Хождения по селам Севера, Юга России, Алтая и Сибири. Продолжение
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2006
Продолжение. Начало см. «ДН», 2006, N№ 4.
– Ну, что ты спрашиваешь о китайцах? Возьми да и съезди сама, — сказал мне давний друг, алтайский фермер Виктор Траутвейн. — Землю-то они в Китай не увезут. Мне лично все равно, кто ее обрабатывает. Ты знаешь, что через пять лет образуется залежь… Березняк наступает. В стране 30 миллионов га необработанной земли…
— Вот пусть китайцы и поднимают залежные земли. А как люди, ну те, кто там родился? — спросила я.
— Видишь ли, дорогая, все идет к тому, что народ собираются заменить.
— Это как?
— Вот иди и поинтересуйся.
Я поинтересовалась. Поехала в Плотаву Алтайского края. Плотавские пейзажи — сказочной красоты. Редкое сочетание широты степей и ошеломляющего величия алтайских предгорий. Плотава — место встречи равнинного и горного Алтая. Стоит в самом выгодном месте — на федеральной трассе. По одну сторону — Казахстан, по другую — Новосибирск.
…Раннее утро. В магазин, что в центре села, пришел мужик и купил три флакона “Тройного одеколона”. Представился так: “Меня звать — разорвать, а фамилия — лопнуть”. Столкнувшись с охранником Сергеем, затеял спор о китайцах. О чем же еще спорить в Плотаве? Не о Путине же. Он сидит навечно. А китайцы — неизвестно, то ли временно, то ли навсегда.
Микушин (такая фамилия у покупателя) матерился, хаял китайцев. Серега стоял за китайцев, которые людям дают работу. Китайцы ему лично предлагали работу, но кому-то надо охранять магазин. Когда Серега вынужден был отвечать Микушину матом, всякий раз обращался ко мне: “Извините, мадам, мерси за такие слова”. В споре победил Серега, потому что Микушин спешил домой на опохмелку.
К магазину подкатил трактор. Из кабины выскочил молодой человек. Блондин. Легкий. Быстрый. Улыбчивый. Ни дать ни взять Ваня Курский в исполнении Алейникова. На шее и запястье — тонкие золотые цепочки. Я уже знала, что его зовут Женя. Наверное, руководит тракторной бригадой, решила я про себя.
— Я Пекин обрабатывать не собираюсь, — сказал Женя. Как отрезал.
Ныне он баллотировался на пост главы районной администрации. Проиграл. Работает по найму. Лучше будет огород вспахивать старикам, дрова возить, но к китайцам — никогда и ни за что! Подошли люди, стоявшие у колхозной конторы. Диспут продолжался.
— Да это все она, Наталья. Хотела нам здесь Приморье устроить. Разве бы сами китайцы сюда пришли? Видать, сговорились.
— Не она сговорилась, это все наверху обделано за деньги. Вот погодите, осень придет. Поля пожаром займутся. Без смертоубивства не обойтиться.
— Да чо говорить-то теперь. Сдались китайцам без боя…
— А кто сдался? Женька не сдался. Я не сдался. Их вон из Покровки мужики поперли… Они там всех ограбили…
— Да эжлив бы не китаец, мы бы нонче не страдовали. Ни семян, ни запчастей.
— А вот мне все ж таки очень антересно. Почему у китайца деньги есть на чужое поле, а у нас на свое — нету?
— А потому что мы с тобой без штанов. — Аргумент показался всем убедительным. Диспут бы закончился. Но пришел автобус, и приезжий мужичонка добавил факт на тему “китайцы в Сибири”.
— Вон под Искитимом (Новосибирская область. — Э.Г.) обнаружили подпольную теплицу. Ранние овощи китайцы выращивали. Помидоры для росту мочой поливали. Так их всех подгребли.
— Ой, да это ментам овощи приглянулися, чтоб самим наживаться.
— Может, и так…
“Так нам и надо”
Наталья Таскаева, бывший председатель СПК1, та самая вражина, которая плотавские земли китайцам отдала, оказалась моложавой красивой женщиной. Работала в хозяйстве бухгалтером и не испугалась его возглавить. Втайне надеялась, что ей, женщине, легче будет договориться с краевыми начальниками. Неужели не захотят подсобить? Не захотели. Им, начальникам, хоть баба, хоть мужик, хоть дитя малое.
1 Cельхозпроизводственный кооператив.
— Все никак не могу понять, для чего у нас в крае существует управление сельского хозяйства, да еще не на одном этаже, если ни один вопрос в хозяйстве не решается.
Она знала, что, если выход найден не будет, весной не отсеяться. Что это такое для деревни, знает тот, кто в ней жил. Весна и пахота — дело святое.
Я еще застала сталинскую деревню, когда трудодень назывался палочкой, потому что палочкой он и был на бумаге. Но с наступлением весны крестьянин оживал. Словно заново рождался. Словно не у него по осени отобрали зерно подчистую. Помню, как перед посевной открыли амбар, и все люди обмерли: смерзшееся зерно стояло столбами. Бабы в голос завыли. И все равно вышли в поле.
Так вот: ни семян, ни солярки, ни запчастей в хозяйстве. Резко упали цены на зерно. Тонна ржи уходила за 350 рублей. Мясо стало копеечным. От мощного скотопрома, где было шесть тысяч голов, не осталось и сотни. Горюче-смазочные материалы сжирали все. Десять лет не давали зарплаты. Начался разбой. Крали все: коров, корма, провода, складские помещения.
Наталья говорит об этом без обличительного пафоса: ну-ка, поживи без зарплаты, собери детей по осени к школе. Иногда она вдруг переходила на интонацию, с которой я не раз сталкивалась в последнее время.
— Ну и пусть! Так нам и надо! Не хотели последнее сохранить, поднапрячься. Пусть все так и будет, как идет.
Не могу понять, чего больше в таких речах: боли, отчаяния, безысходности или трезвого осознания ситуации, в которой оказались. Чаще всего слышится горечь от понимания, что не сумели супротивиться ходу вещей. Надвигающуюся беду приняли как неотвратимость. Как нечто, с чем не совладать. Одна из непостижимых загадок крестьянина.
— Я человек деревенский и все думаю, почему крестьяне оказались в нашей стране не нужны. Ну, пусть мы им обрыдли, но как они собираются прожить без сельского хозяйства? Может, нам какую замену готовят?
Это надо запомнить.
И тогда — пришли китайцы (дунгане1).
1 Потомки хуэй (народность Китая), переселившиеся в Казахстан и Среднюю Азию в XIX веке, после подавления антифеодального восстания 1862 года.
Совет принять помощь от китайцев пришел из районного центра Баево. Это тоже надо запомнить.
Инвестор из Пекина. По селу идет слух, что второй инвестор — из Гонконга. Созвали общее собрание. На нем было образовано так называемое совместное предприятие. Совместное — лукавая формулировка. Стратегия развития хозяйства дело китайцев.
Собрание было бурным. Мужики вышли вконец расстроенные.
— Ну вот, сдалися китайцам! Отсеемся, соберем урожай, и увезут его незнамо куда. Ни с чем останемся…
— Послушайте, мужики, — сказал глава сельской администрации Александр Алексеевич, — а раньше вам много чего доставалось? Сейчас посеем и уже что-то заработаем. Ведь ничего же не получали.
И то правда! Мужики согласились.
Сто двадцать пять человек вошли в хозяйство, которое называется ООО “Вань Юань — Плотава”.
Посторонние люди
Уже вовсю завечерело, когда подалась я по деревне в поисках ночлега. Мимо клуба прошел китаец с пакетом, в котором была еда. На ловца и зверь! Его зовут Ильяс. Хорошо говорит по-русски. Он идет в ночь сторожить сено. Все мои попытки выяснить историю пришествия китайцев в Плотаву пресекались чисто восточным приемом: “не знаю”, “не понимаю”, “мне неизвестно”, “не велено”.
Кое-что я уже узнала к утру. Не от китайцев. Слухами земля полнится. И во всеоружии к семи утра отправилась в контору хозяйства.
У входа стоял старик. Он явно дожидался кого-то из китайцев. Когда подошел китаец, которого в деревне зовут Яшкой, он кинулся к нему навстречу с какой-то просьбой. Мне показалось, что просил он как-то униженно, что ли. Спросила, как его зовут.
— Иваном меня зовут, да я тут никто. Я — посторонний, — с той же уничижительной интонацией ответствовал он.
Вдруг я взрываюсь.
— Это почему вы здесь посторонний? На своей-то родной земле?! Это они посторонние, — указала я на Яшку.
Он обернулся на мои вопли и сказал, не повысив голоса:
— Ошибаетесь. Я здесь не посторонний.
Было отчетливое ощущение, что это мы с Иваном посторонние. Такое чувство на родной земле испытала впервые. Горькое чувство.
В тот день главный управляющий Султан (китаец-дунганин) был на месте. Молод (33 года). Красив. Выпускник алма-атинского вуза. Хозяин в нем чувствовался сразу. Он не первый год на Алтае. Говорят, не то в Благовещенке, не то в Камне-на-Оби у него прядильный цех. Изготовляют тару. Еще много чего есть у Султана, про что мы не знаем.
Разговаривать со мной отказался. Наотрез. Последней попыткой стала моя грозная тирада:
— Значит, мне остается написать, что я приехала в родные края узнать, что здесь происходит, а мне от ворот поворот?!
— Никакими статьями этот процесс уже не остановить, — спокойно сказал Султан.
Султан — современный бизнесмен. Знает цену минуте. За то время, пока я была в кабинете, он успел отдать распоряжения агроному, бухгалтеру. Распаковал четыре радиотелефона и передал их главному инженеру Сергею Леонидовичу. Один — в кабинет, другой — в больницу. И т.д.
“Господи! Почему аппарат для больницы должен купить китаец?” — все еще внутренне бунтовала я.
Спросила: правда ли, что организовать бизнес в России считается престижнее, чем тот же бизнес внутри Китая?
— Да, — сказал Султан, — это престижно.
Узнав, сколько засеяно (2,5 тысячи га и 1,5 тысячи га под парами), спросила, понимает ли он, что 125 человек — это избыточная сила для такого объема работ.
Он сказал, что в договоре есть обязательства перед всеми членами бывшего СПК. Некоторых уже исключили. За пьянство, прогулы, воровство солярки. Увольнения жесткие. Неукоснительные. Уволенные просятся назад.
— А может случиться, что однажды вы сюда привезете своих людей?
— Не исключено, — сказал Султан, уклонившись обсуждать горячую тему.
Однажды Султан сказал главе сельской администрации:
— Лет через двадцать основное население здесь будет наше.
Кто это наши, плотавцы размышляют. Спросила, на каком языке говорят между собой.
— На китайском. Каком же еще?
Принесли воду в бутылках для чая. Султан протянул мне пакетик для заварки. А где знаменитый китайский чай?
— Чай китайский будет. Здесь будет все, — сказал Султан и пригласил меня на завтрак в столовую. Обеды для рабочих бесплатные. Тем, кто в поле, обеды подвозят.
Спросила, что Султан думает о русском земледельце. Есть ли у него положительные качества?
Султан вмиг оживился:
— Знаете, что я понял? Здешние люди не жадные. Не хапуги, у них нет потребности урвать, скопить. Я не вижу в них жажды наживы. Ценнейшее свойство в наше время. И очень редкое.
— А пьянство?
— Я здесь не первый год. Да, пьют. Но большинство пьет от полнейшей безысходности. Это надо понимать.
На душе потеплело. Изловчилась спросить, почему бы Султану не поработать на одной казахстанской земле на деньги китайцев. Султан не оскорбился. И произнес довольно длинную речь о том, что он ведь тоже на родной земле. Мы ведь все из одной страны — Советского Союза. Переживаем период собирания сил.
Этот брэнд, “Советский Союз”, уже мне встречался и на Алтае, и в других краях. Он облегчает пришельцу освоение нового жизненного пространства. Султан сменил интонацию:
— Рано обо всем говорить. Оставьте свой телефон. Я вас лично приглашу через год. Вот тогда и поговорим.
Инженеру Сергею я пожаловалась.
— Как трудно с китайцами иметь дело. Что бы они ни говорили, есть ощущение, что сказана сотая часть.
— Вы не правы, — возразил Сергей. — Дело в том, что, в отличие от нас, привыкших болтать, китайцы несут ответственность за каждое произнесенное слово. Потому они немногословны. Я заметил у них одну черту: они всегда идут вперед. Не останавливаются, что бы ни случилось. Если останавливаются, то только затем, чтобы оценить сделанную работу. 24 часа — норма их работы.
— Но вы никогда не будете уверены в том, что с вами может произойти через эти 24 часа, — включился еще один собеседник.
“С брехом остались”
В Плотаве много чего говорят о китайцах. Будто они ограбили деревню Покровку, забрали всю технику. Поля попортили. Обобрали людей. Ушли из Покровки — и вот на тебе! Заявились в Плотаву, чтобы легче все было вывезти. От нас ехать можно хоть в Казахстан, хоть в Сибирь, хоть на Дальний Восток.
Значит, надо ехать в Покровку. Проехала около двухсот верст. Чуманка, Верхняя Чуманка, Нижняя Чуманка, Верх-Пайово, Нижнее Пайово, Покровка. Рукой подать место, где приземлилась первая женщина-космонавт…
Во всей красе увидела, как погибают деревни. Ничего нового для меня не было. Но каждый раз, когда видишь отдельного человека с его неповторимой судьбой, попавшего в тиски грабительских реформ, сердце сжимается с новой силой.
— Наш возраст уйдет, — говорит доярка, оставшаяся без работы, — а молодые сами вымрут. Пустыня здесь будет, помяни мое слово.
…Василий Васильев прошел Чечню, Нагорный Карабах в качестве корреспондента одной военной газеты. С гибелью своего села смириться не может. На днях видел, как пьяные мужики грузили металлические конструкции коровника на телегу. Забили лошадь. Она не могла двинуться с места. Лошадь упала. Василий врезал мужикам. Помог лошади подняться. Спас бедолагу. Жены пьяниц подали на Василия жалобу. Сегодня он будет объясняться в прокуратуре. На днях пропали четыре лошади из табуна. По всему видно, в Казахстан угнали. Да не казахи, а свои, чертовы дети.
…Потихоньку завожу разговор о китайцах.
— А дураки — мужики, согнали китайцев. Да если бы они дольщики были, а так, халявщики, пустобрехи… Да можно сказать, не сильно-то их гнали… Сами ушли.
На краю села у околицы сидят учительницы местной школы. Тоже охали и ахали, что китайцы ушли.
— Жаль китайцев. На долю давали 22 центнера сена, корма, а счас… Обратились в соседний колхоз. Так они за центнер сена знаешь, сколько заломили? В голову не входит эта цифирь.
Здесь, в Покровке, тоже живут дунгане. Выращивают арбузы, капусту, все лето с поля не уходят. На 13 детей в покровской школе стало больше.
Спрашиваю, есть ли трения на межнациональной почве?
— Да что вы, господь с вами! А что дунгане — не люди? Работают себе и пусть работают. Наши дунгане из Киргизии. Говорят, местные там к ним плохо относятся. Выживают, измываются. В Сибири им сплошной рай.
Вдруг вспомнили, что однажды парни из соседней деревни побили дунган. Но совсем не потому, что они люди другой национальности. И русских бы побили. Пьянь она и есть пьянь. Было такое всего один раз. О Султане вспоминают хорошо.
— Попросишь машину на свадьбу, похороны или в больницу — отказу не было… Дал краску клуб покрасить. Помогал школе ремонт сделать. Сканер купил. Китайца нет — помощи ждать неоткуда.
Уже на выезде из деревни я встретила двух женщин.
— Все им китайцы не подходили. Они уехали, теперь мы голой жопой об забор.
— Чо мелешь-то, забор давно разобрали.
— Ну с брехом остались.
— А кто брешет? — спросила я.
— Власть наша. Она и брешет.
…Вот День Победы. В селе еще живы фронтовики. Это их святой день. В сельской казне — ни копейки.
Глава сельской администрации пошел к Султану. Тот нашел семь тысяч рублей и провел их через бухгалтерию. Почему у китайцев нашлись деньги, а у победившей страны их нет — коренной вопрос для России.
Пришло время проводить районную олимпиаду в Плотаве. Глава администрации только успевал давать заказы то на огораживание стадиона, то на кормежку спортсменов. Султан закатил такой праздник для сельских спортсменов, какого отродясь здесь не видывали.
Лето — 2005 год
Это была первая командировка в моей жизни, когда я ровным счетом ничего не поняла. Как и плотавцы, не сумела определиться по “китайскому” вопросу. Смятенное чувство меня не покидало весь год.
Итак, китайцы вкладывают свои деньги в российскую землю. Это, возможно, проявление мировых тенденций в экономике. “Так живет весь мир”, — скажет мне Султан.
Но каковы социальные последствия этих тенденций? Какими законодательными актами они оговорены? Не означает ли приход китайцев, что рожденные на плотавской земле люди рано или поздно будут вытеснены со своей земли? И кто-то из Пекина будет определять, жить или не жить в Плотаве Жене-трактористу. Один толстосум сказал: “А мне наших и не надо. Я китайцев или вьетнамцев привезу. Они мне задешево спляшут и споют”.
— А что, комбайн китайца по воздуху пойдет? — спросил один мужик, когда я передала слова толстосума.
— Что вы имеете в виду?
— То самое и имею… Красного петуха подзабыли?
Прошел год. Султан не звонил. По телефону у своих друзей я узнавала, занимаются ли плотавские поля пожаром. Нет, не горят.
Нынешним летом я предстала пред ясны очи Султана. Он встретил меня как родного человека (таков китайский стиль, подумалось мне). Помнил мое имя и все мои телефоны. Сказал, что об успехах говорить рано, надо подождать еще год. Несколько раз в разговоре обращался ко мне по имени и отчеству. Производит сильное впечатление.
В отличие от тысяч русских, бежавших из Средней Азии и горе мыкающих без всяких надежд на гражданство, Султан уже гражданин России. 13 января 2005 года страна пополнилась еще одним гражданином. Китайцем. Говорить о трудностях бизнеса в России не спешит. Рукой подать от Плотавы — Казахстан. Там благоприятный инвестиционный климат и сельское хозяйство получает 20 процентов от бюджета (наши 1,6 процента — большая победа министра сельского хозяйства Алексея Гордеева).
— Там очень трудно иностранцу. Сильны клановые отношения. Их не преодолеть.
Как воскликнула бы небезызвестная бесприданница: “Наконец-то слово найдено!”. Община в Казахстане — сдерживающий фактор. Община как средство сбережения территории. Каковы механизмы, обеспечивающие нашу продовольственную безопасность? Нашу территориальную целостность?
Родная бюрократия гробит деревню. Беспрецедентен отъем собственности у крестьянина. Законодательная власть обслуживает аппетиты чиновников новыми законодательными актами. Чего стоит одна инициатива — перерегистрация земельных паев. Нынешним летом я прошла 20 сибирских сел. Везде одна картина — даже преуспевающие фермеры испытывают непреодолимые трудности в оформлении паев, которые переданы им в аренду крестьянами.
Цель бюрократических проволочек — нехитрая. Неоформленные паи поступают в так называемое доверительное управление, которое пополнит административный ресурс. Вот я и спросила Султана о трудностях с паями.
— Никаких! Все оформлено.
Единственный счастливец на сибирской земле…
Ночи напролет в доме главы администрации обсуждаем приход китайцев в Плотаву.
— Одно ясно: жизнь резко меняется. Так, как жили раньше, жить уже не будем. Пока китайцы выполняют все обязательства, взятые при соглашении, но уже сегодня Султан ставит вопрос о приезде рабочих из Китая. Попытки договориться с механизаторами соседних сел провалились1, — это говорит глава администрации Александр Алексеевич Еноткин.
1 Кстати, механизаторов на селе почти не осталось. Но это — отдельная тема.
“Китайцы в Сибири” — не новая тема. Лет десять назад, когда решался вопрос о строительстве дороги в Китай через Кош-Агач (Горный Алтай, 50 км от Монголии), глава районной администрации Ауэльхан Джаткамбаев говорил мне: “Китайцы правы в своих поисках рынка и освоении новых жизненных пространств. Проблема китайцев в России — это проблема только нашей бюрократии. Создавайте рыночные коридоры. Пусть работают, торгуют и — домой, в Китай. Наш чиновник, заботясь о личном кармане, задарма продает территории. Это практически продажа родины”.
Чего хочет бюрократ? Денег? И только? Нет. Он навострился получить послушный народ. С тотальной зависимостью от чиновника. Скажем прямо, над Женей-трактористом власти полной нет. Он может плюнуть на чиновника и пойдет вспахивать огороды старухам. Китайцы — не только дойная корова, чиновник держит эту корову в своем стойле. Нашему чиновнику Женька не вышел потому, что он уже не будет работать в режиме отцов, как сказал мне один знаток деревенской жизни. Работать и годами не получать ни копейки — вот что досталось в наследство молодому поколению на селе.
Столкнувшись с таким социальным явлением, чиновник запустил легенду о вековечной лени российского мужика и его беспробудном пьянстве.
И вот тут как тут китаец, готовый бесконечно кланяться за предоставленную работу и похлебку. Вот он-то и будет работать в режиме, угодном чиновнику.
…В рабочей столовой появился новый повар — дунганка Роза из Казахстана. Приехала с семьей.
— Как ты переносишь холод? — спрашиваю.
— Живем хорошо. Люди здесь мирные. Для моих болезней холод лучше. Дети не будут учиться на казахском…
— А зачем детям русский язык?
— Да ты что? Он же всемирный.
— Скоро здесь главным станет китайский.
— А мы его знаем, — и Роза смеется.
Вот так и поговорили. Пришел Султан. Он всегда обедает с рабочими за одним столом. Белокурый тракторист, совсем подросток, сидел в окружении китайцев.
— Да какие они китайцы! Они свои, наши, — улыбается парень. — Работу
дают — и ладно.
— Сколько можешь заработать за уборку?
— Тысячи четыре, а может, и три выйдет.
— Маловато, — сказала я.
— А кто даст больше?
Никто, подумала я.
Султан отдал распоряжение на кухне, я получаю увесистый пакет с самсой в дальнюю дорогу.
…Далек ли час, когда тема “китайцы в Сибири” не будет так актуальна? Заселение территории Сибири китайцами станет фактом, не подлежащим обсуждению. Просто однажды мы, сибиряки, проснемся в другой стране, и неважно, какой флаг будет развеваться над крышей. Как любят говорить сегодня в суде крестьянам, отстаивающим свой земельный пай: “Право у вас на землю есть, но земли у вас нет по факту”. Думаю, не только с фактом, но и с правом у китайцев все будет в полном порядке.
— Сколько в Сибири живет человек? Миллионов двадцать? А здесь должны жить сто миллионов, — сказал Султан.
Он это сказал как человек, обеспокоенный… безлюдьем Сибири. Я что-то попыталась промямлить про дали и просторы, которые формируют характер российского человека, но было ясно, что поколение Султана может осуществить свою мечту.
— Русский человек уходит с земли, — сказал мне один чиновник.
— Сам, что ли? — осведомилась я.
— Нет, исторически…
— Кем же вы будете управлять?
— Тем, кто придет ему на смену.
Возвращаюсь домой на попутке, водитель Петя занимается закупкой мяса у населения. У него свой взгляд на китайскую проблему. Ничего не имея против плотавских китайцев, он тем не менее предупредил:
— Эти суки думают, что их Пекин будет ублажать. Китаец будет землю пахать, а они на высоких стульях сидеть. Ни черта подобного. Они и туда войдут!
Надо ли уточнять, кто такие “суки” и что это такое — “туда”, куда могут войти китайцы?
Репортаж из гриппозной деревни Баклуши
Легенда гласит, что один из переселенцев произнес знаменитое: “Довольно!”. То ли место ему приглянулось, то ли сил не было дальше идти. Так и образовалось в 1703 году село Довольное, став центром поселения, площадь которого сегодня составляет 4420 км? Численность населения 20,6 тыс. человек. Довольное всего в трехстах верст от Новосибирска, но все равно находится в тупике. Ни железной дороги, ни трассы. Пять часов по жуткой дороге. Однако в глубинке есть свои плюсы: днем дома не закрываются. Все друг друга знают. Очагов гриппа в самом Довольном нет. Но к напастям готовы все.
Девятилетняя Настя показывает кур, упрятанных за дверью из железной сетки. Она то и дело подбрасывает курам то помидор, то ранетку.
— А что будете делать, если грипп? — спрашиваю я.
— Убивать… Что поделаешь, надо убивать, — вздыхает Настя.
Мама Насти — санитарный врач. Папа — от милиции руководил порядком во время забоя. Вот вчера кто-то украл курицу. Нынче плотнее закроют двери в птичник.
— У нас еще петухи поют, — говорит Настя. — А там — нет.
Там — это деревни Суздалка и Баклуши. Там побита вся домашняя птица. До одной!
В Суздалке — 14 000 голов.
В Баклушах — 9 000.
Нет, не советует мне Геннадий Григорьевич Бадашов ехать в Баклуши (ударение на последнем слоге). Как и его жена Наталья Васильевна, учитель биологии и географии. Сочетание таких сфер знания о живом на Земле придает суждению о жизни планетарный характер. Учитель пытается постичь суть любого процесса, его возможные последствия. Например, возможна ли пандемия? Если соединить человеческий грипп с куриным, возможна. Если произойдет отстрел всех диких птиц, являющихся источником гриппа, случится нарушение экосистемы. Последствия непредсказуемы.
— Не надо ездить в очаговые деревни. Вы представляете, что это такое для селянина: гуси не гогочут, петух рассвет не обещает, куры не кудахчут. Мертвое село. Ну и про что спрашивать крестьянина? Почему еще живой?
Год выдался страшным. Сначала колорадский жук появился. Вот где он, Геннадий Григорьевич, был ранним утром сегодня? Да собирал личинки жука.
— Я, знаете, сегодня на него рассердился. И стал личинки просто сбрасывать. Шутил, получается… Через час прихожу — все картофельные листья пестрят личинками. Будто не сбрасывал вовсе.
В голосе не боль, а отчаяние. Если зима окажется теплой, как прошлогодняя, личинки благополучно перезимуют и прекрасно успеют окуклиться. Он так подробно рассказывает про кладку личинок и их дальнейшее существование, что я решаюсь спросить:
— А вы сами жука видели?
Это все равно, что спросить Пушкина, читал ли он “Евгения Онегина”?
Да, оплошала я.
— “А Эльбрус из самолета видно здорово”, — вспомнил Геннадий Григорьевич Высоцкого. — Завтра Эльбрус предстанет пред вами воочию.
И это правда! Ранним утром я еду в Баклуши вместе с Натальей Васильевной, женой Геннадия Григорьевича. Она заведут отделом образования. Поэтому главный объект нашего посещения — школа.
— А как же грипп? Вирус птичьего гриппа, тип А? — это я демонстрирую свои научные знания.
— Не волнуйтесь. В Баклушах пострадали все. И директор школы в том числе.
Нас везет в Баклуши шофер Николай, тамошний уроженец. Пятьдесят километров по дороге, которую дорогой назвать нельзя.
…Опустевший вагончик карантинной службы, поднятый шлагбаум, специальный настил земли, чтобы мы не перенесли заразу…
Школа в Баклушах — чистое загляденье. Голь и вправду на выдумки хитра. Все здесь делается своими руками. Нынче титан вышел из строя. Требуется тысяч 13. Их нет. На ремонт дали 8 тысяч. Однажды заглянул в школу американский фермер. Восторгу предела не было. Наибольшие восторги пришлись на сообщение о том, сколько дается финансовых средств на существование школы. Такое в его стране просто немыслимо.
Школа утопает в зелени. Аллеи из узколистного вяза, осин, клена. Но царица цариц лесостепной полосы Сибири — береза. Таких я отродясь не видывала. Густые ветви спускаются так низко, будто это ветла у воды. Научное название — береза повислая.
Директор школы Татьяна Константиновна Ясиновская с мужем Валерием Петровичем приехали в Баклуши по распределению. Оба родом из Краснодарского края. Как-то зимой попали в свой родной Геленджик — чуть не розы цветут.
— Что-то в этом для меня было уже неестественное. Зимой мне нужен
снег, — говорит Валерий Петрович.
Школа сама себя кормит. Все лето дети работают на пришкольном участке. Выращивает овощи. Из своей ягоды варят варенье.
— И сколько можно наварить? — спрашиваю я.
— Сколько денег на сахар хватит, — отвечают мне.
Чего я лезла со своим вопросом? Директор признает, что школьная пища сплошь вегетарианская. Пытается восполнить белок чечевицей, фасолью. Как биолог она понимает, что этого недостаточно для растущего организма.
— Почему государство не озаботится здоровьем детей? — спрашивает директор, зная, что это пустой звук.
Когда-то в Баклушах были мощные животноводческие фермы — 5000 голов скота. Только дойное стадо составляло 2 000…
Татьяна Константиновна не видела, как убивали ее птицу. Не могла смотреть! С таким трудом птица досталась. Собрали деньги на птицу, потом собирали деньги на бензин и за сотни верст поехали на Коченевскую птицефабрику, где работал выпускник баклушинской школы. В семейном хозяйстве было 30 бройлеров, 15 цыплят, 5 индоуток, 1 индоутак., 11 курочек. Татьяна очень любила индоуток. Внешне похожих на гусей, но достоинство и выправка — индюшачьи. Хохолки причудливых форм и цвета. Очень привязчивы к человеку. Любимая индоутка Симочка каждое утро, опережая сородича Семена, докладывала Татьяне обстановку в птичнике.
— Убивали нас цивилизованно, — говорит Татьяна Константиновна.
Деревня тех дней напоминала кошмарное фэнтези. Двадцать машин на дорогах в деревне. Движение людей в противочумных халатах. На обуви бахилы. Лица скрыты респираторами. Милиция, ученые из Казани, Новосибирска, Москвы… Может, так начинается бактериологическая война?
— Пришла цивилизация в Баклуши, — иронически замечает Татьяна.
Когда надо уничтожить птицу, чтобы зараза не поразила другие регионы, средства и силы нашлись. Организация была отменная: проводили сход, советовались с людьми, как спасти хоть малую толику здоровой птицы. Вспомнили про Баклуши.
Напротив школы дом Николая Драчева. Очаговая усадьба. Во дворе пустые, открытые клетки. Непривычно тихо.
— Вы уж про птицу-то не заговаривайте, — предупреждает меня Валерий Петрович.
Заходим в избу. Хозяева сидят в сенях. Полутьма. Окна завешены от жары. На половиках сидят соседки. Беда у всех одна. Я говорю, что приехала по школьному делу. Спрашиваю, сколь годков хозяину дома. Зря таюсь, как оказалось.
— Я-то наперед тебя родился, или как? — спрашивает Николай у жены.
— Пошто наперед, эжелив год у нас один вышел.
— Год один, а все же я наперед. Я — в октябре, ты будешь в декабре.
— Ну, и какой наперед получился? Подумаешь, один месячишко.
Старик первенства не хотел уступать:
— Я-то был, а ты ишо нет.
Год не определили. Вся теперешняя жизнь — одна боль. Драчевых первых настигла беда. У них было 80 голов птицы. 20 гусей, 28 уток, 32 курицы.
Они погибали каждый день.
— Знаш, такой кружак с имя случался? Кружатся, кружатся. Потом сделается плохо. Как дышать не смогает. И стонет. Будто человек. Перед смерточкой землю роет. Раз — и падает замертво. Синюшна делается сплошь.
Гуси у Грачевых были раньше. А значится, были убойного веса. Мяса погибло свыше 1,5 центнера. Остались без мяса дети, что живут в городе. Вчера сынок в город повез одни помидоры. Горе горькое…
Причитания бабы Нины связаны с обиходом птиц. Ну-ка, вырасти эту птицу. Сколь пеленок поменяешь. Сколь ночей не доспишь, чтоб друг дружку не подавили. А корма — целая прорва ушла.
Старик целыми днями караулил. То кошка нацеливалась на птицу, то галка повадилась цыплят таскать, а уж это воронье…
До приезда специальной службы им было велено обходиться своими силами. Баба Нина из сеней так и не вышла. Сердце разве выдержит такое?
— Бьем по головешке, и в яму выкидам. Бьем и выкидам, — старик слез не останавливает. Они текут все время нашего разговора.
Теперь все стихло во дворе. И курица не бежит за тобой. И петух не задирается. Одним шоферам хорошо — тормозить не надо. Драчевы получили компенсацию — 11 400 рублей. Какая же это компенсация?
— Милая моя, пущай у меня падеж был. Бог с ним! — говорит Николай Петрович. — А вот как другим вытерпеть, у которых птица не кружилась? Их-то пошто забивали? Вон у Валентины было 25 здоровых гусей — и что теперь? А Сашка? Тот отродясь не выпускал свою птицу. 60 уток у него выбили. Сашке-то как теперь жить?
Говорят, кому-то делалось плохо. Кому-то “скорую” вызывали. Милиционер был краток: “Здесь было все!”. Несколько куриц вырвались. Их не догнали. Где-то прячут. Но в целом народ оказался, как говорят баклушинские, старорежимным: коль велено — надо исполнять…
Вот сидим в полутемных сенях и ведем беседы со слезами по убитой птице. Да не по птице вовсе. По деревне убитой. Уничтожив птицу, которая не кружилась, Николай с Ниной думают, что поступили правильно. А вдруг она бы потом заболела?
— Вирус ведь накоплятся, — говорит старик.
Но сомнения все-таки остались. Они и гложут сердце. Конечно, в Баклушах нет и в помине таких, как показывали по ящику: одна старуха кормила больных кур хлебом, намоченным в водке. Уверяла, что водка лечит все.
В Баклушах с этим никто не согласится. Падеж водкой не остановить. Да и в голову никому такая дурь не шла. Но почему соседняя Ильинка сумела отстоять свою птицу? У них же село не выбито. А вот еще: если источник заразы — перелетная птица, почему их не уничтожают, а наших бьют? Говорят, в Омске дикую птицу всю перебили.
Обсуждают предложенные начальством меры:
— Им бы только сказать, — замечает Николай Петрович.
Мы-то с вами знаем, про что говорит старик.
— Как теперь жить? — спрашивает баба Нина. — Пригон пустой, одна коровенка осталась и два поросенка рюхают… Какие курочки чубатенькие были!
— Деревня ликвидирована, — итожит разговор старик…
Идем к пустой клетке. Старики не сердятся, когда я делаю попытки их сфотографировать:
— Спасибо, что приехала горю пособить, — говорит старик.
Стыдно, что ничем не могу помочь.
Жар стоит нестерпимый. Тяжелую знойную тишину деревни нарушает деревенская гармошка.
— Что это? — спрашиваю.
— А это свадьба. Второй день гуляют.
Иду навстречу гармони. Около столовой, что в центре деревни, на сломанной изгороди сидит с гармошкой лихой парень. Бабенки пляшут, образовав небольшой круг. Щурится от солнца старик и улыбается беззубым ртом. Молодых не видно. Похоже, они еще не вышли из столовой. Подкатила тачка. В ней — подвыпившая женщина. Тачку гнал молодой парень. Все это на фоне деревни, которая замерла, отдавало пиром во время чумы. В круг я не вошла, но к лицам пляшущих пригляделась. Мне почудилось, что веселье не было натужным. Молодые ведь действительно поженились, хоть ни в одном подворье птицы нет. Свадьба — дело веселое, как ни смотри.
Среди частушек я услышала одну, до боли знакомую. Это была первая частушка, которую я выучила наизусть в деревне, где учительствовала. Ее пели на всех гулянках:
Я и так, я и сяк,
Я и жопой об косяк.
Не могу я утерпеть,
Чтобы жопой не вертеть.
Пела молодая девка. Пела с таким задором, такой лихостью, с какой пели в моей нищей, убогой Заковряжке полвека назад. На сердце потеплело. Может, все-таки деревня не умрет? Выстоит? Как выстояла моя Заковряжка.
Научиться бы нам приходить на помощь деревне не только тогда, когда надо цивилизованно убивать. Опасная это иллюзия — считать, что Россия без деревни проживет. Без деревни и Россия — не Россия.
Англичанин
— Ну что вы за люди, журналисты!
Приехал из Англии больной человек. Пьющий. Женился на алкашке, наплодили детей. Если тебе нужен непременно иностранец, съезди в Болотное. Там работает курд, — сказал начальник областного управления сельского хозяйства.
Когда я уже уходила, он бросил вслед:
— Если небольшой дождь пройдет, не проедешь. Там всего ничего от Верх- Коена, но не проедешь.
Курда с армянской фамилией я запомнила, но англичанин сидел в моей башке, как гвоздь. Я его увидела в “Намедни”. Лихой сюжетец, ничего не скажешь! Эдакий англо-сибирский экстрим с отбрасыванием навоза, с матерком. Не помню, была ли там бражка. Смущало одно обстоятельство — англичанин не бизнесом занимался, не шабашничал и не бомжевал. Он работал на земле. Должна же быть какая-нибудь деталь, по моим представлениям, которая свидетельствовала бы о зове земли. Не своей, и английской, а чужой. К тому же забытый богом и людьми. Эта земля называется Дубинка.
Чудилась некая драма, оставленная за кадром. А может, никакой драмы не было и нет, а так… одни наваждения.
Уговаривать свою бывшую ученицу Валентину Горохову не пришлось. Знаток английского языка, англоманка по внутренней сути, она согласилась поехать сразу. Ее муж Саша обеспечил “газик”. Не надо быть психологом, чтобы понять: только в стихии родной речи человек предстает таким, каков он есть на самом деле. Чужой язык не всегда позволяет уловить тончайшие движения души.
К поездке мы готовились. Саша ехал задать англичанину вопрос: чувствует ли он свою ответственность за жизнь детей, рожденных здесь, на чужой земле? Мы с Валечкой тоже были во всеоружии. Осталось всего ничего — добраться до Дубинки.
Мне сказали правду: дороги нет никакой. Проломы земли, возникшие от движения тракторов, схватились летним жаром так, что без всякого дождя путь на Дубинку оказался непроходимым. “Газик” швыряло от одной выбоины к другой.
Верхкоенские просторы завораживают красотой, но уже в самой Дубинке поражает гнетущее впечатление оставленности. Как будто природе в самом деле трудно без человека, без его усилий. Ветлы, как столетние дубы, отбрасывают тревожные тени. Бескрайние поля, неухоженные, необработанные, вызывают тоску, которая подхлестывается зноем и чувством абсолютного одиночества. Каково же здесь зимой?
Проехали знакомые сельские пейзажи: развороченные фермы, заброшенные постройки, дома с заколоченными окнами. Но — о чудо! — показались огромные ряды натюкованного свежего сена. Геометрически четкие. Немыслимо высокие. Белобрысый мальчик на вопрос: где Майкл? — сразу показал на большой деревянный дом, притулившийся к рядам тюков. За калиткой сидели двое. Один, лет десяти, и был Сашей, сыном Майкла, другой, перемазанный черемухой трехлетний малыш оказался соседом.
Наверное, Маленький Принц был таким, как Саша. Светлые глаза, загнутые черные ресницы, из кольца в кольцо белокурые волосы. И — улыбка. Какая-то немальчишеская. Совсем нездешняя. Не из этих мест. Он показался нам заторможенным. Мы ошиблись. Во всех жестах, манере поведения ощущалась природная хрупкость, ломкость. Платоновское “нежен лицом” — это про Сашу. Рука завязана грязным бинтом. Мальчика оставили на хозяйстве. Отец уехал в поле. С ним — сводный брат Коля и родная младшая сестра Вероника.
Вышли за калитку. Малыш продемонстрировал нам кулаки на тот случай, если мы затеем драку. А потом, детским чутьем угадав, что усадьба Майкла есть объект наших интересов, делал все, чтобы переключить наше внимание на свою судьбу.
— Как тебя зовут?
— Андрей Виталович.
— А фамилия?
— Я же сказал Виталович.
Он сказал, что папа работает на пуколке. Мы поняли, что папа тракторист. Андрей Виталович являл собой настоящее биологическое чудо. Быстрые, безошибочные движения, жажда общения, готовность переходить к другому типу деятельности. Он пребывал в стихии бесконечного говорения. Это так не вязалось с атмосферой пустынножительства, в которой пребывала Дубинка. Не замечал этого трехлетний малыш. Он был бесконечно счастлив, что появились люди и он мог ввести их в свою жизнь.
Двор Майкла не то что на английский, он и на русский-то двор не смахивал. Вперемешку валялись опрокинутая фляга, смытый детский ботинок, старые части от каких-то металлоконструкций. Всем этим богатством спешил поделиться Андрей Виталович. Вдруг он неожиданно осел. Как-то сгорбился.
— А у нас Смирнулька умерла…
— Кто это?
— Корова. Наша корова. Она оступилась. Мужики ее увезли на телеге. Сказали, будут лечить.
Андрей чувствовал, если бы лечили, Смирнулька вернулась бы. Раз не вернулась — ее определили на мясокомбинат. Съели нашу корову.
Потом — через паузу:
— У меня сестренка умерла. Маленькая… Анжела.
Мы объяснили Андрею, что имя сестры восходил к слову ангел. Значит, она сейчас там, на небе.
— И Смирнулька тоже?
Он в самом деле был ребенок из платоновских рассказов. Корова оказалась таким сильным впечатлением в его жизни, что он то и дело смотрел на небо, пытаясь в очертаниях низких облаков увидеть свою Смирнульку. Как ни силился — не видел. И быстро потерял интерес к нашим сказкам.
Решили поехать к Майклу в поле. Саша пошел закрывать летнюю кухню. Кухня не обнаружила следов женского обихода. На столе лежали остатки луковицы, полбуханки серого хлеба. В трехлитровой банке молока плавала муха.
Мы спросили, что ел Саша на завтрак.
— Папа жарил картошку…
— Почему не мама? — по глупости спросила я.
— Мама уехала в Искитим (соседний город. — Э.Г.).
Я поворчала: зачем ехать в Искитим, если есть работа в поле, если стоят последние жаркие дни. Саша на мои провокации не поддавался. Он просто их не замечал.
Над холодильником висел календарь с картинкой. Изображено было некое графство: замок, ухоженные газоны, подстриженные деревья. Все отдавало театральной декорацией. Внизу, в клетке для чисел, надпись на русском: “Брага”. Через несколько клеток снова “брага”, а еще через несколько — “хорошая брага”. Календарь прислали из Англии родители Майкла (надписи, естественно, сделаны в Дубинке). Еще они прислали теплую рубашку сыну — наслышаны о сибирских холодах.
Саша закрыл кухню на замок. Отчаянным лаем заливались собаки, их оказалось три.
— А если обворуют? — спросили мы.
— Не должны бы… — сказал Саша.
С этой фразы началось мое знакомство с типично английской языковой формой, которая отлично функционировала в сибирской глубинке, словно здесь отродясь жила.
Валентина завелась: “Почему Бродский так запал на английский язык? В нем есть такие лингвистические ниши, которые не завершены. Они открытые и оставляют возможность выбора. Украсть могут, скорее всего украдут. Но язык сопротивляется: не должны бы… Есть деликатное указание на нормы. Не приказное следование ей (не входить!), а надежда на то, что вы все-таки соблюдете норму”.
Местные жулики тем не менее норму не соблюдают. Много чего украли у Майкла. Например, коня, лошадь с жеребенком.
Мы решили остаться. Саша то и дело прислушивался к отдаленным звукам.
— Это папа… Нет, нет, нет — это К-700… Это гусеничный, а папа на колесном.
Спросили, обзывают ли Сашу в школе.
— Обзывают. Англичанином.
Во второй половине дня к задам огорода подъехал на тракторе Майкл с детьми. Началась отгрузка тюков. Дети их перекатывали, как мячи. На самом деле каждый тюк весил 200—300 килограммов. Наш приход не внес никаких изменений в работу. Нас не удостоили внимания по той простой причине, по какой работающий человек дорожит обретенным ритмом, позволяющим экономить физические силы. Муж Вали включился в работу и потом долго изумлялся, как такую работу выполняют дети.
В поисках душевного лада
Майкл походил на украинского парубка. Чистый персонаж из какой-нибудь “Майской ночи” или “Сорочинской ярмарки”. Копна кудрявых русых волос, пшеничные усы, которые как выросли в 16 лет, так и остались нетронуты. Глаза кажутся то синими, то зелеными. Мы ему дали 32 года. Оказалось — 47.
— Мы вам помешали? — спросили.
— Если честно, то да… — сказал Майкл, не завершив фразу.
Теперь трудно понять, когда и в связи с чем разговор обрел ту самую плоть, когда чужая судьба начала проступать с драматизмом, от которого першит в глотке.
…В тридцать лет он пережил сильный душевный кризис. Развелся с женой. Подался в Россию.
— В России было легче пережить кризис, чем в Англии? — спросила я.
— Нет, дело не в России и не в Англии. С Англией как раз все в порядке. Все дело было во мне.
Так будет всегда: ответственность за все Майкл берет на себя, хотя (как мы узнаем позже) были и внешние причины его невзгод.
— Почему все-таки Россия?
— В Англии мало знают о России. Ну, что там знают? Красная площадь… на ней народ… Сибирь… холод, снег. И опять — морозы.
Он выбрал то время приезда, которое называлось перестройкой. Это соответствовало его внутреннему состоянию. Перестройка на деле оказалась странной. В Дубинку приехали люди, собрали собрание, голосовали за новых хозяев жизни. Они обещали проложить дороги, открыть школу. Скупили все задарма и скрылись. Деревня пустеет. Вот и сосед после смерти дочери намерен покинуть Дубинку.
…Наконец разговор на английском! Сейчас я увижу истинного Майкла. — Ничуть не бывало!
— Удивительно, но это так, — сказала Валентина. — На английском он точно такой, как на русском. Нового ровным счетом ничего.
Говорит Майкл не спеша. Не потому, что есть трудности с языком (похоже, их нет совсем). Он ищет ту форму, которая была бы не окончательной. Как сказал бы психолог, Майкл в поисках открытой модальности.
— Крадут? — спросили мы.
— Как сказать…
— Вот так и сказать: украли лошадь с жеребенком, коня… — это я объясняю, что украли.
— Крадут у всех, — сказал Майкл.
В хозяйстве три дойные коровы, три теленка, один бык, свиньи, две лошади — кобыла Симка и конь Принц. Мы так и знали: в семействе Майкла должен был появиться Принц.
Свиней Майкл держать не будет. Убыточно. Раньше приезжали перекупщики. Бензин подорожал. Никто не едет. Самому выезжать на рынок накладно.
Дети учатся в Верхкоенской школе. С понедельника по пятницу они живут в Верх-Коене с матерью Татьяной. Майкл купил им небольшой домишко.
— Она вышла за вас по любви? — спросили мы.
Так хотелось, чтобы нашлась какая-нибудь русская женщина, которая полюбила бы Майкла со всей щедростью души.
— У нее не было выбора, — сказал Майкл, обойдя вопрос о любви. — Ей надо было уйти из пьющей семьи.
Выяснили, что Татьяне решительно все равно, живет она с англичанином или зулусом.
Однажды в Дубинку приехала двоюродная сестра Майкла Памела. С дочкой.
— Наверное, их охватил шок?
— Девочка впервые выехала из Англии. Поэтому для нее все было шоком, — уклончиво заметил Майкл.
Памела занимается сельским хозяйством. Земля в Англии дорогая. До сих пор семья Памелы живет в трейлере.
— А у меня дом, — сказал Майкл.
Он сказал это как истинный англичанин, для которого дом — его крепость.
— Папа, можно попереключать скорости? — спросил Коля и полез в трактор.
Майкл разрешил. Мы спросили, как отец Коли относится к тому, что его сына воспитывает англичанин.
— У него отца нет. Отец я. Он мне достался трехмесячным.
Мимо нас прошла красавица Вероника, эдакая Марина Влади. Голубоглазая, с распущенными белокурыми волосами. Она несла два огромных ведра, наполненных водой — питье для собак. Дети заполняли вынужденный перерыв делами.
Уходить не хотелось. Расположился к разговору и Майкл. Были трудные времена. Приходилось каждые три месяца летать в Англию за визой. Началась бюрократическая волокита с регистрацией брака и детей. Английская жена напрочь отказывала Майклу в свиданиях с детьми (их трое).
Татьяна не давала нам покоя. Мы что-то ляпнули про непорядок во дворе и на кухне, хотя знали, что это не наше собачье дело.
— Ее некому было научить, — примирительно заметил Майкл.
Все наши подначки под вторую половину англичанина закончились разом. Одной мужской фразой.
— С Татьяной я могу говорить обо всем на свете. Она меня понимает.
Татьяне 30 лет. Спросили, чем отличается англичанин от русского.
— Англичанин обязательно сделает сегодня то, что можно отложить на завтра. Русский — отложенное на завтра может не сделать никогда.
Он смягчил свою догадку улыбкой, сказав при этом, что может сам стать таким. Сейчас у Майкла есть вид на жительство.
Майкл стоял, опершись на сенные тюки. Точнее сказать: он стоял в сене. Он так был слит с дубинской землей, с сеном, воздухом, что в голове пронеслось: какие же мы дураки, что поделили землю на страны и государства, нации и религии. Она равно принадлежит всем и всякому.
Сказала, что одиночество Майкла ощущается.
— Когда я приезжаю в город, испытываю это чувство. Стоит выйти в поле, оно покидает меня. Я там не один.
Душа Майкла в поле обретает лад. Хотела спросить, есть ли ощущение, что все-таки это чужая земля? Когда чужое становится своим? — не спросила.
Становилось ясно: жизнь тряхнула человека. Вектор судьбы резко изменился. Между мечтой вблизи Бристоля о перестроечной России и реальной российской Дубинкой — пропасть. Но ты уже в Дубинке. У тебя трое детей и женщина, которая тебя понимает.
Смирение — вот что поражало в Майкле. Смирение перед поворотами судьбы. Было ли это проявлением силы или слабости?
Ответ на этот вопрос нашла у Бродского: “Жизнь с природой и на природе — это последний акт отчаяния, который есть мать мудрости”. Написано о поэте Вергилии, но многое объясняет в судьбе англичанина Майкла.
Оказалось, что отчаяние имеет более сложную природу, чем нам это представляется. Неужели это в самом деле верно: выход надо искать на дне отчаяния. Смирение и есть бесстрашие перед судьбой.
Прощались трижды. Уже вовсю перед нами мельтешили Вероника с Николаем, молчаливо давая понять, что пора в поле.
— Вы все-таки поедете? — спросили мы.
— Мы будем допоздна, — решительно сказала Вероника.
— Дотемна, — поправил Николай.
Остановились в Верх-Коене. Школа закрыта. Подалась в здание администрации. Рабочий день кончался. На первом этаже одна из комнат оказалась открытой. Женщины перебирали деловые бумаги. Осторожно завела разговор о Майкле. Вмиг оживились.
Его здесь называют наш Майкл. Рассказывают, что, когда он повез за границу Сашу на операцию, то захватил Колю, “прижитого” ребенка. Вез как своего. Операция оплачивалась благотворительной организацией. Так вот, наш Майкл денег отсчитал ровно столько, сколько требовалось. Остальные передал больнице для детей, которым предстояла такая же операция. А еще Любовь Алексеевна (одна из тех женщин, с кем я разговаривала) рассказала, что Майкла заманил красотами Дубинки один человек. Называет профессию, имя. Он предложил создать совместное предприятие и воспользовался деньгами англичанина. Результат сделки: Майкл — без штанов, а хмырь (иначе на назовешь) основал свою фирму в Новосибирске.
Еще узнала, что недавно у Татьяны умер родной брат. От запоя.
— Что вы ездите?! Помогите нашему Майклу. Помогите человеку! Ему же детей надо выучить и самому выбраться, — в голос запричитала Любовь Алексеевна.
С этой мыслью: помочь человеку! — мы покинули Верх-Коен.
Роберт Чандлер — англичанин. Переводчик Андрея Платонова. Любит Россию и русское слово, на котором написан “Чевенгур”. С ним рядом он может поставить только “Гамлета” Шекспира. Я рассказала ему про Майкла и показала фотографии. Роберт сказал: “У них такие счастливые лица. Им можно только позавидовать”. Возможно, Роберт знает то, чего мы не сумели увидеть.
Краюшка земли
Тихо и незаметно для страны закончился самый грандиозный передел в ее истории — земля повсеместно сменила хозяина. Теперь крестьяне-пайщики фактически перестанут существовать по всей России, а основная часть земли отойдет иностранным собственникам-латифундистам и российским бизнесменам местного масштаба, которые по странному стечению обстоятельств либо сами чиновники, либо ими были, либо с ними дружат.
Завершается процесс оформления свидетельств о государственной регистрации прав на земельные владения — крайне запутанная, никем толком не объясненная и дороговатая процедура. Многим крестьянам она не по силам. Но если вы, владелец земельного пая, не сумели вовремя оформить документы, ваша земля поступает в так называемое доверительное управление. Кому? Это как решат чиновники. А ваш удел — ехать в город безработничать, спиваться или идти в батраки.
Процесс оформления во многих регионах России искусственно сдерживается, чтобы крестьянин не успел. В ряде мест, пользуясь нищетой сельского населения, скупают земельные паи по бросовым ценам. Так что, возможно, облик современной деревни начнет резко меняться.
Россия без крестьянина? Это возможно?
Вполне.
— Нас убивают. Так и напиши.
— Мои предки были первыми поселенцами на этой земле. Обживали земельку, а счас — отымают?
— Екатерина Вторая наделила нашу фамилию землей. Хутор носит наше имя. А теперь — мы на выгон?
— Когда милиционер сказал: “Уйди, стрелять буду!” — вот она (показывает на женщину. — Э.Г.) вышла наперед: “Стреляй!”. Война тут будет, помяни мое слово. Смертоубивство.
— Скажи, в России все трактора в поле выходят с дворниками? Наших ребят штрафанули, когда были на пашне… Дворников, вишь, не было… У начальства в голове много чего нет, мы же не спрашиваем.
— Если враз не заплатишь 360 рублей за выпас одной коровы, тут же пени начисляют в 60 рублей. А если две коровы… Пятнадцать лет сдавали молоко на завод. Завод обанкротили. Деньги нам не вертают. Расписки есть за все года,
денег — нет. Сделай милость, пособи! Молоком кормимся.
— Вон у Александра Кутнякова спроси, сколь колхоз ему должен остался? А я тебе скажу
— 24 тысячи. Все разоряют, распродают, металл вывозят, а зарплату не гасют. Людских долгов на колхозе — как на собаке блох. А теперь землю отымают.
— Скажи, куда нам кинуться? Кому писать? Все писателями сделались. Думали, Жириновский подмогнет, а он только письма отписывает. Может, нам в какую партию вступить? Не знаешь, какие они бывают?
…Это малая и не самая сильная часть речей стихийного схода села Архиповское Белореченского района Краснодарского края. Сход случился 15 декабря прошлого года. Хотела поговорить с двумя-тремя пайщиками, а народ повалил.
Здесь уже пять месяцев идет настоящая война за право распорядиться своим земельным паем так, как того хочет сам пайщик, то есть крестьянин. Это право определено федеральным законом.
Не тут-то было…
Ибрагим, Паоло и “Белагро”
Если все по порядку…
На месте обанкротившегося колхоза “Заветы Ильича” создано ОАО “Белагро”, соучредителями которого являются: ООО “Самгур” в лице Ибрагима Тлиапа; ООО “Русмедиаком” в лице Пьера Паоло Лодиджиани; ООО “Интерпромпоставка” в лице Михаила Айзмана.
Произошло это в июне 2004 года в Школьнинском сельском округе Белореченского района. И теперь ОАО “Белагро” скупает крестьянские паи.
Но… один из учредителей, Ибрагим Тлиап, хорошо известен селянам. Он брал в аренду их земли и плохо рассчитывался… Кому даст 200 кг пшеницы, кому — 50, кому — ячмень и овес, от которых, как говорят пайщики, куры дохли. Кроме того, господин Тлиап, мягко говоря, не стесняется в выражениях и жестах (распространенный жест — удар от локтя). Основное средство общения с народом — угроза.
Не сдавшим пай грозят безработицей. Людей отправляют в отпуска без содержания с последующим увольнением и без всяких выходных пособий. (Конкурсный управляющий уже получил протест прокуратуры по факту увольнения рабочих.)
Но главное — во всей красе заработал административный ресурс. Тот самый, который к земельным делам по закону не должен иметь никакого отношения. Заработал, естественно, на стороне бизнесменов.
И вот тут случилось нечто, чего, по-видимому, не ожидали ни господин Тлиап, ни белореченская администрация. Часть пайщиков (а это 400 человек) восстали. Не пойдем в “Белагро” — и все тут! Не хотим быть быдлом! Хотим сами определять свою судьбу! Пайщик захотел реализовать свое конституционное право самому решать, с кем ему заключать договор.
Но прежде надо оформить выделение земель. А если пайщик не сумеет получить свидетельство о государственной регистрации на это право до окончательного срока, то его земельный пай уйдет в так называемое доверительное управление. Что это означает? Тот, кто получит землю в управление, имеет право потребовать с пайщика плату за предоставленные услуги. Больше того, если возникнет ситуация банкротства, земельная доля пайщика может быть использована для погашения долгов. То есть неоформившиеся пайщики — те, кто не успел, — попадают либо в кабалу, либо попросту теряют землю, которая в сегодняшних условиях для крестьянина есть единственный способ выжить.
И люди в Архиповском и Новоалексеевском, чтобы успеть, доверили Роману Ващенко и Виктору Харитонову оформление своих документов. Тот и другой были уверены: если будут соблюдать дух и букву закона, сумеют пройти путь до конца. Наивные люди!
— Земли вам не видать, — говорят в администрации. И господин Тлиап такого же мнения.
Ващенко и Харитонов обзавелись диктофоном и видеокамерой. Записали и сняли на пленку то, что прокуратура определила как незаконные действия администрации.
— Хотим, чтобы земля была у “Белагро” — вот так просто формулирует начальник управления сельского хозяйства господин С.В.Жиленко.
И ведь не боится такое произнести в присутствии пайщиков! Как сказал один из них, “власть людского не боится”. Видеопленка сохранила набег все того же начальника вкупе с милицией на земли, отведенные пайщикам. Налетчики прибыли уже после того, как руководитель Белореченского земельного комитета С.А.Захаров сказал пайщикам: “Можете начинать полевые работы”. Тут как раз и штрафанули за отсутствие дворников на тракторах…
— Знашь, народ буром шел на Жиленко. А ему все едино: ссы в глаза — божья роса.
В ход против крестьян пускается все. И шантаж — тоже. Стоило известному предпринимателю из соседнего района заявить о спонсировании, как случился наезд на него. Результат — предприниматель написал отказную.
Вот тогда пайщица Александра Голота и сказала господину Жиленко:
— В другой раз мы тебе не укажем нашего спонсора. Приведем хлопцев, чтобы они посчитали ваши зубки.
Она же — Ибрагиму Тлиапу:
— Ты что грозил нашему Роману вывернуть? Помнишь? Так вот: я тебя кастрирую. На свиноферме я это делала под наркозом. Тебя кастрирую — без.
Александра Голота уже в 12 лет была колхозницей. В 14 доила коров. Работала с утра дотемна. Без отпусков. Декретных в том числе. Родишь, а тебе: “Шура, выйди”… Приходишь домой и перво-наперво руки подставляешь под горячую воду, чтобы распрямились. Они вечно опухшие от дойки. За 40 лет работы награда была одна — работать по 28 часов в сутки. Это у вас в сутках 24 часа, а когда дежуришь на ферме, сверх суток на четыре часа задерживаешься.
Вот с такими людьми воюет администрация Белореченского района.
Умереть за свои деньги
Любителям созерцать революционную ситуацию не обязательно ехать на Украину. Приезжайте в Школьнинский сельский округ и увидите людей, поделенных на два враждующих лагеря.
— Вот ты в “Белагру” пай не сдала — без штанов останешься.
— Я-то без штанов останусь, но на своей земле. А твоя или на мочаках окажется, или у итальянца в жопе…
— Зато у нас гробы бесплатно делать зачали…
— На что мне ваш гроб, я за свои деньги помереть хочу.
Такой премилый разговор в деревенской лавке.
Глава сельского округа Н.В.Лавриненко (кстати, не подписавший договор о намерениях при создании “Белагро”) с горечью говорит, что крик о паях стоит и на свадьбах, и на похоронах. Он же сказал, что многих пайщиков отпугнули от “Белагро” условия аренды. Прежде всего — сроки. Сорок девять лет. Это уже за пределы жизни пайщика выходит.
Глава сельского округа предлагал другие сроки. Учредители отказались. Люди боятся быть обманутыми. К тому есть все основания. Вся их жизнь — непрерывный обман государством. И еще. Людям надоело, что их насильно загоняют куда-то.
Они — собственники. Собственник имеет право сам определять условия.
На прощание Лавриненко сказал: “Некоторые считают, что деньги решают все. Ошибаются. В человеке есть еще что-то…”
Прокурорский надзор
И все-таки Ващенко с Харитоновым, уже истратившие по 300 тысяч рублей (каждый!) на оформление чужих документов, дошли до заключительного этапа — получения кадастрового номера, а там — юстиция, и синица в твоих руках!
— Это случилось только потому, что был прокурорский надзор. Самое светлое пятно в нашей кампании — это Белореченская прокуратура, — сказал Ващенко.
“Вот это да!” — подумалось мне, и я рванула в прокуратуру. Прокурор С.В.Вознюк спешил, как он сказал, “на убийство”, но поговорить мы успели.
— Если к нам народ ходить не будет, нас надо закрывать — это слова прокурора.
На юридическом языке действия администрации определяются так: “…создание условий, не предусмотренных законом, благоприятствования в получении ОАО “Белагро” земельных долей собственников, проживающих на территории Школьнинского сельского округа… ущемлены права участников долевой собственности в лице Ващенко, Харитонова при выделе земельных участков”. (Это фрагменты представления прокурора главе администрации И.И.Имгрунту.)
Представление о нарушениях получил и господин Захаров, начальник земельного комитета. Но послушать господина Захарова, так не то что войны нет, а есть сельская идиллия. Мне он так и сказал: “Ко мне пришли Харитонов и Ващенко. Я сделал все, что они просили”.
Я, конечно, задала дурацкий вопрос прокурору: откуда такая принципиальная позиция по отношению к администрации?
— Мы с ней не боремся. Нас интересуют нарушения закона. Кто их совершает, не имеет значения.
Старший помощник межрайонного прокурора Раиса Алексеевна Дмитриева, непосредственный куратор, назубок знает весь блок законов о земле. Считает, что основной закон непомерно сложен и нуждается в комментариях, которые были бы доступны не только юристу, но и человеку земли. Она же считает, что череда судов есть попытка искусственно затянуть оформление документов.
Если вы претендуете на земли своего соседа, можете инициировать суд по любому поводу. Допустим, вчинить иск члену своего же акционерного общества. На период судопроизводства по закону оформление документов вашего соседа будет приостановлено. Этим и пользуются местные чиновники и олигархи, пытаясь не дать возможности крестьянам стать хозяевами земли.
Долг лошадям, потравившим люцерну
Все попытки пайщиков привлечь к себе внимание прессы кончились провалом. В дни, когда состоялось определение суда, по которому оформление документов приостановлено, Законодательное собрание Краснодарского края торжественно отмечало свою какую-то круглую дату под девизом “Мы всегда с избирателями”.
Все письма, отправленные губернатору А. Ткачеву и уполномоченному президента в Южном федеральном округе Д. Козаку, возвращаются в администрацию Белореченского района. Ответы таковы, будто пишущий никогда не читал письма, на которые он отвечает.
В одном из ответов сельхозуправления есть “пугающая фраза”. Сказано, что Виктор Харитонов пригнал технику из… Адыгеи. Так вот: хутор Большесидоров, на котором Харитонов проживает с семьей, это продолжение села Архиповское, где живут родственники Виктора и те пайщики, которые ему доверили оформление документов. Практически техника прибыла с соседней улицы. Административно эта улица уже в Адыгее. И что в этом криминального? Если один из учредителей того же “Белагро” технику пришлет из Италии, это у администрации вызовет нарекания? Никогда.
— Я понял: бюрократия крутится вокруг своей оси. Ход в реальную жизнь отсутствует, — это Харитонов резюмирует.
Все никак не могла понять, отчего такая безнаказанность властей. Какова природа их бесстрашия? Многого не поняла, но уловила, что у властей есть коронная фишка. Она выручает: “Подавайте в суд. Он все решит”.
И он решает. Чего стоит одно небольшое дело Бориса Сидорова из хутора Средний Дукмасов.
Крестьянское хозяйство хуторянина составляет 7,5 га. Эта земличка, как он говорит, находится не на хуторе, а в том месте, которое соседствует с конефермой колхоза. Сидоров сеет люцерну. Иногда делает до четырех укосов. Колхозные кони потравили люцерну. Сидоров подал в суд, подсчитав убытки. Дело длилось не один год. Наконец вышло определение суда: “Не принимаются судом справки о стоимости сена-люцерны, так как истцом утрачена зеленая люцерна на корню”. Но ведь зеленая люцерна могла стать сеном, не потрави ее кони. Так думал истец. Суд так не думал. Сидоров сказал: “Мне непостижимо стыдно”.
А вот что сказал ответчик Сидорову-истцу после суда: “Ты нашим лошадям еще должный остался”. Хуторянин стал просить об одном: “Переведите мои земли на хутор”. Потребовали собрать подписи хуторян. Хуторяне не возражали. Опубликовали в газете. За объявление заплатили деньги. Провели межевание.
В апреле ответчик — СКХ “Заветы Ильича” — засевает земли истца Сидорова подсолнухами. “Погоди, мужик, уберем — твоя земля будет”. 16 сентября убрали. На следующий день они же начали на этой земле новые полевые работы.
До сих пор Сидоров ждет: “Мечусь как горелая кишка на пожаре”.
…Жить в Италии
Ващенко и Харитонов были уверены, что дойдут до конца, если не будут поддаваться на провокации. Пресекают слухи. Не любят вспоминать об угрозах в свой адрес. Запрещают судачить по поводу того, что сестра господина Жиленко (начальник управления сельского хозяйства) замужем за итальянцем, соучредителем “Белагро”.
Итальянца в деревне зовут кратко — Паоло.
— Паола — нормальный, цивилизованный мужик. Потрясен нашими землями. Говорит, что владелец одной сотни га в Италии считается крупным латифундистом, а тут тысячи га! — так о нем говорят пайщики.
Жители двух сел тем не менее не верят, что в скором времени здесь будет маленькая Италия.
— Что за манера нас куда-нибудь загонять? То в коммунизм, то в Италию. Дайте человеку самому определиться.
Тем временем процесс превращения Школьнинского сельского округа в Италию сопровождается сюрреалистическими картинами: из силосных ям варварски выдраны бетонные плиты, из порушенных ферм снят весь металл и вывезен за пределы округа. Разорены мощные производственные помещения 90-х годов.
Я бродила по развалинам ферм с пайщицей Тоней Юсуповой. Она взяла одну из порушенных ферм в аренду. Наняла сторожей. С большим трудом провела электричество. Хотела выкупить ферму с прилегающей к ней землей. С нее потребовали 500 тысяч рублей. И так всюду: остаточная стоимость — одна, покупателю предлагается другая. Разрушение и разграбление того, что было смыслом жизни сотен людей, больно бьет по их человеческому достоинству и вызывает единственное желание — не иметь с властями никаких дел. Ни с теми, кто был, ни с теми, кто им идет на смену.
Я спросила Виктора Харитонова, какие выводы он сделал из всей этой земельной эпопеи.
— Быть верным себе, — сказал не задумываясь.
— Ничего себе… — только и осталось мне молвить.
А Роман Ващенко уже не раз пожалел, что взвалил на себя бремя оформления паев.
— Хотел все бросить, но стыдно перед людьми…
Накануне моего отъезда прошел по Архиповскому слух: ходит мужик по деревне и уговаривает пайщиков отозвать свой пай. Уже и бланк заявления в суд готов. Только подпись поставить. Четыре пайщика подписали.
Виктор Харитонов ринулся выяснять. Оказалось: люди не поняли, что подписывали. Решили созвать сход и предупредить людей о провокациях.
Теперь в Новоалексеевском ждут новых пришельцев.
…Ночью трактористы вывели трактор в поле. Уже вовсю похолодало. Земля схватилась морозом.
— Видишь, это не земля, а сплошной голыш, — сказал Роман Ващенко.
Он привез солярку, масло и еду для трактористов. Во тьме, прорезываемой фарами машины, лица молодых трактористов казались странными. Совсем не такими, какие бывают у хлебопашцев. Они знали, что пахота идет, как здесь говорят, крадчись. Стало нестерпимо стыдно за все: за страх, которым сопровождается пахота, за отчаяние Романа и Виктора, за власть, которая воюет с трезвыми и работящими мужиками, и за себя, которая все видит и ничего не может сделать.
Уже вовсю царила ночь. Затрещал трактор. Смерзшаяся земля превращалась в запоздалую пашню. И никто из нас не знал, какой будет судьба этого поля. Кто мы? Где мы? Зачем мы? Неужели российская деревня заканчивает свое существование?
Поделилась своими ощущениями с Виктором Харитоновым.
— Еще не конец, — только и сказал.
Храни, Господи, Марию.
И пошли ей свеклоуборочный комбайн
“Здесь собралась лучшая часть нашего общества”, — сказал оратор. Сказал правду. Фермеры Воронежской губернии (и соседних областей) отмечали торжественное событие — выход в свет книги Владимира Казарезова. Он летописец фермерского движения. Уже написаны книги о фермерах Алтая, Вологодчины. Книги уникальны, поскольку фермерство рассматривается как судьба человека. Какой человек — такая форма хозяйствования.
Парадокс — ни одна страна не имеет столько земли, как Россия, и нигде не было таких битв за землю, как у нас.
Мой друг алтайский фермер Владимир Устинов однажды сказал: “Власть не могла предположить, какая сила возникнет в деревне с приходом фермеров. Неповоротная”.
Сегодня фермеры просят власть об одном — не мешать.
В прошлом году фермеры дали столько зерна, сколько СССР ежегодно закупал за границей. Но дело не только в зерне. Возможно, самое главное достижение фермеров в том, о чем поведал Казарезов: когда в ряде школ Воронежской губернии предложили сочинение на тему “Герой нашего времени”, дети фермеров писали о своих родителях.
Вот и вся философия.
…Эту историю в Воронеже знают все. Молодой человек выбрал летное дело. Уже готовился поступать в училище. Однажды, стоя на летном поле, вскрыл конверт с письмом от отца. Тот не уговаривал сына. Он просто прислал фотографию пасеки. Запахло землей, медом, пчелами. Юноша демобилизовался и уехал фермерствовать. Сегодня он один из самых известных фермеров Воронежского края — Циркунов.
…Говорили об опасности решения сельскохозяйственных проблем через организацию крупных холдингов. Мировая практика доказала, что оптимальный путь развития фермерства — малый семейный бизнес.
Крестьянское движение переживает сегодня один из самых драматических периодов в своем развитии. Большой капитал приходит в деревню. В кулуарах малого съезда не без тревоги называют имена олигархов, грозящих скупить миллионы гектаров земли.
Я спросила Юрия Черниченко, кто такой Клюка, про которого то и дело говорят. Одни — что после его ухода с некоторых земель с трудом возвращаются чуть ли не к колхозам, другие — что Федор Иванович Клюка — чуть ли не благодетель.
Черниченко взглянул на меня как на недоумка: не знать Клюку!
— А вы думаете, что революцию совершил Ленин, вернувшись из Цюриха? Черта с два! Помещик и батрак — вот революционная ситуация.
Власть не слушает фермеров, а уже могла бы скорректировать аграрную политику, опираясь на опыт фермерского движения.
Досталось и министру сельского хозяйства.
Будто бы однажды похвастался наш министр в одной из западных стран: мы вкладываем в фермеров меньше, а прибыль у нас больше, чем, допустим, у немцев.
Фермер на эту тему размышляет:
— О чем говорит это высказывание? Только о том, что с нами никто не считается. А вот не дадим вам ничего. Прижмем. Проживете да еще прибыль дадите.
С немцем так можно разговаривать? С нами — можно.
…Одна из фермерш Воронежской области услышала фразу министра: “На каждый гектар пашни государство вкладывает по десять долларов”. — “Значит, если у вас 500 га, вы получите 5 тысяч долларов?”
Зал хохотал.
Притча во языцех — фраза, будто бы сказанная министром: фермерство отбросило нас на сто лет назад.
Я тут же побежала к председателю ассоциации фермеров профессору Владимиру Башмачкину.
— Была такая фраза. Но министр вел речь об опасности сплошной фермеризации. Думаю, что его неправильно поняли.
— Неправильно? — кипятится фермер. — А это что? — Показывает интервью министра в “АиФ”, где сказано, что надо развивать экзотические направления: икра, крабы. — Что он думает о зерне, ты знаешь?
Нет, я не знаю, что думает министр о зерне, но уже хочу знать.
…Партия СПС распространила листовку с тревожным сообщением, что в канун Нового года Воронежская областная дума приняла в первом чтении проект областного закона “Об обороте земель сельхозназначения”. В чем его суть? Размер земельных участков, которые могут образовываться в результате сделок с землей сельхозназначения, не может быть меньше 100 га. Что это означает? Только одно: мелкие покупатели и продавцы земельных долей будут отсечены от рынка земли, а их место займут посредники.
Знакомьтесь!
Егоров Михаил Михайлович. Жил в Ташкенте до 1990 года. В 70-х подрядился работать водителем на уборке хлопка. Сулили машину без очереди. Отравился дефолиантом. Выпил воды. Серьезно заболел. В больнице ему рассказали о книге некоего болгарина “Пчелы — лучшие фармацевты”. Брат подарил два улья. С этого все и началось. Сейчас у Егорова большая пасека и 700 га своей и арендованной земли. Не может понять Егоров мужика, который мается без работы и пьет.
— В сельское хозяйство меня загнала сама жизнь. Но я ни о чем не жалею.
Спрашиваю, может ли Егоров купить 700 га? Нет, не может. Называет сумму. А как обработать 700 га, где взять оборотные средства?
Удивительно, но ситуация в фермерском движении одна и та же что на Алтае, что в Воронеже: кто добывает хлеб в поте лица, купить землю не может.
— Сейчас они что-нибудь вроде ваучеризации придумают. Но что бы они ни придумали сверху, все будет против народа. Вы это заметили?
Заметила. Я спросила Егорова, какой был самый трудный момент в его фермерстве.
— Лето 1993 года. Уже встал на ноги. Взглянул на поля — сердце зашлось. Вдруг придут и все отнимут? Как отняли у моего прадеда. Знаете, почему я самый-самый фермер? Ни связей, ни денег, ни дома — ничего не было. Не испугался. Теперь, боюсь, отнимут.
Среди фермеров много тех, чьи прародители были раскулачены. Фермерство доказывает: можно убить человека, но генная память репрессиям неподвластна.
…Он упорно называет себя только так: Полторыкин. Зачем тебе имя? Зови: Полторыкин-самородок.
Он самородок и есть.
— Я ведь по природе своей артист. Слышишь музыку? Скажу, где правильная нота, а где — нет. Это я чувствую нутром. Но больше всего люблю картины писать. Знаешь, какая самая замечательная натура? Природа? Не угадала. Истинная натура — это пьяный тракторист. Выйдешь в поле: трактор уже заглох, а тракторист лежит часа четыре, не шелохнувшись. Вот я его пишу. Наутро в клубе портрет вывешиваю. Реалистическая живопись. Руководство в искусстве ничего не понимает. Директор клуба говорит: “Вот ты, Полторыкин, с живописи какую морду наел”. А я ему: “Ты колхозное мясо ешь и усыхаешь”. На следующий день меня увольняют с работы. Теперь я сам за себя отвечаю. Все мое семейство в работе. Дети, их семьи. Думаю, внучка будет фермершей.
Никогда не забудет Полторыкин, как зажгли его поле. Не то чтобы специально. Просто ехал грузовик, и кто-то бросил папиросу.
— Вот так: колос тяжелеет и падает как подкошенный. Как человек. Я никогда в жизни не плакал, а тут пошел в лесополосу, упал на землю и заплакал. Или вот еще: засеял озимые. Двести голов колхозного скота потоптали все поле. Я, знаешь, двинуться не мог. Вот стою, и все тут.
Полторыкин считает, что фермерство утоляет главную его жажду: быть свободным. Зависеть только от своего труда и делать дело, несмотря ни на что.
…Расул Гацайниев — фермер. К нему обратились колхозники погибающего хозяйства, и он взвалил на себя колхоз. Жену Расула зовут Патимат. Она красива, как все Патимат в мире. Разделяет все безумства своего мужа. Зовет в гости в Верхнехавский район.
…Брежнев Владимир Иванович из Эртиля. Производит крупы (пшено, ячневую, полтавку, перловку). Сейчас осваивает геркулес. Иностранцы уговаривали Брежнева выращивать подсолнечник. Обещали большие деньги. Брежнев провел сложные подсчеты и отказался. Он понял, что ему предложили технологию, которая для земли окажется изнуряющей. Известно, что подсолнечник — весьма агрессивная культура по отношению к земле. Но зато запомнил шикарные апартаменты “Президент-отеля”, где шли переговоры с иностранцами.
Спросила, не мешает ли ему фамилия.
— Ой, думал, что перестройка загубит меня. Оказалось, все наоборот. Люди встречают, причитают: “Да при тебе-то мы машины покупали и дома строили, а счас совсем обнищали”.
Воюет Брежнев с милиционерами: душат поборами на дорогах. Все нормально с накладными. “Но тогда хоть сто рублей дай. Для чего-то я тебя остановил?”
По воздуху, что ли, крупу возить?
В Синявку через Париж
Загадала: кто первый подсядет ко мне за стол в буфете, с тем и поеду в хозяйство. Подошел молодой на вид человек. Элегантный черный костюм, белоснежная рубашка. Ну и куда я с таким поеду?
Николай Куприн оказался фермером, а шел ему шестой десяток. Хозяйствует в двухстах верстах от Воронежа. Дни стояли буранные. Мы рванули в Синявку, поскольку была обещана дорога через… Париж.
Уже проехали райцентр Анна. Вот и Париж. Райцентр Таловое. Поскольку я в Париже не была и, похоже, не буду, вполне доверилась рассказанному. Какой-то летчик из местных пролетал Таловое и установил, что расположение улиц вполне парижское.
Фермерское хозяйство в Синявках возглавляет старая женщина. Мать Николая. Мария Филипповна. Хозяйство называется “Мария”.
— Видела в кино, как в торфяниках девчонки погибают? Вот в таких торфяниках я всю войну простояла. Лыва по колени.
Сама-то Мария из Воронежской области, а на торфяники погнали в Ярославскую. Не ближний край. Детей Мария посылала учиться на врачей.
— Приду в медучасток, а там врачи в белых халатах, как боги, а я в говне…
Годы пройдут, я — опять в участок. Врачи все в тех же белых халатах, а я — в чем была. И так мне захотелось, чтобы дети мои в белых халатах ходили.
Сын Николай — стоматолог. Ординатуру закончил в Москве. Собрался в науку. Земля потянула. Дочь Вера — главный врач в соседнем селе. Другая — медсестра Нина — вместе с мужем определена на хозяйство. Пять коров, свиньи, птица и производство свеклы. Муж Марии пришел с фронта инвалидом.
— Какая жисть у Кольки была? В поле его таскала. Быков запрягу — и на полосу. Ребенок тут же, вертится с нами. Поросенчишки водились. А еще коз навадилась содярживать. Ой, от козы пух такой! Шали вязала и тайком продавала. Нельзя ведь было. Козлятки в избе жили вместе с дитятками. Почему? Да телка безо времени обгулялась, и места козляткам не было. Так в одной избе все и жили. Их штук восемь-девять, и я с пятью дитями. Пряжу ночами пряла. Ощупью. Без огня. Козочек метила разными тряпочками, чтобы знать, чье она дитя. Кормить надобно.
Не забудет, как скот отымали. Коз угоняли. Участок земли обрезали. Деревья срубали. Какие вишарники сгубили!
Дважды горели дома Марии. Первый был ошилеванный. Все там было. Часы с боем и все, что горбом зароблено. Перед пожаром видит Мария сон: дочь Веру за нищего выдает. Ну так вот: Господь идет прямо к ней. Обрадовалась. Посетить ее хочет. А он обошел ее дом.
Никогда не забудет Мария общее колхозное собрание, где решался вопрос, помогать ли погорелице с пятью дитями. Не проголосовали. Определили Марию как неперспективную для колхоза. Вот тогда она узнала, как люди превращаются в камень. Окаменела Мария, когда не увидела голосов за себя. Спасибо председателю колхоза. Он был сам поражен жестокостью. Дал Марии кредит. В 1994 году сгорел второй дом. Сережу, сына своего, нашла обугленным. Способный был парень. Хоть на трактор сесть, хоть рожь посеять, хоть коров доить.
Сейчас все живут в хибаре-времянке. Рядом — новый сруб. Электричество не проводят. Боятся. Фермерство Мария почуяла сразу. Ее это дело.
Бог милостив. Отберет у меня, а потом все даст. Правда, за мои деньги. Спасибо Господу!
Сейчас Марии край как нужен свеклоуборочный комбайн. Сам Башмачкин, президент фермерской ассоциации, обещал Марии комбайн. Да позабыл, видно. За четыре года Мария вернет кредит. В аренде 30 паев. Многие сельчане хотят отдать свои паи Марии, да власть уперлась. Не будет отмерять землю.
Принимаюсь изучать документы. Типичная для всей России картина: никто не хочет рассчитываться с фермером. Абрамцевский элеватор выдает Марии справку, из коей следует, что за два года задолженность элеватора фермерскому хозяйству составляет 29 тыс. рублей. И — подпись.
Пишут, что денег нет. Тогда дайте муку, если денег нет. Пишут: “Отсутствует мука высшего помола”. И — подпись.
Если вы используете складские помещения элеватора для хранения зерна, к весне можете не увидеть своего зерна. Злые языки поговаривают, что гонят это зерно то в Египет, то в Саудовскую Аравию.
Мария показывает мне хозяйство:
— Петуха возьми. Не хочешь мяса, возьми живенького. Дорогу тебе до Москвы скрасит. Или кошку возьми. У нас их пятеро. Да ты не бойся, они у нас не мявкают. Думаешь, почему? Сытые они.
Мария дарит платок из козьего пуха. Храни тебя, Господь, Мария! И пошли ей, Господи, свеклоуборочный комбайн. За ее же деньги.
Перед отъездом мы с Николаем навещаем кошару. Он взял ее у колхоза в аренду. А едем мы, чтобы выяснить, весь ли шифер украли с крыши.
Так и есть: полкрыши зияет. Николай догадывается, кто снял шифер, да толку-то что. В колхозе работы нет. Сейчас выгодно работу дать украинцу или молдаванину. Он за похлебку и рубль пятьдесят в день любую работу сделает. Воровство и раньше было. Сейчас для многих — это единственный промысел.
Мария — фермер не совсем типичный, потому и была мне интересна. Большинство фермеров — люди среднего возраста. Многие с высшим (и даже двумя) образованием. Это и есть тот средний класс, о котором пекутся государственные мужи. Наличие в стране такого класса создает социальную стабильность. Поколебать фермерскую среду — небезопасная для государства затея. “Мою землю они возьмут только с боем”, — сказал фермер Егоров.
Так думает не один он.
(Окончание следует)