Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2006
Перевод Вячеслав Киктенко
* * * Я помню как сказку вечернюю, вечную Все приметы неспешной аульной судьбы… От горы Бестюбе пополудни, ближе к вечеру, Обычно возвращались верблюды с пастьбы... Я помню, как в самое буйное время года Река вздымала, по-верблюжьи горбила льды, Крушила плотины всею тяжестью ледохода, С опор вырывала мосты. Я помню, как верблюдицы с переполненным выменем Ревели, верблюжат призывая к себе, А у костра их погонщик, старик с затейливым именем, Начинал таинственный разговор, витиеватую речь о судьбе… Я помню, как месяц, словно рыжий верблюд-улек1, Грузно всходил в небеса, и звезды, блистая, От него разбегались, как искорки из-под век Распалившегося самца, попавшего к верблюдицам в стадо… И тогда, лишь тогда, когда кончит погонщик рассказ И сложит вдвое камчу, у огня пригревшись солово, То на него посматривая, то на нас, Наш старший брат начинает свое неспешное слово… * * * Я проводил еще день… еще один день умирает Во-он там, далеко-далеко, за джайляу, за кромкой отрога, Там горит тело Дня — тело Солнца горит-догорает Погребальным костром Мажуси, древнеиндийского бога. Я проводил еще день… Он окончен, и хватит об этом. Ночь идет по аулу — от тополя к тополю — движется поступью властной, И луны неживое лицо наполняется жизнью и светом… Так почему же душа наполняется грустью неясной? И откуда она? День как день… но уж если до пепла сгорело Это тело — само божество! — и в золе все тропинки, кусты, То настанет же день, где я сам, где мое — понимаешь ты?! — тело Вместе с ним догорит, тоже станет золой… понимаешь ли ты? Заливается светлый ручей, хохоча меж скалистых ущелий, А гора оттопыренным ухом ловит темное эхо, как жуть… Я иду по золе, по руинам совершенно уже сумасшедший И однако же всем, как ни странно, совершенно нормальным кажусь. Аширбек и Каха. Тбилиси. Сильные люди друг друга оценят всегда высоко, Они сразу поймут и увидят, что друг с другом им будет легко, Вот так повстречались и сблизились Каха и Аширбек, Женщины, водка, вино подружили их вмиг и навек. Они сильные люди, — сойдясь, ни на час не расстались они, В тостах, гульбе и стихах проводили бессонные дни, Так и простились они — не устал ни один из двоих! — Женщины, водка, вино озаряли прощание их. Сильно сказал Аширбек, возвратившись в родные места: «Каха — могучий орел, он теперь в моем сердце всегда, Он настоящий джигит, на казахских батыров похож, Вот бы с кого брать пример наша могла молодежь!..» Сильно и Каха сказал на пирушке в грузинском кругу: «Сокол — мой друг Аширбек! Что еще я добавить могу?..» Цокнул еще языком и добавил: «Хоть разных мы вер, Нашим грузинским парням вот бы с кого брать пример!..» Неожиданное место «Драку надо начинать тогда, когда этого никто и не ожидает, тогда это будет интересно». Токаш Бердияров (из разговора) Я плавал в заливах раздумий, я рыскал по землям азартно, Пытаясь понять — где стихи? Где исток их? — В столице, в уезде?.. «Стихи — это Я!» — вдруг сказал мне Токаш, появившись внезапно В неожиданном месте. Когда мой коке2 из собрата становится вдруг падишахом, Я сам — его визирь, я сам при нем возвышаюсь без лести. Мы вламываемся на пирушки, мы ребра крушим общим махом В неожиданном месте. А если таинственный дух вдруг его наполняет смятеньем, Как будто проносится слух о какой-то возвышенной вести, Все те, кто вокруг в этот миг, проникаются странным волненьем В неожиданном месте. …мы плыли с ним вместе по жизни, мы два моряка, мне казалось. «Ты стал мне ну прямо как брат, — он признался, — но если по чести, То Ной, как пророк и моряк, мне все-таки ближе», — сказал он В неожиданном месте. Оставив наш добрый корабль, доверив мне руль и ветрило, «Эй, парень, — сказал он, — давай, вспоминай, как мы плавали вместе…» И птицей в свое далеко взлетел, и сверкнул белокрыло В неожиданном месте. Все там же его чайхана, где пил он, в себя окунувшись… «Эй, парень, смотри, чтоб корабль не увязнул в рутине, как в тесте!..» — Я слышу насмешливый голос, запутавшись или запнувшись В неожиданном месте. * * * Так спокойны леса и равнины и ветра порывы так редки, Что уснула округа ночная, не колышется во поле рожь, Лишь осенний листок за окошком в лунном свете трепещет на ветке… Не дрожи, мой листок одинокий, дрожью сердце мое не тревожь. Почему же лишь сердце бессонно, когда все вокруг замирает, Для чего ему эти сомненья, эти тайны — миры, бытие?.. Для чего оно любит и верит?.. почему человек умирает?.. Не качайся, листок одинокий, не раскачивай сердце мое. В эту ночь не уснуть мне, похоже… я гляжу на округу в надежде Утвердиться, что я так же вечен, как равнины, как звездная высь… Неужели все это когда-то — без меня уже! — будет все тем же? Не дрожи, мой листок одинокий, грустью в сердце мое не скребись. Все останется тем же, я знаю, хоть трижды умри и воскресни, Я увижу свое продолженье — свой аул, родовое жилье, И сестра моя будет со мною, и любовь, и веселые песни… Но дрожит мой листок одинокий, так похожий на сердце мое. * * * Что вечно под луной? Цветы лишь да вино. — Сказал старик Хайям, сказал давным-давно. Вино — как адский бред, цветы — как наважденье Живут с тех пор в душе Отрадно и темно. …я помню ругань, вой, ночь пьяную в степи, Та ночь была как пес, сорвавшийся с цепи, Не знаю про цветы, но у вина обиды Нет на меня, поверь… поверь и все стерпи. Я говорю себе — терпи, коль ты поэт, Скандалы, грязь и мрак и чей-то пьяный бред, Я говорю себе — стихов писать не надо, И все пишу, пишу… а вдруг не надо?.. нет?.. Мне страшно вспомнить те кошмарные года, Как только выжил я? Как не подох тогда? Как будто там Рустам прошелся с диким войском, А с ним рубилась вдрызг безумная орда. Да, бедные года… — «Вылазь из гиблых ям, — они сказали мне, — не ползай по краям!..» Омар Хайям был прав: вино, цветы — бессмертны. Он знал что говорил, старик Омар Хайям. Я больше никому не поклонялся так, Как пьянице-певцу, — он был большой мастак. — «Великий Омеке! — сказал я, — ведь известно, Что и в твоей судьбе царил разгул и мрак». И молвил мне Омар: «Своих лучей и тьмы Ты сам в себе творец и не бери взаймы Ни от моей судьбы, ни от моих привычек, Забудь меня скорей… Договорились мы?..» * * * «Ты знаешь, она — совершенство! И теперь она мне как учитель! В стихах ее нет недостатков и статью она так мила…» — сказал мне однажды влюбленный, смешной аксакал-сочинитель. Он правду сказал. Она очень мила и красива была. Я это заметил некстати. Но речь-то зашла, между прочим, О том, что такое любовь, и о том, что такое поэт. «Конечно, — тогда я добавил, — она, как писатель… не очень… Но очень красива, конечно. Мила. Возражений тут нет». Я вспомнил мужское лукавство — чтоб стать поэтессам угодным, Мы хвалим стихи безоглядно. — Я вспомнил про этот урок. «Считайте меня, старший друг, мой собрат по перу, старомодным, Но только мужчина, мужчина — Поэт. И мужчина — пророк. Стихи Вашей девушки — дрянь. Но сказать я хотел не об этом, А только о женской природе, о том, какова ее стать. Не может она по природе, не может и все, стать поэтом, А вот танцовщицей, певицей, любовницей — да. Может стать…» Уж сколько я нажил врагов! — Вел себя как сатрап-обвинитель, Уж сколько на месте пустом подсекала меня ерунда!.. «Да ты феодал настоящий!» — вскричал аксакал-сочинитель. «Ну да, я на деда родного похож», я ответил тогда. Позднее забылась обида. Тот спор нас давно не тревожит. Но все же, но все же, но все же — как спорный вопрос рассудить? Конечно, и женщина тоже восстать победителем может, Но только любовью, любовью способна она победить. А мы, поспешая по жизни, не видим за листьями леса, Не видим, как женщине трудно, коль муж и сатрап, и вассал. «Силен ты!» — однажды призналась, меня оценив, поэтесса. «Вот чистая правда! — я молвил, — спасибо за правду», — сказал. Да, женщина нас утешает и в битвах, и в буднях унылых, Свой свет проливает нам в душу, прощает все наши грехи… Но все же, но все же, но все же — как жалко мне девушек милых, Которые пишут и пишут, Все пишут и пишут стихи… Поэт В молодые года это было, в золотые мои, неприкаянные… Я с дружком Аманханом по улицам шлялся, квартиру для найма искал, Вдруг навстречу Токаш — наш коке — весь смурной, как из камня изваянный, Молча сгреб нас в охапку И в бар «Каламгер»3 затащил и наполнил бокал. Он один среди шума и гвалта молчал — «Генерал без мундира», — Ни галдящих поэтов не видя, ни кокетничающих поэтесс, Ну а мы рядом с ним, словно два адьютанта вокруг своего командира, Все сидели и ждали: когда же проявит он к нам интерес? Нам казалось — пусть лучше ругает, уж если хвалить нас не хочет, Ждали мы хоть словца, хоть кивка, хоть движения век, Но глядел он недвижно — сквозь всех, и, наверно, сквозь нас — в одну точку, Как его знаменитый, придуманный им «Ледяной Человек». Тут мне стало обидно и шепнул я в сердцах Аманхану: «Да, Токаш Бердияров — поэт, но в душе его, видимо, лед. Или нас за собак он считает, что рыскают средь барханов И лишь гавкают как пустобрехи, когда караван идет?» Но поэт вдруг вздохнул… и в глазах его черных озера Всколыхнулись… и голос его был как эхо великой войны: «Мне приснились два брата погибших, семьи нашей крепь и опора, Вот такие же были джигиты, такие же точно, как вы…» * * * «Одна из новых малых планет названа именем С.Есенина» (Из газет.) Есенин, планетою став, теперь далеко-далеко от Земли, Вращается вокруг Солнца, а юный степной певец По имени Есенгали пасет в ауле овец И думает стать Есениным… мечтательный Есенгали. Он думает, он крепко думает — как ему жить одному? Как оставить аул, где буран в этот год до печенок дошел? С одной стороны, ему жалко родных степей Мырзашол, С другой стороны, Мырзашол — это мало и тесно ему. Там, в солнечной южной столице, немыслимые чудеса, Там яблоки, точно планеты, — размерами с полземли!.. Но даже в город не может перебраться Есенгали, А Есенин вот перебрался на голубые свои небеса! Неужели же он не джигит, совсем не джигит, черт возьми? Он мечется в панике, рвет он судьбы прихотливую нить!.. И тогда он решает поэму о родной земле сочинить, Считая, что этим долг свой исполнит перед людьми. Легко сказать — «Он решает…» а вот каково написать? Девяносто идей посетили и смутили рассудок его. Друзья обзаводятся домом… и уже довелось кой-кого Поздравить с рождением первенцев, на свадьбах чужих поплясать. Вознесся на небо Есенин… вот только Есенгали Здесь бродит один, как и прежде, с глубокою думой в глазах. Он бредит теперь все реже о дальних, чужих небесах, Все чаще теперь о ближних, несвершенных делах земли Он думает, думает, думает… Задумчивый Есенгали. * * * Все, к чертям! Я уеду к себе. Я уеду на Родину. Точно. А вы что, полагали, что пусто гнездовье мое? Что корней у меня не осталось, что я одинокая точка На одиноком коне средь пустыни?.. Эх вы, дурачье, дурачье!.. Есть судьба у меня, есть мой дом, и они не забыли о сыне, Что слонялся меж вас, оглоедов, угрюмый и темный, как тень, Есть и предки с далеких времен, есть они и поныне. (Если черт их еще не побрал на сегодняшний день.) Нет, уеду!.. к чертям ваши склоки, и враки, и подлые вилы!.. Лес объятья свои распахнет и расправит в улыбке лицо, Этот лес видел деда еще, он и мне для могилы Уделит, я надеюсь не скоро, уделит хоть одно деревцо. И отряд ченгеля молодого, густочупринный и ладный, Стоя в рост, молча встретит меня. Я сыграю ему на домбре. И трава «птичий горец» — дузген, — мелко-мелко прищурясь с поляны, Журавля вдруг во мне разглядит, в давнем друге по детской поре. Я пройду босиком по реке, и за поймою, у переката, Хитрый корень подводный, таящийся в черных кустах, Как бывало, зацепит за ногу — вот так шутят здесь чертенята, Вот какую забаву еще помнят в сказочных наших местах. И земле необъятной моей я скажу, ее сын и поэт ее грешный, «Знаешь, все у меня хорошо…» Дальше слов не сумею связать. А поверит ли бедная мне? Ну конечно, поверит, конечно!.. Жизнь-то, видишь, проходит, проходит… что еще остается сказать?
2 Коке — старший в казахском доме, отец, старший брат, дядя.
3 «Каламгер» — бар Союза писателей в Алматы, калам — перо (казах.).