и тот же маршрут?
— Как тебе сказать, Смити? Мне кажется, что я зашиваю какой-то шрам, стежок за стежком.
Смит прикрыл лицо рукой, и если там и мелькнула какая-то эмоция, то мы ее не видели.
— Что ж, — заключил он тускло, — зашивай. Сеанс окончен. Знаешь, не люблю пустого упрямства.
Они прошли к Люсе и выпили с ней чаю, можно сказать, в тишине. Мэгги не оставляло странное чувство — что вот, как бы черт, младенец и… ну, скажем для краткости праведница, но эти трое вовсе не те, кем кажутся, потому что младенец как-то не по годам опытен, а черт растерян и неуверен. Что же до праведницы, то в ее душе подымаются настоящие пыльные бури. И больше всего она напоминает персонаж милицейской сводки: такая-то, рост такой-то, кличка “Праведница” — и фото в фас и в профиль.
А еще такое чувство, что ничего вроде бы не происходит — ходила-ходила офисная девушка на работу, а потом неважно себя почувствовала и не пошла. Ну, помогает подруге, ну, гуляет на бульваре…
— Смит, — спросила Мэгги, — а это не Армагеддон?
Смит, совершенно не удивившись вопросу, обвел глазами углы, пожевал губами, только что не обслюнил палец и не определил направление ветра.
— Вроде нет, — ответил он без энтузиазма.
— Будешь еще чаю?
— Давай.
Время наматывалось на какую-то бобину, но что-то застопорилось, дальше не крутилось…
— Будешь еще чаю?
— Давай.
Смит сжал собственное запястье, сильно потер его, покрутил. У Мэгги тоже начинали ныть кости. Да и Люся потянулась с нежданным хрустом. Было впечатление перегрузки, чугунного шарика в мозгу…
— Будешь еще чаю?
— Давай.
Холодильник оборвал гудение — но тишина спустя пару секунд загудела, завибрировала хуже холодильника. Смит начал раскачиваться на стуле взад-вперед.
— Слушайте, девочки, — улыбнулся он, — мне как-то нехорошо. Я, пожалуй, пойду.
— Доберешься до дому?
— А у меня есть дом?
— Ну, приходи ко мне.
— Да?
— Смит, — спросила Люся, — а ты любишь Мэгги?
— Прекрасный вопрос, — ответил Смит угрюмо, — если я еще способен любить, я люблю Мэгги. Отсюда все перекосы в моей деятельности.
— Тебе стало трудно ловить преступников?
Смит бросил мгновенный взгляд на Мэгги и Люсю, рюхнул терминологию и ответил предельно искренне и точно:
— Мне это прискучило.
— А ты действительно богатый и могущественный?
— Да.
— Почему бы тебе не удалиться от дел? Ты можешь купить остров?
Смит всерьез задумался.
— Это хлопотно, — изрек он наконец. — Я не люблю паблисити… как это… излишней открытости. Ты играешь в карты, Люся?
— Играю.
— Так вот, в каждой колоде есть несколько спрятанных карт. Когда ты тасуешь, они отлично перемежаются с остальными, но когда хочешь вытащить, они ускользают.
— А если разложить всю колоду на кровати?
— Они спрячутся за спину другим, да так плотно, что не отдерешь.
— Тебе лучше?
Этот вопрос чуть не сбил Смита со стула.
— Черт… извините. Мне лучше. Люся, как у тебя это получилось?
— Она просто поговорила с тобой, Смит, без задней мысли.
— Так просто? — Смит провел рукой передо лбом, словно снимал паутинку.
И тут момент времени застыл.
Это было, пожалуй, страшновато, хотя не происходило ничего невероятного. Смит сидел, сжав виски ладонями. Мэгги сомнамбулически смотрела в стену — если бы у стены были глаза, та бы заметила, что в Мэгги прорезалось нечто бабье. Люся затихла так, как иногда затихают дети.
Эти трое нуждались в чем-то внешнем, чтобы ситуация хоть как-то разрешилась.
Около половины первого в дверь позвонили.
Смит и Мэгги синхронно посмотрели друг на дружку — но сил встать и открыть дверь у них не было.
— У этих неудачников должен быть ключ, — прошептал Смит и попробовал улыбнуться.
И точно — замок заворчал, и неверные супруги вплыли в квартиру.
— Пейзаж после битвы, — сказал Сергей. — Вы что, поссорились?
— А где Люся? — спросила Татьяна с долей тревоги. Мэгги неопределенно махнула рукой в глубь квартиры. Татьяна прошла туда.
— Уснула… намаялась.
Смит ожесточенно потер виски.
— Вы подонки, — сказал он, вставая, — неверные ублюдочные подонки, и будете гореть в аду. Впрочем, гореть вы не умеете, так что будете вонять.
Сергей выслушал эту тираду без особого удивления.
— Мужик, ты в себе? — спросил он более или менее миролюбиво. — Тебя вообще сюда никто не звал.
Татьяна нарисовалась в дверях спальни и покуда слушала, не вмешиваясь.
— Я в себе, — отвечал Смит спокойно, — и я тебе не мужик.
— Еще что-то хочешь сказать?
— Какой смысл… — с этими словами Смит двинулся к выходу.
— А извиниться?! — крикнул Сергей. — Мэгги, он что, сумасшедший?!
— Он нормальный, — ответила Мэгги твердо.
— Нет, ты постой…
Сергей схватил Смита за плечо — тот чуть-чуть повернулся, и Сергей, сложившись практически вдвое, мягко упал на ковер.
— Гад, сука, — простонал он тоненько, — ну погоди, я тебя достану…
— Хочешь, — спросил Смит печально и звучно, — хочешь, я нагнусь к тебе, чтобы тебе легче было меня достать?
— Сука, сука…
— Вы что себе позволяете? — вдруг вмешалась Татьяна, но Смит глянул на нее — и она осеклась.
— Скажи, — обратился Смит к Сергею, не только нагнувшись, но даже немного присев, — ты видел прошлогоднюю картошку, которая сгнила прямо в земле, этот склизкий омерзительный клубень? Вот твоя душа. Ты ведь даже не радуешься греху, ублюдок.
Сергей попытался достать Смита, но не достал.
— Ты что, священник? — спросил Сергей, морщась. — Что ты прицепился к моей душе? Ее, может, и нет.
— Нет? Это был бы своего рода выход. Ампутировать ее как гангренозную ногу. Проблема в том, что грешишь-то ты душой, а ни к чему другому не приучен. Чем ты займешься без души? Синхронным переводом?
— Пошел ты на х.., — проговорил Сергей и отключился.
— Вот, — подытожил Смит с удовлетворением, — Мэгги, это его последние слова. На сегодня. Не правда ли, символично? Пойдем, пойдем отсюда. Женщина! Встретимся в аду.
— Что ты там делаешь, такой святой? — спросила Татьяна.
— Работаю.
— Замполитом?
Смит размеренно покивал. Вид у него был холодный, патрицианский какой-то.
— Храбрись. Свари на досуге курочку. Посмотри, как мясо отделяется от костей.
— Курочке уже все равно.
— Ну так мне тем более все равно.
До метро Смит и Мэгги дошли практически молча.
— Удивляюсь я на тебя, — произнесла наконец Мэгги, не глядя на Смита. — Чего ради ты так завелся? Грешников не видел?
Смит раскрыл было рот, чтобы ответить, да только махнул рукой. Ответил уже на эскалаторе.
— Я устал.
— Ты не просто устал. И тебе не все равно.
— Да. Я тоскую по совместному проекту.
— Добро и зло?
— Не упрощай. Милосердие и справедливость — так будет вернее. И звучит неплохо.
— Звучит как название фонда, где обдуривают лохов.
Смит сжал локоть Мэгги так, что та ойкнула.
— А ты у нас кто? Лохиня? Лоховица?
— Время покажет, Смит.
— Время покажет, да выбор небогат. Поверь мне, я изо всех сил стараюсь не перехитрить тебя, но это получается машинально. Я вижу на двадцать ходов вперед.
— А ты просто не играй против меня.
Тут эскалатор закончился — и Мэгги со Смитом поехали в разные стороны, хотя в смитовской стороне был лишь непригодный для жизни остаток радиуса, скорбный спальный район — мертвая заводская зона — и другой район, еще крепче спальный, чем предыдущий. Далее Москва кончалась кольцевым шоссе, вонючим и шумным. Но мир, как бы по рассеянности, не кончался, а переходил в оцепенелости, трухлявости и разнообразные спальности. И повсюду было пасмурно и темно.
Подходя к своему подъезду, Мэгги по привычке посмотрела на Полярную звезду. Звезда, в свою очередь, посмотрела на Мэгги.
Спать ей отчего-то не хотелось. Она включила телевизор.
Шел сериал про дона Мигеля.
— Эта девчонка из провинции, которая приехала к дону Раулю, она не то, чем хочет казаться.
— Ты так думаешь, Маурисия?
— Я говорю тебе: она хитрее, чем ее невинное лицо. Зачем, по-твоему, она теребит Альваро?
— Ума не приложу. А как ты думаешь?
— Я думаю — чтобы окрутить его и выйти за него замуж. Уж поверь мне. Я не первый год живу на свете и вижу таких девиц насквозь.
— Ну и что в этом дурного? Альваро уже пора жениться. Ты обращала внимание, как он смотрит на девиц? Он скоро озвереет.
— А не насрать ли тебе, — вдруг спросила Мэгги, — на половые проблемы этого Альваро? Пусть сам выкручивается, как сумеет.
— Ты что-то слышала, Маурисия?
— Да, вроде кто-то что-то сказал, но как-то невнятно.
— Я, — развила свою мысль Мэгги, — хочу сказать, что этот Альваро вам не сын, насколько я понимаю, и не брат. Так почему бы ему не разобраться с его концом и местными бабами?
— На сей раз я отлично все слышала.
— А кто это сказал, Джалминья?
— Кто бы это ни сказал, он сказал чушь. В чем тогда миссия доброго христианина, как не в том, чтобы помочь ближнему?
— Этот разбавленный треп ты называешь помощью ближнему?
— Мы пытаемся понять человека, чтобы ему помочь. А когда поймем, постараемся что-то сделать. А ты сидишь, насколько я понимаю, перед телевизором и от нечего делать подслушиваешь чужие разговоры. Так кому кого обвинять в праздности?
— Оставь эту идиотку, Джалминья. Как ты думаешь, может быть, отвести Альваро к донне Жаирзинье под предлогом посмотреть фотографии из Америки, а к ней как раз приехала племянница…
— Нет, Маурисия, меня зацепила эта высокомерная стерва. Эй ты, а что полезного ты сделала за сегодняшний день?
Мэгги почувствовала, что заводится.
— А твое ли это дело?
— Дело, может быть, и не мое, но больше ответить тебе нечего.
— Допустим, сегодня у меня был выходной.
— Неплохой выходной, Маурисия, если после него еще приходится расслабляться за сериалом. Не правда ли? Что же ты делаешь после работы?
— Хожу в кафе и рассуждаю, куда бы приторочить очередной незакрепленный конец.
— Оставь ее, Джалминья. По-моему, она агрессивно настроена.
— Да это ее пи-и-ип дело, как она настроена. Не нравится — не смотри. Знаешь, терпеть не могу этих лобастых выскочек, которые смотрят и слушают ту же дрянь, что все, но при этом корчат такие рожи, будто они особенные. Эй, соплюшка, если ты такая у нас рафинированная, почему бы тебе не сходить в библиотеку?
— Выключить тебя, что ли?
— Ох, напугала. Что, по-твоему, мы от этого тут растаем, как сахар? Развелось вас тут, выключателей. Себя не выключи ненароком.
— Спокойной ночи, — сказала Мэгги ядовито, вырубила сериал и легла.
Постепенно ее веки смежил нездоровый сон.
Глава 14. День четвертый
Мэгги проснулась около половины десятого. На стене плясал солнечный зайчик.
— Не мог бы ты убраться? — спросила Мэгги зайчика.
Зайчик сперва сделал вид, что не расслышал, но потом все-таки обиделся, потускнел и слинял. Мэгги сказала “йессс”, сопроводила это гордое слово энергичным жестом, похожим на то, как спускают воду в туалете, и стала сама себе противна.
Она, ворча про себя, дотащилась до сортира и до кухни. Сварила себе кофе. Потом вспомнила, что вчера так и не поискала писем с того света, — с тем же примерно чувством, с каким замотанная домохозяйка вспоминает, что вчера не полила цветы. Полила — то есть поискала. Давид молчал. Мэгги злобно вспомнила, что Давид всегда был подлец, не звонил матери, причем вспомнила как если бы она была эта самая мать. На грани то ли сумасшествия, то ли идиотизма (или между ними?) Мэгги сообразила, что в той расстановке она была не мать, а Давид Гуренко.
Что когда она арендовала тело Давида Гуренко, она тоже не больно-то звонила матери.
Что из собственного тела она ей тоже не звонит. Хотя тут у нее есть отмазка — что скажешь ей этими связками.
Мэгги подвела итог: Давид был плохим сыном, а она — плохой дочерью. Отчего-то этот итог ее взбодрил — он вроде как наводил хрупкий мостик между нею и Давидом Гуренко.
А может быть, и являлся той самой искомой весточкой от выбывшего абонента?..
Мэгги примерно понимала, что ей следует делать дальше, но отчего-то это все обессмыслилось. Ее взгляд упал на дефективный мобильник, подаренный ей Смитом. Она взяла его, повертела в руках, стараясь не нажать ненароком на единственную клавишу. Ведь она еще недостаточно упала для того, чтобы вызывать Смита. Допустим, ей скучно. Допустим, она растерялась. Одиноко. Ну и что дальше…
Вдруг мобильник протяжно пискнул и заговорил хорошо знакомым голосом.
— Доброе утро, Мэгги.
— Я нажала на клавишу?
— Так ли это важно? Ты думаешь обо мне.
— Ну и что из того, Смит?
— Ничего. Ты думаешь обо мне, а я желаю тебе доброго утра.
— А твой голос, Смит, объясни мне, он старый или новый?
— Я старался сохранить старый, но он понемногу обновляется. Знаешь, обновление иногда так же неумолимо, как старение в других ситуациях.
— Значит, ты не всемогущ?
— Нет. Я никогда не стремился к всемогуществу — это так скучно… Гораздо приятнее и веселее выполнять свой долг.
— Ты намекаешь на то, что мне пора на работу?
— Нет, Мэгги. Я понимаю долг не корпоративно. Офисная мораль — это не мой масштаб. Какие планы?
— Никаких.
— Я зайду?
— А если я скажу “нет”?
— Тогда я не зайду.
— Поступай как знаешь.
— Тогда открой дверь.
— Открой сам.
— Изволь.
Смит открыл дверь, но отчего-то не входную, а дверь спальни Мэгги и вышел на кухню, конечно же, стеснительно почесывая нос.
— Смит. Что ты делал в моей спальне?
— Честно?
— Честно.
— Ничего особенного. Я там находился. Довольно давно, а последние десять минут уже присутствовал, если ты можешь оценить различие оттенков. Видишь ли, Мэгги, ребенок предпочитает пить чай с сахаром и еще с тысячей вкусных вещей, а смекалистый взрослый цедит чай как таковой. Вот так же и я последние… ну, неважно сколько лет предпочитаю бытие, лишенное атрибутов. Мне не надо разбавлять существование дополнительными занятиями. Я существую, следовательно, я существую.
На этих словах Смит вошел обратно в спальню, дверь не закрыл, но где-то там исчез. Мэгги как-то механически вошла туда вслед за Смитом и поискала его глазами. Смита нигде не было. И тут раздался его голос сзади, от двери.
— И вообще, Мэгги…
— Смит! Черт! Ты меня напугал.
— Чем, девочка? Ну иди сюда, успокойся…
Смит в высшей степени целомудренно приобнял Мэгги за плечи, поместил ее голову в район собственной ключицы.
Мэгги обволок какой-то вселенский уют.
Большие канадские ладони легли на ее лопатки.
— Ты плачешь, доченька? Не плачь. Все кончится хорошо.
— Ничего не кончится хорошо, Смит. Зачем ты обманываешь меня?
— Не специально. По привычке.
Мэгги попробовала отстраниться от Смита — тот мгновенно разомкнул свои объятия. Мэгги заглянула в глаза Смита — невероятно, кстати, темные и теплые глаза.
— Смит, ты издеваешься?
— Нисколько. Я серьезен до занудливости.
— Так как все кончится?
— Все не кончится, Мэгги. Кончится одно, начнется другое.
— Ты уходишь от ответа?
— Я даю буквальные и абсолютно искренние ответы. Учись формулировать вопрос.
— Чем кончится у нас с тобой?
— Не знаю. Твоя бабья свободная воля… Да и я последнее время сам себя удивляю. Ты хочешь из двух жидкостей соорудить твердое тело?
На последних двух словах, казалось бы, отстраненно-научных, Смит неожиданно привлек Мэгги к себе — и она ощутила отменно твердое тело своего собеседника.
“Этого еще не хватало”, — подумала Мэгги.
— А собственно, почему? Мэгги, если ты вздумала меня опасаться, то плоть тут ни при чем. Некоторые считают губительным мой дух, мою речь, но моя плоть откровенно условна.
— Плоть мертвеца.
На этих словах Смит отошел от Мэгги и присел на ее кровать, пригорюнившись, как Аленушка.
Повисла неловкая пауза.
— Извини, Смит, — сказала Мэгги, — я не хотела тебя обидеть.
Смит кратко взглянул на подругу и попробовал улыбнуться.
— В Буэнос-Айресе, — тихо произнес он, — мы обнаружили знатный склад наркоты. Мы подбирались к нему год. Трижды внедряли агента. Трижды их обнаруживали и отстреливали. Четвертым пошел я.
Это была двойная история, Мэгги. С одной стороны, гигантская партия на многих досках, где один сомнительный ход приводил к моментальной концовке. Ты видишь, они и к собственным работникам относились без сантиментов. Люди — это была самая дешевая оргтехника. Дважды на моих глазах они убивали просто потому, что не могли сообразить, как дальше использовать человека. Прежде чем вручить двести баксов какому-нибудь мулату, они каждый раз колебались, не экономичнее ли будет его убить.
С другой стороны, я пытался отсканировать их души. Они редуцировались до простых переключателей. Я был в смятении. Наказывать их было бы все равно что стегать магнитофон.
Если бы я был человек, Мэгги, я сказал бы тебе, что гостил в аду. Но ад — это торжество справедливости, а не зла. Я был на Земле, но настолько рельефно, как практически никогда раньше. Никогда раньше.
Я пытался уловить хотя бы простые эмоции скота. Радость от соитий, от вкусной еды. Нет — они просто кушали и совокуплялись. И контролировали то, что видели.
Мне стало невмоготу. Я дождался очередного совета, очень уверенно туда
вошел — никто и не думал меня остановить — и перестрелял их всех. Я собрал остатки их душ. Понимаешь, я бы мог спланировать эту акцию и спастись. Но я совершил ее вдруг, по наитию. Пока их быки вскидывали пушки, я пролетел полдороги к окну. Но на второй половине я получил семь пуль — с ними и выпал на асфальт.
Мне было больно, потому что я забыл отключить боль. Я лежал, как человек, и умирал, как человек, только медленнее в десятки раз, потому что все мое тело, дряхлое снаружи, было плотно оснащено изнутри. Кровь с помощью специальных клапанов распределялась по отсекам. Я потерял семь порций — ни грамма больше. Органы дублировались — даже традиционно непарные.
Это тело прожило еще четыре месяца, не выходя из сознания. Оно отдавало распоряжения. Из соображений конспирации я не отключал боль. Потом нашелся тот канадец — очень аскетичная автокатастрофа. Аккуратный удар вот этим виском — даже сейчас иногда болит. Его тело, Мэгги… Оно не было мертвым ни минуты. Мозг умирал и умер, но при чем тут его мозг?..
— Извини, Смит, — только и могла произнести Мэгги. — Я ведь не знала деталей.
— Каждая шутка, Мэгги, — продолжал Смит, — тускнеет от повторения. Если бы ты могла знать… как я устал от ваших однообразных грехов. Настанет день — и я оставлю вас. Призрак справедливости уйдет вслед за призраком милосердия. И зло постепенно расползется по этой планете, как гнусный лишай. Вы будете ждать Суда, как нашаливший ребенок ждет родителей, которые накажут его и уложат спать. Но родители вообще не придут. Ребенок останется один в бесконечной ночи погружаться в собственную вонь. А я склоню голову перед Господом — не чтобы Он простил меня (я, честно говоря, не соображу, за что), а просто отдохну в этой позе. Так, приблизительно вечность. Одну-две. Вот наши с тобой планы на ближайшее будущее.
— Ты устал. Хочешь кофе?
— Нет.
— Это дурной знак, Смит. С утра необходимо попить кофейку.
Смит попробовал улыбнуться еще раз — вышло неважно, неубедительно. Мэгги присела к нему на кровать, полуобняла за плечо.
— Пойдем, пойдем, старый черт. На то и друзья, чтобы теребить и не давать отдохнуть.
— Сейчас, деточка. Через пару минут. Что-то мне нехорошо…
— Дай пощупаю лоб. Смит! Да ты действительно горишь! Посиди, я сгоняю за аспирином.
— Посиди ты, Красная Шапочка. Я могу синтезировать аспирин в крови.
— А ты можешь отключить эти свои сверхчеловеческие способности? Посидим без понтов.
— Давай.
Смит обнял Мэгги за плечо так же дружески, как она его.
— Мы преодолеем, да, старушка?
— Еще бы. Было бы что преодолевать.
— Я прилягу.
— Да что с тобой!
Если бы Смит увлек Мэгги за собой, она бы охотно прилегла рядом с ним из соображений дружбы. Если бы хотя бы позвал… Но он целомудренно сложил руки на груди и прикрыл глаза. Потом пробормотал что-то.
— Что, Смити? Воды?
Смит опять что-то пробормотал.
— Я не слышу тебя…
Мэгги пересела в изголовье и склонилась к Смиту. Он погладил ее щеку. Можно сказать, исследовал ладонью линию щеки. Потом прикоснулся к щеке губами.
— Так меня целовала бабушка на ночь. Ну, то есть, Давида…
…
— А так?
— А так, Смит, меня никто не целовал. Ты ведь знаешь. Ты, я вижу, выздоровел, так я…
— Ты спешишь куда-то?
— Нет, но…
— Но…
— Да нет.
— Тебе неприятно меня целовать? Только честно, Мэгги.
— Приятно.
— Но?
— Прият-но.
— Ну, тут “но” стоит на месте. Мэгги, милая моя…
— Смит! Смит. Смит…
Ладонь Смита, сильная, но не жесткая, двигалась вверх по бедру Мэгги. Ей показалось, что она заходит в неведомый океан.
— О Боже! Смит!..
— Вот она, человеческая двуприродность. На носовом платке… Ладно, не будем отвлекаться. Мэгги, чуть-чуть на бочок… Какая же ты красивая!
— Правда?
— Правда.
Ладонь Смита достигла гавани — Мэгги задохнулась.
— Смит!
— Да?
…
— Мэгги, я ни на чем не настаиваю, но есть такие ситуации, когда трусы только мешают…
И тут неожиданно раздался тихий голос от дверей:
— Мэгги, это не та ситуация.
— Смит! Кто это?!
Смит полусидел на кровати. Если он секунду назад и испытывал возбуждение, сейчас оно совершенно рассеялось. Он криво усмехнулся.
— Она испугалась так, будто увидела дьявола. Согласись, эта фраза сейчас немного комична. Что ж, явился эффектно.
— Кто это, Смит?
— Кто? А кого ты искала тут по углам?
— Давид. Это ты?
— Ему трудно говорить.
— А где он?
— Поищи.
Мэгги лихорадочно обшарила комнату глазами и заметила понурую фигуру, сгорбившуюся на стуле за шкафом, в темном закутке.
— Давид! Ты сумел… ты спасся.
— Нет, Мэгги, он мертв.
— А как же он говорит?
— Во-первых, редко, во-вторых, через силу. Так и быть, Мэгги, раз у нас сегодня не срослось, послужу толмачом у покойника. Он рад тебя видеть. Хотя, конечно, видит он плохо. Кровь стоит… ладно, не буду утомлять тебя анатомией границы. Это редкое состояние.
— Смит, он не стал бы являться сюда ради того, чтобы сообщить, что рад меня видеть, тем более, если он плохо видит.
— Мэгги, у тебя страсть к сложным конструкциям. Послушай, как ты говоришь. Упругий, мощный язык превращаешь в какой-то канцелярит.
Не вступая в эту ветвь дискуссии, Мэгги подошла к фигуре в закутке. Строго говоря, узнать в ней Давида не представлялось возможным. Это было нечто, похожее на бомжа, нагромождение разнообразных тряпок, венчающееся шляпой, как у пугала. Лицо было обернуто к полу, так что его не было видно. В общем, нельзя было даже поручиться, есть там вообще человек или нет.
— Есть, — отозвался Смит жестко. — Это одно из условий отпуска — поручиться нельзя. Но он там. Если не доверяешь мне, обратись к нему прямо.
Мэгги присела перед Давидом на корточки и попробовала заглянуть ему в лицо.
— Давид! Скажи что-нибудь.
По-видимому, Давид силился что-то сказать. Он чуть шевелился — впрочем, это можно было списать на ветерок. Мэгги припомнила Смита: поручиться нельзя…
Смит, кстати, оказался тут как тут.
— Мэгги… так… сейчас. Он ощущает странную симпатию к тебе. Его чувства не очень складываются в слова. Сейчас… Так! Не хочется тебя расстраивать, Мэгги, но он говорит примерно вот это: если бы я был жив…
Тут Мэгги заметила, что Давид еле заметно качает головой.
— Смит, а ты не поставишь кофе?
— Кофе? Легко, — Смит достал какой-то диковатый пульт и произвел на нем серию манипуляций. — Кофе на плите, Мэгги.
— А он не убежит?
— Сейчас посмотрим, — Смит вынул из штанов небольшую камеру, включил ее и настроил. — Нет, Мэгги, от нас не убежит.
— А тебе не надо в туалет?
— Я в памперсах. Показать?
— Смит, а ты не мог бы выйти?
— Мог бы.
— Так выйди.
— Так бы и сказала. А то — кофе, туалет… Кстати, Мэгги, кофе готов.
— Выпей его, Смит.
— Чего-то не хочется.
— Тогда просто выйди.
— Слушаюсь.
Смит вышел. Мэгги склонилась к Давиду, заранее приготовившись к какому-то нехорошему запаху. Запаха не было вообще, что, собственно, слегка ужасало.
— Давид! Говори — он вышел.
Давид вроде как орал где-то не здесь, а досюда доходило сипение на грани слуха.
— Он здесь!..
— Черт с ним, Давид. Давай по существу.
— Мэгги, — жизнерадостно всунулся в дверь Смит, — кофейку с корицей? Цимес!
— Минутку.
— Так я жду.
— Жди.
Дверь прикрылась.
— Давай же! Рожай.
— Беги.
Тут у Мэгги вроде как открылись глаза. Ей захотелось быть подальше от дьявола и трупа. Она метнулась по комнате, схватила сумочку и прямо в тапках рванулась в дверь. И прямиком вмазалась в Смита.
— Мэгги! Куда это ты намылилась?
— Я спешу.
— Давай я тебя провожу. Я знаю короткую дорогу до метро — ее здесь никто не знает. Через заброшенную лифтовую шахту. Правда, входишь в тоннель между станциями, но это…
— Мне в другую сторону.
— Вот совпадение! И мне в другую сторону.
— Отойди.
Смит отскочил со своей всегдашней предупредительностью — и Мэгги заметила, что как-то он странно выглядит. Потом, обомлев, сообразила: перед ней стоял не канадский вариант, а старый добрый Смит, изрешеченный в Буэнос-Айресе.
Это был важный момент. Смит, хитро улыбаясь, ожидал вопросов и был готов к ответам. Мэгги открыла рот и повела ладонью — вот-вот должен был прозвучать ее голос, и тут она чесанула в дверь, посрамив таким образом сатану.
Неужели так просто?
Не желая тормозить, она пихнула плечом дверь подъезда.
Белый-белый свет ударил ей в глаза.
Часть четвертая
Везде и нигде (естественно, Москва)
Глава 15. Давид выговаривается, и ему становится легче
Давид ожесточенно потер глаз.
— Что с тобой?
— Да вот… солнце попало.
— Бывает. Ты поморгай.
— Да я моргаю…
Поморщившись так и сяк, Давид наконец-то рискнул оглядеться. Вокруг него расположился офисный зал с компьютерами и приложенными к ним людьми. Люди приветливо улыбались Давиду — он смущенно улыбнулся им в ответ. За пару секунд мозг загрузился полностью; Давид Гуренко вспомнил, кто он, зачем здесь и остальные подробности. Но не все — в одном местечке мерцало и теребилось.
Мэгги…
Давид встал — его стул пошатнулся и отодвинулся.
— Ты чего?
— Пойду покурю.
— Да кури здесь.
— Спасибо, я глотну воздуха. Ты не знаешь, Петр Аркадьевич на месте?
— А кто это такой?
— Понял.
Давид вышел на улицу. Солнце падало искоса, все было изрезано тенями. Стоял голубоватый апрель, в воздухе сквозь бензиновые выхлопы плыла сырая свежесть. Впереди и чуть справа возвышался квартал новых домов, похожий на гигантский замок. К остановке подошел автобус. Народ сгруппировался.
Давид пошел налево. Сперва он натыкался на встречных людей и извинялся, потом приспособился как-то ввинчиваться между ними.
Он шел в свитере, ему было ни холодно ни жарко. Он постарался дышать глубже — ему понравилось.
Он никак не мог сообразить, куда все-таки идет.
Потом свернул на темную, целиком теневую кривую улицу. Стало холоднее. По обе стороны нависали не старинные, а старые дома. Темно-красный кирпич, цвет запекшейся крови. Улица заворачивала, как загогулина. На ней стояли тумбы, а на тумбах — клумбы. Немосковская какая-то улица. Давид вспомнил: здесь жил его одноклассник. Давид подошел к подъезду. На нем чернел новый кодовый замок.
“Вот так, — элегично подумал Давид, — мы хотели бы попасть в детство, но не знаем код”. Тут дверь неожиданно распахнулась, чуть не задев Давидов шнобель, из нее вырвался молодой атлет в рубашке и джинсах и так и попер через улицу. Дверь медленно, скрипя, стала закрываться. Давид успел ее ухватить.
Поднялся на третий этаж, позвонил. Зашаркали тапки, потом дверь открылась и на Давида взглянул лысый мужик.
— Видите ли, — сказал Давид, — тут порядка двадцати лет назад жил мой одноклассник…
— Гуренко? — спросил мужик с небольшим удивлением. — Давид? Ну-ка заходи-заходи.
Сидели на кухне, пили чай с ликером.
— Вообще-то тебе повезло, — сказал мужик (звали его, кстати, Артемом). — Я тут довольно давно не живу. Родственный обмен, такие дела. Тут сестра с мужем, ну, ты помнишь мою сестру. Сейчас они уехали, а я цветы поливаю.
— Так ты полей.
— Да я уже. Собирался уходить, и тут ты. Ты пей, пей. Жрать тут, жалко, нечего. Хочешь, я сбегаю.
— Да ладно. Я же не жрать пришел.
— Ну, — Артем подпер голову и взглянул на Давида ласково, — рассказывай.
— Ладно. Но обещай мне одно…
— Втемную обещать не могу.
— Обещай, что не скажешь, это какая-то х.йня. Хорошо?
— Нет вопросов. Я вообще слов таких не знаю. Я же сейчас все больше по научным конференциям. А там, сам понимаешь, эта реплика табуирована.
Давид кивнул, помолчал и начал:
— Лет шесть назад я попал в аварию. Стукнулся башкой. Вроде бы здесь, но есть такое мнение, что на Багамских островах. А если на Багамских островах, то там я ради хохмы подпилил себе нос и… в общем, я стал как бы девушкой. То есть я был я, но в форме девушки. Как пряник в форме рыбки. Но вот как вмазался башкой, так я отрубился довольно надолго, а девушка — она вроде бы очнулась. Ну как тебе объяснить — вроде как ты уехал из квартиры, а сестра твоя въехала.
(Артем кивнул).
— Во-от, — продолжал Давид, — и эта девушка, она оказалась довольно бойкой в английском, в общем, у нее там особых проблем с аборигенами не было, она подружилась с кучей народу. Потом устроилась в ФБР, ну, не сама устроилась, дьявол ее устроил, служила нормально, она вообще такая… как бы сказать, старательная, добросердечная такая, приветливая девушка, не нам чета. Сперва она меня слегка бесила, потом я привык. Я к ней иногда заходил… ну… в череп, пытался объяснить мою позицию, но, знаешь, неудачно. Ситуация вообще немного непривычная для меня, я обычно иначе общался с девушками, ну, в теле, в своей квартире, в своих правах. Но ладно, тут речь не обо мне. В общем, эту девушку ранили, и она очутилась в Москве, уже вот в этом вот мясном нарезе, который ты перед собой сейчас видишь, и так в основном в нем оклемалась и прожила тут пять лет. При этом, Тёма, учти, я там тоже был, но вроде как на заслуженном отдыхе. Мне, в общем, импонировало, как она держится. Так, без хамства, стильно, доброжелательно. Я, можно сказать, учился у нее. Слушай, я закурю?
— Кури.
Давид затянулся, посмотрел в потолок и продолжил:
— Потом ей прямо в офис позвонил дьявол. Прикинь, как он только узнал телефон. Ну, у него свои каналы. Она обрадовалась, дурочка, потому что у нее с ним были связаны хорошие воспоминания, этот ее американский период жизни. Смит, ну, это дьявола так зовут, отправил ее в Староуральск, там они встретились — и он поставил перед ней вопрос ребром: или ты, или Давид Гуренко. Она разревелась, дурочка, и попросила у него хоть годик жизни. Ну и что! А тебя спросили бы или меня, готовы мы немедленно умереть, рассыпаться в труху из-за какого-то лоха?! Мы бы тоже, наверное, оказались не готовы.
— Я так точно, — флегматично отозвался Артем, — сама постановка вопроса какая-то вздорная.
— Отлично. Тем более, у нее было довольно кислое мнение обо мне, потому что она меня очень хорошо знала. Я после этого, сам понимаешь, оказался вне игры, а она…
— А как ее зовут?
— Мэгги.
— Симпатичная? Ты не обижайся, но я не очень представляю, как из такого исходника…
— Симпатичная. Может, у нее фотографии остались. Я тебе покажу. Ладно. Так на чем я?..
— Ты оказался вне игры, а она…
— А что она. Этот черт вернул ей ее тело, а сам стал ее обхаживать. Ты не думай, он тоже был не как в Америке. Там он был такой сухенький дедок, а тут такой экземпляр, прямо, блин, Дольф Лундгрен. Он ей гнал, что подобрал это тело в канадском госпитале, она девчонка доверчивая, но мне кажется, он просто измыслил его себе, уж больно смазливое. Ты как считаешь?
— Я думаю, сам соорудил. Зачем дьяволу ошиваться в каком-то паршивом госпитале? Вопрос, может ли он одухотворить тело, а пошить себе, как костюм, может наверняка.
— Ну вот. И она не то чтобы влюбилась в него, нет, до этого не дошло, но они как бы дружили. Потом перебрались в Москву. И все бы ничего, но ее постоянно мучило чувство вины.
— Из-за чего?
— Из-за меня.
— А-а.
— Вот так. И этот черт превратил ее жизнь буквально в ад. Сволочь. Она постоянно маялась виной…
— Постой, а где ты был в это время?
— Как где. Естественно, на том свете. Ну, это так называется, а вообще-то нигде. Но это серая территория, похвастаться нечем. Но ты меня не сбивай, речь не обо мне, а о ней.
— Ну.
— А она постепенно поняла, что любит меня. Ты не смейся только, я сам знаю, что… ну… не достоин, что ли, любви такой девушки, но в этих делах обычная логика как бы пасует. Любовь… она, старик, идет по своим законам.
— А ты любишь ее?
— Думаю, да.
— Но ведь в генетическом плане…
— Да, знаю, в генетическом плане, скорее всего, мы одно, и это проблема. Но не главная. В этом случае для меня физическая любовь вообще не главное. Дело не в этом.
Тут у Давида зазвонил мобильник. Он жестом извинился перед Артемом и нажал на кнопочку.
— Гуренко на проводе.
— Дод, ты думаешь сегодня работать? Вышел, понимаешь, покурить.
— Я буду через часок.
— Лады.
— На чем мы остановились, Тёма?
— На том, что для тебя физическая любовь не главное.
— В этом случае. Проблема, что мы вроде как две роли одного актера. Нам сложновато одновременно оказаться на сцене.
— Понятно.
— А чего тут не понять? В общем, она все хотела меня восстановить, так и сяк, ну, трепыхалась довольно беспомощно, но хотела сильно. Искренне и сильно. А в этих делах главное хотеть. Это как ребенок строит из щепок паровозик, мы-то с тобой знаем, что так паровозик не построишь, а папа умиляется и покупает ему паровозик в “Детском мире”. Вот и получается, что он его построил. В каком-то отношении. Так и она меня отмолила. Сперва на часок и так, пристрелочно. Но и этого хватило, чтобы у них со Смитом все развалить, потому что ничего всерьез у них не было. И тут она рванула в свет, вся эта мутотень вывернулась наизнанку — и вот я есть, а ее нет.
— Дела, — сказал Артем серьезно.
— Не говори.
И они оба помолчали порядка минуты, усваивая услышанное.
Глава 16. Разговоры, разговоры…
— Я поставлю еще чаек, — встрепенулся Артем.
— Поставь, — отозвался Давид, наоборот, нахохлившись и не шелохнувшись.
Артем ушел на кухню. Давид встал и подошел к окну.
Над домами среднего роста напористо перли облака — оттуда сюда, прямо на нас с вами. Справа, где-то в глубине дворов, разворачивался огромный строительный кран. Внизу, по улице, двигался мужчина с огромным букетом цветов, казалось, что одна из клумб снялась со своего гнезда и поплыла навстречу будущему. Впрочем, клумбы еще не зацвели.
Сквозь форточку входил воздух, ноздреватый, прохладный, сырой. Давид вдыхал его и вдыхал.
— Слушай, — спросил Артем, как раз вернувшийся с чайником, — а как же ты тут был, когда тебя не было? Вот тебе с работы звонят.
— Знаешь, я тоже думал об этом. Это похоже… ну, когда ты режешься в компьютерный футбол и отвлечешься, он кое-как играет без тебя.
— То есть ты в свое отсутствие звезд не хватал.
— Да я и в присутствие не хватаю.
— Дела.
Они посидели еще немного, потом Давид откланялся и свалил. Вышел на улицу. Зазвонил мобильник — Давид его отключил.
Он шел куда-то, потом замедлился и встал. Он отчетливо ощутил: у него нет автоматического будущего. То есть оно есть ровно настолько, насколько он его соорудит.
Вроде как нес его поток, да иссяк.
— То есть пропала девушка. Кем вы ей приходитесь?
— Это сложно объяснить.
— А вы не считайте, что в милиции идиоты сидят. Говорите как есть.
— Ну, если упростить, то моя сестра.
— А если не упрощать?
— Ну, генетическая копия.
— Клон, что ли? Так бы сразу и сказали.
— Ну, не то чтобы совсем клон.
— Мы не будем вдаваться в технические подробности. Фотографию принесли?
— Нет…
— А где она жила?
— В моей квартире.
— Работала где-то? Вы живее, мужчина, что же из вас, клещами вытягивать?
— Она работала. Но я не могу найти где.
— Может быть, она вам лгала?
— Она не лжет.
Отчего-то именно на этой фразе молодой сотрудник поднял на Давида светлые, ничего не выражающие глаза.
— Значит, подытожим. Пропала ваша генетическая копия, неизвестно где работавшая, жившая с вами в одной квартире, девушка, которую никто не видел.
— Почему никто не видел? Смит видел.
— Что это за человек?
— Это не человек.
— Очистите, пожалуйста, помещение.
Давид сперва решил, что ему предлагают прибраться, и поискал глазами веник, но потом понял, что ему пора уходить.
Московская весна вступала, уж извините, в свои права. То сырело, то высыхало, словно Господь готовил глянцевые фотоснимки. Пологие крыши, коричневые, свежевыкрашенные. Антенны, голуби, облака. Глубокие провалы улиц между домами. Снова крыши, на разном уровне, пологие в разных плоскостях. Сверкнуло солнце на алюминиевой поверхности.
— У меня, — сказал Давид Гуренко, — нестандартная проблема.
Психиатр пожал плечами без энтузиазма.
— Вы знаете, ко мне обращаются с довольно экзотическими проблемами. Вот, не далее чем вчера, одна гражданка просила оградить ее от…
— Я понимаю.
— Ну, говорите.
Давид немного подумал.
— А как вам будет удобнее воспринимать — в терминах реальности или в терминах шизофрении?
— Мне все равно, — отозвался доктор машинально, но потом включился и опроверг себя: — давайте в терминах шизофрении. Я никогда не слышал, чтобы сам, извините, больной… Это будет по меньшей мере забавно.
— Хорошо, — Давид энергично потер виски, выдохнул и начал:
— Представьте себе человека, у которого было раздвоение личности. И вот он вылечился, но тоскует по своей второй половине. По шизофреническому аппендиксу. Но — здесь будет немного трудно, попробуйте напрячься — не по ощущению себя этой половиной, а по наблюдению этой половины вовне. Ваша задача облегчается тем, что я согласен прекратить свое существование, если… если иначе миссия окажется невыполнима.
— Погодите, — взмолился психиатр, — так вы хотите не вылечиться, а заболеть.
— Не совсем.
— К тому же не совсем. Вы, если я правильно вас понял, хотите, чтобы на вашем месте тут сидела ваша галлюцинация.
— В общих чертах. То есть, не обязательно именно здесь. Пусть идет, куда хочет.
— Нет, давайте начнем отсюда, — закапризничал психиатр. — Начнем с того, если здесь будет она, то кто будет на моем месте?
— Честно говоря, меня это меньше всего интересует.
— Бред какой-то, — диагностировал психиатр негромко и как бы в сторону.
— Ну и что? — холодно спросил Давид. — Если я правильно понимаю, бред — это ваша профессиональная материя.
Психиатр затравленно посмотрел на пациента и неожиданно полностью овладел собой.
— А скажите, — интеллигентно поинтересовался он, — эта ваша половина в вашем теле?
— Вот это серьезный профессиональный разговор, — одобрил Давид. — И да и нет. Не совсем. В моем, но модифицированном.
— Тогда модифицируйте и заходите.
— И попробуем?
— Попробуем. Под глубоким гипнозом и без гарантии.
— Спасибо. Я постараюсь.
— Пока не за что. Приходите еще.
Солнце светило и жгло, как сумасшедшее, словно это был не апрель, а какой-то архаичный кружок по выжиганию. Давид мальчиком ходил в такой кружок — там практиковалось двоеборье: выпиливание лобзиком и выжигание черных линий, дужек и ямочек специальным прибором. Солнце плескалось в глаза — Давид отворачивался, вытирал слезу.
Небо было голубым, без облаков, но сам воздух казался неровным, быстрым, разреженным. Птицы не летали, а сидели на карнизах и ветках.
— Здравствуйте, вы по какому вопросу?
— Я хотел бы сменить пол.
— Вы только не волнуйтесь, вы сядьте и давайте по порядку.
— Да я ведь по порядку. У нас ведь по порядку все начинается с участкового терапевта.
— …и кончается им, — продолжил терапевт задумчиво. — Я смотрю на вас и не верю, что вы вот так всерьез от меня ждете чего-то. Направления? Куда?
— Но… вы обязаны отреагировать. Выгоните меня, я пойду к главному врачу. Пойду выше. Или расследуйте. Может быть, я не в себе, пусть меня освидетельствуют. А если я в себе, если я свободный человек в свободной стране, то я могу хотеть изменить пол.
— Хорошо, — сказал врач и быстро написал на листке: “ДЛЯ ПЕРЕМЕНЫ ПОЛА ПРОТИВОПОКАЗАНИЙ НЕ ЗАМЕЧЕНО”. — Поставьте печать внизу. Знаете где?
Давид озадаченно поблагодарил и вышел.
Глава 17. О более интересных вещах (фэнтези)
— У тебя есть глаза? Читай вот тут: в случае невыполнения предыдущего пункта ответственность возлагается на Исполнителя.
— Глаза есть. Ну и что?
— Как что? А Исполнитель у нас кто?
— Исполнитель у нас я. Ну и что?
— Как что? Ответственность, получается, на тебе.
Гость шутовски оглядел собственный пиджак, брезгливо отерся двумя пальцами и даже их понюхал.
— Да, пожалуй, — подытожил он мирно. — Ответственность на мне. Я весь уделан этой ответственностью. Теперь, Фил, когда мы так замечательно согласились, я, пожалуй, пойду.
— Хорошо, — сказал Фил, символически привставая из-за стола, — заходи, если будут проблемы. Я рад, что мы разобрались с этой мелочью. Чтобы закрыть вопрос, ты переведешь мне эти восемь процентов на счет или отдашь кэшем? Что до меня, я предпочитаю конверт, но это не принципиально.
— Какие восемь процентов? — спросил гость невинным голосом.
— Помнишь, Дод, — обратился Фил к Давиду Гуренко, безмолвствовавшему на диване, — я тебе говорил, что у Сидора хорошие мозги, но короткая память? Вот тебе литл иллюстрэйшн. Но кто мог знать, что настолько короткая. Хорошо. Давай прокрутим еще раз. У тебя есть глаза, Сидор? Читай вот тут…
— Дорогой Фил, — с юбилейными интонациями заговорил Сидор, — я прекрасно все помню. Я признаю: ответственность на мне. Но так как твой юрист позабыл указать санкции, эта ответственность носит чисто нравственный характер. Мне стыдно. Я исправлюсь. Но при чем тут какие-то восемь процентов? Я пойду, Фил. Звони, когда будут дела. И трахни своего юриста, это я тебе советую как друг.
— Постой, постой, — забормотал Фил, побледнев. — Что ж, тебе не ясно, что пункт аналогичен предыдущему?
— Фил, я не обязан искренне отвечать на этот вопрос, но отвечу тебе по дружбе. Мне как обывателю ясно, а как юридическому лицу — нет. Подумай сам: за каким х.ем мне нужна ясность, по которой я теряю две с половиной штуки? Я предпочту здоровую расплывчатость. И чтобы без обид, Фил, ты бы на моем месте поступил так же. Привет юристу.
— Давид! Мать твою, он уходит. Ты скажешь что-нибудь?
— Что тебе сказать, Фил? Твои дети срут взбитыми сливками, а ты закатываешь тут истерики из-за каких-то двух с половиной штук. Господь сейчас смотрит на тебя с недоумением и горечью. Этому духовному инвалиду позарез понадобились бабки. Дай их ему и забудь. Он уйдет, и мы с тобой поговорим о более интересных вещах.
— Более интересных, чем две с половиной штуки баксов?
— Гораздо. Иди, Сидор. Пусть эти бабки сделают тебя счастливее.
Фил подумал пару секунд и обрел какую-то внутреннюю гармонию.
— Что ж, Сидор. Ты знаешь, я согласен с Давидом. У каждого свой путь. Ты пошел путем шакала. Хорошо. Бабки твои. Когда будешь проходить мимо Луизы, скажи, чтоб она принесла нам с Давидом Иосифовичем кофе. Счастливого пути, господин шакал.
Сидор встал, церемонно поклонился и пошел к двери, стараясь держать спину прямо. Но, уже взявшись за ручку, он вернулся быстрым шагом и плюхнулся на стул.
— Черт с тобой, Фил, — сказал Сидор нервно. — Юрист у тебя говно, зато психолог хороший. Подавись этими восемью процентами. Засунь себе в жопу. Ты, говоришь, предпочитаешь кэш? Вот, — Сидор вытащил из внутреннего кармана обильный бумажник и отсчитал пачку купюр. — Вот… вот тебе две шестьсот включая моральные издержки.
— Не суетись, — сказал Фил холодно. — С чего ты взял, что я приму твои грязные деньги? Это с казино или с тотализатора?
— Это с издательства эзотерической литературы, — пояснил Сидор терпеливо. — Вопросы бытия и познания. Принимаешь валюту?
Фил с видом патриция взял одну купюру двумя пальцами, повертел, посмотрел на свет…
— Что же вы делаете? — вдруг спросил Давид горячо. — Только что вы играли в шашки и пыжились друг перед другом, а теперь перешли на поддавки, но вами движет то же пустое самолюбие, тот же азарт и те же понты. Сидор, ты молодец, что отдал эти деньги по совести, только не гордись этим, не возносись. Это нормальный поступок, только и всего. Фил! Тебе не нужны эти деньги. Отдай их бедным.
— Бери их, Давид, — махнул рукой Фил. — Тебе удалось засрать нам мозги. Отдай их бедным или пожертвуй на консерваторию. Давай ты в принципе будешь ведать благотворительностью. Я не шучу, это теперь модно. Сидор, извини меня за грубые слова. Я вспылил. Это все из-за гастрита. — Фил нажал на клавишу. — Луиза! Принеси нам три кофе. Мы будем говорить о более интересных вещах.
Сидор задумчиво доложил в пачку еще четыре купюры.
— Это от меня лично, — сказал он негромко. — Давид, если не трудно, вышли мне факсом, куда именно пойдут эти деньги… и следующие, которые мы с Филом будем выделять. Не в том дело, что я тебе не доверяю, просто хочу знать, это мне как-то поможет. Фил, извини и ты меня за ребячество. Просто, когда я тебя вижу, вспоминается институт, эти тупоумные годы. Обещай мне только, что не тронешь юриста. Все иногда ошибаются.
Луиза принесла кофе, и они долго, до самого синего вечера, говорили о более интересных вещах.
Глава 18. Белый май (возможно, другая реальность)
В Москву досрочно пришло самое натуральное лето. Повсюду цвела сирень, буквально выкипала из кустов. И так было вокруг бело и светло, что постоянно приходилось щуриться.
Давид ждал товарищей в открытом летнем кафе, постукивая пальцами по столу. Ему отчего-то стало легко на душе. Воробей присел на перила и посмотрел на Давида, повернув голову набок. Давид тоже повернул голову набок. Воробей озадаченно чирикнул и улетел. Давид засмеялся.
Подошел Серый, показал Давиду часы в том смысле, что он не опоздал. Пожал руку, сел.
— Давид, ты угощаешь сегодня. Ты у нас все-таки коммерсант, а я аспирант.
— Ты восстановился? Молодец.
— Это замечательное слово. Первую чашку кофе мы выпьем именно за то, чтобы восстановиться. Как утерянные файлы, Давид. Рраз — а Система их сохранила и восстанавливает.
— Я пошел за кофе.
Когда Давид вернулся с двумя чашечками, за столиком уже сидели, помимо Серого, Фил и Билл. Все трое обсуждали что-то невероятно важное и интересное. Давиду показалось, будто Фил помянул Витгенштейна. Давид улыбнулся и отправился за еще двумя чашечками кофе.
Солнце плясало и ликовало в лужицах на столах, зажигало железные ножки столиков и небольших кресел. Вдруг запахло солью и йодом, что не столь удивительно, так как Москва — порт пяти морей. В небе сварливо вскрикнула чайка.
— Боже! — сказал Давид горячо, возвращаясь к столу. — Мне кажется, у нас может быть будущее. Мы еще можем что-то успеть. Наши мозги не окончательно умерли. И иллюзии, господа, наши дорогие иллюзии еще не вполне рассеялись. Есть зазор, — Давид показал пальцами зазор, — между нами и вот этой реальностью.
Фил приподнял чашечку кофе.
— Как твои дела, Давид? — спросил он. — Нет ли весточек от Мэгги?
Давид покачал головой. На его глазах выступили слезы — но он улыбался.
— Я думаю, она смотрит на нас сейчас. Где бы она ни была. Я думаю, мы ей не противны.
Фил машинально поправил галстук. Билл показывал Серому какой-то керамический осколок и обильно его комментировал. Фил вздохнул — раз, другой, потом чуть ослабил узел галстука и расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке.
— У меня странное чувство, — сказал Фил, — как будто какой-то пузырь расположен здесь (он обвел овальным жестом верхнюю часть своей широкой груди) и мешает дышать. Он тянет… тянет куда-то вверх.
— Может быть, это душа, — предположил Серый таким тоном, словно говорил о селезенке.
— Может быть, Сережа. Но… то ли мне великовата эта душа, то ли она хочет отделиться.
— Не волнуйся, Фил, — произнес Давид, машинально ловя солнце в ложку, — душа не мокрота, ей не надо отделяться через носоглотку. Ей просто вздумалось потянуть тебя вверх. Ты привыкнешь — со временем.
Фил хмыкнул и пошел за кофе.
В открытом кафе тоже было окно — не наружу, а внутрь его закрытой, зимней части. Вероятно, облака расступились — солнце плеснулось в это самое окно и отразилось, чуть не зашипев. И блестящее пятно было больше окна.
— Ты плачешь, Давид, — сказал Билл.
— Солнце попало, — ответил Давид. — Просто солнышко попало в глаза…
Назавтра он вышел из дома утром, выбрался из двора на улицу, посмотрел
налево — рассветное солнце так и шарахнуло ему в глаза, посмотрел направо — еще одно солнце плеснуло в рожу — Давид усомнился, может ли такое случиться, потом сообразил — второе слепяще-белое солнце отразилось в ветровом стекле машины.
Автомобиль летел прямо на него. Вся нехитрая жизнь Давида начала было разворачиваться перед его глазами, но тут машина — джип — вильнула и обогнула Давида слева. Водитель потрудился высунуться из окна и наградить Давида козлом.
Давид понял, что водитель частично обеспокоился за его жизнь, усмехнулся, покачал головой…
Зелень перла из почек, с характерным звуком разворачивались листья, трава аккуратно вспарывала асфальт. Солнце, слегка подкручиваясь, поднималось выше — и светлело, белело все вокруг, дома обесцвечивались, антенны на крышах сверкали, как иголки, река буквально горела, чешуйки пламени в ней, если вглядеться, располагались немного поверх уровня воды, такой тяжелой, серо-зеленой воды…
Глава 19. Так…
Господи, позволь выразить тебе для начала благодарность.
Причем не избирательно, а в основном без разбору, за все, что нагромождено тут вокруг.
За этот башенный кран с его инвалидной пластикой, за тот красный самосвал у подъезда, похожий на игрушечный, только очень большой и вонючий, за тех кошек в соседнем дворе, за кошек особенно, Господи, может, это был не целый творческий день, но серьезная удача, когда Ты создал кошку. Тебе, вероятно, уже говорили об этом, но никогда не лишнее похвалить то, что действительно удалось.
Спасибо Тебе за последний истаявший снег, за первую травку, за прорехи в разрушенной кирпичной стене напротив, за ее темно-красный цвет, вообще, за все цвета и оттенки, за каждую молекулу воздуха, за то, что есть, чем дышать, то есть чем вдыхать весь Твой мир — порцию за порцией.
Я могу долго говорить об этом — но мой вопрос немного о другом.
Мэгги, Господи, Ты должен помнить ее — эту бедную дурочку, Ты ведь не сердишься на нее?
Если она и водилась с кем не надо, это ведь только по доверчивости и от тоски. С другой стороны, не мне Тебя учить, что хорошо, а что плохо. Я скажу тебе только одно: если можно как-то перевести ее грехи на меня, я был бы не против. Я ответил бы, если надо, и здесь, и там. Может быть, Господи, это можно как-то оформить, ведь мы с ней не чужие люди?..
Живу я хорошо, мне всего хватает. У меня хорошие товарищи. Мне, в общем, повезло и с работой, и с досугом.
Если можно, Господи, верни ее сюда — хоть ненадолго. Мы бы с ней поговорили, попили кофе. Разве это невозможно, Господи, попить кофе? Впрочем, Тебе решать.
Вот, наверное, и всё. Зачем понапрасну занимать эфир. Тем более что сейчас полно страдающих и обиженных людей, у которых нет другой надежды, как на Тебя.
Жду Твоего ответа. Приму любое решение с пониманием. До встречи.
Всегда Твой